Гридни подали воеводе Добрыне секиру. Он попробовал ее острие и, взяв секиру в правую руку, полез по лестнице, которая доходила до самых плеч Перуна.
Поднявшись, Добрыня встретился с Перуном один на один, его серебряные глазницы таинственно поблескивали в лучах восходившего солнца. Воевода даже вздрогнул, ему показалось, что глаза Перуна заглядывают в самую его душу. Лестница качнулась, так, чего доброго, можно и упасть. Чтобы почувствовать себя уверенней, Добрыня оторвался взглядом от лица Перуна…
И тогда, стоя высоко над всеми, Добрыня увидел далекие леса, серебристый, похожий на огромную чашу, плес Ильмень-озера, несметную толпу на Перинь-горе, на ее склонах, багряное солнце над далеким небосводом — загорался день.
Это был последний день Перуна и старых богов. Добрыня высоко поднял правую руку, нацелился, ударил. Он рубил голову Перуна так, что только щепы летели.
И тотчас завопили воины и все стоявшие на горе люди. Добрыня, сделав свое дело, быстро спустился вниз, а воины потянули за веревки, повалили идолов и поволокли их к Волхову. Последний день старых богов закончился…
Ночью Добрыня не сомкнул глаз. Казалось, и ему, и всем намаявшимся за день людям новгородским следовало отдохнуть — после низвержения богов на Перинь-горе было крещение на Волхове, которое совершал епископ Иоаким со священниками, вечером Добрыня с воеводами и боярами ужинали с гостями из Киева в княжьем тереме.
Как раз в это время и случилась беда. В городе начался пожар. Кто-то поджег стены княжьего терема и детинца.
[320]
Гридни несколько часов таскали воду из Волхова, засыпали стены песком, затаптывали жар ногами.
Но едва лишь погасили огонь в детинце, как зарево заалело над левым берегом Волхова — там горели княжьи житницы, и, хотя гридни сразу на лодиях поплыли туда, тушить пожар было уже поздно — житницы горели как свечи, огонь бушевал, пылающие головни летели на соседние дворища — зашумел, закричал испуганными голосами весь Новгород…
Добрыня не ложился, где уж тут отдыхать?
4
Князь Владимир очень скоро узнал о том, что произошло в Новгороде. Вести о глухом сопротивлении христианству и всему новому, что властно вступало в жизнь, доходили также и из других земель — из червенских городов, из Полоцка, Тмутаракани.
Впрочем, что земли? В самом Киеве было весьма неспокойно: на кладбищах и просто у дорог, где по новому обряду хоронили мертвых и ставили над могилами кресты, кто-то по ночам сволочил
[321]
покойников и рубил кресты; на Подоле и Оболони убогие люди тайком собирались в землянках и хижинах, в рощах и дубравах; ночью раз и второй разбили лавки на торге, убили купца Божедома, княжьего ябедьника Сайгу.
Князь Владимир неустрашим и гневен! Ни он, ни Гора не уступят? Князь и бояре спускаются на конях с горы, проезжают по новому кладбищу, где лежат раздетые трупы и срубленные кресты, видят на Подоле разбитые лавки. Бояре и воеводы посматривают на князя — днесь Божедом и Сайга, разбитые лавки на торге, разграбленные кладбища, а что завтра?
— Искать надо татей, еретиков, разбойников и убивать, — нашептывает князю воевода Волчий Хвост.
Кровь за кровь — это напоминало старые времена, когда за смерть карали смертью; тогда брат мстил смертью за убийство брата или сестры, сын за отца, отец за сына, ныне же бояре и воеводы требовали, чтобы богатый мстил бедному, а за убийство княжьих слуг — бояр, воевод, всех княжьих мужей мстил и карал сам князь.
А христианство?! Да, князь Владимир, сидя на коне перед разгромленной лавкой купца Божедома, смотрит на Днепр, на небо, луга и думает о том, каким же он будет христианином, если позволит убийство.
— Головников, татей, еретиков ловить и брати с них виру, — повелевает князь.
Дружина князя Владимира мечется по Оболони и Подолу, врывается в землянки и хижины, ищет татей, головников, еретиков.
Но разыскать их, поймать, наложить виру нелегко: здесь, над Почайной и Ситомлей, убогие люди единодушны, тверды, упрямы: никто из них ничего не знает, никто головников и татей даже не видел.
Мало того, когда гридни, продолжая свои поиски ночью, дабы пытать людей с испытом,
[322]
рассыпались далеко по лугам и дубравам, неведомо кто, тайком, так тихо, что не слышно было и крика, убивает двух гридней, Зарву и Горнича, песок да кровь, кто знает, куда девались головники?
Среди гридней на Горе тревога и волнение — это уже не та дружина, что ходила с князем когда-то в поле и при виде врага смело нападала на него и побеждала. Кому теперь охота служить князю за постель да харч и умирать у Почайны от руки брата?!
И раньше гридьба была хищной, злой, но тогда князь платил им гривнами, кормил говядиной, одного перцу давал три колоды на неделю.
Раздраженные гридни говорят:
— Худо приходится головам нашим, едим деревянными ложками, а режут нас из-за угла ножами…
Князь Владимир велит увеличить гридням жалованье и выковать им серебряные ложки.
— Без дружины всего лишуся, а с ней добуду, подобно отцу и деду, злато, серебро.
