Весной, когда вишни в приднепровских садах осыпало, точно снегом, цветами, в месяце травене
[343]
скончалась царица Анна. Она долго хворала, должно быть, еще с тех пор, как приехала из Константинополя, только болезнь поначалу ничем себя не выявляла: очень худосочна, думали все, уж больно нежна…
В последние годы Анна все худела, стала кашлять, и вот, пролежав целую зиму в жару, весной, когда на Днепре тронулся лед, почувствовала себя совсем плохо.
К ней звали лучших врачей из Киева и других городов, но все они, поглядев на высохшее тело царицы и услыхав ее страшный кашель, грустно покачивали головами. «Сухота,
[344]
- говорили они, - одна надежда на Бога». Священники же тоже ничем помочь не могли, молились да велели уповать на Бога.
Бог не помог, царицы Анны не стало. Среди Десятинной церкви на невысоком помосте стоял сделанный лучшими древоделами, окованный серебром гроб. Повсюду: в обоих притворах, под сводами и в алтаре излучали яркий свет бесчисленные свечи, лампады, паникадила, стояли пахучие весенние цветы. Над покойницей дьяконы громко и неумолчно читали священные книги, на хорах время от времени звучали заупокойные молитвы. Священники правили погребальную службу, на горнем месте сидел епископ Анастас.
Десятинная церковь забита людьми до отказу, не протиснешься, — стоят внизу, в притворах, в сенях, полно и наверху, побаивались даже, как бы не рухнули стены.
Стояли, конечно, не как попало, а с отбором, кто был поближе к живым князьям, тому облегчался доступ к мертвой царице. У самого гроба князь Владимир с сыном Борисом. По обе стороны, сразу же за ними, мужи лучшие и нарочитые, воеводы, бояре, князья земель, которые находились в это время в Киеве, послы, гости.
Много было послов, гостей, всяких ромеев, которые при жизни не отходили от царицы. В темных платнах, смуглые, с хищными глазами, они, точно вороны, стерегли свою царицу и здесь, в церкви, одновременно наблюдая за русскими людьми.
Стоя у гроба, князь Владимир долго смотрел на тело той, которая называлась его женой, царицей Руси. Она лежала худая, высохшая, среди розовых, желтых и сиреневых цветов виднелось лишь ее необычно бледное, обезображенное тенями смерти лицо.
«Что делает смерть?! -подумал князь. - Неужели это царица Анна?»
Потом он обвел взглядом церковь. Совсем близко от него недвижимо стоял Борис, а кругом, в сверкающих золотом и серебром ризах, священнослужители, за ними мужи, воеводы, бояре, совсем позади огнищане, тиуны, ябедьники, мечники, жены.
И почему-то князю Владимиру стало страшно, показалось, что он видит кошмарный сон… Нет царицы Анны, но осталось то, что пришло с ней. Никогда Владимир не будет таким, как когда-то, никогда не будет такою, как в минувшие времена, и Русь…
Теперь возле князя Владимира не осталось никого из родных или близких, с кем он мог бы поделиться радостями и печалями, посоветоваться, перекинуться, по крайней мере, искренним словом.
Как и следовало ожидать, епископ Анастас оказался единственным человеком, понимавшим горе, муки, отчаяние князя Владимира, и, надо сказать правду, единственным, кто денно и нощно не отходил от него, неизменно внимательный, искренний, близкий.
Они говорили о делах, о, как много было дел у князя Владимира, начинавшего чувствовать старость, а с ней и болезни, - в эти годы каждый человек видит далеко, хочет сделать многое, но может так мало, и от этого еще острее переживает неудачи, отчетливей сознает свою немощь, болезненней воспринимает обиды и не хочет, не может признать себя побежденным.
Епископ Анастас говорил с князем Владимиром про Русь, он видел много беспорядка в городах и землях и потому советовал князю поменьше взваливать дел на себя и побольше возлагать их на других.
Конечно, Анастас много говорил о священнослужителях, считал, что они должны помогать Владимиру и князьям-сыновьям, дабы они управляли, а священники служили им и судили людей.
Сетовал епископ и на то, что у многих священников нет ни дома, ни земли, что живут они плохо, на одни подаяния.
- Ты, княже Владимир, хорошо поступил, - твердил епископ, - что отдал мне, сиречь церкви Богородицы, десятую часть своих доходов, сам видишь, не себе беру, все отдаю церкви… Почему же ты, княже, так не печешься о прочих епископах и священниках, иже сидят в землях?… Положи церковный устав, дай повсюду церкви десятину, а на духовенство возложи суд.
- Не могу брать десятины на церковь со всех земель, там суть свои князья… — ответил князь. - И суд в землях должны чинить князья, для того их и послал.
Нет, несмотря на болезни, недомогания, князь Владимир все-таки не хочет уступить церкви, думает управлять землями один…
Однако церковь делает свое дело, епископ Анастас не отходит от князя.
- Я хотел бы тебе поведать, княже, что в прошлую ночь священники нашей церкви видели над могилой княгини Ольги знамение…
- Какое знамение, епископ?
- Выйдя из церкви, когда было уже совсем темно, священники увидели над могилой княгини дивное сияние…
- Верно, кто-нибудь шел со светильником, - спокойно заметил князь.
