Поздно ночью по земляным, скользким после недавнего дождя ступеням князь Владимир спустился в поруб,
[340]
где сидел Святополк. Впереди с мечами наголо шли два гридня, воевода Волчий Хвост со светильником в руках следовал за князем.
— Выйдите, гридни! — повелел князь Владимир, когда те отперли тяжелый замок и вошли в поруб, а воевода поставил светильник на землю. — И ты, воевода, ступай!
Тусклый свет освещал темницу, сложенную из дубовых кругляков, покрытые белой плесенью стены, потолок из тяжелых тесаных колод, земляной пол, пень, на котором стояла корчага с водой и лежал хлеб, да еще ворох трухлявой соломы в углу.
В другом углу, опустив руки, в сорочке и ноговицах, босой, стоял Святополк. Свет вырвал из полутьмы его лицо, низкий лоб, перерезанный прядью длинных волос, встревоженные глаза, острые скулы, сжатый рот, заросший щетиной подбородок.
— Вот я и пришел к тебе, Святополк! — промолвил Владимир.
— Вижу! — усмехнувшись, сказал тот. — Спасибо, что проведал, княже Владимир. Жаль только, что встречаю тебя не в палатах, а тут, в порубе.
— И то правда, жаль! — Князь вздохнул. — Да что поделаешь, приходится тут, вот так говорить.
Владимир сел.
— Устал я! Садись и ты! — предложил Владимир Святополку.
— Я постою, — хмуро ответил тот. — Мне не от чего уставать, разве от дум…
— О чем же ты думаешь, Святополк?
— Князю, который вчера сидел в хоромах, а днесь гниет в твоем порубе на трухлявой соломе, есть о чем подумать.
— Почему не думал о том ранее, до того как замыслил поднять смуту в западных волостях Руси, идти со своим тестем на Киев, убить меня, киевского князя, изменить вере русских людей, стать слугою папы?
— Днесь я в твоей власти, — неторопливо ответил Святополк, — ты сильный, очень сильный, княже-василевс… Но зачем возводишь напраслину на меня, вчера еще туровского князя, а ныне узника, кинутого твоей десницей в этот поруб?
— Напрасно ты меня попрекаешь. Не я тебя кинул в поруб, а бояре и воеводы, узнав о твоем замысле в Турове, схватили тебя и привезли в Киев… Да и жена твоя Марина, и духовник Рейнберн, ижи были с тобой, ныне сказали правду… О люди, люди, все вы такие, днесь служите одному, завтра другому…
Святополк молчал, уставясь в темный угол поруба, потом повернулся к Владимиру, и тот увидел его горящие глаза, закушенные губы.
— Что ж, — задыхаясь, прохрипел он, — коли все знаешь, скажу и я правду… Слушай, княже Владимир! Это так! Думал я из Турова идти на Киев, помышлял одолеть твою дружину, а уж вой мои, пожалуй, не пощадили бы и тебя… Тяжко мне в этом признаться, а тебе страшно слушать, но такова она, правда.
Владимир, содрогаясь, промолвил:
— Слышу, Святополк! Ты поведал правду. Однако напрасно полагаешь, что она страшна мне. Нет, не за себя боюсь, за Русь, за людей ее страшно.
Владимир умолк, прошла долгая минута, потом продолжал:
— Страшно, Святополк, за Русскую землю… С одной стороны ромеи. С востока наседают печенеги, за ними половцы. На севере точат ножи свионы, а ты задумал пустить в нашу землю еще и поляков, германцев, папу римского.
— Поляки и германцы далеко, — возразил Святополк. — Папа римский еще далее… До Византии, — процедил он, — пожалуй, ближе, не так ли, княже?
Владимир понял, на что намекает Святополк.
— На легионы ромеев я не опирался и не пустил бы их на Русь… Веру христианскую принял такожде не от константинопольского патриарха.
— И я не собирался предавать Русь, — дерзко крикнул Святополк, — ни полякам, ни германцам, ни папе…
Князь Владимир горько улыбнулся.
— Так почему же ты так деял, Святополк?
Долгое время в порубе царила тишина, лишь со сруба стены где-то размеренно падали капли да потрескивала в углу солома, за дверью раз и второй прозвучали шаги.
— От юности моей, — начал Святополк, — не любил я тебя, княже, ибо кровь отца моего Ярополка запеклась на руках твоих, ибо ты выгнал мать мою Юлию из Киева, ибо меня оскорбляли дети твои и ты сам, ибо ты, разделяя земли, поставил меня князем в худшей волости, Турове, ибо ты никогда ни на крошку не сделал мне добра, а токмо зло… Почему же я должен был делать тебе добро, как мог я не отомстить за отца, за мать и за все, за все?…
Оперши голову на руки, князь Владимир слушал речь Святополка.
— Ты поступил хорошо, сказав мне правду, хотя, Святополк, ты мог бы сказать ее раньше. Что ж, услышал о сем днесь от тебя, хоть ведал твои мысли раньше…
— Так почему же ты кинул меня в поруб, допрашиваешь, мучишь, коли все знаешь?
— Я пришел не допытывать, а говорить с тобой, Святополк, зане все это неправда.
