В Людской палате еще горят свечи, в их ярком сиянии сидит в дубовом кресле князь Владимир, в серебряном коловии, с багряным корзном на плечах, в красных сафьяновых сапогах; бояре и воеводы стоят там, где потемней — вдоль стен палаты, по углам и у перил лестницы.
Духота! Ночь была парная, знойная, даже из растворенных дверей и окон, что выходят на Днепр, не веет свежестью; горит земля, вода у берегов совсем теплая.
Почему ныне так рано встал князь, почему боярство, мужи, воеводы еще засветло явились в терем, почему все они, и даже князь, так встревожены, чего они ждут?!
— Мы готовы!.. Твори, княже, суд и правду! — слышатся в палате голоса.
В сенях по ступеням звучат шаги многих ног, это поднялись и стали гридни, тут же подбежали тиуны, ябедьники, емцы и тоже остановились в ожидании.
И вот снова слышны шаги, по ступеням поднимаются несколько человек, сначала видны их головы, потом плечи, руки, ноги. Смерд Давило шел, окруженный гриднями, глядя в землю. Он ступал твердо и тяжело, руки его были связаны за спиной.
Гридни толкали его, но он, казалось, уже не чувствовал их ударов, — шаг, еще шаг, Давило стал среди палаты.
Князь Владимир и смерд Давило — друг против друга, князь в своих серебристо-багряных одеждах в кресле и Давило, с непокрытой головой, в рубище, босой, перед ним.
— Этот смерд содеял много зла на Подоле, — слышится голос тиуна Чурки, — он давно тать и разбойник, убил купца Божедома.
Но князь Владимир не слышит этих слов, он смотрит на смерда, вглядывается в его лицо: лоб, со спадающей на него буйной седоватой гривой, крутые брови над серыми глазами, слегка приплюснутый нос, припухший рот.
Владимир уверен, что видел когда-то этого человека… Но когда, где? В его памяти возникают дни детства, юности, нет, не тогда он встречал этого смерда; Новгород? Нет, туда попасть смерд не мог; сечи под Любечем, в Киеве?…
…Утром на рассвете князь Владимир вступал в Киев. На Подоле его встречали воевода Рубач, гридень Тур и множество людей, боровшихся с Ярополком, а среди них, ну, конечно, среди них был и смерд, стоявший теперь перед ним, только Владимир тогда не успел спросить, кто он.
— Как твое имя? — спросил его князь Владимир сейчас.
— Давило, — ответил смерд.
— Ты встречал меня на Подоле? — с усилием и словно с болью продолжал князь.
— Правда, княже, было такое на Подоле… — прозвучал в палате ответ, но никто из бояр и воевод не понял, о чем именно спрашивал у смерда князь и почему так ответил Давило.
— Он, он, княже, — закричали бояре, тиуны, ябедьники, — грабил лавки на Подоле, он убил купца Божедома, в сенях стоят видоки, послухи, они скажут всю правду.
Князь не велел, как всегда было заведено в подобных случаях, звать видоков и послухов, а прямо спросил смерда:
— Ты учинил татьбу, убил купца?
В палате наступила тишина, бояре и воеводы знали, что смерда уже допрашивали с испытом — железом, водой, но он не вымолвил ни слова. Что же теперь скажет он князю?
Долго молчал Давило. Это была минута, когда он мог поведать князю так много; рассказать о своей трудной жизни, напомнить, как с мечом в руках он когда-то защищал его, князя, как долго в него верил, а потом, не в силах более терпеть, убил купца Божедома.
Мог Давило — и о том он тоже подумал — сказать князю, что не повинен в смерти купца, его уже пытали железом и водой и ничего не вырвали. Еще один миг — и князь Владимир помилует его.
Но что это даст? Спасаться ложью? Нет! Давило — смерд, самый бедный в городе человек, жил по правде, за правду ныне и гибнет, пусть же правдой закончится и его жизнь.
Давило глубоко вздохнул, пожал плечами.
— Так, княже, — тихо и спокойно ответил он. — Я грабил лавки купца Божедома, а потом убил его…
Палату словно прорвало.
— Видишь, княже, — звучали голоса, — вот он тать, разбойник, вот, княже,… твой враг и наш… Да убиен будет!
Однако Владимир не торопился. Перед ним стоял не один смерд Давило, князь видел за ним нечто более значительное, страшное.
— Смерд Давило! — послышался в палате тревожный, срывающийся голос князя. — Почему ты сие сделал?…
Давило, который, в отличие от князя, был сейчас очень спокоен, ответил просто, искренне:
— А что мне было делать, княже? Был у меня двор когда-то на Перевесище, князь Ярополк выкопал там ров. Дали мне двор на Оболони, но земля не приносила хлеба. Чтобы жить, взял купу у Божедома. Княже Владимир, — повысил голос Давило, — я работал у купца как вол, с утра до ночи, а часто и ночью, на него гнула спину и моя жена, дети, но купу легко взять, да куда труднее отдать, аще попал я в неволю, будут рабами и дети мои и внуки…
Это были страшные слова о том, какая глубокая пропасть залегла между стоявшими здесь, в Золотой палате, боярами и воеводами и убогим смердом.
— У меня, княже, ничего-ничего на свете не осталось, — хрипло продолжал Давило, — я, аки птах, без гнезда. Божедом не дал мне жить, был я закупом, стал холопом обельным… Так что же делать, куда податься, к кому? Я убил Божедома, убью всякого, кто вырывает у меня кусок хлеба.