- О нет, княже… Они сразу кинулись к могиле, но там никого не оказалось… безлюдье, ночь.
- А сияние?
- Сияние поднялось и поплыло к небу…
Князь Владимир ничего не сказал - он спешил в Золотую палату на совет с боярами. На том беседа с епископом о сиянии над могилой княгини Ольги и закончилась.
Но через несколько дней епископ снова завел речь о могиле Ольги, будто священники видели опять сияние и слышали в небе голоса.
Надвигался вечер. На столе горела свеча. Князь Владимир смотрел на епископа широко раскрытыми глазами, в них сквозила тревога, пожалуй, даже и страх.
- Скажи, епископ, что это?
Анастас выдержал его взгляд и ответил:
- В Византии и прочих землях суть множество святых… Аще умирает благочестивый и над его могилой Господь являет знамение и творит чудеса, значит, Бог указывает еще на одного святого. На горе Афон, где я учился и принимал постриг, мощи всех монахов спустя три года после их смерти выкапывают, кладут в кимитирий
[345]
и ждут. Аще божественному провидению угодно прославить добродетельного, оно являет со временем на них чудеса.
- Значит, княгиня Ольга… - начал было князь и не кончил.
Епископ продолжал:
- Коль скоро есть святые в Риме, в Византии и прочих землях, то должны быть и на Руси: они украшение церкви, гордость державы, наши заступники на небесах.
Князю Владимиру стало страшно - с юных лет он помнил свою бабку Ольгу, сердитую, черствую, знал от отца своего о ней всю правду. Это Ольга разлучила отца с его возлюбленной Малушей, отняла у матери ребенка, а у него, Владимира, мать, многие люди до сих пор еще вспоминают о ней как о жестокой, бессердечной княгине.
Епископ Анастас словно угадывал мысли князя. Впрочем, он знал, что делает, он целил в душу Владимира.
- На земле все люди как люди, но княгиня Ольга была первой на Руси христианкой. Она стоит наравне с апостолами, она - святая, княже Владимир, для Руси, для нашего дела это нужно.
И епископ добился своего - вскоре темной ночью гридни окружили Воздыхальницу, раскопали могилу княгини Ольги, епископ со священниками раскрыли корсту, вынули кости, отнесли их в Десятинную церковь, в уже приготовленную серебряную раку.
- Богу угодно прославить княгиню Ольгу - мощи ее нетленны, - сказал Анастас.
После службы над ракой с мощами Ольги князь Владимир, шагая рядом с епископом Анастасом на Гору, долго молчал, а потом, остановившись, промолвил:
- Я бы хотел… одного бы я хотел на склоне лет, отче…
- Чего же? Скажи прямо, княже.
- Аще умру, дабы никто не видал, где похоронено мое тело.
- Зачем так говоришь, княже?
- Боюсь смерти, — пересохшими губами прошептал Владимир.
- А бессмертие?! Есть же бессмертие, княже Владимир, - ответил Анастас, но и в его голосе звучал страх.
Владимир смотрел на небо, висевшее над серыми стенами Горы, и молчал.
Спустя недолгое время епископ Анастас завел разговор о сыне Владимира Изяславе, умершем, будучи князем в Полоцке, и о сыне Изяслава Всеславе, который через год последовал за отцом.
Идут вести от епископа Стефана из города Полоцка: над могилами Изяслава и Всеслава творятся чудеса, Бог являет знамение.
- И они святые? - поглядев исподлобья на епископа, спросил Владимир.
- Кого Господь захочет, того и прославит, чем больше на Руси святых, княже, тем лучше…
Летописец пишет:
«Лета 6615
[346]
перенесены Изяслав и Всеслав в город Киев, в святую Богородицу…»
Не отставала от церкви и Гора: слава князя - ее слава, честь Владимиру - честь и Горе.
В Золотой палате вспоминают давние походы, когда отбивали червенские города.
- Княже Владимир, - поднимаясь, говорят мужи нарочитые, прибывшие из города Волыни, - служим мы тебе верно, до самой смерти, пусть же ведают о том дети наши и внуки… Просим назвать город Волынь Владимиром.
Глубоко в кресле своих отцов сидит, опираясь на поручни, князь, угрюмо смотрит на воевод, бояр, мужей. Теперь у него всегда хмурый вид, недоверие и хищный блеск в глазах.
- Быть Волыни-городу Владимиром… - звучат крики в палате.
Почему же так грустно, так тоскливо и больно Владимиру-князю?
И не день, не месяц, идут годы, все, кажется, стало на место, старое сгинуло, новое торжествует - отчего же печалиться Владимиру?
Пережитого вытравить из души невозможно. Если задуматься, вспомнить - сколько там несправедливостей, обид, горя. И все-таки, как ни больно, а Владимир со сладко щемящей печалью вспоминает все эти минувшие годы - вечера далекой юности в отчем тереме, как ходил на Перуново требище, как слушал колядки или как в ночь на Купала, одевшись в обычное платно, спускался к Почайне и прыгал через костры…
Новгород — а разве там не было радостей у князя Владимира, — он твердо сидел на столе в землях полунощных, мечтал о далеком Киеве, отце, матери, садах над Днепром!