— Великий князь и василевс Руси! — засмеявшись, промолвил Святополк. — Тебе мало того, что вверг меня в этот поруб, хочешь еще и посмеяться надо мной?
— Я говорю о том, — продолжал Владимир, словно не слыша слов Святополка, — что не хотел убить и не убивал брата моего Ярополка. Много горя и мук принял я от него, а еще больше Русь и ее люди, я же все простил ему, призывал к миру и любви… Князя Ярополка в сенях терема убили два гридня, которых подкупил воевода Блюд. Ты, Святополк, это знаешь.
— Не верю! Это придумал ты со своими боярами, вы нацелили мечи убийц в сердце моего отца…
— Я выслушал твою правду. Почему же не хочешь выслушать моей? Сейчас ты сам все поймешь…
— Слушаю! — крикнул Святополк. — Что же ты скажешь мне?
— Скажу то, что никогда не прогонял и не мог прогнать с Горы твоей матери Юлии. Зане твой отец не Ярополк, как полагают все и думаешь ты сам…
— Не Ярополк? Княже Владимир, ты глумишься надо мной… зачем?! Кто же мой отец?
— Было время, когда все было не так, как ныне, — промолвил грустно Владимир, — время, когда твоя мать, схоронив мужа Ярополка, любила меня… Ты плод сей любви, нашего греха… я… твой отец!
Святополк стоял в углу поруба и пристально смотрел на князя Владимира, который сидел на пне, склонив низко голову. Затрепетав, Святополк, казалось, в какое-то мгновение хотел кинуться вперед.
Но это был лишь краткий миг — Святополк не шевельнулся, охватив руками голову, он стиснул зубы так, что Владимир услышал скрежет и поднял голову.
— Ты мой отец?! — крикнул Святополк. — Нет, ты шутишь, княже Владимир. Ты хочешь меня обмануть, как многих людей… Не верю, слышишь? Я не верю, княже!
У Владимира бешено колотилось сердце. Страх, раны далекого прошлого, скорбь оттого, что так произошло, что он снова стоит перед тенью брата Ярополка, а может быть плодом своей любви, перед сыном, терзали его душу.
— Святополк, — встав, хрипло промолвил он. — Брата Ярополка не стало. Прах твоей матери Юлии погребен в Херсонесе. Я один днесь отвечаю и должен отвечать за наш грех. Говорю правду, ты мой сын, иди же ко мне.
И Владимир в самом деле был бы безгранично счастлив, с его души, вероятно, свалился бы камень, на протяжении многих-многих лет угнетавший его, если бы Святополк подошел к нему, протянул руки.
Но Святополк не двинулся с места.
— Жестокий, безжалостный князь, — прохрипел он. — Сейчас я верю тебе, но почему, почему ты мучил меня, сделал таким, какой я есть? Поздно уже мне меняться, слышишь. — Он на миг умолк и закончил: — Я проклинаю тебя!
Владимир понял, что случилось: Святополк устами своей матери проклинает, ненавидит его, в эту ночь, в этом порубе ничего уж сделать нельзя.
— Что же, Святополк, — сказал он, — ты проклинаешь, а я… прощаю тебе…
Князь направился к двери поруба и решительно, так, что звякнули засовы, широко распахнул ее.
— Вот, дверь открыта, — промолвил он, — иди, Святополк…
Владимир первым поднялся по земляным ступеням поруба и, увидав воеводу и гридней, сказал:
— Я освободил князя Святополка из поруба. Отныне он будет жить на Горе. Пропустите его.
Моросил дождь. Низко над Горой плыли косматые тяжелые тучи, из-за них украдкой выглядывали звезды. Было холодно, сыро, безлюдно.
6
В первые дни зарева
[341]
князю Владимиру сообщили о кончине бывшей его жены Рогнеды. Поведал о том епископ Анастас, он до рассвета пришел в терем и разбудил князя.
— Нынче ночью, — скорбно промолвил он, — почила в бозе княгиня Рогнеда, черница Анастасия.
— Она тяжело хворала, страдала? Почему мне не поведали о том? — повернувшись к епископу и глядя на него широко открытыми глазами, спросил князь Владимир.
— Княгиня не велела никому говорить о болезни, — ответил Анастас, — и не беспокойся, княже, она не мучилась, не страдала. Дни и ночи проводила в одиночестве, вкушала лишь хлеб да воду, давно уже никого не хотела видеть, токмо вчера позвала меня, исповедалась, а ночью тихо почила, ушла в иной мир…
Епископ явно рассказал не все, что знал, о кончине Рогнеды. Он был единственным свидетелем последнего дня ее жизни, последним беседовал с ней, но князь Владимир не стал расспрашивать: если бы Рогнеда хотела что-нибудь передать, Анастас сказал бы об этом.
— Где лежит ее тело?
— В Предславине, в тереме, княже.
— Когда похороны?
— Завтра, княже!
— А где?
Епископ какое-то мгновение помедлил с ответом.
— Княгиня Рогнеда простила всех и просила, аще перед кем виновата, простить ее, тело же наказала хоронить без почести и славы там, где жила, в Предславине, ибо она давно отреклась от сурового мира, как мир отрекся от нее, а все добро свое завещала церкви…
Стоя у окна, Владимир долго смотрел, как начинает плести паутину рассвет, потом повернулся к епископу и сказал:
— Не будем судить… Рогнеда так наказала, ибо не помышляла никогда о суетной славе, но ради славы нашей и церкви ее следует похоронить, как княгиню.