Это была смелая, угрожающая, просто дерзкая речь, все в палате ужаснулись, зашумели, загорланили:
— Смерть ему! Смерть!
Лишь холоп Давило не удивился тому, что эти слова вырвались из его уст, он знал, что делал, знал, что его ждет, он ни на что больше не надеялся, так, и только так, должен он был говорить!
Князь Владимир, верно, не слыхал последних слов холопа, не слыхал и шума, который поднялся в палате. Он понял на мгновение все, что произошло с Давилом, ощутил, казалось, муку, горе, отчаяние этого горемыки, который, потеряв землю и рало, взялся за секиру. Но только на мгновение…
И тут же он понял еще одно: смерд Давило и все стоящие за ним опасны не только боярам, воеводам, купцам, но и всей державе. Ныне смерд поднял топор на Божедома, а завтра поднимет на него.
— Ты язычник? — спросил Владимир.
— Нет, княже, христианин, — сказал Давило.
То была, должно быть, едва ли не самая страшная минута в жизни князя Владимира. До сих пор ему лишь другие говорили о его, княжеской, власти, сам же он боролся за нее, чтобы сильнее, непобедимей стала Русь; но сейчас князь-василевс увидел, чего достиг, понял, как всемогуща его десница, он может карать и миловать, давать людям жизнь и отбирать ее у них, он пишет непреложный закон, которого и сам не может изменить. Смотри, князь Владимир, каких вершин ты достиг!..
И князь ужаснулся тому, что произошло: жалея в сердце Давила, он ничего не мог сделать: закон есть закон. Прошлое отступило, его больше не существовало, надвинулось тяжелое, страшное, неминуемое, новое. Давило один, а людей множество, князь один, а воевод, бояр, мужей уйма. Ему, Владимиру, не остановить того, что идет по Руси, аще хочет спасать Русь, должен творить новый суд и правду…
Оставалось одно — Давило грабил лавку и убивал купца не один, с ним, несомненно, были и другие смерды; если он выдаст их, все-таки легче станет его вина.
— С кем шел ты на татьбу? С кем убивал купца Божедома? — сурово спросил князь.
Давило поглядел на Владимира удивленно и, пожалуй, даже подозрительно. Неужели князь Владимир не знает еще Давила, не разгадал его?
— Княже, — промолвил он, — таких, как я, множество. Но шел я на татьбу и убивал купца один…
Он был готов ко всему, что скажет князь.
— Да убиен будет! — промолвил Владимир, встал с кресла и вышел из палаты.
10
Малуша не удивилась. Она часто теперь видит Тура, который живет в землянке неподалеку от Берестового. Пройдет день-другой, и Малуша повстречает гридня: то он идет к Днепру ловить рыбу, то собирать в лесу грибы либо на лугах злаки.
На этот раз Тур показался ей не таким, как всегда, в лучах угасающего солнца Малуша тотчас приметила необычайную бледность его лица, подергивающиеся скулы, закушенные губы, а в глазах и на щеках слезы.
— Что с тобой, Тур? Ты плачешь?
Он поглядел по сторонам, словно хотел убедиться, не подслушивает ли кто. Но кому и зачем надо их подслушивать здесь, на лугу? Тур быстро отвернулся от Малуши, чтобы смахнуть со щек слезы.
— Нет, не плачу, Малуша! Это тебе почудилось. — И Тур попытался улыбнуться…
Однако Малуша знает, что это неправда, на щеках у него были слезы, да и сейчас у Тура дергается лицо и дрожат губы.
— Садись, Тур! — говорит Малуша, указывая на пень. — И рассказывай, ну…
Он садится на пень. Малуша стоит рядом. За гору закатывается солнце, где-то на косах стонет заблудившаяся чайка.
— Говори, Тур!
Старый гридень смотрит вдаль, но Малуша знает, что он ничего не видит: глаза его пусты, Тур глядит себе в душу.
— Не ведаю, что творится, Малуша! Нет, ничего я уже не разумею…
Чайка на косах умолкла, должно быть, отыскала гнездо, потому что на миг поднялся и тотчас стих писк вспугнутых птенцов.
— Когда-то, — говорил Тур, — я надеялся, что жизнь станет лучше, и потому служил Ольге, Святославу, позднее Владимиру, и, верно, ему-то лучше всего, ибо он твой сын, Малуша, мы его так ждали, так на него уповали…
— И что, Тур?
— Ныне ночью казнят Давила, он взломал на Подоле лавку купца Божедома, а его самого убил.
— От голоду? — вырвалось у Малуши.
— Так, Малуша, от страшного голода, у Давила жена, дети, внуки… Не один шел, много с ним было людей, и я ходил к купцу с Давилом.
— Его поймали?
— Поймали, били, судили, но он ничего не сказал, все на себя взял, за что и примет ночью смерть…
— Тур! А может, его помилуют? Тур долгую минуту молчал.
— Нет, никто его не помилует. Судил Давила сам князь…
— Владимир?
— Так, Малуша! Судил его князь Владимир, а слово его нерушимо… Василевс!
— Василевс! — пересохшими губами шепчет Малуша. — Но разве он не знает, от кого пошел, кто ему был и остается опорой?