Вечером он долго советуется с епископом Анастасом, а утром велит созвать в Золотую палату воевод, мужей, бояр.
Епископ Анастас нерешительно переступил порог Золотой палаты — князь Владимир впервые пригласил его на сход старшей дружины.
Кое-кого из бояр и воевод удивило, почему явился епископ, чем может он помочь в это трудное, смутное время князю, Горе?
Впрочем, о нем тотчас и позабыли, епископ медленно прошел почти до самого помоста, подняв десницу, благословил князя, тихо уселся на скамью и погрузился в свои думы.
Разговор в это утро шел трудный, резкий — об убитом купце и ябедьнике,
[323]
о найденных у Почайны мертвых гриднях.
— Уже, княже, — кричали бояре и воеводы, — не помогают и виры, берем с головников и татей за убитого купчину, гридня, ябедьника, мечника по сорок гривен, а разбою нет конца…
— Чего же хотите, мужи мои? — спросил князь.
— Аще убьет головник кого из бояр, воевод, княжьих мужей, да убиен будет…
— Не могу! — промолвил Владимир. — Новый закон, вера моя не позволяют карать смертью. Боюсь греха, не могу…
Владимир умолк, он сказал, что думал. Но здесь, в палате, епископ, пусть он скажет, что велит церковь.
— Отче Анастас, — обратился князь Владимир к епископу, — что скажешь мне и мужам моим?
Епископ Анастас встал, поглядел на князя, воевод, бояр.
— Ты поставлен еси, княже, — тихим голосом промолвил он, — на стол по божественному закону на казнь злым, а добрым на помилование…
— Могу ли я карать смертью за смерть? — спросил князь Владимир.
— Достоин ты казнить разбойника, но с испытом и разглядом, без того убо власти нет…
— Буду, — сказал князь Владимир, — творити так, как просите вы, мужи мои, и как повелевает Бог! Карать смертью!..
Так в Киеве… А земли? Князь Владимир не понимает, что делается в Киеве, но подобные же вести идут с земель, и там татьба, разбой, и там ересь, волхвование, сволочение…
Новое враждует со старым — это так. Владимир верит в новое, в городе Киеве вместе с боярами, воеводами, дружиной да церковью будет бороться за это новое; в каждом городе и земле Руси есть своя Гора, свои воеводы, свои бояре, они помогут ему, потому что борются за себя, за Русь.
Но можно ли надеяться на все города земли, на кого там полагаться, кому верить?
Сомнение — первый враг, начинающий глодать сердце и душу человека, а за ним неизбежно возникают тревога и страх.
5
Князь Владимир сзывает сыновей. Он долго раздумывал, прежде чем это сделать. Но нет, им, только им можно открыть свою душу, только на них можно положиться в труд— I ные времена, ведь они — его кровь, его плоть.
Хороши сыновья у князя Владимира. Одни — Вышеслав, Изяслав, Ярослав — похожи на мать Рогнеду, другие — Всеволод, Святослав — капля в каплю отец; все они здесь обучались верховой езде, владеть мечом и копьем, убивать зверя, а буде потреба, не убоятся и врага; а вот Ярослав усердно учился грамоте — читает греческие, латинские, немецкие письмена.
Между ними и Святополк, сын Ярополка, он тоже живет в тереме, учится наряду с княжьими детьми, растет, братья его не обижают, а Владимир относится как к родному.
— Садитесь, дети мои! — говорит князь.
Сыновья садятся за стол, а он стоит у открытого окна и смотрит то на них, то на Днепр, пески, луга.
По правде сказать, сыновья удивлены: с тех пор как Рогнеда ушла с Горы, редко кто из них даже видел отца — ели они отдельно в трапезной, отец с царицей Анной завтракали, обедали наверху. Сам же князь давно уже избегал с ними встречи.
Глядя на отца, они диву давались, до чего изменился, постарел, стал совсем, казалось, другим князь Владимир — лицо нахмуренное, глаза потухшие, голос тихий. И все-таки хорошо, что отец созвал их, очень хорошо, что вокруг нет ни воевод, ни бояр, они да отец — одна семья.
Князь Владимир отходит от окна, останавливается у стола и опускает руку на плечо Вышеслава.
— Дети мои, — ласково, по-отцовски начал князь Владимир. — Я позвал вас, чтобы поговорить с вами откровенно, по душам, не как князь, а как отец со своими сыновьями…
Он умолк и стоял, седой, чуть сгорбившись, и, само собой, эти ласковые речи вызывали сочувствие, отклик в юных сердцах.
— Ведаете ли вы, дети мои, — продолжал князь, — что отцы наши и я сам такожде долго собирали землю Русскую, устрояли ее, брань принимали за ню со многими ворогами, и днесь Русь велика, сильна, непобедима…
Он снова умолк, припоминая далекие походы, стоны людей, кровь на песке, раздумывая, как бы рассказать обо всем этом сыновьям, но безнадежно махнул рукой и закончил так:
— Многие дела свершили мы, живя по закону и покону отцов и дедов наших, но Русь ждала, наступило время, и я обрел для нее новую веру, ныне люди Руси христиане суть, во Христа облеклися такожде вы и я с вами, так повелел Бог…
Князь говорил тихим, ровным голосом, точно убеждал самого себя, а в словах его звучали тревога, беспокойство.
