Школа. Гайдар. 010 - 30 Июня 2018 - Персональный сайт

Главная » 2018 » Июнь » 30 » Школа. Гайдар. 010

14:51

Школа. Гайдар. 010

***

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Солдат на улице еще не было видно - вероятно, cпали. Возле церкви
стояло несколько двуколок, крытый фургон с красным крестом, а около походной
кухни заспанные кашевары кололи на растопку лучину.
- В штаб везти? - спросил возница у старосты.
- Можно и в штаб. Хотя их благородие спят еще. Не стоит из-за такого
мальца тревожить. Вези пока в холодную.
Телега остановилась возле низкой каменной избушки с решетчатыми окнами.
Меня подтолкнули к двери. Наспех прощупав мои карманы, староста снял с меня
кожаную сумку. Дверь захлопнулась, хрустнула пружина замка. В первые минуты
острого, причинявшего физическую боль страха я решил, что погиб, погиб
окончательно и бесповоротно, что нет никакой надежды на спасение. Взойдет
солнце выше, проснется его благородие, о котором упоминал староста, вызовет,
и тогда смерть, тогда конец.
Я сел на лавку и, опустив голову на подоконник, закоченел в каком-то
тупом бездумье. В виски молоточками стучала кровь: тук-тук, тук-тук, и
мысль, как неисправная граммофонная пластинка, повторяла, сбиваясь все на
одно и то же: "Конец... конец... конец..." Потом, навертевшись до одури, от
какого-то неслышного толчка острие сознания попало в нужную извилину мозга,
и мысли в бурной стремительности понеслись безудержной чередой.
"Неужели никак нельзя спастись? И так нелепо попался! Может быть, можно
бежать? Нет, бежать нельзя. Может быть, на село нападут красные и успеют
отбить? А если не нападут? Или нападут уже потом, когда будет поздно? Может
быть... Нет, ничего не может быть, ничего не выходит".
Мимо окна погнали стадо. Тесно сгрудившись, колыхались овцы, блеяли и
позвякивали колокольцами козы, щелкал бичом пастух. Маленький теленок бежал
подпрыгивая и смешно пытался на ходу ухватить вымя коровы.
Эта мирная деревенская картина заставила еще больше почувствовать
тяжесть положения, к чувству страха примешалась и даже подавила его на
короткое время злая обида - вот... утро такое... все живут. И овцы, и везде
жизнь как жизнь, а ты помирай!
И, как это часто бывает, из хаоса сумбурных мыслей, нелепых и
невозможных планов выплыла одна необыкновенно простая и четкая мысль, именно
та самая, которая, казалось бы, естественней всего и прежде всего должна
была прийти на помощь.
Я так крепко освоился с положением красноармейца и бойца пролетарского
отряда, что позабыл совершенно о том, что моя принадлежность к красным вовсе
не написана на моем лбу. То, что я красный, как бы подразумевалось само
собой и не требовало никаких доказательств, и доказывать или отрицать
казалось мне вообще таким никчемным, как объяснять постороннему, что волосы
мои белые, а не черные, - объяснять в то время, когда всем и без объяснения
это отлично видно.
"Постой, - сказал я себе, радостно хватаясь за спасительную нить. - Ну
ладно... я красный. Это я об этом знаю, а есть ли какие-нибудь признаки, по
которым могли бы узнать об этом они?"
Поразмыслив немного, я пришел к окончательному убеждению, что признаков
таких нет. Красноармейских документов у меня не было. Серую солдатскую
папаху со звездочкой я потерял, убегая от кордона. Тогда же бросил я и
шинель. Разбитая винтовка валялась в лесу на траве, патронташ, перед тем как
идти купаться, я оставил в шалаше. Гимнастерка у меня была черная,
ученическая. Возраст у меня был не солдатский. Что же еще остается? Ах, да!
Маленький маузер, спрятанный на груди, и еще что? Еще история о том, как я
попал на берег речки. Но маузер можно запихать под печь, а историю...
историю можно и выдумать.