— Все забывается, Малуша! Да и не он виноват, вокруг него Гора…
— О! — Малуша сдавила голову руками. — Я знаю Гору, будь проклята она навеки… Но есть же Бог, Владимир — христианин…
Тур ничего не ответил, по его бледному лицу пробежала тень.
— Нет, не бывать тому, — решительно промолвила Малуша. — Не Давила он судил, тебя, меня, себя самого. Что делает мой сын, за что убивает людей? Нет, Тур, не в силах я больше терпеть. Пойду на Гору, скажу, что есмь его мать, поведаю всю правду.
Тур попытался было улыбнуться, но лицо его только скривилось от боли.
— Никуда ты не пойдешь, ничего не сделаешь, Малуша! Поздно, слишком поздно идти тебе к Владимиру. И это все правда, Боже, какая жестокая, страшная правда…
— Тебе плохо, Тур? Ты совсем белый, дрожишь… Что с тобой?
Тур молчал. Вокруг темнело, темнело и лицо гридня. И тогда, впервые за все эти годы, Малуша поняла и почувствовала, что не может больше скрываться в тиши монастыря, а должна идти, и как можно скорей, тотчас же к своему сыну и князю Владимиру.
На долю Малуши выпала многотрудная, тяжкая жизнь: кто знает, была ли еще на свете женщина, которая, родив сына-князя, василевса, изведала не радость, не счастье, а одни лишь обиды, только горе и бедность?!
Единственной ее утехой и поддержкой была безграничная любовь к сыну. Изредка она видела его, молилась за него, мысленно оберегала, чувствовала себя матерью князя Владимира и жила на свете только ради него.
Вот почему Малуша оторвала его от груди и отдала княгине Ольге, лишь издалека попрощалась с ним, когда он уезжал в Новгород, долго ждала его возвращения, встретила, когда Владимир как великий князь вступал в Киев, и ждала, нестерпимо долго ждала, когда он уходил в походы…
Одного только не могла сделать Малуша: не могла пойти к сыну, обнять, поцеловать, поговорить с ним — между Малушей и сыном стояла неумолимая, злая Гора. Никто, никто в городе Киеве и на Руси не должен знать, что мать Владимира рабыня, а если кому о том ведомо, он должен забыть про это, храни Бог, если кто дознается, что мать еще жива…
Малуша боялась не за себя: что она — рабыня и что ее жизнь! Сын ее Владимир, мать в том не сомневалась, будет добрым и справедливым князем. Не может, не может ее сын стать таким жестоким и безжалостным, как княгиня Ольга, он похож и будет таким, как его отец, любимый Малушей Святослав!
И когда Владимир пошел на брань с Ярополком, которого ненавидели и проклинали в Киеве все люди, когда позднее сел на киевский стол великим князем и порушил все Ярополковы законы, а потом двинулся устроять Русь, Малуша радовалась и утешалась: ее сын такой, именно такой, как Святослав.
Правда, он не признавал Христа, воздвиг старым богам требища. Малуша слышала, как осуждают его за то христиане, да и сама она, будучи христианкой, должна была, казалось, его осудить…
Но нет — Малуша и великое множество русских людей остались на богатой земле бедняками, безрадостная, беспросветная, необычайно трудная, страшная жизнь становилась с каждым днем все трудней, порой просто невыносимой. Потому и не диво, что, обращая свои взоры к небу, они верили, что если не тут, то, может, найдут утешение в ином мире. Потому Малуша верила и в Христа, и в богиню своего рода Роженицу, и в Богородицу, и в древнюю богиню отцов Ладу. Если не было жизни, то оставалась, по крайней мере, вера. Так и Владимир, думала Малуша, он не обижает христиан, но приносит жертвы Перуну и Дажбогу, а разве это не по правде, люди?! Позднее Малуша узнала, что Владимир крестился и окрестил Русь, душой она утешилась и благословила — хорошо, что он пришел к Христу, теперь ему станет легче жить, дай Боже только, чтобы в душе не забыл Перуна, Дажбога, а особенно богиню их рода Роженицу…
Однако саму жизнь Малуша воспринимала такой, какова она есть — трудной, сложной, часто жестокой. Малуша порывалась, ведь к тому стремится и птица, жить лучше, счастливей, но тщетно! А коли так, пусть счастье улыбнется другим людям, ее же утеха — сын-князь, который в силах сделать много добра людям.
И она верила, что так и будет. Трудно, очень трудно было сыну ее, Владимиру. Живет он между небом и землей, в окружении хищной, безжалостной Горы. То в походе, то в Золотой палате стоит он против целого мира, и все ради множества людей, которые любят, уважают его, о которых он печется. Только бы сына не сломила Гора!
Когда Тур рассказал про Давила, Малуше стало очень страшно. Она знала, что одних сын милует, других карает, так Владимир и должен поступать, на то он и князь, но как может карать он Давила, Тура, людей, которые жизни не щадили ради него, ему одному верили, надеялись на него?! Нет, нет, это не его рук дело, это Гора, неужто он не видит, не знает?… Малуша решила идти к сыну-князю.
Вечером к воротам Горы приблизилась женщина. Должно быть, она поднялась с самого низу, с Днепра, потому что запыхалась, устала. Старая, немощная, она остановилась у ворот и долго не могла произнести ни слова.
— Чего тебе нужно, жено? — спросила стоявшая у ворот стража.
— Ой люди, люди, — запричитала она. — Надо мне повитдать князя Владимира.