И так во всем — прошлое отступило, его уже не было, но оно жило в душе старого князя Владимира, будило воспоминания, мечты.
Поздним вечером князь Владимир стоит на крыльце терема. Только что кончилась вечерня в Десятинной церкви, до рассвета там будет еще одна служба — завтра Рождество, новый праздник на Горе, князь будет веселиться вместе со всеми боярами и воеводами.
Но что это? У ворот Горы слышен топот множества ног, вот из-за стены выплывают десятки факелов, в морозной ночной тишине звенят оживленные голоса.
Когда не было начала света, Не было земли и неба, Земли и неба, а только море, А среди моря да два дубочка…
Князь Владимир вспомнил песню… Эта ночь, ночь рождения Христа, была когда-то ночью Корочуна. В самую длинную на земле ночь люди хотели прийти на помощь доброму богу, спасти, вызволить из небесных сводов доброе, теплое Солнце…
И тогда, чтобы не узнали и не покарали злые боги, женщины надевали одежды мужчин, а мужи женские платна, закрывали лица скуратами и лаврами,
[347]
собирались большими толпами на Горе вокруг Перуна, бряцали мечами о щиты, стучали копьями, свистели в дудки, в свирели, кричали, зажигали и пускали по снегу обвязанное соломой и облитое смолою колесо.
А потом люди, победившие злых богов, шли к княжьему терему и запевали колядку.
…Там сели, упали два голубочка, Два голубочка на два дубочка, Стали совет держать, Совет держать и ворковать, Как нам мир основать… — звучало все ближе и ближе.
- Несите меды, ол и орехи! - велит князь Владимир. Вот песня звучит у самого крыльца, пылающие головни освещают скураты и лавры. Взволнованный князь Владимир стоит на крыльце, угощает, благодарит колядующих. На Горе звенит, гремит песня:
Добрый вечер, славный княже, Щедрый вечер, добрый вечер, Добрым людям на здоровье…
Из далекого прошлого всплывали добрые, приятные, радостные воспоминания.
Князю Владимиру пришлось потом выслушивать нарекания епископа Анастаса. Владыка был возмущен и сердит.
- Не ведаю, где живу, - говорил он князю Владимиру, завтракая с ним в тереме после заутрени. - Мы, княже, много содеяли, дабы русские люди стали христианами, соблюдали не языческие, а православные законы…
- Да разве не стала ныне Русь христианской? - искренне удивился князь Владимир.
- Где же христианство, ежели в Киеве и повсюду множество людей молится не в церкви, а у реки, в рощах, дубравах.
- Важно, - ответил Владимир, - не где, а кому молятся. Люди Руси днесь молятся Христу.
- Но они прыгают через костры в ночь языческого Купала?!
- Ныне это ночь не Купала, а Иоанна Крестителя, - улыбнувшись, заметил Владимир.
- И в Сварога они верят…
- Не в Сварога, а в Илью, ведь мы же сами с тобой, епископ, договорились.
- А бог Волос?
- Бога Волоса больше нет, стадам покровительствует ныне святой Власий.
- А эти колядки на Рождество Христово? Два голубочка на двух дубочках советуются, как им мир основать?!
Князь Владимир, повернувшись внезапно к епископу, спросил:
- Тогда скажи, отче, кто же основал мир?
- Как кто? Токмо Бог, единый в трех лицах: Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой.
Опершись руками на стол, князь Владимир задумался.
- Вчера вечером, - тихо промолвил он, - я слушал эти колядки. Хорошо пели, душа радовалась… «Когда не было начала света…» А что же тут такого, епископ? И два дубочка, да еще синее море, ах, до чего хорошо, епископ.
Глядя на серебристыми узорами расписанные морозом окна, князь Владимир шептал слова колядки:
Спустимся на дно моря, Принесем оттуда мелкого песку, Мелкого песку, синего камня, Из мелкого песка — черная землица, Студеная водица, зеленая травица, Из синего камня - высокое небо.
Увидев, что епископ хватается за голову, он закончил: - Не пугайся, отче! Верю, как велит сердце. Такова она, Русь, таковы все ее люди. Будем вкушати!..
Ключница Амма, совсем уже старенькая, согнувшаяся, подала кутью и узвар,
[348]
приготовила сыту
[349]
- это была древняя, как мир, еда пращуров дома и всех живых, ныне сущих. Епископ Анастас, не зная этого, наелся до отвала.
2
Князь Владимир пожалел Святополка, не покарал его за измену отечеству в надежде, что тот образумится, искупит свой грех.
Но есть грехи, которых нельзя искупить, кто предал отечество - никогда уже не будет его верным сыном, кто проклял отца - станет вовек окаянным…
Святополк жил за воротами Горы, в тереме, когда-то построенном княгиней Ольгой, с женой Мариной и многочисленной дворней, прибывшей вслед за ним из Турова.
Не было с ним лишь епископа Рейнберна: заядлый католик, вернейший, казалось бы, слуга римского папы, когда воеводы Горы стали пытать водой и железом, отступился первым, первым рассказал всю правду о измене Святополка, отрекся от него и поклялся, если удастся вырваться, никогда на Русь не соваться.