Епископ склонил голову, он был согласен с князем.
— Повелеваю, — суровым голосом промолвил Владимир, — воздать погребальные почести жене моей Рогнеде, как княгине, тело же схоронить там, где она пожелала, в Предславине.
Владимир умолк. За окном все больше разгорался день. Свет падал на его бледное лицо, высокий лоб.
— И еще хочу, — тяжело вздохнув, закончил князь, — проститься с ней. Ночью мы с тобой, отче, пойдем в Десятинную церковь.
Ночь. Тьма непроглядная. Где-то слышны шаги. Несколько человек, ощупывая землю посохами, спускаются по дороге, которая ведет от ворот Горы. Вот слышно, как они повернули налево и направились через яр к Десятинной церкви, очертания которой вырисовываются на серой кисее неба.
Должно быть, скоро пойдет дождь, парит, тяжело дышать. Небо разрезала ослепительная молния, и на мгновение стало видно, как приостановившиеся на пригорке люди, одетые в черное, направляются к церковным вратам. Грохочет гром, на землю падают большие дождевые капли.
В бабинце Десятинной церкви теплится несколько свечей, их желтые лучи падают на поздних, обряженных в черные мятлы гостей — впереди священники, за ними с посохом в руках епископ Анастас, рядом с ним князь Владимир.
Выдолбленная из толстого ствола липы корста с телом княгини Рогнеды стояла в правом притворе церкви, вокруг, в высоких серебряных подсвечниках, горели свечи. Приблизившись, князь и священники услышали однообразное нараспев чтение, а потом увидели читавшую Псалтырь монашку и еще нескольких черниц, стоявших на коленях у гроба покойницы.
Увидев пришедших, монашки отступили и точно растаяли во мраке церкви, далеко в переходах остановился епископ со священниками, и князь Владимир остался один перед гробом с телом своей первой жены, княгини Рогнеды.
Да, теперь он остался наедине с той, которую, не видя, называл когда-то своей женой и, не изменив своему слову, позвал в Киев, сделал княгиней Руси…
Он остался наедине с той, которой так нелепо изменил, забыв на какой-то час, за что жестоко расплачивается и поныне и, верно, долго еще будет платить.
Он остался наедине с той, которой не доверился до конца в самую трудную пору жизни, и, послушавшись разума, а не сердца, сделал еще одну, уже последнюю, ошибку, отрекшись от Рогнеды и назвав своей женой греческую царевну Анну.
И вот ныне, скрываясь во мраке заревной ночи, он пришел к ее телу, чтобы спросить себя: где была правда, где лжа жизни, где была любовь и где неприязнь, чтобы ответить самому себе, кого в жизни он любил, а кого не любил, и еще, кто любил его, сына рабыни, князя, а потом василевса?!
Владимир стоял у гроба княгини Рогнеды в темном мятле,
[342]
в сапогах, покрытых желтой пылью Горы, сияние свечей озарило его седой чуб, хмурое чело, длинные усы, грустные, глядевшие на усопшую глаза.
Прошло много лет с тех пор, как он видел последний раз Рогнеду. Она лежала в гробу такая, какою он знал ее и раньше. Смерть, пожалуй, даже подчеркнула то, на что в жизни обычно не обращают внимания: при свете множества свечей отчетливо был виден высокий лоб княгини и те же выгнутые брови, гордые, словно чем-то недовольные уста, острый подбородок да еще сложенные на груди руки с тонкими, прозрачными пальцами.
Каким-то очень далеким от душного церковного притвора, суеты сует Горы и тщеты грешного мира было это бледное лицо, с выступившими скулами, глубоко запавшими глазами, морщинками у носа и губ, серебром волос, сменившим золотистый лен прежней косы.
И князь Владимир понял, что тщетно он надеялся, идучи сюда, стоя перед телом княгини, найти ответ на вопросы, что так давно терзают его душу, — нет, княгиня Рогнеда раньше, еще до того как надеть монашеские одежды, ответила на вопрос, любила ли она князя Владимира… О, как крепко, всей душой и сердцем она любила его! Как бережно, достойно пронесла эту любовь через всю жизнь, из-за нее и погибла, и хоть сейчас тут, в церкви, лежит ее мертвое тело, но живет и вечно будет жить ее любовь.
Даже вчера, в последние часы своей жизни, видя перед собой смерть, Рогнеда сказала, что прощает всех и просит простить ее, нет, не о всех она говорила, а о нем, о князе Владимире, о единственном своем муже, ибо любила его так, что не могла без него жить.
А он? Князь Владимир неизбежно должен был спросить об этом себя в тот час, когда находился наедине со своей первой женой, расставаясь навеки с той, кого уже не мог вернуть… Он, князь Владимир, любил ли ее?
И не ответ на вопрос, а несказанная горечь утраты, щемящая жалость по тому драгоценному, чем он некогда владел и теперь лишился, тоска о минувшей молодости окутали душу грезами.