Чтобы не запутаться, я решил не усложнять обстоятельств выдумыванием
нового имени и новой фамилии, возраста и места рождения. Я решил остаться
самим собой, то есть Борисом Гориковым, учеником пятого класса Арзамасского
реального училища, отправившимся с дядей (чтобы не сбиться, дядю настоящего
вспомнил) в город Харьков к тетке (адрес тетки остался у дяди). По дороге я
отстал от дяди, меня ссадили с поезда за проезд без пропуска и документов
(они у дяди). Тогда я решил пройти вдоль полотна, чтобы сесть на поезд со
следующей станции. Но тут красные кончились и начались белые. Если спросят,
чем жил, пока шел, скажу, что подавали по деревням. Если спросят, зачем
направлялся в Харьков, раз не знаю адреса тетки, скажу, что надеялся узнать
в адресном столе. Если скажут: "Какие же, к черту, могут быть сейчас
адресные столы?" - удивлюсь и скажу, что могут, потому уж на что Арзамас
худой город, и то там есть адресный стол. Если спросят: "Как же так дядя
надеялся пробраться из красной России в белый Харьков?" - скажу, что дядя у
меня такой пройдоха, что не только в Харьков, а хоть за границу проберется.
А я вот... нет, не пройдоха, не могу никак. На этом месте нужно будет
заплакать. Не особенно, а так, чтобы печаль была видна. Вот и все пока,
остальное будет видно на месте.
Вынул маузер. Хотел было сунуть его под печь, но раздумал. Даже если
отпустят, отсюда его уже не вытащишь. Комната имела два окна: одно выходило
на улицу, другое - в узенький проулок, по которому пролегала тропка,
заросшая по краям густой крапивой. Тогда я поднял с пола обрывок бумаги,
завернул маузер и бросил небольшой сверток в самую гущу крапивы. Только что
успел я это сделать, как на крыльце застучали. Привели еще троих: двух
мужиков, скрывших лошадей при обходе за подводами, и парнишку, уж не знаю
зачем укравшего запасную возвратную пружину с двуколки у пулеметчика.
Парнишка был избит, но не охал, а только тяжело дышал, точно его
прогнали бегом.
Между тем улица села оживилась. Проходили солдаты, ржали кони, звякали
котелки возле походной кухни. Показались связисты, разматывающие на рогульки
телефонный провод. Четко в ногу, под командой важного унтера прошел мимо не
то караул к разводу, не то застава к смене.
Опять щелкнул замок, просунулась голова солдата. Остановившись у
порога, солдат вытащил из кармана смятую бумажку, заглянул в нее и крикнул
громко:
- Который тут Ваалд, что ли? Выходи.
Я посмотрел на своих соседей, те на меня - никто не подымался.
- Ваалд... Ну, кто тут?
"Ваальд Юрий!" - ужаснулся я, вспомнив про бумаги, которые нашел в
подкладке и о которых позабыл среди волнений последнего времени. Выбора у
меня не было. Я встал и нетвердо направился к двери.
"Ну да, конечно, - понял я. - Они нашли бумаги и принимают меня за
того... за убитого. Он, как это скверно! Какой хороший и простой был мой
первый план и как легко мне теперь сбиться и запутаться. А отказаться от
бумаг нельзя. Сразу же возникнет подозрение - где достал документы, зачем?"
Вылетела из головы вся тщательно придуманная история с поездкой к тете, с
пройдохой-дядей... Нужно что-то сообразить новое, но что сообразишь? Тут уж
придется, видно, на месте.
Да... а-а-ах, какой же я дурень! Ну, ладно, я Ваальд, меня ведут к
своим. Наконец-то я добрался, должен быть веселым, довольным, а я иду,
опустив голову, точно покойника провожаю".
Выпрямился и попробовал улыбнуться. Но как трудно иногда быть веселым,
как невольно, точно резиновые, сжимаются и вздрагивают насильно растянутые в
улыбку губы! С крыльца штаба спускался высокий пожилой офицер в погонах
капитана, рядом с ним, с видом собаки, которой дали пинка, шагал староста.
Заметив меня, староста остановился и развел руками: извините, мол, ошибка
вышла.
Офицер сказал старосте что-то резкое, и тот, подобострастно кивнув
головой, побежал вдоль улицы.
- Здравствуй, военнопленный, - немного насмешливо, но совсем не сердито
сказал капитан.
- Здравия желаю, господин капитан! - ответил я так, как учили нас в
реальном на уроках военной гимнастики.
- Ступай, - отпустил офицер моего конвоира и подал мне руку. - Ты как
здесь? - спросил он, хитро улыбаясь и доставая папиросу. - Родину и
отечество защищать? Я прочел письмо к полковнику Коренькову, но оно ни к
чему тебе теперь, потому что полковник уже месяц как убит.
"И очень хорошо, что убит", - подумал я.
- Пойдем ко мне. Как же это ты, братец, не сказался старосте? Вот и
пришлось тебе посидеть. Попал к своим, да сразу и в кутузку.
- А я не знал, кто он такой. Погонов у него нет, мужик мужиком. Думал,
что красный это. Тут ведь, говорят, шатаются, - выдавил я из себя и в то же
время подумал, что офицер, кажется, хороший, не очень наблюдательный, иначе
бы он по моему неестественному виду сразу бы догадался, что я не тот, за
кого он меня принимает.