— Солнце на небе, — продолжал князь Владимир, — затемняют тучи, лучшие цветы садов могут убить морозы, так и на Руси, словно бы и покоряются князю и всюду мир, однако земли ропщут напротив Киева. Повсеместно волнение, татьба, разбой, нет в землях покоя, нет мира и между ними такожде…
Теперь уже не Владимир, а сыновья смятенно смотрят на отца-князя, тревога отца за Русскую землю — их тревога, а он ведь раскрывает перед ними душу, сердце.
— Потому полагаю так: я глава дома — Руси, но опора моя только вы, кому, кроме вас, поведаю, что тревожит мне душу, на кого, кроме вас, могу опереться? Верьте, никого у меня нет, кроме вас, токмо на вас полагаюсь, потому не могу больше держать в Киеве, как бы того ни хотел, думаю послать вас в земли.
Сыновья поняли, зачем созвал их отец, значит, он не хочет больше видеть их здесь, на Горе…
— Не подумайте худого, — словно угадывая их мысли, продолжал князь, — не унижения ради посылаю вас в земли, нет, а князьями, дабы подобно мне в городе Киеве вы управляли людьми и землями, вы со мною, я с вами — на том отныне стоять будет Русь.
Сыновья переглянулись, улыбки заиграли на их лицах, молодости — свое, теперь уж их манили далекие княжьи столы, куда же и кого именно думает послать отец?!
— Новгород, — князь Владимир задумался, вспоминая, должно быть, свое детство, — северный край нашей земли, великий город, правая рука Киева, кто в нем сидит, должен зорко следить, что делается за морем, где Русь подстерегают свионы, даны, английцы. Суровы люди северной земли, немало их держится еще старых законов, потому, раскинув умом, решил послать князем тебя, Вышеслав.
Вышеслав встал и поклонился отцу.
— Полоцк, — князь Владимир опять задумался, перебирая в памяти все, что произошло когда-то в этом городе, — туда я посылаю тебя, Изяслав.
Еще один сын встал и поклонился князю.
— Ты, — обернулся князь к Ярославу, который сидел за столом бледный, встревоженный, — поедешь в город Ростов. Ростово-Суздальская земля велика, богата, но трудная, не раз ходил я туда.
Ярослав поднялся и болезненно поморщился, видно, заболела поврежденная нога.
— Спасибо, отче, — промолвил он, поклонившись.
— Ты, Святослав, поедешь в Древлянскую землю, ты, Всеволод, — в город Волынь, Станислав — в Смоленск…
Сыновья, которых князь Владимир называл, вставали и кланялись.
— Ты, Святополк, — обернулся он наконец к сыну Ярополка и Юлии, — поедешь князем в город Туров, это большая земля, наш рубеж с польскими князьями.
Святополк, который сидел настороженный и внимательно слушал, как князь Владимир раздает уделы своим сыновьям, быстро встал и поклонился.
— А Мстиславу, иже сидит на столе в Тмутаракани, там и быти, — закончил князь Владимир.
Он умолк, сыновья тоже не проронили ни слова, казалось, князь сказал все, что хотел, сыновья же думали о том, что ждет их впереди.
— Вот и весь сказ, — закончил князь Владимир. — Запомните, сыны мои, в трудное время обращаюсь к вам, боюсь за Русь, но верю, вы будете опорой в землях, сбережете ее, не допустите, чтобы она распалась, будете блюсти ее целость и единство.
Позднее, до конца своих дней, князь Владимир вспоминал этот день и час, когда думал уберечь вместе с сыновьями Русь, позабыв о том, что сыновья ему уже чужие, потому что сам он не сумел уберечь своей семьи.
О замысле князя, конечно, сразу же узнал и епископ Анастас, в тот же день вечером он, как всегда, явился к Владимиру, долго говорил о церковных делах и устройстве Руси, а потом заметил:
— Добро учинил, княже, что посылаешь своих сыновей в земли. Даже у Христа были помощники — апостолы. На высоких горах стоит город Киев, но трудно тебе одному видеть всю Русь, будут сыновья в землях твоими глазами, мыслями, руками.
— Боюсь, епископ, что труднее всего придется их рукам, — ответил на это Владимир. — Смутное, мятежное время ныне на Руси, земля идет на землю, в самих землях разбой и татьба, всюду пожары.
— А ты пошли с ними помощников…
— Ты про кого говоришь?
— Думаю я, что каждому князю надлежит придать епископа, дабы каждая земля имела княжий стол и Божий престол, епархию… Князь и его епископ — великая сила, сим победите, княже!
— Князь и епископ — и в самом деле великая сила, — согласился Владимир. — А кого пошлем с сыновьями моими, отче?
— В Новгороде сидит Иоаким, — начал епископ. — Он будет правой рукой Вышеславу.
— Добро, — согласился князь Владимир.
Анастас, очевидно, уже знал, куда уезжают сыновья Владимира, думал над этим и потому говорил уверенно.
— С Ярославом в Ростов хорошо бы послать Иоанна, вельми ученый он епископ и тихий.
— Пошли, — сказал Владимир.
— Со Святополком в Туров может поехать Феодосии, он тверд в вере, спасался на горе Афон.
— А католиков знает?