Не сейчас, не в последние годы, а всю жизнь князю Владимиру трудно было жить, и все-таки в своем одиночестве, в трудах, на брани, не признаваясь даже самому себе, Владимир знал, понимал, чувствовал, что где-то близко есть человек, к которому он может пойти, во всем признаться, исповедаться и получить прощенье, любовь и поддержку, этим человеком была его жена Рогнеда.
А теперь ее нет, некому уж ему поведать о своей скорби, отчаянии, горе, никогда уж он не сможет обратиться к ней, вовек не услышит ее голоса…
Не в силах владеть собой, в безнадежном отчаянии, он склонил колени перед телом княгини, припал головой к холодному каменному полу, и слезы брызнули из его глаз, — в притворе Десятинной церкви великий князь Руси, император Владимир, плакал над прахом и тленом большой, навсегда утраченной им любви.
Когда князь поднялся с колен, к нему подошли епископ Анастас и священники.
— Я попрощался и навеки примирился с княгиней Рогнедой, — промолвил князь. — А теперь пойдем…
Под высокими церковными сводами зазвучали шаги. Монахини выступили из темноты, опустились на колени, а одна из них — низким, скорбным, но в то же время бесстрастным голосом, начала:
— «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть…» Отойдя уже далеко, князь Владимир обернулся к гробу и еще какое-то мгновение смотрел на озаренный свечами лик Рогнеды…
На дворе шел дождь. Низко над головой, обволакивая купола церкви, неслись тучи. Земля была влажная, стояли лужи. Повсюду в темноте журчали ручейки, сапоги увязали в непролазной грязи.
Вытаскивая с трудом ноги, князь Владимир и епископ Анастас медленно двинулись на гору. Кругом стоял мрак. На фоне серого неба чернели стены, крыши теремов, деревья.
Внезапно князь остановился — на пригорке перед ними появились двое: высокий и стройный юноша в островерхой княжьей шапке и женщина или девушка намного ниже его, которая держала юношу за руку.
Владимир узнал их, это были Ярослав и Предслава. Судьба не щадит Ярослава. Он прибыл из далекой Ростово-Суздальской земли, чтобы говорить с отцом, а попал на похороны матери. Впрочем, может, это перст судьбы — Рогнеда горячо любила Ярослава, и он так любил ее!..
Вот они идут тайком, ночью в Десятинную церковь, чтобы попрощаться с телом матери, и, услышав шаги, остановились.
Князя Владимира неудержимо потянуло кинуться к ним, обнять живых детей мертвой Рогнеды, поцеловать — стало бы легче, спокойней, не чувствовал бы себя таким одиноким в этом ночном, мрачном мире…
Но он не мог подойти к ним — два крадущихся в глухую пору к Десятинной церкви существа, подобно немому укору, беспощадному осуждению того, что свершилось, чего никто не в силах вернуть, стояли теперь на пригорке, сын и дочь, и безмолвно, в несказанном горе смотрели издали на своего отца.
И князь, цепко схватив под руку епископа Анастаса, свернул с тропы, увлекая его за собой, зашагал стороной и остановился лишь на Горе, когда Десятинная церковь и две темные тени на пригорке, оставшись далеко позади, растворились во мгле.
— До чего крута эта Гора! — промолвил князь Владимир.
В эту ночь он не ложился — до самого рассвета горела свеча в княжьей палате. Мрачный, встревоженный князь то садился в кресло за стол и прислушивался, как бешено бьется сердце в груди, то вставал, грустно ступая, расхаживал по палате и ближайшим переходам.
О чем только не передумал князь Владимир за эту ночь! Вот тут в палате, за столом, в этом кресле сидела Рогнеда — волосы у нее, точно лен, глаза ясные, голос тихий, певучий: «Муж мой, Владимир, а я тебя все жду, все жду…» Вот переходы, налево дверь, когда-то он переступал ее порог. Лунная ночь, в углу стоит Юлия, она идет вперед, кладет ему руки на плечи: «Княже Владимир, ты пришел ко мне?…»
Кто-то зовет князя:
— Василиссе Анне тяжело, она хочет видеть тебя.
Он заходит к Анне, в опочивальне горит свеча, у ложа стоят две дворянки, при желтоватом свете Владимир видит пышущее жаром лицо, испуганные глаза.
— Я очень простудилась, василевс, тело мое горит, грудь разрывает кашель…
— Ты выздоровеешь, скоро выздоровеешь, василисса. Дворянки дают Анне теплое питье, она закрывает глаза и словно засыпает.
Темные переходы, раскрытое окно, где-то недалеко в гуще деревьев хохочет филин-пугач.
«Вещая птица! Чего кричишь? На чью голову накликаешь беду?» — опершись головой об оконный косяк, думает князь Владимир.
Рогнеде отдали погребальные почести в Десятинной церкви, как княгине. За долгий день немало киевских людей пришло склонить свои головы перед корстой с ее телом, а хоронили Рогнеду согласно монашескому чину ночью в закрытой корсте, в Предславине, как она и наказала.
На похоронах людей было мало — с десяток монахинь, предславинские дворяне, которые несли гроб, священник.
Были еще на похоронах дочь Рогнеды Предслава и сын Ярослав, в темных платнах, с закрытыми лицами, они шли позади всех, никто их не узнал.