- Знавал я твоего отца, - сказал капитан. - Давненько только, в седьмом
году на маневрах в Озерках у вас был. Ты тогда еще совсем мальчуган был,
только смутное какое-то сходство осталось. А ты не помнишь меня?
- Нет, - как бы извиняясь, ответил я, - не помню. Маневры помню
чуть-чуть, только тогда у нас много офицеров было.
Если бы я не имел того "смутного сходства", о котором упоминал капитан,
и если бы у него появилось хоть маленькое подозрение, он двумя-тремя
вопросами об отце, о кадетском корпусе мог бы вконец угробить меня.
Но офицер не подозревал ничего. То, что я не открылся старосте,
казалось очень правдоподобным, а воспитанники кадетских корпусов на Дон
бежали тогда из России табунами.
- Ты, должно быть, есть хочешь? Пахомов! - крикнул он раздувавшему
самовар солдату. - Что у тебя приготовлено?
- Куренок, ваше благородие. Самовар сейчас вскипит... да попадья квашню
вынула, лепешки скоро будут готовы.
- Куренок! Что нам на двоих куренок? Ты давай еще чего-нибудь.
- Смалец со шкварками можно, ваше благородие, со вчерашними варениками
разогреть.
- Давай вареники, давай куренка, да скоренько!
Тут в соседней комнате заныл вызов телефонного аппарата.
- Ваше благородие, ротмистр Шварц к телефону просит.
Уверенным, спокойным баритоном капитан передавал распоряжения ротмистру
Шварцу.
Когда он положил трубку, кто-то другой, по-видимому также офицер,
спросил у капитана:
- Что Шварц знает нового об отряде Бегичева?
- Пока ничего. Заходили вчера двое красных на Кустаревскую усадьбу, а
поймать не удалось. Да! Виктор Ильич, напишите в донесении, что, по
агентурным сведениям Шварца, отряд Шебалова будет пытаться проскочить мимо
полковника Жихарева в район завесы красных. Нужно не дать им соединиться с
Бегичевым... Ну-с, молодой человек, пойдемте завтракать. Покушайте,
отдохните, а тогда будем решать, как и куда вас пристроить.
Только что мы успели сесть за стол, денщик поставил плошку с дымящимися
варениками, куренка, который по размерам походил скорее на здорового петуха,
и шипящую сковороду со шкварками, только что успел я протянуть руку за
деревянной ложкой и подумать о том, что судьба, кажется, благоприятствует
мне, как возле ворот послышался шум, говор и ругательства.
- До вас, ваше благородие, - сказал вернувшийся денщик, - красного
привели с винтовкой. На Забелином лугу в шалаше поймали. Пошли пулеметчики
сено покосить, глянули, а он в палатке спит, и винтовка рядом и бомба. Ну,
навалились и скрутили. Завести прикажете?
- Пусть приведут... Не сюда только. Пусть в соседней комнате подождут,
пока я позавтракаю.
Опять затопали, застучали приклады.
- Сюда! - крикнул за стеной кто-то. - Садись на лавку да шапку-то сыми,
не видишь - иконы.
- Ты руки прежде раскрути, тогда гавкай!
Вареник захолодел в моем полураскрытом рту и плюхнулся обратно в миску.
По голосу в пленном я узнал Чубука.
- Что, обжегся? - спросил капитан. - А ты не наваливайся очень-то.
Успеешь, наешься.
Трудно себе представитъ то мучительно напряженное состояние, которое
охватило меня. Чтобы не внушать подозрения, я должен был казаться бодрым и
спокойным. Вареники глиняными комьями размазывались по рту. Требовалось
чисто физическое усилие для того, чтобы протолкнуть кусок через сжимавшееся
горло. Но капитан был уверен в том, что я сильно голоден, да и я сам еще до
завтрака сказал ему об этом. И теперь я должен был через силу есть. Тяжело
ворочая одеревеневшими челюстями, машинально нанизывая лоснящиеся от жира
куски на вилку, я был подавлен и измят сознанием своей вины перед Чубуком.
Это я виноват в том, что его захватили в плен двое пулеметчиков. Это я,
несмотря на его предупреждения, самовольно ушел купаться. Я виноват в том,
что самого дорогого товарища, самого любимого мной человека взяли сонным и
привели во вражеский штаб.
- Э-э, брат, да ты, я вижу, совсем спишь, - как будто бы издалека
донесся до меня голос капитана. - Вилку с вареником в рот, а сам глаза
закрыл. Ляг поди на сено, отдохни. Пахомов, проводи!