— Он лютый враг папе и Польше…
— Ты, Анастас, не токмо епископ, но зришь дале, нежели бояре.
— Что я! — Анастас улыбнулся. — Наставник твой, пастырь овец…
Так, договорившись, они послали в Смоленск Мануила, в Волынь — Стефана; не только в Киеве церковь подпирала Гору, епископы и священники становились теперь рядом с князьями и в землях.
Сыновья выезжали в земли, Владимиру хотелось, чтобы они поскорее отправлялись и брались там за дело, впрочем, они с радостью покидали Киев; пусть любой город, любая земля, лишь бы не Гора, не Киев, не отец и не мачеха Анна.
В скором времени в Киев прибыли послы польского князя Болеслава. Князь Владимир встретил их как друзей. Три дня на Горе шел пир, князь Владимир вместе с князем туровским Святополком принимали гостей, перевары с медом, олом стояли на концах нового города и на Подоле, веселился весь Киев.
Потом Владимир отправил своих послов, а вместе с ними и Святополка в Гнезно, Болеслав, узнав, как принимали его послов в Киеве, захотел принять русов в Гнезно еще лучше.
Конечно, князю Святополку представилась возможность встретиться с княжной Мариной, необычайной красоты девушкой. Невысокая, но стройная, русая, с дивными голубыми глазами, певучим голосом, холеная, нежная, Марина приглянулась Святополку. Прошло немного дней, и он признался ей в любви; княжна Марина ответила тем же, нежной, хрупкой девушке пришелся по сердцу грубоватый и простоватый, но сильный, могучий туровский князь.
Свадьбу справили в Гнезно. Никого не беспокоило, что князь Святополк не католик.
Из Гнезно, не заезжая в Киев, князь Святополк направился прямо в Туров. Вместе с ним ехала его жена Марина с большой свитой, дружиной, с множеством священников и духовником.
Духовник был рад, что Святополк не заезжает в Киев — там его хорошо знали. Это он приезжал когда-то к князю Ярополку в качестве благовестника римского папы, а позднее к князю Владимиру как посланец князя Мешко.
Епископ калобрезский Рейнберн — это был он — ехал сейчас на правах духовного наставника княгини Марины, не отходил от нее ни на шаг, заботился о ней и всячески старался сблизиться со Святополком, проводя долгие вечера в гостиницах
[324]
на Червенской дороге с молодыми, рассказывая князю всякую всячину либо что-нибудь у него выспрашивая.
Маринин духовник, епископ Рейнберн, выполнял наказ римского папы — сейчас перед ним открывалась широкая дорога на Русь.
6
Известие о том, что в Новгород едет сын Владимира Вышеслав, ошеломило и весьма взволновало посадника Добрыню.
С тех пор как Владимир уехал из Новгорода и после окончания сечи с Ярополком стал киевским князем, а потом и великим князем Руси, Добрыне и в голову не приходило, что в Новгороде может быть и будет когда-нибудь свой, новгородский князь.
Зачем Новгороду князь, если в Киеве сидит Владимир, а в землях за Волховом — его посадник Добрыня? Он ревностно служит киевскому князю, держит в покорности северные земли, как пес, стережет украины Руси, собирает и посылает в Киев большую дань: две тысячи гривен за лето да еще и шкуры, мед, воск, горючий камень, рыбий зуб. Что же задумал князь Владимир, зачем посылает в Новгород сына?
«Может, — думал Добрыня, — это дело рук киевского боярства, ведь оно никогда не любило и не полюбит его, брата рабыни Малуши: а может, козни новгородских бояр, которым вольготнее сидеть и властвовать под знаменем своего князя, нежели под десницей посадника?»
Однако Добрыня отогнал эти мысли, — что киевскому боярству Новгород, им, конечно, спокойней держать послушного посадника, чем одного князя; с новгородскими боярами и воеводами Добрыня был суров, неумолим, но и они сами такие же суровые и неумолимые к другим. Однако то, что дает Добрыня, им не получить от князя. Нет, когда-то они просили у Святослава сына князем, под знаменем Владимира добыли честь, славу, богатство, но они не станут рубить сук, на котором сидят, не попросят у Владимира сына…
От Руты не укрылось, что Добрыня худеет, стал плохо спать.
— Что с тобой, муж мой? — спросила она как-то ночью, увидав, что Добрыня после долгого ворочанья с боку на бок сел на кровати и выпил полный кухоль
[325]
квасу. — Может, у тебя что-нибудь болит, печень или опять поясница?
— Нет, ничего не болит, — ответил Добрыня, и в полумраке Рута увидела его всклокоченные волосы и большие, испуганно глядевшие глаза. — Вот лежу, не спится.
— А почему? — Рута села рядом и опустила руку на его шершавую морщинистую шею.
— Сын Владимира Вышеслав едет сюда князем. Не знаю, зачем киевскому князю посылать его сюда, не ведаю и того, как мне с ним держаться.
— А ты не думай об этом, — спокойно сказала Рута. — В Новгороде ты свой, первый боярин, у тебя вся сила, а князь, куда ему без тебя податься? Без тебя и князем не будет!