Всадник — никому не известный всадник — прискакал в эту позднюю пору с Горы в Предславинский лес, остановил под деревьями коня и долго смотрел на огоньки и на темные тени, которые медленно плыли по долине; всадник, всадник в княжеском корзне, что привело тебя ночью к Предславину?
Небольшой холмик над Лыбедью — вот и все, что осталось на память о Рогнеде. Пройдет немного лет, и дожди, ветры смоют, сровняют с землей и его.
7
И как раз в это время с печальными вестями прибыли послы из Новгорода — там от неведомой болезни скончался князь Вышеслав. По воле покойного гроб с телом везли в Киев, новгородцы же просили себе нового князя.
Известие глубоко опечалило князя Владимира. Сидя с юных лет на столе в Новгороде, воспитанный и выкормленный новгородцами, он знал, как много значит для Руси эта земля, а кроме того, Вышеслав был его любимым сыном, мудро управлявшим северными украинами Руси, его смерть — великая потеря для киевского стола.
В ближайшие же дни князь Владимир созвал в Золотую палату воевод и бояр, мужей лучших и нарочитых, послов новгородских и рассказал, что случилось в Новгороде, поведал и о том, что северные земли просят князя.
— Кого пошлем туда князем? — спросил Владимир.
— Говори сам, княже, — прозвучали отовсюду голоса. — Сыновей у тебя много, сам скажи, кто достоин сесть на стол в Новгороде.
— Думал я о том, — ответил князь, — зане сам сидел князем земель полунощных. Великий Новгород блюдет украины Руси, хочу дать туда доброго князя, велю послать сына Ярослава. Согласны ли вы его принять, послы новгородские?
— Согласны! — разом ответили послы. — За Ярослава спасибо, будем ему верно служить.
— А ты, сын, — обернулся князь Владимир к Ярославу, который стоял возле княжьего стола, — согласен ли?
Бледный, без кровинки в лице, Ярослав какую-то минуту молчал, потом промолвил:
— Воля твоя, отче!
— Так и будет, — закончил Владимир.
И князь Ярослав, отныне князь новгородский, выступил вперед, обнялся, поцеловался с новгородскими послами, поблагодарил за честь и доверие.
Князь Владимир говорил правду и, посылая Ярослава в северные земли, добра хотел Новгороду, а сыну — славы.
Мало того, зная, как скорбит Ярослав по матери, чувствуя перед ним и перед Рогнедой свою вину, он хотел хоть как-нибудь ее искупить. Рогнеды нет, она ушла из жизни, может быть, судьба помирит его хотя бы с сыном: ведь Киев и Новгород — города-братья, два края Руси, Киев — ворота на полдень, Новгород стоит на страже земель и восточных, и западных, и полунощных.
Всего, разумеется, он не мог растолковать сыну при мужах Горы и послах новгородских и потому позвал его к себе.
Ярослав вошел в светлицу отца твердой походкой, словно бы и не был хромым, и остановился неподалеку от порога.
Владимир невольно залюбовался сыном. Молодой, сильный, широкоплечий, с длинными черными волосами, смуглолицый, с орлиным носом — он очень напоминал отца.
Было в нем и что-то другое: голосом, выражением лица он походил на мать — ее не было на свете, но она жила в нем; сейчас отец и сын начинали беседу, а душа Рогнеды, казалось, незримо витала в палате над ними.
— Я позвал тебя, сын мой, чтобы держать совет перед далекой дорогой и попрощаться… может, и навеки, — начал Владимир.
— Зачем так говоришь, отче? — сурово перебил его Ярослав.
Владимира поразил голос сына, стало больно, что Ярослав не понимает его тревоги и печали.
— Не сердись на меня, Ярослав, что посылаю тебя в полунощные земли. Днесь две твердыни на Руси — Киев и Новгород.
— Посылая меня в Ростов, ты говорил, что и он твердыня Руси.
— Так, Ростово-Суздальская земля такожде твердыня, близко Итиль-река, болгары, хазары…
— Полагаю, отче, ты знаешь, что в Ростове я жил душа в душу с боярством и людьми, верно служил и тебе.
— Знаю, Ярослав, а все же Ростов не Новгород, отныне Ростов будет под моей рукой, один пригляжу.
— До Ростова далеко, сам знаешь, дважды ты примучивал…
Кто знает, думал Владимир, может, Ярослав поймет его и простит?
Безмолвный, суровый стоял Ярослав и смотрел в большие, полные тревоги, печальные отцовские глаза, на бледное, перекошенное болью лицо.
— Прощай, отче! — сказал он. — Я твой сын и останусь таким вовек, но есть Русь, и я буду служить ей до смерти…
— Прощай! — тихо промолвил князь Владимир.
…Так и разошлись отец с сыном, унося в душе лишь боль и обиду: не стало Рогнеды, той силы, которая могла бы их помирить.
Ярослав зашел к сестре Предславе: они и прежде вместе превозмогали горе и отчаяние. Одиноким уезжал в Новгород брат. Еще более одинокой оставалась на Горе сестра.
— Я пришел, Предслава, чтобы попрощаться с тобою, — сказал Ярослав, переступив порог ее светлицы.
— Слыхала, — перебила его сестра, — ты удостоен великой чести, едешь в Новгород князем.