Я встал и направился к двери. Теперь нужно было пройти через комнату
телефонистов, в которой сидел пленный Чубук.
Это была тяжелая минута.
Нужно было, чтобы удивленный Чубук ни одним жестом, ни одним
восклицанием не выдал меня. Нужно было дать понять, что я попытаюсь сделать
все возможное для того, чтобы спасти его.
Чубук сидел, низко опустив голову. Я кашлянул. Чубук приподнял голову и
быстро откинулся назад.
Но, уже прежде чем коснуться спиной стены, он пересилил себя, смял и
заглушил невольно вырвавшийся возглас. Как бы сдерживаясь от кашля, я
приложил палец к губам, и по тому, как Чубук быстро сощурил глаз и перевел
взгляд с меня на шагавшего вслед за мной денщика, я догадался, что Чубук
все-таки ничего не понял и считает меня также арестованным по подозрению,
пытающимся оправдаться. Его подбадривающий взгляд говорил мне: "Ничего, не
бойся. Я тебя не выдам".
Вся эта молчаливая сигнализация была такой короткой, что ее не заметили
ни денщик, ни конвоир. Покачиваясь, я вышел во двор.
- Сюда пожалуйте, - указал мне денщик на небольшой сарайчик,
примыкавший к стене дома. - Там сено снутри и одеяло. Дверцу только заприте
за собой, а то поросюки набегут.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Уткнувшись головой в кожаную подушку, я притих. "Что же делать теперь?
Как спасти Чубука? Что должен сделать я для того, чтобы помочь ему бежать? Я
виноват, я должен изворачиваться, а я сижу, ем вареники, и Чубук должен за
меня расплачиваться".
Но придумать ничего я не мог.
Голова нагрелась, щеки горели, и понемногу лихорадочное, возбужденное
состояние овладело мной. "А честно ли я поступаю, не должен ли я пойти и
открыто заявить, что я тоже красный, что я товарищ Чубука и хочу разделить
его участь?" Мысль эта своей простотой и величием ослепила меня. "Ну да,
конечно, - шептал я, - это будет, по крайней мере, искуплением моей
невольной ошибки". Тут я вспомнил давно еще прочитанный рассказ из времен
Французской революции, когда отпущенный на честное слово мальчик вернулся
под расстрел к вражескому офицеру. "Ну да, конечно, - торопливо убеждал и
уговаривал себя я, - я встану сейчас, выйду и все скажу. Пусть видят тогда и
солдаты и капитан, как могут умирать красные. И когда меня поставят к
стенке, я крикну: "Да здравствует революция!" Нет... не это. Это всегда
кричат. Я крикну: "Проклятие палачам!" Нет, я скажу..."
Все больше и больше упиваясь сознанием мрачной торжественности
принятого решения, все более разжигая себя, я дошел до того состояния, когда
смысл поступков начинает терять свое настоящее значение.
"Встаю и выхожу. - Тут я приподнялся и сел на сено. - Так что же я
крикну?"
На этом месте мысли завертелись яркой, слепящей каруселью, какие-то
нелепые, никчемные фразы вспыхивали и гасли в сознании, и, вместо того чтобы
придумать предсмертное слово, уж не знаю почему я вспомнил старого цыгана,
который играл на свадьбах в Арзамасе на флейте. Вспомнил и многое другое,
никак не связанное с тем, о чем я пытался думать в ту туманную минуту.
"Встаю..." - подумал я. Но сено и одеяло крепким, вяжущим цементом
обволокли мои ноги.
И тут я понял, почему я не поднимаюсь. Мне не хотелось подниматься, и
все эти раздумья о последней фразе, о цыгане - все было только поводом к
тому, чтобы оттянуть решительный момент. Что бы я ни говорил, как бы я ни
возбуждал себя, мне окончательно не хотелось идти открываться и становиться
к стенке.
Сознавшись себе в этом, я покорно лег опять на подушку и тихо заплакал
над своим ничтожеством, сравнивая себя с великим мальчиком из далекой
Французской революции.
Деревянная стена, к которой было привалено сено, глухо вздрогнула.
Кто-то изнутри задел ее чем-то твердым: не то прикладом, не то углом
скамейки. За стеной слышались голоса.
Проворной ящерицей я подполз вплотную, приложил ухо к бревнам и тотчас
же поймал середину фразы капитана:
- ...поэтому нечего чушь пороть. Хуже себе сделаешь. Сколько пулеметов
в отряде?
- Хуже уже некуда, а вилять мне нечего, - отвечал Чубук.