Рута говорила правду, Вышеслав или какой иной сын Владимира, что они без него?! И все-таки на душе было тоскливо, как-то пусто, Рута напомнила, и он вдруг почувствовал, как его и в самом деле мучит печень, ноет поясница. Нет, не тот нынче Добрыня, каким был когда-то. Уже подкралась к нему и начинает одолевать неумолимая старость. И Добрыню в этот поздний ночной час обуяла несказанная тоска о далеком безвозвратном прошлом, и в полумраке терема над Волховом почувствовал он себя таким одиноким.
— Дай мне кусочек мела, — сказал он, — и в самом деле мучит печень.
Рута встала с постели, достала из кади кусочек мела и налила из бочки кухоль квасу. Добрыня разгрыз мел и запил.
— Кажись, полегчало, — промолвил он. — Погоди-ка, Рута, слыхать, ударила стража?! Так и есть, пора вставать.
В углу Рута раздула жар, зажгла свечу.
Едва лишь вскрылись Волхов и Ловать, в Новгород прибыл князь Вышеслав.
Уведомленные гонцами заранее, князя Вышеслава встречали далеко на Ильмень-озере на десяти учанах посадник Добрыня с воеводами Спиркою, Векшою, Михалом и Тудором, боярами Чудином и Волдуем.
Внимательно ко всем приглядываясь, Добрыня заметил, что известие о приезде князя Вышеслава всех их очень обрадовало, они нетерпеливо ждали его и готовились встретить достойно и сердечно.
Никто не попрекал Добрыню, не избегал его, бояре и воеводы вспоминали времена, когда в Новгороде сидел князь Владимир, а они служили ему, радовались, что теперь он вспомнил о них и посылает князем своего сына.
— Будем служить Вышеславу, — говорили они прямо, — а ты, Добрыня, клади мосты между ним и нами…
Встречавшие приветствовали князя на широком плесе, где даже не видать было берегов; Добрыня, в шубе, в соболиной высокой шапке, с двумя гривнами на шее и золотой цепью через всю грудь, со всей прямотой и от всего сердца обнял и поцеловал Вышеслава.
— Тебе кланяется и просит пожаловать Великий Новгород и северные земли, — громко промолвил он.
Так они поплыли в Новгород — впереди остроносые учаны, за ними шесть длинных киевских насадов, а на одном из них, под знаменем отца, князя Владимира, князь Вышеслав.
Весь тот день Добрыня находился с Вышеславом, и на обеде в Большой палате детинца, где бояре и воеводы присягали новому князю, и в покоях, где отныне должен был жить Вышеслав.
Дело было уже под вечер. Добрыня на краткое время остался с князем. Вышеслав устал, хотел отдохнуть после трудной далекой дороги, но Добрыня не покидал его.
Они сидели наедине в палате на верху терема, окна которого выходили на Волхов. Князь Вышеслав снял опашень, корзно и остался в одном черном платне, туго стягивающем тонкий стан, острые плечи, узкую грудь. И лицо Вышеслава было под стать телу, бледное, изможденное, с темными впадинами вокруг больших серо-голубых глаз.
— Посылаючи меня сюда, — начал Вышеслав, — отец говорил, что во всех начинаниях ты, воевода Добрыня, будешь моим помощником и другом.
— Рад служить тебе, княже Вышеслав, полагайся на меня, подобно отцу своему… Днесь уже поздно, пора тебе на покой.
— Ты живешь близко? Я останусь в этих покоях один? — спросил с тревогой Вышеслав.
— Я живу недалече, — Добрыня усмехнулся, — вон там, над Волховом… А в тереме ты не один, внизу, в сенях, живут дворяне, покличешь — все для тебя сделают. День и ночь стоит стража. А я приду на рассвете, буду все время с тобой.
— Добро, воевода! Вижу, ты тоже утомился. Доброй ночи!
— Доброй ночи и тебе, княже!.. Спи спокойно… Поклонившись Вышеславу, Добрыня, пятясь, покинул хоромы. Вернувшись домой в хорошем настроении, Добрыня велел Руте подать ужин и налить меду.
— Ну, как князь Вышеслав? — спросила она. Добрыня выпил поначалу кухоль меду, закусил куском вяленого вепря и лишь потом ответил:
— Князь Вышеслав юн и тщедушен. Не в отца пошел, о нет! Трудно ему тут будет, на севере. Нет, по глазам вижу, не жилец в Новгороде князь Вышеслав, не выдержит…
— И тебе совсем нечего бояться его? — полюбопытствовала Рута.
— Бояться его? Ха-ха-ха! — даже расхохотался Добрыня. — Да разве медведь боится какого-нибудь зайчишку?…
Поздняя ночь. Объяты сном Новгород, терема над Волховом, княжий терем, все концы, спят люди… Не спит лишь князь Вышеслав, он ходит по пустынному покою, останавливается время от времени у окна и смотрит на темный Волхов, на черное небо, в котором горят новые, незнакомые ему звезды.
Но что это? На бледном лице князя сверкнули слезы. Склонившись к подоконнику, плачет, плачет князь Вышеслав.
7
…Смерд Давило спасался. Миновав болота на Оболони, он побежал по ивняку вдоль Днепра, потом, свернув в лесную чащу, забился в кусты и сел, тяжело дыша, передохнуть…
«Они меня не найдут, не возьмут», — думал Давило.
Кругом густой лес, стены кустов, бурелом, никто не пробьется в эти дебри, а если и пробьется, будет уже поздно; вверху, в прорезях между ветвями, синеет небо, отливают золотом кромки облачков, уже вечереет, скоро ночь, когда она кончится, Давило будет далеко за Вышгородом.