Но не пришлось — слишком преклонный возраст был у епископа калобрезского Рейнберна, благовестника папы, слишком поздно, с крестом в руках, взялся епископ за оружие, — так в киевском порубе он и умер, ночью высохшее тело чужестранца киевляне положили на сани, вывезли далеко за город и закопали в глухом буераке.
Князь Владимир часто справлялся, что делает Святополк, но позволить ему жить рядом, на Горе, не мог — трудно было бы сыну Юлии, еще трудней — ему самому; не веря Святополку, князь не мог позволить ему и выехать из Киева; Владимир надеялся, что спустя какое-то время Святополк придет к нему.
Этого не случилось. Как-то утром, когда князь Владимир, рано поднявшись, спустился в сени и с несколькими воеводами и боярами направлялся в трапезную завтракать, воевода Волчий Хвост, шагая рядом, прошептал:
— Недобрые вести, княже!
— Говори!
— Из Ольгиного герема убежал князь Святополк.
— Может, на ловы поехал, в поле?
— По твоему наказу я внимательно следил за князем, три дня искал его в лесу и в поле и наконец узнал, что он с небольшой дружиной ночью тайно выехал в Белгород и далее по Червенскому гостинцу.
— Но ведь это путь в Польшу?
— Так, княже!
— А жена его, Марина?
— И ее нету…
Воеводы и бояре уже дошли до конца переходов и ждали князя у двери трапезной.
Князь Владимир понял, что произошло, — Святополк изменил ему еще раз, теперь уже окончательно, до смерти.
— Повелеваю, — зашептал Владимир, — взять большую дружину, гнаться за Святополком, искать его повсюду…
— А коли поймаем? — Воевода Волчий Хвост стоял перед князем и глядел ему прямо в глаза в ожидании сурового ответа.
— Тогда, в поруб… навеки!
— Добро, княже, — ответил воевода, поклонился и вышел через сени во двор выполнять веление князя: сразу же собрать дружину и мчаться на запад, ловить князя Святополка.
В тот же день воевода Волчий Хвост с дружиной выехал в Белгород, заночевав там, поутру велел своему сотенному Круче ехать с дружиной в город Владимир, где у воеводы был свой двор, передать огнищанину
[350]
Паську грамоту, потом вернуться в Белгород и ждать его наказа.
Сотенный Круча, правая рука воеводы, повел дружину на запад. На Червенском гостинце долго курилось желтое облачко пыли, поднимаемое копытами коней, наконец оно исчезло, словно растаяло в голубой дымке.
Тогда воевода Волчий Хвост, оставшись один далеко от стен Белгорода, повернул коня направо, помчался по широкой долине Ирпеня и скоро углубился в густой, вековой лес, тянувшийся до самого Днепра.
К вечеру он очутился в Вышгороде, древней крепости. Встарь она принимала вражеские удары с севера, а ныне заросла лопухами да бурьяном и стояла, точно черное пугало, над Днепром, не слыша человеческого голоса.
Но что это? Едва лишь воевода Волчий Хвост приблизился к Вышгороду, как на стенах крепости появилось несколько воинов, приглядевшись, они окликнули воеводу, отперли и снова заперли за ним ворота.
Волчий Хвост ужинал наедине со Святополком в палате, которая выходила к Днепру, - здесь когда-то жили несколько дней Рогнеда и князь Владимир.
В палате никого не было - до того, как туда вошли Волчий Хвост и Святополк, дворяне накрыли на стол и удалились, они, видимо, и не знали, для кого готовили ужин.
- Говоришь, ищет меня Владимир? - спросил Святополк.
- Повсюду ищет, послал во все концы, велел, ежели поймаем, бросить в поруб навеки.
- Что ж, - Святополк засмеялся, - я в вашей боярской власти…
- Не шути, княже, - сказал Волчий Хвост. - Не за тем сюда ехал.
Усевшись за стол, они выпили.
- Не хотели мы когда-то принимать робичича,- очень тихо, но явно сдерживаясь, начал Волчий Хвост, - кровь проливали под знаменем твоего отца. Погиб Ярополк, служили Владимиру, думали, примет христианство, будет полным владетелем всей Руси, а подле него станем мы…
- А разве он не свершил сего? Выпей, Волчий Хвост!
- Выпил и выпью, но не пьян я, говорю то, что хочет Гора… Владимир делал все как надо, крестился сам, крестил Русь, взял у императоров корону, василевсом был наш князь.
- Слушай, Волчий Хвост, он и днесь василевс.
- Нет, - сразу же возразил воевода. - Он был сильным, могучим, истинным василевсом, но обессилел, заколебался, ныне он уже не тот, что раньше.
- Говори правду, воевода!
- А что мне таиться? - зло бросил Волчий Хвост. - Размахнулся Владимир широко, изо всей мочи, повалил старое дерево, только гул пошел… Едина Русь, василевс, а возле него мы, церковь… Однако нас он не спросил, не посоветовался, а роздал земли сыновьям, землям дал волю и право, только про нас, про Гору, забыл…
Прищурившись, Святополк пристально смотрел на опьяневшего воеводу - сам он был трезв и о чем-то думал.