Ярослав ласково посмотрел на нее, так походившую на Рогнеду, — те же льняные волосы, голубые глаза, приветливое, милое лицо.
— Велика ли честь, сестра! — мрачно промолвил он. — Князем я уже был, правил Ростово-Суздальской землей. Нелегко мне там приходилось, много сил я потратил, чтобы держать землю в покорности и преданности киевскому столу. Там я верно служил отцу…
— Однако Новгород велик, северные земли безграничны.
— Трудная, беспокойная Новгородская земля. Ее окружают злые вражеские языки. Голод, холод бродят по тем землям, мор косит людей,… От него и брат наш Вышеслав погиб.
Услыхав имя покойного брата, Предслава залилась слезами.
— И, не добра мне желая, посылает меня в Новгород отец…
— Чего же он хочет?
— После того, что произошло с матерью, — выпалил сгоряча Ярослав, — отец не хочет видеть меня в Киеве или Ростове и посылает в северные земли, делает князем-изгоем.
— Ты говоришь страшные слова! — с ужасом воскликнула Предслава. — Тогда не уезжай, не уезжай туда, братец!
— Нет, Предслава! — решительно промолвил Ярослав. — Что я перед отцом… Слово его — закон, десницей подпирает его Христос, за него Гора… Возврата в Ростов мне нету, не могу оставаться и в Киеве… Единый путь — в Новгород… Что ж, лучше там, чем тут, может, там, в Новгороде, вольготнее, бояре и воеводы лучше, а я стану мстителем отцу моему Владимиру…
— Ярослав! Ты о чем говоришь, что задумал!
— Ничего покуда не говорю, ничего не замышляю… Жаль только, что оставляю в Киеве тебя. А ты, Предслава, не забывай обо мне. Сидя в Киеве, поглядывай, что тут делается, а заметишь — сообщи, пошли грамоту…
— Все сделаю! Пригляжу и уведомлю! Только почему, почему мне так страшно, братец?!
В Великой Луке, на зимнем гостинце из Новгорода в Киев, князь Ярослав встретил корсту с телом брата Вышеслава. Невеселая была эта встреча живого с мертвым, надежды с тленом.
Дружина, окружавшая князя Ярослава, уже издали увидела на гостинце шествие: впереди с черными хоругвями, печально колыхавшимися среди снегов, ехало несколько десятков всадников, за ними восьмерик коней тащил сани с выдолбленной из дуба, крепко-накрепко закрытой, просмоленной корстой, за ними на многих санях следовали нарочитые мужи Новгородской земли, а еще дальше верхом и пешими, сменяясь на погостах, с секирами и рогатинами поспешали смерды — требити пути, класть мосты, отбиваться от диких зверей, которые стаями бродили по лесам.
Сойдя с коня, князь Ярослав приблизился к саням, где стоял гроб, упал на колени прямо в снег, воздел горе руки и со скорбью промолвил:
— О брат мой, Вышеслав, думал ли ты, едучи в полночные земли, вернуться на отчизну в корсте, холодным трупом?!
Над снегами кружилась поземка, черная корста искрилась от инея, задубелые хоругви звенели на ветру.
— Горе мне, горе, — причитал князь Ярослав, — аще встретил тебя не на коне сидящего, а лежащего в гробу.
Хоругви склонялись до самой земли, ветер свистел сильней и сильней, снежное море затягивало все окружающее.
— Прощай, брат! — слышались сквозь завывания ветра слова Ярослава. — И не сетуй на меня, еду замещать тебя, как изгой, подобно тебе направляюсь во тьму полунощную.
Дружинники сели на коней, по снегу заскрипели полозья, сани с корстой двинулись дальше.
Долго, с непокрытой головой, с опущенными руками, стоял среди снегов князь Ярослав, раздумывая о горькой участи брата своего Вышеслава.
В Новгород князь Ярослав прибыл без всяких почестей и славы. Так получилось, наверно, потому, что его поезд промчался по льду Ильмень-озера вечером, а у княжьего терема остановился поздно ночью, когда в Новгороде все спали.
Подняв на ноги сонную стражу, послы, ездившие в Киев, вместе с князем Ярославом вошли в терем. Забегали дворяне, зажгли огни, в трапезной зазвенела посуда, запахло жареным мясом.
В терем, запыхавшись, тотчас прибежали воеводы и бояре, а вместе с ними и посадник Добрыня, выделявшийся своим нарядом, гривнами, цепями и важной осанкой.
После ужина мужи, воеводы и бояре удалились, но Добрыня остался — хотелось ему поговорить с новым князем, да и кто-то должен был провести Ярослава в палаты.
Так они остались наедине на верху терема, в светлице, которая выходила окнами на Волхов. У Добрыни с вечера болела печень, а теперь, выпив меду и поев, он захмелел, отяжелел, его клонило ко сну. Ярослав же, ехавший из Киева больше месяца и почти не сомкнувший глаз последние ночи, был совсем бодрый. Слегка прихрамывая, он прошелся по палате, постоял у окна и обернулся к воеводе.
— Я, княже Ярослав, — начал Добрыня, — служил еще твоему деду, мир его праху, князю Святославу, вуем был отцу твоему Владимиру, много лет сидел посадником в Новгороде, был первым воеводой и боярином у князя Вышеслава.