Нет, нет, его теперь не поймают, там на болотах и в ивняке вдоль Днепра он слышал позади, совсем близко, шаги, голоса, но в чаще голоса стали удаляться и мало-помалу затихли совсем, не слыхать их сейчас, тихо, как тихо в дебрях.
Свобода! Да, загнанный в кусты, преследуемый, Давило чувствовал себя здесь свободным — он спасется, убежит, поблуждает вдоль Днепра, в лесах, в поле. Потом еще долго, наверное, будет опасаться людей, избегать их, и все-таки это свобода, никто не свяжет ему руки, которые так много поработали и могут еще работать. Пройдет время, все забудется, он вернется к людям, может быть, даже прокрадется в Киев, заберет жену и детей, пойдет с ними куда глаза глядят в поле, выкопает там землянку, возделает клочок земли. Прячась, как зверь, но будет жить, свобода, она казалась такой близкой, вот темнеет уже небо, скоро ночь…
И в этот последний перед заходом солнца час смерд Давило вспомнил так много, почти всю свою жизнь.
Память воскресила далекое время, еще при княжении Ольги, когда у него был небольшой клочок земли да хижина за Перевесищем.
Тогда Давило проклинал ту чахлую землю с вечным недородом, проклинал хижину, в которой нечего было поставить на огнище, в которой он, жена и дети спали вповалку на твердой холодной земле.
Сейчас он вспоминал тот жалкий клочок как священную землю, а убогая хижина отца казалась ему теремом. После вокняжения Ярополка двор забрали, хижину разрушили, а его самого с семьей прогнали в пески, за Оболонь.
Давило не сдавался, он верил, что это минует, шли слухи, будто на Ярополка идет брат его Владимир, он, сын рабыни, защитит старые законы и обычаи.
Потому Давило, а с ним вместе много людей, которых обидел Ярополк и его бояре да воеводы, взяв в руки мечи и колья, били в спину воинов Ярополка, когда те бежали из Киева, радостно встречали Владимира, возлагая на него все надежды.
Почему же Давило теперь бежит в леса и трущобы, кого ему бояться в городе Киеве, где князем сидит сын рабыни, великий князь Владимир?
Тщетно надеялся Давило, что ему и таким, как он, убогим людям станет жить лучше при князе Владимире, напрасно смерд столько боролся, верил в князя.
Оболонь, куда прогнал Давилу князь Ярополк, стала для смерда погибелью, клочок песка, где он выкопал землянку, уж ничего не давал. Взял Давило у подольского купца Бо-жедома купу, из года в год он трудился и никак не мог выплатить купу, а прирост на нее шел, Божедом мог сделать смерда обельным холопом.
Так страдал не один Давило. В своей усадьбе на песке не родит ничего, захочет купец или боярин — даст работу, не захочет — грызи корни, ешь давленину, а на заработок едва прокормишься, дома же голодная жена, дети, кругом смерть!
Они стали христианами: на землю надежд не возлагали, царь земной Владимир, его бояре и воеводы не только ничего не давали, а, напротив, только брали и брали, может, хоть царь небесный смилуется над ними…
Однако не помог и Христос, в лютой ненависти шли они на кладбища, валили там кресты, голод делал свое дело — и они ночью тайком стали подкрадываться к лавкам купцов на Подоле. Так Давило попал и во двор Божедома, а когда тот со стражей застал их за грабежом, смерд убил купца.
Даже страшно все это вспоминать, представлять — безумна рука, занесшая топор, налита ненавистью и злобой, но разве ее остановишь, встретив с глазу на глаз врага?!
Ночь! Хоть бы скорее ночь — смерд Давило теперь головник и тать. Он не может пойти к своей семье, к голодной жене и детям. Бежать, бежать подальше от Киева!
Но что это? Справа треснула сухая ветка — Давило повернул голову, слева послышались шаги, — он вскочил, гридень с мечом преградил ему дорогу, а еще несколько стали позади.
Когда смерда повалили на землю и били, он молчал. Стемнело. Давиле связали руки и повели по долине. В отдалении вырисовывались на горе очертания Киева, ночь наступила, но свобода была далеко!
— На киевских торах, высоко над Днепром, на месте древнего требища богов земли Русской и Воздыхальницы вырос храм.
Его видно было с Подола и с берегов Днепра, он издалека вставал, подобно дивному видению, перед взором приближавшегося к Киеву путника, и пешего, и на лодии. «Дивен храм, нет равного ему в мире», — говорили люди.
И верно, храм Богородицы был прекрасен, он не напоминал греческих соборов, тяжелых каменных громад с позолоченными куполами, высокими окнами, широкими вратами; не походил и на болгарские храмы, серые, воздвигнутые на скалах строения, а тем более на суровые, сложенные из темного дикого камня храмы далекого юга и востока.
Здатели храма Богородицы в городе Киеве строили его из легкого кирпича, стены мазали красной краской, вокруг окон и дверей вылепили из белой глины пальметты, виноградные гроздья и всякие украшения, крышу выложили волнистой серой черепицей, воздвигли на шатрах позолоченные кресты, которые сверкали и голубом небе, точно звезды…
Храм этот словно вырастал из чащи деревьев, его, казалось, породила, взметнула на горы и слилась с ним родная киевская земля, каждый его камень от основы до верха уложила рука русского человека.