- И сыновья его уже закопошились. Ярослав, как нам ведомо, едет к свионам, намеревается идти против Киева, Мстислав Тмутараканский - Владимир и этого не знает - собирает рать, Ростов и Муром выгнали его сыновей, Туровская земля без князя… Что поделаешь, дал волю землям, вот василевса и нет, нет единой земли…
- Но у Владимира, - возразил Святополк, - есть дружина, он может созвать земское войско.
- Что дружина и земское войско? - сказал Волчий Хвост. - Мы его дружина и войско, мы были его мечом и крестом… Однако днесь… бороться со всеми его сыновьями? Нет, не хотим и не можем.
- Византия! - выкрикнул одно только слово Святополк. Волчий Хвост захохотал во все горло.
- Византия… Ох-хо-хо! Ха-ха-ха! У Византии Владимир взял все, что мог, - корону и жену… А что может она еще дать? Греческий огонь? Войско? Нет, императоры ромеев ничего не дадут, они и сами бы не прочь урвать что-нибудь у Руси… Да и сам Владимир их боится, небось не берет митрополита… Мы, княже Святополк, не ссоримся с Византией, однако и не полагаемся на нее, нам нужна сила.
Святополк смотрел теперь в окно, где виднелись Днепр и Десна.
— А Днепр катит, катит, — промолвил он.
— Так, Днепр катит, а жизнь течет, течет, — подхватил Волчий Хвост. — Скажи, княже, — спросил он вдруг, — а есть ли у тебя надежная опора?
— Опора князя — Гора, вы, — лукаво ответил Святополк.
— Мы не хотим иметь князем робичича, каков он, таковы и дети… Быть тебе василевсом — сыну Ярополка и царевны. Но Гора хочет услышать и твое слово…
— Польский князь Болеслав даст мне в помощь лучшее свое войско, а буде надобь, королю поможет германский император Генрих, таково мое слово.
— Ты договорился с ними твердо, княже?
— Болеслав мой тесть, ради славы Руси и моей все сделает.
— И ты, княже, нас не забудешь — без Горы ничего не сделаешь?
— Где вы, там и я — так Горе и скажи.
— Мы знаем, верим тебе, княже… Помни и о том, что днесь мы, православные христиане, латинской церкви не хотим, молимся русскими словами.
— Папа римский благословит нас, церковь же и епископов будете иметь своих. Анастас согласится, воевода?
— Подумаем, княже… Гляди, как вдруг потемнел Днепр. За окном были видны Днепр и Десна, вдали мерцало несколько огней на горах киевских.
Воевода Волчий Хвост вернулся в Киев дней через десять и направился прямо в терем Владимира. Он не узнал князя, за это время он как-то странно изменился; отдавая земной поклон, воевода увидел острые скулы, совсем поседевшие усы и длинный чуб и горящие, словно в лихорадке, глаза…
— Что привез, воевода?
— Его нет, княже. Искал Святополка во всех городах западней Киева, дошел до самых украин нашей земли, однако никто нигде не видел ни его, ни дружины.
Желтым светом горели свечи. Владимир тревожным взглядом окидывал стены, иконы, темные лики святых. За стеной терема было слышно завывание ветра.
3
А еще через несколько дней, ночью с левого берега Днепра примчался с дружиной переяславский тысицкий Кучма и тотчас разбудил воеводу.
Рано утром Волчий Хвост с тысяцким явился к князю Владимиру.
— Страшные вести, княже! Вдоль Пела и Сулы появились печенеги. С ними идут еще не виданные в нашем поле орды, земля дрожит под копытами коней…
Случись это раньше, как бывало не раз, князь Владимир, не колеблясь и не медля ни минуты, велел бы седлать коней, под знаменем повел бы рать на печенегов и разбил, разметал, рассеял бы их по широкому полю.
Ныне это был уже не тот князь Владимир: сомнения, колебания, отчаяние терзали его, он боролся, но неумолимый страх, точно змея, вполз к нему в душу.
Владимир боялся прежде всего Горы — его окружали не те бояре и воеводы, на которых он полагался раньше. Они вымогают у него то, что он не может дать, они хотят властвовать над всей землей, чего Владимир не желает допустить.
Сыновья! Он любил их, надеялся, что они его поддержат. Покуда все они жили в Киеве, на Горе — это была воистину единая сильная семья, он — глава рода, старейшина княжьей семьи, они — покорные, послушные сыновья. И когда Владимир, раздав сыновьям города и земли, посылал их на княжение, то надеялся, что семья охватит и укрепит всю Русь.
Получилось не так. Сначала неясно, но чем далее, тем отчетливее князь Владимир чувствовал, что, став князьями земель, сыновья отходят от него все дальше и дальше, замечал, что они враждуют и между собой.
Была у князя Владимира дочь Предслава, походившая на свою мать, Рогнеду. Годы текли за годами, Предслава созрела, возмужала, превратилась в красавицу, — такой была Рогнеда в городе Полоцке, когда перед ней преклоняли колен и князья и смелые викинги севера.