Высокий, откормленный гридень Брич, который был в карауле старшим, ухмыляясь, спросил:
— А сама ты кто, жено, что так хочешь видеть князя? Женщина немного смешалась, потом взглянула строго на Брича и ответила:
— Я рабыня…
— Что же тебе нужно от князя? — продолжал Брич.
— О том я скажу только ему… Пустите-ка, пустите, я там скажу князю…
Теперь уж захохотала вся стража. Но они тотчас оборвали смех — к воротам приближался Волчий Хвост, стража расступилась перед главным воеводой князя и отворила ворота.
Однако воевода не пошел сразу на Гору, а остановился в воротах, услыхав, как женщина, стоявшая перед стражей, просила:
— Пустите меня, гридни, на Гору, к князю.
— Да разве с тобой князь станет говорить?!
— Станет… Я должна с ним говорить…
И она двинулась в ворота, желая проникнуть на Гору.
— До чего же ты упряма, жено, — принялась уже строго уговаривать ее стража. — К нашему князю и не всякого боярина допустят…
— Вы меня только в ворота пропустите, а уж там я к нему добьюсь, — твердила женщина.
Они снова ей возразили:
— Ничего ты, жено, не ведаешь. Коли мы пустим тебя, то ведь стража стоит и за воротами, и в сенях… Кто тебя к нему пустит?
Старший, Брич, наконец поднял голос:
— Уйди, жено, от греха… Куда тебе, робе, к василевсу? Не серди меня, жено, не то разгневаюсь и велю гридням гнать тебя.
— А я не пойду! — вскипела женщина. — Не трогайте меня, не пойду…
Воевода Волчий Хвост все еще стоял в воротах, вернувшись, он поглядел на старуху, на стражу.
— Блажная! Гоните-ка ее отсюда, гридни! Гридни подняли палки.
— Беги!
И Малуша, старая, немощная Малуша, стоявшая перед княжьей стражей, поняла, что, идучи сюда, она тщетно надеялась попасть на Гору, увидеть сына-князя, говорить с ним…
Нелегко было простому человеку пробиться на Гору и встарь, а все же люди ходили, добивались, трудно, очень трудно было и ей под щитом брата попасть туда, но во сто крат труднее, просто невозможно пройти на Гору теперь, когда сидит и правит князь-василевс.
Малуша не стала больше спорить. Да и о чем спорить? Стражи замыкали ворота, им не было до нее, матери, никакого дела, теперь Малуша уже ничего не может сделать, убьют Давила, убьют еще многих людей.
Но не одно это тревожило и терзало ей сердце: стража у ворот, стража на стенах, стража у терема, стража в сенях, вот так все словно бы стерегут князя-василевса, только у его сердца нет стражи, никто не охраняет душу ее сына.
Надвигалась ночь. Слегка согнутая, старая, уже немощная женщина медленно спускалась по Боричеву взвозу. Малуша жалела, о, как несказанно жалела она в эту вечернюю пору, что побоялась и так и не призналась, так никогда и не пошла к сыну-князю. Теперь она поняла, что должна была это сделать. Боже, Боже, как много могла бы рассказать тогда мать Владимиру! Может, ведь все может быть, он и жил бы не так, и не прятала бы его сейчас от людей стража. Ныне уже поздно, да и ничего не в силах сделать Малуша. Ей тяжко, несказанно тяжко, но что она — рабыня, убогая монашка, женщина, каких много, тьма…
А он? О, как тяжело, как страшно ему жить, сидя так за высокой стеной, за воротами, куда нет никому доступа, даже ей — матери?!
Старуха спускалась все ниже и ниже по Боричеву взвозу, но сама не видела, куда шла, слезы застилали ей глаза, сердце громко стучало в груди, подгибались ноги.
11
Ночь… Князь Владимир почивал на своем ложе, рядом другое ложе, царицы Анны. В тереме, за раскрытым окном, повсюду на Горе тишина. Спать, только спать.
Но князю Владимиру не спится, он лежит с открытыми глазами, смотрит на темные очертания палаты, образа на стенах, в окно, где сквозь ветви деревьев темнеет усеянное звездами небо.
Все, как было когда-то, та же опочивальня, те же стены, окно и звезды за ним все те же; они плывут и плывут в вечном круговороте, ясные, пожалуй, чуть тусклее, чем раньше, и деревья под окнами те же, только разрослись…
Один лишь князь Владимир почему-то не такой, как прежде. Годы… Да, должно быть, годы дают себя знать — нет прежней силы, убывает здоровье, слабеет рука.
Но не то беспокоит Владимира и не дает уснуть, у него ноет сердце, смутно на душе, без конца плывут в плывут, точно облака или звезды за окном, думы, тревожа совесть.
Казалось, чего бы волноваться, беспокоиться князю? Он достиг, чего хотел, Русь знает ныне весь мир, ей никто не угрожает, да и не посмеет угрожать — спи спокойно, князь-василевс, спи!
Нет, не может он спать. Душа полна тревоги, перед глазами встает утро прошедшего дня. Людская палата, смерд Давило, его открытое, искреннее и спокойное даже перед смертью лицо, в ушах звучат его слова:
«А что было делать, княже? Аще попал в неволю, будут рабами дети мои и внуки… У меня, княже, ничего-ничего на свете не осталось, я, аки птах, без гнезда…»
Князь Владимир поднимается с ложа, подходит к окну и прислушивается… Тишина, полная тишина, но ему кажется, что вот-вот среди ночи раздастся крик — так стонет смертельно раненная чайка, так кричит, прощаясь с миром, человек.