Добрыня умолк, ожидая, что скажет Ярослав. Но Ярослав молча стоял у окна и смотрел на темные очертания теремов, на заснеженный Волхов.
— И с христианством помог я князю Владимиру, — продолжал Добрыня, — немало обрел врагов среди язычников, немало найдется их и поныне. Перуна к конскому хвосту привязал и вверг в Волхов. Воеводы и бояре свое, а я человек княжий, токмо князьям служил и повинен служить…
Князь Ярослав отвернулся наконец от окна и пристально посмотрел на воеводу Добрыню. Тот даже вздрогнул — на него смотрело лицо юного Владимира: тот же лоб, нос, рот, и что больше всего поразило его — князь новгородский Ярослав смотрел на Добрыню глазами его сестры, Малуши.
— Много я слышал о тебе, воевода Добрыня! — сказал Ярослав. — Знаю, немало ты сделал для земель полунощных.
— Верь мне, княже, — смущаясь и путаясь в словах, продолжал Добрыня, — ревностно стану помогать и тебе, буду первым подругом, слугою.
Ярослав сел в кресло и опустил глаза.
— Слушай, Добрыня, — сухо промолвил он. — Мне еще в Киеве много о тебе говорили, знаю, был ты верным слугою князей. Но слуги-воеводы мне не надобны, им след свои дела вершить, мне и дворяне прислужат. А я со всеми мужами моими буду служить людям полунощных земель…
Это были обидные для Добрыни слова, князь Ярослав отклонял его дружбу и службу — его внук, этот юный хромой, стало быть, сговорился по дороге с послами-боярами, а может, что еще хуже, — что-нибудь узнал о нем от отца своего Владимира?
— Так когда же велишь мне прийти? — только и нашелся что сказать Добрыня.
— Днесь, на рассвете, я велел собраться в Большой палате всем боярам, мужам, воеводам… Приходи и ты.
— Но ведь скоро рассвет… Когда же ты будешь спать, княже?
— В сем городе, — резко бросил Ярослав, — я уже не хочу спать. ***
8
На князя Владимира падают и падают удары судьбы: смерть сына Изяслава в Полоцке, измена Святополка в Турове, утрата жены, которую он любил и которая любила его больше всего на свете…
Владимир крепится, сносит эти удары, старается удержать скипетр василевса; радея о покое и ладе в землях, он берет Туров под свою руку, в Полоцк посылает сына Брячеслава, а в Ростово-Суздальскую землю, где сидел раньше Ярослав, старшего сына от царицы Анны Бориса, в Муром — ее второго сына Глеба, с ними, с согласия епископа Анастаса, посылает епископов Феодора и Илариона.
Но коли всколыхнется хоть одна волна, трудно сдержать все море — до Полоцка далеко, ходят слухи, будто неспокойно в тех землях, Туров совсем близко от Киева, а в городе, как и по всей Туровской земле, полыхают пожары, идет татьба, разбой, какие-то тайные отряды скрываются по лесам и чащам.
Хуже всего в Ростове и Муроме… Что приключилось с Ростово-Суздальской землей, исправно платившей дань, когда там сидел Ярослав, посылавшей людей для войска, покорявшейся Киеву? Князя Бориса земля отказывается принять. Не принимают и епископа Феодора.
Ростову следует Муром — муромчане не пустили князя Глеба на свою землю, а над епископом Иларионом еще и насмеялись, отрезали ему бороду, князь и епископ едва спаслись от смерти, бежав в город Чернигов. А теперь шлют гонцов к Владимиру, спрашивают, что делать.
Что делать? Легко сыновьям спрашивать, трудно ответить отцу-князю. Начинается осень, дороги в поле непроходимы, куда ни глянешь — распутица…
Однако страшна не распутица в поле, князь Владимир спрашивает самого себя и не знает, что делать. Шел он — и вдруг остановился, глядит, диву дается, что содеял?…
История нашей Древней Руси может показаться кому-то скучной и не интересной – что, дескать, там лапти да кокошники какие-то. Я и сама раньше так думала, но чем больше погружаешься в ту эпоху, тем больше находишь там подлинно библейский размах и настоящие античные страсти. Даже если рассматривать только официальную версию истории, то под религиозным и идеологическим глянцем просматриваются события эпического масштаба. Таким поистине судьбоносным событием явилось Крещение Руси в 988 году, причем вовсе не только с религиозной точки зрения, которую мы вообще постараемся не затрагивать. Это был, в первую очередь, исторический выбор пути развития, выбор политического курса и выбор цивилизационной модели. И результаты этого выбора актуальны по сей день.
Главное действующее лицо – князь Владимир I Святославич.
Если не вдаваться в подробности его биографии, с которой каждый может ознакомиться сам, а только описать ее главные моменты, то они, увы, будут больше отрицательными. ... Читать дальше »
...Совсем не таков был младший сын княгини, Улеб. Белолицый, с румянцем на щеках, с темными волнистыми волосами и такими же темными прямыми бровями с карими ласковыми глазами, младший сын княгини был послушный, услужливый, тихий, и, если бы не мужская одежда, его можно было бы принять за красную девицу.