- Пулеметов сколько, я спрашиваю?
- Три... дна "максима", один кольт.
"Нарочно говорит, - понял я. - У нас в отряде всего только один кольт".
- Так. А коммунистов сколько?
- Все коммунисты.
- Так-таки и все? И ты коммунист?
Молчание.
- И ты коммунист? Тебя спрашиваю!
- Да что зря спрашивать? Сам билет в руках держит, а спрашивает.
- Мо-ол-чать! Ты, как я смотрю, кажется, идейный. Стой прямо, когда с
тобой офицер разговаривает. Это ты в усадьбе был?
- Я.
- С тобой еще кто?
- Товарищ... Еврейчик один.
- Жид? Куда он делся?
- Убег куда-то... в другую сторону.
- В какую сторону?
- В противоположную.
Что-то стукнуло, двинулась табуретка, и баритон протяжно заговорил:
- Я тебе дам "в противоположную"! Я тебя сейчас самого пошлю в
противоположную.
- Чем бить, распорядились бы лучше скорей, да и делу конец, - тише
прежнего донесся голос Чубука. - Наши бы, если бы вас, ваше благородие,
поймали, дали бы раза два в морду - да и в расход. А вы, глядите-ка, всего
плетюгой исполосовали, а еще интеллигентный.
- Что-о?.. Что ты сказал? - высоким, срывающимся голосом закричал
капитан.
- Я говорю, нечего человека зря валандать!
Вмешался третий голос:
- Господин... командир полка - к аппарату!
Минут десять за стеной молчали. Потом с крыльца уже послышался голос
денщика Пахомова:
- Ординарец! Мусабеков!.. Ибрагишка!..
- Ну-у? - донесся из малинника ленивый отклик.
- И где ты, черт, делся? Седлай жеребца капитану.
За стеной опять баритон:
- Виктор Ильич! Я в штаб... Вернусь, вероятно, ночью. Позвоните Шварцу,
чтобы он срочно связался с Жихаревым. Жихарев донес, что отряды Бегичева и
Шебалова соединились возле Разлома.
- А с этим что?
- Этого... этого можно расстрелять. Или нет - держите его до моего
возвращения. Мы еще поговорим с ним. Пахомов! - повышая тон, продолжал
капитан. - Лошадь готова? Подай-ка мне бинокль. Да! Когда этот мальчик
проснется, накормишь его. Мне обед оставлять не надо. Я там пообедаю.
Мелькнули через щели черные папахи ординарцев. Мягко захлопали по пыли
подковы. Через ту же щель я увидел, как конвоиры повели Чубука к избе, в
которой я сидел утром.
"Капитан вернется поздно, - подумал я, - значит, в следующий раз Чубука
выведут для допроса ночью".
Робкая надежда легким, прохладным дуновением освежила мою голову.
Я здесь на свободе... Никто меня ни в чем не подозревает, больше того:
я гость капитана. Я могу беспрепятственно ходить, где хочу, и, когда начнет
темнеть, я, как бы прогуливаясь, пойду по тропке, которая пролегает возле
окошка, выходящего на зады. Подниму маузер и суну его через решетку. Солдаты
придут ночью за Чубуком. Он выйдет на крыльцо и, пользуясь тем, что они
будут считать его обезоруженным, сможет убить и того и другого, прежде чем
хоть один из них успеет вскинуть винтовку. Ночи теперь темные: два шага
отскочил - и пропал. Только бы удалось просунуть маузер, а это сделать
нетрудно. Избушка каменная, решетки крепкие, и поэтому часовой, не опасаясь
побега через окно, сидит у крыльца и сторожит дверь; только изредка подойдет
он к углу, посмотрит и опять отойдет.
Я вышел из сарайчика. Чтобы скрыть следы слез, вылил себе на голову
полный ковш холодной воды. Денщик подал мне кружку квасу и спросил, хочу ли
я обедать. От обеда я отказался, пошел на улицу и сел на завалинку.
Решетчатое окошко, за которым сидел Чубук, черной дырой уставилось на
меня с противоположной стороны широкой улицы.
"Хорошо, если бы Чубук заметил меня, - подумал я. - Это ободрит его, он
поймет, что раз я здесь на свободе, то постараюсь спасти его. Как заставить
его выглянуть? Крикнуть нельзя, рукой помахать - часовой заметит... Ага! Вот
как. Так же, как когда-то в детстве я вызывал Яшку Цуккерштейна в сад или на
пруд".
Сбегал в комнату, снял со стены небольшое походное зеркальце и вернулся
на завалинку. Сначала я занялся рассматриванием прыщика, вскочившего на лбу,
потом как бы нечаянно пустил солнечного зайчика на крышу противоположного
дома и оттуда незаметно перевел светлое пятно в черный провал окна.