«Нет, его не казнят в первую же ночь, — думает князь. — А завтра властью, Богом и людьми мне данной, я прощу Давила, не послушаю ни бояр, ни епископа, ибо Христос велел карать, но и прощать…»
Владимир всматривается в темноту, прислушивается к ночным шумам, но уже не только потому, что никак не может выбросить из памяти Давила.
Вечером к нему явился воевода Волчий Хвост и, смеясь, рассказал, что, идучи на Гору, видел, как у ворот добивалась к князю какая-то женщина.
— Какая женщина? — спросил удивленно Владимир и почему-то вздрогнул.
— Какая-то смердка, — смеясь, промолвил Волчий Хвост, — уже старая, немощная, в темном платне, просит: «Хочу говорить токмо с князем… Все ему скажу… Пустите меня к князю…» Даже кричала на стражу: «Зачем его окружили?… Чего держите?» Чудная старуха, княже, не в себе, безумная, я велел ее гнать. И ее прогнали, палками…
— Худо ты поступил, воевода! — промолвил князь Владимир. — Такую женщину следовало пустить…
— Княже Владимир, — ответил Волчий Хвост, — да ведь коли пускать таких женщин и прочий люд на Гору, то нам и житья не будет.
— Повелеваю тебе, — сурово перебил его Владимир, — ступай и разыщи эту женщину.
Воевода Волчий Хвост удалился и разослал в предградье, на Подол и Оболонь гридней на поиски женщины, которая приходила вечером на Гору и добивалась к князю… Но все было напрасно. Женщина, которую прогнали палками с Горы, никогда уж не придет к князю, а если кто ее и видел, знает о ней, то побоится сказать…
И кто эта женщина, почему она так упорно к нему добивалась именно вечером, перед тем как будут казнить Давила? Страшная догадка тревожила, мучила, терзала сердце князя: в облике женщины, которой он не видел, в ее темном платне, что покрывало старое тело, в словах — во всем, что говорил Волчий Хвост, князь Владимир угадывал свою мать Малушу. Но где она сейчас, где? О, как трудно отыскать родного, самого родного на свете человека, пусть это будет даже мать, если никогда не знал ее.
Конечно, было бы легче искать и найти свою мать, будь у него родные, близкие люди. Но у князя Владимира нет никого, никого. Ушла с Горы Рогнеда. Сам он разослал в свои земли сыновей…
Правда, у него жена, царица Анна. Она лежит на высоком ложе тут же в полутемной опочивальне, Владимир видит ее такое чарующее лицо, холеное тело.
Как совпадают события, точно нанизываются кольцо за кольцом в долгой цепочке жизни! Только сегодня вечером царица Анна так ласково, нежно, сердечно говорила:
— Ты лучше, чем я думала, муж мой. Ты был варваром, язычником, ныне ты христианин, василевс… И ты положил лишь начало делам, ради которых призвал тебя и благословил Бог, ты станешь великим василевсом, муж мой! — Анна прижалась к нему и поцеловала. — А я, — продолжала она, — за все хочу сделать тебе подарок, хотя подарок этот принесет радость и мне…
— Какой подарок?
— Я непраздна, Владимир, ношу под сердцем ребенка, уверена, что будет сын…
— Спасибо! — промолвил Владимир, обнял и поцеловал василиссу.
Сейчас она спит, что ей — только спать и спать. Анна сделала все, что могла. Она родит сына, их сына, князь Владимир, вероятно, полюбит его, но до чего далека и чужда ему, и чем дальше тем больше, эта честолюбивая, самовлюбленная, порфирородная Анна, она не подозревает, не может себе представить, какие муки и тревоги переживает ее муж.
Владимир внезапно вздрогнул. Все потеряно, князь-василевс ничего уже не может поправить. Во мраке ночи родился, зазвучал на какое-то мгновение и замер, точно выпущенная из лука стрела, крик — это умер смерд, обельный холоп
[328]
Давило.
12
Спустившись с горы, Малуша села под кустом над Почайной. После всего, что произошло, у нее не было сил возвращаться в монастырь под Берестове, она просто не хотела туда идти.
Так она сидела на остывшем у воды песке, смотрела, как сгущаются сумерки, темнеет Днепр, расплываются вдали его берега и косы.
Вдруг Малуша услышала, как по дороге, что вилась от Боричева взвоза к Берестовому, а потом к Подолу, помчались с Горы всадники. Задрожав, она вся сжалась под кустом, точно смертельно раненная птица, не дай Боже, еще увидят!..
С наступлением ночи Малуше стало легче — темно вокруг, беспросветно и на душе, ничего она уже не ждала, ничего не хотела.
Малуша даже заснула, тихо, сидя, как это делают старые люди, опустив голову на грудь и уронив вялые, иссохшие руки на песок.
И ей приснился сон, словно она ласточкой полетела вдоль Днепра, подлетела к воротам Горы, перепорхнула их, пронеслась над двором, спустилась у терема, вошла в сени, быстро поднялась и остановилась среди палаты.
Владимир стоял в углу, множество свечей озаряло его лицо.
— Кто ты еси? — спросил князь Владимир. Малуша вздрогнула и простерла вперед руки.