Она любила обоих сыновей, но сердце ее почему-то больше лежало к младшему сыну, Улебу. Почему? Она не могла бы на это ответить; на самом же деле, должно быть, потому, что старший сын Святослав похож был на отца, мужа княгини Ольги, Игоря, и нравом был в него, а младший сын Улеб напоминал ее, княгиню.
Семён Дмитриевич Скляренко (укр. Скляренко Семен Дмитрович) — украинский советский писатель, автор исторических романов.
Окончил Прохоровскую сельскую школу, а в 1919 г. гимназию в городе Золотоноша. В начале своей трудовой деятельности работал в родном селе, затем заведовал районным отделом народного просвещения.
В начале 1920-х учительствовал. С 1923 служил в Красной армии. Впоследствии на редакционной работе.
С конца 1924 г. поселился в г. Егорьевск Московской области, где заведовал клубом, культотделом совета профсоюзов.
Литературную деятельность начал в 1918 г. В первых прозаических произведениях («Тихая пристань», 1929; «Матрос Исай», 1930) воссоздал события гражданской войны на…
Семён Дмитриевич Скляренко (укр. Скляренко Семен Дмитрович) — украинский советский писатель, автор исторических романов.
Окончил Прохоровскую сельскую школу, а в 1919 г. гимназию в городе Золотоноша. В начале своей трудовой деятельности работал в родном селе, затем заведовал районным отделом народного просвещения.
В начале 1920-х учительствовал. С 1923 служил в Красной армии. Впоследствии на редакционной работе.
С конца 1924 г. поселился в г. Егорьевск Московской области, где заведовал клубом, культотделом совета профсоюзов.
Литературную деятельность начал в 1918 г. В первых прозаических произведениях («Тихая пристань», 1929; «Матрос Исай», 1930) воссоздал события гражданской войны на украинской земле. В книгах очерков «Три республики» (1930), «Водники-ударники» (1931), романах и повестях «Бурун» (1932), «Ошибка» (1933), «Страх» (1935), «Пролог» (1936) писатель обратился к решению сложных нравственно-психологических проблем того времени. В трилогии о гражданской войне «Путь на Киев» (романы «Путь на Киев», 1937; «Николай Щорс», 1939, «Польский фронт», 1940) писатель, руководствуясь постулатами соцреализма, создал широкое эпическое полотно исторических событий на Украине.
В военные и послевоенные годы работал в армейской и фронтовой печати, печатал очерки и рассказы на военную тематику («Украина зовет», 1943; «Рапорт», 1945; «Орлиные крылья», 1948).
В 1954 году вышел роман С. Скляренко «Карпаты».
Намерение написать трилогию о становлении древнерусского Киевского государства в X—XI вв. был реализован частично: написаны и изданы только две книги — «Святослав» (1959) и «Владимир» (1962). В двух книгах романа «Святослав» — «Княгиня и рабыня» и «Над морем Русским» — писатель на основе летописных материалов и фольклорных материалов изобразил князя Святослава Игоревича и его окружение на фоне тогдашней эпохи. Смерть не позволила автору закончить начатое дело — написать роман про Ярослава Мудрого.
Умер С. Скляренков в г. Киеве, в котором жил с 1927 г. Похоронен на Байковом кладбище. Источник :https://audiokrai.com/authors/129982
Древние числа дарят слова
Знаки лесов на опушке…
Мир понимает седая глава,
Строчки, что создал нам Пушкин. Коля, Валя, и Ганс любили Природу, и ещё – они уважали Пушкина.
Коля, Валя, и Ганс, возраст имели солидный – пенсионный.
И дожили они до 6-го июня, когда у Пушкина, Александра Сергеевича, как известно – день рождения, а в нынешнем году аж… 221 год ему.
Жил-был Король,
На шахматной доске.
Познал потери боль,
В ударах по судьбе…
Трудно живётся одинокому белому королю, особенно если ты изношенный пенсионер 63 лет, тем более, если именуют тебя Белая Ворона.
Дружба – это хорошо. Но с кем дружить? Дружить можно только с королём, и только с чёрным. С его свитой дружбы нет.
СУЛЛАЕВА НИНА АЛЕКСАНДРОВНА
Очень краткая история моей семьи
ГОЛОВЫ: КТО МЫ? ОТКУДА МЫ? КТО БУДЕТ ПОСЛЕ НАС?
2017, г. Георгиевск. Посвящается всем моим родным, которых я очень люблю и благословляю на счастье и здоровье.
В полной тишине и абсолютной ... Читать дальше »
***
***
Ветер, ветер, чей-то рок -
Солнца старенький сынок…
Он подглядкой занимался,
Всю-то ноченьку старался,
На Луну взирал он, грешный,
И во взорах был поспешный
Жадный, резкий, первозданный
Поначалу неустанный…
Углядел – кутила с Марсом,
Изгибалась шустрым барсом!
Хлопал Марс ладонью по…
Было им, ах, ох… смешно.
Все глаза, проев туманом
Ветерок устал, став пьяным.
Он в листве угомонился,
В мыслях к звёздам устремился,
И по Млечному пути…
Как же, в мыслях, не пройти?
Грёзы всем, увы, доступны,
И с Вселенной совокупны…
Солнца сын – явленье Мира!
Его любит нынче Лира…
В горизонтах Морок злился
Ветерок с ним… всё же… слился.