Часовому, сидевшему на крыльце, был невидим острый луч, ударивший через окно
во внутреннюю стену избы. Тогда, не двигая зеркала, я закрыл ладонью стекло,
открыл опять, и так несколько раз.
Расчет мой, основанный на том, что арестованный заинтересуется причиной
вспышек в затемненной комнате, оправдался
В следующую минуту в окне под лучами моего солнечного прожектора возник
силуэт человека. Сверкнув еще несколько раз, чтобы Чубук проследил
направление луча, я отложил зеркало и, встав во весь рост, как бы
потягиваясь, поднял руку вверх, что на языке военной сигнализации всегда
обозначало: "Внимание! Будьте готовы!"
К крыльцу подошли два стройных юнкера в запыленных бескозырках, с
карабинами, ловко перекинутыми наискосок за спину, и спросили капитана. К
ним вышел замещавший капитана младший офицер. Юнкера отдали честь, и один
протянул пакет:
- От полковника Жихарева.
С завалинки я услышал жужжание телефона: младший офицер настойчиво
вызывал штаб полка. Четыре солдата, присланные от рот для связи, выскочили
из штабной избы и мерным солдатским бегом понеслись в разные концы села. Еще
через несколько минут распахнулись ворота околицы, и десять черных казаков
легкой стайкой выпорхнули за деревню. Быстрота и четкость, с которой
выполнялись передаваемые штабом распоряжения, неприятно поразили меня.
Вышколенные юнкера и вымуштрованные казаки, из которых состоял сводный
отряд, были не похожи на наших храбрых, но горластых и плохо
дисциплинированных ребят.
Солнце еще только близилось к закату, а мне уже не сиделось. По
приготовлениям и отдельным фразам я понял, что в ночь отряд будет выступать.
Чтобы скоротать до темноты время, а заодно получше осмотреться, я пошел
вдоль села и вышел на пруд, в котором казаки купали лошадей. Лошади фыркали,
чавкали копытами, увязавшими в вязком, глинистом дне. Взбаламученная затхлая
вода теплыми струйками стекала с их лоснящейся жирной кожи.
На берегу бородатый голый казак с крестом на шее рубил шашкой кусты
густого ракитника. Занося шашку, казак поджимал губы, а когда опускал ее, то
из груди его вылетал короткий выдох, производивший тот самый неопределенный
звук, который вырывается у мясников, разделывающих топором коровью тушу:
ыых... ыых...
Под острым блестящим клинком толстые сучья валились, как трава. Попади
ему сейчас под замах вражья рука - не будет руки. Попади ему красноармейская
голова - разрубит наискосок, от шеи до плеча.
Видел я следы казачьих пышек: как будто бы не на скаку, не узким
лезвием шашки нанесен гибельный удар, а на плахе топором спокойного, хорошо
нацелившегося заплечных дел мастера.
Заслышав звон колокола, призывавшего ко всенощной, казак кончил рубить.
Серой суконной портянкой вытер разогревшийся клинок, вложил его в ножны и,
тяжело дыша, перекрестился.
Меж картофельных гряд узенькой тропкой дошел я до родника. Ледяная вода
с веселым журчаньем стекала со старой, покрытой мхом колоды. Заржавленная
икона, врезанная в подгнивший крест, тускло глядела выцветшими глазами. Под
иконой слабо обозначалась вырезанная ножом надпись:
"Все иконы и святые - ложь".
Начинало темнеть. "Еще полчаса, - подумал я, - и надо будет пробираться
к каменной избушке". Я решил выйти на конец села, пересечь большую дорогу и
оттуда тропкой пробраться к решетчатому окну. Я хорошо знал место, на
которое упал маузер. Белая обертка бумаги немного просвечивала сквозь
крапиву. Я решил, не останавливаясь, поднять сверток, сунуть его через
решетку и идти дальше как ни в чем не бывало.
Завернув за угол, я очутился на пустыре. Здесь я увидел кучку солдат и
неожиданно лицом к лицу столкнулся с капитаном.
- Ты что тут ходишь? - удивившись, спросил он. - Или ты тоже пришел
посмотреть? Тебе ведь еще в диковинку.
- Вы разве уже приехали? - заплетающимся языком глупо выдавил я из
себя, не понимая еще, о чем это он говорит.
Слова команды, раздавшейся сбоку, заставили нас обернуться. И то, что я
увидел, толкнуло меня судорожно вцепиться в обшлаг капитанского рукава.