Перед храмом на восьми дубовых столбах повесили медные била, которые висели до того на городницах киевской стены. Начищенные до блеска, они походили на золотые щиты. Не стража Горы, а убогие, задушные люди, искавшие прибежища возле церкви, взялись за клепала,
[326]
ударили в била, и звон покатился по горам, по Днепру и далеким лугам…
Князь Владимир, которого епископ Анастас и все священнослужители пригласили на освящение храма, пересек двор Горы, остановился на склоне, долго слушал перезвон и любовался новым строением.
— Славно потрудились наши здатели, — промолвил он, обращаясь к окружавшим его боярам и воеводам. — Дивен храм сей, выситься ему во веки веков!..
Здатель Косьмина, стоявший справа от князя, тихо сказал:
— Немало пришлось поспорить с греками, не все, что строится в Царьграде, гоже тут, на Руси.
— Спасибо тебе, Косъмина, — ответил Владимир, — вижу в сем храме Русь, доколе он будет стоять, люди не забудут его здателя.
— Я делал лишь то, что ты велел, княже. — И Косьмина поклонился Владимиру.
Вокруг церкви собралось тем временем видимо-невидимо людей киевских, бояр, воевод, их жен и детей, валом валили ремесленники, смерды, холопы.
Окруженный священниками, впереди шел епископ Анастас, князь поднялся по ступеням, миновал притвор, вышел на середину храма и остановился.
Дивное, доселе не виданное зрелище открылось его глазам. Прямо перед ним, залитый яркими огнями множества свечей и паникадил, сверкал золотом, серебром и драгоценными камнями алтарь. Над ним, под куполом, в золотом обрамлении был выложен из смальты образ Христа в резном кресле, с золотой короной на голове, с чуть косящими глазами, широкими сведенными бровями, длинными усами и жидкой бородкой, в сиреневом хитоне и синем корзне, он сидел, суровый и грозный, с Евангелием в левой руке и высоко подняв правую.
Вокруг мастерами была выложена надпись: «Зрите, зрите, аз единый и несть Бога инде разве мене; аз сотвори землю, а с ней человека, и создал десницей своей небесную твердь…»
Впрочем, князь Владимир не видел и не прочел этой надписи — он смотрел на осиянный лучами солнца, освещенный множеством свечей и паникадил престол.
Там на кивории
[327]
был вышит лик Богородицы, она стояла в синем царском одеянии, в красных черевьях на зеленом постаменте, воздев горе руки, и глядела перед собой.
Не пышные царские одежды, не сверкающие драгоценные камни на поясе, рукавах и плечах Богородицы, не блеск золота приковали к себе взор Владимира.
Он видел только ее лицо, бледное, слегка, казалось, утомленное; глаза, грустные, умоляющие и вместе с тем задумчивые, все очень простое, обычное, человеческое.
И почему-то в эту минуту князь Владимир вспомнил свою мать, горячо любимую, но неведомую, о которой он мечтал, которую ждал, но так и не мог дождаться… Она, Малуша, казалось ему, должна была быть именно такой, как Богородица…
— Мати! — прошептал Владимир. — Аще ты жива, приди ко мне, аще не придешь, хоть помолись за мою душу!
И это человеческое, живое, правдивое было не только в лике Богоматери — справа и слева от нее, но значительно ниже, были написаны апостолы — высоченные, здоровые детины, более похожи на воинов, чем на святых, с протянутыми к Богородице руками, со строгими большими глазами, в ярких одеждах и золотом шитых черевьях.
Такими же были и мученики, пророки, святые, изображенные на сводах и стенах церкви; и хотя в их обликах было что-то надуманное, искусственное, но тем ярче проступали в них черточки живого, сам Христос лицом, и станом, и одеждой напоминал князя Владимира, апостолы — горянских воевод и бояр, а евангелист Марк — купца Божедома, и даже улыбался так, как купец, — левым уголком рта, прищурив левый глаз; люди же, которые им поклонялись, напоминали гридней, ратаев, смердов Руси.
Однако ни князь, ни воеводы и бояре, которые его окружали, не думали об этом; в высоком каменном храме, где все сверкало, блестело, переливалось, а воздух был напоен ароматами ладана и смирны, где торжественно звучал хор, а голос человека казался глухим и слабым, все напоминало землю, но было величественным, недосягаемым, а потому неземным.
Пораженный виденным, князь Владимир тоже опустился на колени, широко развел руки и воскликнул:
— Дивен храм твой, Господи! Все премудростью твоею сотворил еси!
И, поднявшись, обратился к стоявшему недалеко от него епископу Анастасу:
— Я поражен тем, что увидел, Анастас!.. Отныне и до века велю давать на храм сей десятину того, что имею…
На лице Анастаса заиграла счастливая улыбка, это было как раз то, к чему он стремился, но дар князя Владимира превзошел все ожидания: десятина его доходов, целое сокровище.
— Щедра десница твоя, княже Владимир, за сие во сто крат воздаст тебе Всевышний… А коли так поступаешь, дозволь назвать храм Богородицы на веки вечные Десятинным.
— Быть по сему! — согласился князь.