Знал Владимир еще одно: невзирая на боль, обиду, стараясь их позабыть, красавица Предслава любила отца, жалела его, за всю свою жизнь не сказала злой речи — она была такой же, как мать. Ее большая любовь умела все прощать…
Но за долгие годы Владимир не сказал ей ласкового слова, не позаботился о ее судьбе, только раз, вернувшись из похода, привез ей зеленое монисто из Тмутаракани.
Нет, не только сыновей не стало у Владимира, но и дочери. Встречая Предславу, он опускал глаза и не глядя проходил мимо. Горе? Да, большое, но неизбежное, непоправимое горе Владимира-князя.
И, уже чувствуя слабость, болезни, раздумывая о том неумолимом страшном часе, после которого кончается все на свете, князь Владимир помышлял о том, кто после него унаследует киевский стол, кто сможет закончить начатое им дело.
Так обдумывая и вспоминая все, что пришлось ему пережить, будучи сыном робы, он решил, что сесть на княжеский стол должен тот, кто достоин короны василевеа в глазах императоров Византии и Германии, не Ярослав и Мстислав — старшие сыновья, а Борис — сын василиссы Анны. Вот почему Владимир после смерти Анны больше не отпускал Бориса из Киева и держал при себе.
Услыхав о печенегах, князь позвал Бориса к себе.
— Сын мой, Борис, — начал Владимир, — ты моя надежда и радость, опора и преемник! Днесь, когда я немощен и хотел бы видеть тебя возле себя, токмо на тя полагаюсь. Но что делать — на Киев идут орды печенегов, уже, как докладывает стража поля, они стоят на Пеле, Суде, по всему Сейму.
Вести рать мне, но кто останется в городе Киеве?! Боярству своему ныне не верю, где-то кует против меня заговор Святополк… Пойду на рать — чую смуту в городе Киеве, боюсь за стол отца моего, чую измену и кровь… Потому решаю так… Я останусь в городе Киеве, а тебя посылаю на печенегов. Воевода Волчий Хвост уже готовит дружину, вместе с тобой идет переяславский тысяцкий Кучма, поезжай, ищи и бей печенегов, я буду тебя ждать…
Бледный, без кровинки в лице стоял князь Борис перед князем Владимиром.
— Не тревожься, отче, — сказал он, — я стану во главе дружины, поведу ее на печенегов, с победой вернусь и тем приумножу славу твою и киевского стола.
— Спасибо, сын! — ласково, от всего сердца промолвил князь Владимир. — Подойди, хочу благословить тебя перед далекой дорогой…
Князь Борис склонил голову, отец благословил его и прижался щекой к его белокурой голове.
Воевода Волчий Хвост быстро собрал дружину для князя Бориса, это были, собственно, все воины, охранявшие Гору и город Киев. Вместе с Борисом ехал тысяцкий Кучма, он отлично знал все дороги в поле за Днепром.
Снаряжая Кучму, который на Горе был гостем в его доме, Волчий Хвост наставлял:
— Ты поезжай, тысяцкий, с князем Борисом за Удай, Сулу, Псел, подальше от Киева.
— Поведу его до самого Донца, пусть гуляет князь.
— Заведи его подалее от Киева… Сейчас он тут не нужен.
Тысяцкий Кучма, невысокий, совсем лысый человек, засмеялся, показав три длинных зуба на верхней челюсти и один, похожий на крюк, на нижней.
— Хотел бы я видеть, что делал бы Борис, кабы в самом деле увидел печенега. Хворый, в чем только душа держится, хоть сейчас на икону!
— Вот такой ныне Владимир — одни глаза остались, а душа… нет, душа его уже мертва…
4
Над Новгородом висели тяжелые, свинцовые тучи.
Невыносимо медленно, точно сквозь густое сито, светало. С неба моросил мелкий дождь, переходивший порой в мокрые хлопья снега, вокруг — и на концах новгородских, и над Ильменем — клубился туман.
Время от времени среди этой мокропогодицы доносился топот коней, стук колес по деревянным мосткам, приглушенно звучали людские голоса.
Тихо было только на дворище Добрыни-любечанина. Впрочем, какое дворище? Накануне тут высился терем, теснились клети, всякие службы, рядами стояли возы и сани, ржали кони, ревел скот, а когда Добрынины петухи начинали поутру петь, их слышно было за Ильмень-озером… А слуг, сколько было на дворище слуг у Добрыни! Большой двор — много дела.
И вот ничего нет. Добрыня сидит на пне, поднимает то и дело голову, оглядывает дворище, и стон вырывается из его груди.
Вид Добрыни страшен: с непокрытой головой, весь всклокоченный, в бороде и усах солома, щепки, глаза вытаращены, на лбу ссадины, на правой щеке запекшаяся кровь.