В двадцати шагах, в стороне, пять солдат с винтовками, взятыми
наизготовку, стояли перед человеком, поставленным к глиняной стене нежилой
мазанки. Человек был без шапки, руки его были стянуты назад, и он в упор
смотрел на нас.
- Чубук, - прошептал я, зашатавшись.
Капитан удивленно обернулся и, как бы успокаивая, положил мне руку на
плечо. Тогда, не спуская с меня глаз и не обращая внимания на команду, по
которой солдаты взяли винтовки к плечу, Чубук выпрямился и, презрительно
покачав головой, плюнул.
Тут так сверкнуло, так грохнуло, что как будто бы моей головой ударили
по большому турецкому барабану. И, зашатавшись, обдирая хлястик капитанского
обшлага, я повалился на землю.
- Кадет, - строго сказал капитан, когда я опомнился, - это еще что
такое? Баба... тряпка! Незачем было лезть смотреть, если не можешь. Так
нельзя, батенька, - уже мягче добавил он, - а еще в армию прибежал.
- С непривычки это, - зажигая спичку и закуривая, вставил поручик,
командовавший солдатами. - Вы не обращайте на это внимания. У меня в роте
тоже телефонистик один из кадетов. Сначала по ночам маму звал, а теперь
такой аховый. А этот-то хорош, - понижая голос, продолжал офицер. - Стоял,
как на часах, не коверкался. И ведь плюнул еще!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В ту же ночь, захватив свой маузер и сунув в карман бомбу, валявшуюся в
капитанской повозке, с первого же пятиминутного привала я убежал.
Всю ночь безостановочно, с тупым упрямством, не сворачивая с опасных
дорог, пробирался я к северу. Черные тени кустарников, глухие овраги,
мостики - все то, что в другое время заставило бы меня насторожиться, ждать
засады, обходить стороной, проходил я в этот раз напролом, не ожидая и не
веря в то, что может быть что-нибудь более страшное, чем то, что произошло
за последние часы.
Шел, стараясь ни о чем не думать, ничего не вспоминать, ничего не
желая, кроме одного только: скорей попасть к своим.
Следующий день, с полудня до глубоких сумерек, проспал я, как под
хлороформом, в кустах запущенной лощины; ночью поднялся и пошел опять. По
разговорам в штабе белых я знал приблизительно, где мне нужно искать своих.
Они должны были быть уже недалеко. Но напрасно до полуночи кружил я
тропками, проселочными дорогами - никто не останавливал меня.
Ночь, как трепыхающаяся птица, билась в разноголосом звоне неумолчных
пташек, в кваканье лягушек, в жужжанье комаров. В шорохах пышной листвы, в
запахах ночных фиалок и лесной осоки беспокойной совой кричала раззолоченная
звездами душная ночь.
Отчаянье стало овладевать мной. Куда идти, где искать? Вышел к подошве
холма, поросшего сочным дубняком, и, обессиленный, лег на поляну душистого
дикого клевера. Так лежал долго, и чем дольше думал, тем крепче черной
пиявкой всасывалось сознание той ошибки, которая произошла. Это на меня
плюнул Чубук, на меня, а не на офицера. Чубук не понял ничего, он ведь не
знал про документы кадета, я забыл ему сказать про них. Сначала Чубук думал,
что я тоже в плену, но когда увидел меня сидящим на завалинке, а особенно
потом уже, когда капитан дружески положил мне руку на плечо, то, конечно,
Чубук подумал, что я перешел на сторону белых, а может быть даже, что я
нарочно оставил его в палатке. Ничем иным Чубук не мог объяснить себе той
заботливости и того внимания, которые были проявлены ко мне белым офицером.
Его плевок, брошенный в последнюю минуту, жег меня, как серная кислота,
вплеснутая в горло. И еще горше становилось от сознания, что поправить дело
нельзя, объяснить и оправдаться не перед кем и что Чубука уже больше нет и
не будет ни сегодня, ни завтра, никогда...
Злоба на самого себя, на свой непоправимый поступок в шалаше туже и
туже скручивала грудь. И никого кругом не было, не с кем было поделиться,
поговорить. Тишина. Только гам птиц да лягушиное кваканье.
К злобе на самого себя примешалась ненависть к проклятой, выматывающей
душу тишине. Тогда, обозленный, раскаивающийся и оскорбленный, в
бессмысленной ярости вскочил я, выхватил из кармана бомбу, сдернул
предохранитель и сильным взмахом бросил ее на зеленый луг, на цветы, на
густой клевер, на росистые колокольчики.
Бомба разорвалась с тем грохотом, которого я хотел, и с теми далекими,
распугивающими тишину перегудами и перекатами ошалелого эха.