История нашей Древней Руси может показаться кому-то скучной и не интересной – что, дескать, там лапти да кокошники какие-то. Я и сама раньше так думала, но чем больше погружаешься в ту эпоху, тем больше находишь там подлинно библейский размах и настоящие античные страсти. Даже если рассматривать только официальную версию истории, то под религиозным и идеологическим глянцем просматриваются события эпического масштаба. Таким поистине судьбоносным событием явилось Крещение Руси в 988 году, причем вовсе не только с религиозной точки зрения, которую мы вообще постараемся не затрагивать. Это был, в первую очередь, исторический выбор пути развития, выбор политического курса и выбор цивилизационной модели. И результаты этого выбора актуальны по сей день.
Главное действующее лицо – князь Владимир I Святославич.
Если не вдаваться в подробности его биографии, с которой каждый может ознакомиться сам, а только описать ее главные моменты, то они, увы, будут больше отрицательными. ... Читать дальше »
...Совсем не таков был младший сын княгини, Улеб. Белолицый, с румянцем на щеках, с темными волнистыми волосами и такими же темными прямыми бровями с карими ласковыми глазами, младший сын княгини был послушный, услужливый, тихий, и, если бы не мужская одежда, его можно было бы принять за красную девицу.
Она любила обоих сыновей, но сердце ее почему-то больше лежало к младшему сыну, Улебу. Почему? Она не могла бы на это ответить; на самом же деле, должно быть, потому, что старший сын Святослав похож был на отца, мужа княгини Ольги, Игоря, и нравом был в него, а младший сын Улеб напоминал ее, княгиню.
Семён Дмитриевич Скляренко (укр. Скляренко Семен Дмитрович) — украинский советский писатель, автор исторических романов.
Окончил Прохоровскую сельскую школу, а в 1919 г. гимназию в городе Золотоноша. В начале своей трудовой деятельности работал в родном селе, затем заведовал районным отделом народного просвещения.
В начале 1920-х учительствовал. С 1923 служил в Красной армии. Впоследствии на редакционной работе.
С конца 1924 г. поселился в г. Егорьевск Московской области, где заведовал клубом, культотделом совета профсоюзов.
Литературную деятельность начал в 1918 г. В первых прозаических произведениях («Тихая пристань», 1929; «Матрос Исай», 1930) воссоздал события гражданской войны на…
Семён Дмитриевич Скляренко (укр. Скляренко Семен Дмитрович) — украинский советский писатель, автор исторических романов.
Окончил Прохоровскую сельскую школу, а в 1919 г. гимназию в городе Золотоноша. В начале своей трудовой деятельности работал в родном селе, затем заведовал районным отделом народного просвещения.
В начале 1920-х учительствовал. С 1923 служил в Красной армии. Впоследствии на редакционной работе.
С конца 1924 г. поселился в г. Егорьевск Московской области, где заведовал клубом, культотделом совета профсоюзов.
Литературную деятельность начал в 1918 г. В первых прозаических произведениях («Тихая пристань», 1929; «Матрос Исай», 1930) воссоздал события гражданской войны на украинской земле. В книгах очерков «Три республики» (1930), «Водники-ударники» (1931), романах и повестях «Бурун» (1932), «Ошибка» (1933), «Страх» (1935), «Пролог» (1936) писатель обратился к решению сложных нравственно-психологических проблем того времени. В трилогии о гражданской войне «Путь на Киев» (романы «Путь на Киев», 1937; «Николай Щорс», 1939, «Польский фронт», 1940) писатель, руководствуясь постулатами соцреализма, создал широкое эпическое полотно исторических событий на Украине.
В военные и послевоенные годы работал в армейской и фронтовой печати, печатал очерки и рассказы на военную тематику («Украина зовет», 1943; «Рапорт», 1945; «Орлиные крылья», 1948).
В 1954 году вышел роман С. Скляренко «Карпаты».
Намерение написать трилогию о становлении древнерусского Киевского государства в X—XI вв. был реализован частично: написаны и изданы только две книги — «Святослав» (1959) и «Владимир» (1962). В двух книгах романа «Святослав» — «Княгиня и рабыня» и «Над морем Русским» — писатель на основе летописных материалов и фольклорных материалов изобразил князя Святослава Игоревича и его окружение на фоне тогдашней эпохи. Смерть не позволила автору закончить начатое дело — написать роман про Ярослава Мудрого.
Умер С. Скляренков в г. Киеве, в котором жил с 1927 г. Похоронен на Байковом кладбище. Источник :https://audiokrai.com/authors/129982
Древние числа дарят слова
Знаки лесов на опушке…
Мир понимает седая глава,
Строчки, что создал нам Пушкин. Коля, Валя, и Ганс любили Природу, и ещё – они уважали Пушкина.
Коля, Валя, и Ганс, возраст имели солидный – пенсионный.
И дожили они до 6-го июня, когда у Пушкина, Александра Сергеевича, как известно – день рождения, а в нынешнем году аж… 221 год ему.
Жил-был Король,
На шахматной доске.
Познал потери боль,
В ударах по судьбе…
Трудно живётся одинокому белому королю, особенно если ты изношенный пенсионер 63 лет, тем более, если именуют тебя Белая Ворона.
Дружба – это хорошо. Но с кем дружить? Дружить можно только с королём, и только с чёрным. С его свитой дружбы нет.