— Я — твоя мать, Маяуша! — сдавленным голосом промолвила она и медленно, медленно сделала шаг, другой, а он кинулся ей навстречу, схватил за руки, обнял, припал головой к груди.
Еще мгновение — и он опустился перед ней на колени…
— Не становись передо мной на колени, — сурово промолвила Малуша, — не становись, ибо се осрама.
[329]
Ты — князь, я простая женщина, храни Господь, кто увидит тебя на коленях, лучше уж я стану перед тобой.
— Нет, нет, нет! — крикнул он, но с колен поднялся и стал возле.
Теперь ее сын, ее детище, Владимир был рядом, она видела так близко его бледное, родное лицо, седые волосы, усы, известную только ей родинку за правым ухом.
— Как долго, долго я искала и ждала встречи с тобой, — вырвалось у Малуши.
— Я тоже искал и долго ждал тебя, мати, — ответил Владимир. — Тебе, верно, нелегко было идти на Гору. Ты утомилась. Сядь вот тут, отдохни.
И она села, но не в кресло, на которое он указывал, а на простую дубовую скамью у двери. «Когда-то, давным-давно, — вспомнила Малуша, — жила в этой светлице княгиня Ольга, а тут; на скамье, лежали ее ключи…»
Сын стоял перед ней, освещенный огнями семисвечника — в темно-сиреневом, шитом золотом платне, с красным корзном на плечах, подпоясанный широким поясом, в зеленых сафьяновых сапогах.
— Боже, Боже, — прошептала Малуша, — какой ты красивый и какой добрый сын, и как суров, холоден мир…
— Суров и холоден, — тотчас подтвердил Владимир, — но не для нас, мати. Я счастлив, что нашел тебя, поведу теперь в Золотую палату, посажу одесную себя, надену на голову корону Ольги, скажу людям, воеводам своим и боярам, гридням и дружине, мужам всех земель: се — моя мать, вот она сидит и повинна сидеть подле меня.
— О, сыне, сыне, — ответила Малуша, — как похож ты на отца своего Святослава. Нет, не пойду я в Золотую палату, не надену Ольгиной короны, не сяду одесную тебя… Когда-то, сын мой, лежал у моего сердца, сейчас ты, князь Руси, в моем сердце. Одного бы я хотела, — промолвила Малуша и тяжко вздохнула, — чтобы ты никогда, никогда не забывал обо мне.
Она гладила и гладила его седой чуб.
— А к тебе я шла, чтобы просить за Давила, не убивай его, сынок, пожалей себя, меня…
И вдруг Малуша проснулась. После ярких огней в палате, которые она так отчетливо видела во сне, после задушевной беседы, что она только что вела с сыном, ее страшно напугал так внезапно окруживший ее среди этой глухомани мрак.
Однако не только это всполошило и заставило затрепетать Малушу — среди тьмы и безмолвия, царивших над Днепром, на Горе, по всей земле, Малуша услышала исступленный крик, крик человека, который умирает и последний раз хотя бы голосом прощается с миром.
— Боже, Боже! — вырвалось у Малуши. — Помоги же ему, помоги!
Крик еще какое-то мгновение звучал в безмолвии и тиши глухой ночи, и как внезапно возник, так и оборвался.
— Мир праху его! — промолвила Малуша и закуталась в платок, чтобы согреть озябшее тело…
Как знать, долго ли она сидела, впав в какое-то забытье и не замечая даже времени… Час, два, три — не все ли равно?
Начинало светать, когда она поднялась, постояла немного, держась за ствол вербы, чтобы не упасть, потом нашла на песке палку, оперлась на нее и поплелась вдоль берега.
По левую руку, далеко за Днепром, яснело небо, там плавали легкие, похожие на заблудившихся овечек облачка; тучка, темноватая, вытянутая кверху, напоминала стоящего с посохом в руках пастуха; над плесом колыхался, точно прозрачная голубая вуаль, туман; направо темнела Гора; леса круто спускались по оврагам к Днепру, а на кручах вздымались черной стеной.
Опираясь на палку, Малуша шла вдоль Днепра по тропинке, среди кустов, с которых падала холодная роса, да по звенящим тишиною лугам.
Так она добралась до землянки, где жил Тур, и опустилась недалеко от двери на камень — немощный он, больной, спит еще, наверно, зачем его будить?!
Однако Тур уж очень долго не просыпался, солнце поднялось из-за Днепра, а в землянке все еще было тихо.
— Тур! — позвала Малуша.
В землянке никто не откликнулся, и это было очень странно, обычно старый гридень просыпался при малейшем шуме.
— Тур! — Малуша поднялась и постучала в дверь. От прикосновения ее руки дверь отворилась, Малуша увидела деревянное ложе вдоль стены и босые ноги Тура.
Гридень был мертв, он лежал на ложе навзничь, вытянув руки, и, казалось, спал; на лице залег отпечаток усталости, горя и вечного покоя. Малуша преклонила колени перед телом того, кто любил ее так безгранично и беззаветно, и коснулась устами его холодной руки.
***
13
В начале нового года, весной
[330]
князь Владимир получил печальную весть из Полоцка. От неведомой болезни скончался князь Изяслав, а вскоре его жена и сын Всеслав.
— Требите
[331]
пути! — велит Владимир. — Еду прощаться с сыном и его семьей.