И не диво: было у Добрыни дворище — и вот ничего нет, от терема остались одни головни да пепел, что присыпает теперь дождем, возы и сани изломаны, коней и скота в конюшнях и хлевах нет, перепуганные куры и петухи разлетелись, удрал со двора даже пес Баян… Нету ничего, ничего у Добрыни…
Он снова поднимает голову и долго, бессмысленно, тупо смотрит на мертвую Руту, которая лежит перед ним с необычайно бледным лицом, закрытыми глазами, вытянув вдоль тела руки…
— Рута, — говорит он. — Ведь ничего, ничего нет…
Да, теперь у него ничего нет, и его самого тоже нет. Вчера только — воевода, посадник великого князя киевского в Новгороде, все ему кланялись, уважали, а сегодня сидит Добрыня среди пожарища и разорения. Вон в тумане по мосткам тарахтят колеса, слышны голоса, мимо распахнутых настежь ворот идут мужи новгородские, но никто не только не кланяется, даже и не глядит на Добрыню… Что же случилось, кто он ныне?
Добрыня поднимает голову и смотрит куда-то вперед, но ничего не видит, перед глазами мелькают картины далекого прошлого, его душа, сердце, мозг разрываются от напряжения, несказанной боли.
Вот, Добрыня, был ты когда-то внуком славного рода старейшины Анта, сыном бедного любечанина Микулы, но не пожелал ты бороться ни за славу деда, ни за лучшую долю бедняка отца, а пошел ты в город Киев строить собственную жизнь, а коли помогут боги, обрести свою, собственную славу.
Впрочем, о славе в то время он, пожалуй, не помышлял. Где уж гоняться за славой простому гридню, который, по велению князя, шел в широкое поле на смерть… Пей, гридень, веселись, сегодня жив, здоров, а завтра, кто знает, может, ворон закаркает над тобой… Нет, не до славы было гридню Добрыне!
Оказалось, однако, что слава ходила совсем рядом, полюбился он княжичу Святославу, и тот сделал его сотенным. Когда же княжич полюбил Малушу, то стал ему Добрыня подлинным помощником и другом. Малуше, хоть она и родила от Святослава сына, Владимира, не посчастливилось: сына отобрали, сама она где-то затерялась в этом большом мире, а вот Добрыне повезло: друг-наперсник Святослава стал воеводой, вуем юного Владимира, а там и посадником киевского князя в Великом Новгороде.
Куда же ему податься теперь, куда?! Оставаться в Новгороде нельзя — вчера новгородцы сожгли его дворище, а сегодня, чего доброго, погубят и душу. Добиваться к Ярославу нечего и думать, и ранее князь был единодушен с новгородцами, а сейчас тем паче поддержит только их; идти в Киев к князю Владимиру — нет, и князь Владимир, и бояре, и воеводы его — вся Гора не примет нищего, битого новгородского воеводу… И домой, в Любеч, все пути отрезаны, давно отрекся он от деда своего, старейшины Анта, отца Микулы — нет, и в Любече его никто не примет.
А уходить все равно надо. Прячась от людей, Добрыня отыскал на скале заступ, выкопал в конце двора на склоне к Ильменю неглубокую яму, принес и опустил туда мертвую Руту, прикрыл ее тело какой-то ветошью, зарыл и долго сидел у холмика свежего зернистого песка.
Вечером Добрыня вышел со двора, теперь уж больше ему не принадлежавшего. Прощаясь с тем местом, где он прожил столько лет, Добрыня долго ходил по пожарищу в надежде что-нибудь найти и взять с собой. Но что было взять — люди и огонь уничтожили все, что у него было.
Стоя среди пепелища, Добрыня вдруг увидел ржавый гвоздь-крутень, каким прибивают двери и окна. Он поднял этот гвоздь и сунул в карман.
Когда Добрыня покинул свое дворище, уже стемнело. Впрочем, он этого и хотел, в сумерках никто его не узнает. Глубоко надвинув на лоб шапку, подняв воротник, с палкой в руках, он прокрался по своей улице над Волховом, вышел за город и зашагал по дороге, которая вилась на юг.
Вдруг, услыхав позади шум, Добрыня остановился и с испугом обернулся. Взяв в правую руку гвоздь-крутень, он смотрел на дорогу, по которой катилось что-то черное. Однако пустить в ход гвоздь-крутень не пришлось — Добрыню догонял Баян.
Несказанно обрадовавшись, Добрыня присел на дороге, когда Баян лизнул его в щеку, даже успокоился.
— Пес ты, и пес теперь я! — тяжко вздохнув, промолвил Добрыня. — Жизнь, вот что делает жизнь. Пойдем вместе, Баян!
История нашей Древней Руси может показаться кому-то скучной и не интересной – что, дескать, там лапти да кокошники какие-то. Я и сама раньше так думала, но чем больше погружаешься в ту эпоху, тем больше находишь там подлинно библейский размах и настоящие античные страсти. Даже если рассматривать только официальную версию истории, то под религиозным и идеологическим глянцем просматриваются события эпического масштаба. Таким поистине судьбоносным событием явилось Крещение Руси в 988 году, причем вовсе не только с религиозной точки зрения, которую мы вообще постараемся не затрагивать. Это был, в первую очередь, исторический выбор пути развития, выбор политического курса и выбор цивилизационной модели. И результаты этого выбора актуальны по сей день.
Главное действующее лицо – князь Владимир I Святославич.
Если не вдаваться в подробности его биографии, с которой каждый может ознакомиться сам, а только описать ее главные моменты, то они, увы, будут больше отрицательными. ... Читать дальше »
...Совсем не таков был младший сын княгини, Улеб. Белолицый, с румянцем на щеках, с темными волнистыми волосами и такими же темными прямыми бровями с карими ласковыми глазами, младший сын княгини был послушный, услужливый, тихий, и, если бы не мужская одежда, его можно было бы принять за красную девицу.
Она любила обоих сыновей, но сердце ее почему-то больше лежало к младшему сыну, Улебу. Почему? Она не могла бы на это ответить; на самом же деле, должно быть, потому, что старший сын Святослав похож был на отца, мужа княгини Ольги, Игоря, и нравом был в него, а младший сын Улеб напоминал ее, княгиню.
Семён Дмитриевич Скляренко (укр. Скляренко Семен Дмитрович) — украинский советский писатель, автор исторических романов.
Окончил Прохоровскую сельскую школу, а в 1919 г. гимназию в городе Золотоноша. В начале своей трудовой деятельности работал в родном селе, затем заведовал районным отделом народного просвещения.
В начале 1920-х учительствовал. С 1923 служил в Красной армии. Впоследствии на редакционной работе.
С конца 1924 г. поселился в г. Егорьевск Московской области, где заведовал клубом, культотделом совета профсоюзов.
Литературную деятельность начал в 1918 г. В первых прозаических произведениях («Тихая пристань», 1929; «Матрос Исай», 1930) воссоздал события гражданской войны на…
Семён Дмитриевич Скляренко (укр. Скляренко Семен Дмитрович) — украинский советский писатель, автор исторических романов.
Окончил Прохоровскую сельскую школу, а в 1919 г. гимназию в городе Золотоноша. В начале своей трудовой деятельности работал в родном селе, затем заведовал районным отделом народного просвещения.
В начале 1920-х учительствовал. С 1923 служил в Красной армии. Впоследствии на редакционной работе.
С конца 1924 г. поселился в г. Егорьевск Московской области, где заведовал клубом, культотделом совета профсоюзов.
Литературную деятельность начал в 1918 г. В первых прозаических произведениях («Тихая пристань», 1929; «Матрос Исай», 1930) воссоздал события гражданской войны на украинской земле. В книгах очерков «Три республики» (1930), «Водники-ударники» (1931), романах и повестях «Бурун» (1932), «Ошибка» (1933), «Страх» (1935), «Пролог» (1936) писатель обратился к решению сложных нравственно-психологических проблем того времени. В трилогии о гражданской войне «Путь на Киев» (романы «Путь на Киев», 1937; «Николай Щорс», 1939, «Польский фронт», 1940) писатель, руководствуясь постулатами соцреализма, создал широкое эпическое полотно исторических событий на Украине.
В военные и послевоенные годы работал в армейской и фронтовой печати, печатал очерки и рассказы на военную тематику («Украина зовет», 1943; «Рапорт», 1945; «Орлиные крылья», 1948).
В 1954 году вышел роман С. Скляренко «Карпаты».
Намерение написать трилогию о становлении древнерусского Киевского государства в X—XI вв. был реализован частично: написаны и изданы только две книги — «Святослав» (1959) и «Владимир» (1962). В двух книгах романа «Святослав» — «Княгиня и рабыня» и «Над морем Русским» — писатель на основе летописных материалов и фольклорных материалов изобразил князя Святослава Игоревича и его окружение на фоне тогдашней эпохи. Смерть не позволила автору закончить начатое дело — написать роман про Ярослава Мудрого.
Умер С. Скляренков в г. Киеве, в котором жил с 1927 г. Похоронен на Байковом кладбище. Источник :https://audiokrai.com/authors/129982
Древние числа дарят слова
Знаки лесов на опушке…
Мир понимает седая глава,
Строчки, что создал нам Пушкин. Коля, Валя, и Ганс любили Природу, и ещё – они уважали Пушкина.
Коля, Валя, и Ганс, возраст имели солидный – пенсионный.
И дожили они до 6-го июня, когда у Пушкина, Александра Сергеевича, как известно – день рождения, а в нынешнем году аж… 221 год ему.
Жил-был Король,
На шахматной доске.
Познал потери боль,
В ударах по судьбе…
Трудно живётся одинокому белому королю, особенно если ты изношенный пенсионер 63 лет, тем более, если именуют тебя Белая Ворона.
Дружба – это хорошо. Но с кем дружить? Дружить можно только с королём, и только с чёрным. С его свитой дружбы нет.
Ветер, ветер, чей-то рок -
Солнца старенький сынок…
Он подглядкой занимался,
Всю-то ноченьку старался,
На Луну взирал он, грешный,
И во взорах был поспешный
Жадный, резкий, первозданный
Поначалу неустанный…
Углядел – кутила с Марсом,
Изгибалась шустрым барсом!
Хлопал Марс ладонью по…
Было им, ах, ох… смешно.
Все глаза, проев туманом
Ветерок устал, став пьяным.
Он в листве угомонился,
В мыслях к звёздам устремился,
И по Млечному пути…
Как же, в мыслях, не пройти?
Грёзы всем, увы, доступны,
И с Вселенной совокупны…
Солнца сын – явленье Мира!
Его любит нынче Лира…
В горизонтах Морок злился
Ветерок с ним… всё же… слился.