В распутицу, в стужу, через леса и болота мчится он в далекий Полоцк, долго стоит над могилами Изяслава, его жены и Всеслава у новой деревянной церкви; живет несколько дней в детинце Регволда, ночует в палате, где когда-то говорил с Рогнедой…
Владимир не спит, не может заснуть в этой палате… Забывшись на миг, он слышит откуда-то издалека голос Рогнеды. Владимир встает, подходит к окну. В сером тумане едва-едва можно различить городские стены, взбаламученную Двину под высокой кручей. Там, где когда-то Рогнеда снаряжала в далекий путь лодии убитых отца и братьев, Владимиру чудится какая-то тень. Может, это Рогнедина душа, зная, что Владимир в Полоцке, прилетела сюда, в землю отца своего?
Светает… Нет, никого и ничего нет над неспокойной Двиной, а на краю кручи стоит одинокая березка. — В Киев! Скорее в Киев! — велит дружине князь. Князь Владимир остался на Горе один-одинешенек. Этого никто не знает: у него жена, василисса Анна, которую с полным правом называют красивейшей женщиной мира, князя окружают бояре, воеводы, мужи, ныне они берегут его так, как, верно, никогда еще не берегли ни одного князя, раболепствуют перед ним, молятся на него, славословят ему. Князя-василевса неотступно охраняют с мечами в руках многочисленные гридни, на его стороне церковь: епископы и священники и, стало быть, сам Бог.
И все-таки князь Владимир одинок. Василисса Анна — о, чем дальше, тем труднее ему проводить с ней дни и долгие ночи! Бояре, воеводы, мужи — он не верит им, даже начинает их бояться. Епископ, священники — нет, они не могут успокоить его.
В одну из осенних ночей Владимир зовет к себе лучшего киевского здателя Косьмину, долго советуется с ним в своей палате, велит построить терем под Берестовым.
Здатель Косьмина не понимает князя. Какие у него чудесные терема на Горе, в Вышгороде, Белгороде. Терем в Берестовом, в трех поприщах от Киева… Что ж, он вырубит лес, свезет камень и поставит крепость, которую будет видно с Горы и левого берега Днепра. Князь Владимир думает иначе.
— Ты, Косьмина, не руби там ни одного дерева, роща над Днепром как стояла, так и пусть стоит, не вези туда ни камня, ни леса, не ставь ни крепости, ни высоких палат, построй мне небольшой терем, в котором бы я жил один, где бы мог отдохнуть от всех людей…
Старый здатель Косьмина понял наконец князя — на склоне лет, построив множество теремов, соборов, храмов, он сам бы очень хотел отдохнуть…
Осень. Улетели ласточки, потянулись в темные края журавли, гуси, лебеди, пусто в небе. В городе Киеве, как говорили в то время, женили Семена.
[332]
В хижинах, в землянках долгими вечерами горели сальные плошки, восковые свечи: рыбаки плели сети, женщины сучили бесконечные нити из куделя, ткали на кроснах
[333]
толстины, вретища, яриги; унотки и отроки в темных углах, под наметами,
[334]
в стодолах разговаривали и шептались до рассвета.
Зима в том году выдалась холодная, лютая, снежная; люди, как отмечал летописец, гибли в поле, птицы замерзали на лету.
Но за Киев, к Берестовому, потянулись еще ранней осенью древоделы и здатели. Всю зиму там, над горою, вились дымки, в рощах и обрывах над Днепром горели костры, далеко катилось эхо множества секир — это здатель Косьмина строил по наказу князя Владимира новый терем.
Никто на Горе не мог взять в толк, зачем понадобилось князю Берестовое, где одни горы да овраги, где бродят звери в пуще да каркает над чернолесьем воронье. Ведь недаром именно там, испокон веку, убегал от орд, скрывался, рыл пещеры гонимый люд, недаром и поныне, правда не в лесу, а у берега Днепра, стоит там церковь и монастырь, воздвигнутые христианами подалее от суетного мира.
Еще больше удивлялись бояре и воеводы, когда к весне двор был закончен и когда они собственными глазами увидели, что велел построить в Берестовом великий князь.
Двор совсем не походил на прочие дворы князя Владимира. Маленький — один терем с сенями и верхом на две светлицы, к стенам лепились несколько клетей, двор окружала очень высокая, сложенная из нетесаных дубовых бревен стена без городниц, без веж;
[335]
вокруг стены — ров; ворота запирались тяжелыми железными засовами. Чего искал, от кого прятался князь Владимир в Берестовом, за городом Киевом? Воеводы и бояре, оглядев двор, только головами покачали, пошептались да и вернулись на Гору…
Князь Владимир приехал в Берестовое, когда плотники и каменщики закончили работу. Здатель Косьмина встретил князя у ворот один, несколько дворян убирали терем.
Обойдя двор, Владимир, задумчивый, хмурый, вошел в сени и поднялся по ступеням в светлицу, которая выходила окнами на Днепр.
И вдруг лицо его озарилось ясной, ласковой улыбкой. Насколько сурово и мрачно выглядел терем снаружи, настолько чудесен и радостен открывался вид из окна светлицы. Князь Владимир увидел днепровский плес и несколько лодий на его голубом лоне, покрытую молодой зеленой травой и цветами долину, купы верб, что, утопая в полноводье, казалось, поднимали к небу руки с длинными пальцами-ветвями, церковь, далекий монастырь.
— Спасибо тебе, Косьмина! — промолвил князь Владимир. — Ты воздвиг за свою долгую жизнь много чудесных строений, но сей терем более всего люб моему сердцу…
История нашей Древней Руси может показаться кому-то скучной и не интересной – что, дескать, там лапти да кокошники какие-то. Я и сама раньше так думала, но чем больше погружаешься в ту эпоху, тем больше находишь там подлинно библейский размах и настоящие античные страсти. Даже если рассматривать только официальную версию истории, то под религиозным и идеологическим глянцем просматриваются события эпического масштаба. Таким поистине судьбоносным событием явилось Крещение Руси в 988 году, причем вовсе не только с религиозной точки зрения, которую мы вообще постараемся не затрагивать. Это был, в первую очередь, исторический выбор пути развития, выбор политического курса и выбор цивилизационной модели. И результаты этого выбора актуальны по сей день.
Главное действующее лицо – князь Владимир I Святославич.
Если не вдаваться в подробности его биографии, с которой каждый может ознакомиться сам, а только описать ее главные моменты, то они, увы, будут больше отрицательными. ... Читать дальше »
...Совсем не таков был младший сын княгини, Улеб. Белолицый, с румянцем на щеках, с темными волнистыми волосами и такими же темными прямыми бровями с карими ласковыми глазами, младший сын княгини был послушный, услужливый, тихий, и, если бы не мужская одежда, его можно было бы принять за красную девицу.
Она любила обоих сыновей, но сердце ее почему-то больше лежало к младшему сыну, Улебу. Почему? Она не могла бы на это ответить; на самом же деле, должно быть, потому, что старший сын Святослав похож был на отца, мужа княгини Ольги, Игоря, и нравом был в него, а младший сын Улеб напоминал ее, княгиню.
Семён Дмитриевич Скляренко (укр. Скляренко Семен Дмитрович) — украинский советский писатель, автор исторических романов.
Окончил Прохоровскую сельскую школу, а в 1919 г. гимназию в городе Золотоноша. В начале своей трудовой деятельности работал в родном селе, затем заведовал районным отделом народного просвещения.
В начале 1920-х учительствовал. С 1923 служил в Красной армии. Впоследствии на редакционной работе.
С конца 1924 г. поселился в г. Егорьевск Московской области, где заведовал клубом, культотделом совета профсоюзов.
Литературную деятельность начал в 1918 г. В первых прозаических произведениях («Тихая пристань», 1929; «Матрос Исай», 1930) воссоздал события гражданской войны на…
Семён Дмитриевич Скляренко (укр. Скляренко Семен Дмитрович) — украинский советский писатель, автор исторических романов.
Окончил Прохоровскую сельскую школу, а в 1919 г. гимназию в городе Золотоноша. В начале своей трудовой деятельности работал в родном селе, затем заведовал районным отделом народного просвещения.
В начале 1920-х учительствовал. С 1923 служил в Красной армии. Впоследствии на редакционной работе.
С конца 1924 г. поселился в г. Егорьевск Московской области, где заведовал клубом, культотделом совета профсоюзов.
Литературную деятельность начал в 1918 г. В первых прозаических произведениях («Тихая пристань», 1929; «Матрос Исай», 1930) воссоздал события гражданской войны на украинской земле. В книгах очерков «Три республики» (1930), «Водники-ударники» (1931), романах и повестях «Бурун» (1932), «Ошибка» (1933), «Страх» (1935), «Пролог» (1936) писатель обратился к решению сложных нравственно-психологических проблем того времени. В трилогии о гражданской войне «Путь на Киев» (романы «Путь на Киев», 1937; «Николай Щорс», 1939, «Польский фронт», 1940) писатель, руководствуясь постулатами соцреализма, создал широкое эпическое полотно исторических событий на Украине.
В военные и послевоенные годы работал в армейской и фронтовой печати, печатал очерки и рассказы на военную тематику («Украина зовет», 1943; «Рапорт», 1945; «Орлиные крылья», 1948).
В 1954 году вышел роман С. Скляренко «Карпаты».
Намерение написать трилогию о становлении древнерусского Киевского государства в X—XI вв. был реализован частично: написаны и изданы только две книги — «Святослав» (1959) и «Владимир» (1962). В двух книгах романа «Святослав» — «Княгиня и рабыня» и «Над морем Русским» — писатель на основе летописных материалов и фольклорных материалов изобразил князя Святослава Игоревича и его окружение на фоне тогдашней эпохи. Смерть не позволила автору закончить начатое дело — написать роман про Ярослава Мудрого.
Умер С. Скляренков в г. Киеве, в котором жил с 1927 г. Похоронен на Байковом кладбище. Источник :https://audiokrai.com/authors/129982
Древние числа дарят слова
Знаки лесов на опушке…
Мир понимает седая глава,
Строчки, что создал нам Пушкин. Коля, Валя, и Ганс любили Природу, и ещё – они уважали Пушкина.
Коля, Валя, и Ганс, возраст имели солидный – пенсионный.
И дожили они до 6-го июня, когда у Пушкина, Александра Сергеевича, как известно – день рождения, а в нынешнем году аж… 221 год ему.
Жил-был Король,
На шахматной доске.
Познал потери боль,
В ударах по судьбе… Трудно живётся одинокому белому королю, особенно если ты изношенный пенсионер 63 лет, тем более, если именуют тебя Белая Ворона.
Дружба – это хорошо. Но с кем дружить? Дружить можно только с королём, и только с чёрным. С его свитой дружбы нет.