Я упрямо зашагал вдоль опушки.
- Эй, кто там идет? - услышал я вскоре из-за кустов.
- Я иду, - ответил я, не останавливаясь.
- Что за я!.. Стрелять буду!
- Стреляй! - с непонятной вызывающей злобой выкрикнул я, вырывая маузер
из-за пазухи.
- Стой, шальной! - раздался другой голос, показавшийся мне знакомым и
обращавшийся к невидимому для меня спутнику. - Васька, стой же ты, черт! Да
ведь это же, кажется, наш Бориска.
У меня хватило здравого смысла опомниться и не бабахнуть в бойца нашего
отряда, шахтера Малыгина.
- Да откуда ты взялся? А мы тут недалече. Послали нас разузнать: бомбой
кто-то грохнул. Уж не ты ли?
- Я.
- Чего это ты разошелся так? И бомбами швыряешься и на рожон прешь. Ты
уж не пьяный ли?

Все рассказал я товарищам: как попал к белым, как был захвачен и погиб
славный Чубук, только о последнем, плевке Чубука, не сказал я никому. И
тогда же выложил заодно обо всем, что слышал в штабе о планах белых, о
расположении, о том, что отряды Жихарева и Шварца постараются нагнать наших.
- Что же, - сказал Шебалов, опираясь на потемневший и поцарапанный в
походах палаш, - слов нету, жалко Чубука. Был Чубук первый красноармеец,
лучший боец и товарищ. Что и говорить... Большую оплошку сделал ты,
парень... Да, большую. - Тут Шебалов вздохнул. - Ну, а как мертвого все
равно не воротишь, нечего мне тебе говорить, да и ты сам не нарочно, а с кем
беды не бывает.
- С кем беды не бывает, - подхватило несколько голосов.
- Ну, а вот за то, что узнал ты про Жихарева, про ихние планы, за то,
что торопился ты сообщить об этом товарищам, - за это тебе вот моя рука и
крепкое спасибо!

Круто завернув вправо, большими ночными переходами далеко ушли мы от
лопушки, расставленной Жихаревым, и, минуя крупные села, сбивая на пути
мелкие разъезды белых, соединившиеся отряды Шебалова и Бегичева вышли через
неделю к своим регулярным частям, державшим завесу на участке станции
Поворино.
В те же дни я стал кавалеристом. На стоянке подошел ко мне Федя Сырцов,
хлопнул по плечу своей маленькой цепкой пятерней.
- Борис, - спросил он, - верхом ездил когда?
- Ездил, - ответил я, - в деревне только, у дядьки, да и то без седла.
А что?
- Раз без седла ездил, в седле и подавно сумеешь. Хочешь ко мне в
конную?
- Хочу, - ответил я и недоверчиво посмотрел на Федю.
- Ну, так заместо Бурдюкова будешь. Его коня возьмешь.
- А Гришка где?
- Шебалов выгнал, - и Федя выругался. - Вовсе из отряда выгнал. Гришка
на обыске у попа надел на палец колечко да и позабыл снять. И колечко-то
дрянь, ему в мирное время пятерка - красная цена. Так поди ж ты, поговори с
Шебаловым! Выгнал, черт, попову сторону взял.
Я хотел было возразить Феде, что вряд ли Шебалов станет держать попову
сторону и что, вероятно, Гришка Бурдюков не нечаянно позабыл снять кольцо.
Но тут мне показалось, что Феде не понравится это разъяснение, он, чего
доброго, раздумает брать меня в конную разведку, и я смолчал. А в конную
давно уже мне хотелось.
Пошли к Шебалову.
Шебалов неохотно согласился отпустить меня из первой роты. Поддержал
неожиданно хмурый Малыгин.
- Пусти его, - сказал он. - Парень молодой, проворный. Да и так он
ходит все, без Чубука скучает. Они ведь, бывало, всегда на пару, а теперь не
с кем ему!
Шебалов отпустил, но, исподлобья посмотрев на Федю, сказал ему не то
шутя, не то серьезно:
- Ты, Федор, смотри... не спорть у меня парня! Ты не вихляй глазами-то,
серьезно я тебе говорю!
Вместо ответа Федя задорно подмигнул мне: ладно, дескать, сами не
маленькие.
Через месяц я уже как заправский кавалерист, подражая Феде, ходил,
расставляя в стороны ноги, перестал путаться в шпорах и все свободное время
проводил возле тощего пегого жеребца, который достался мне после Бурдюкова.
Я сдружился с Федей Сырцовым, хотя Федя и вовсе не был похож на
расстрелянного Чубука. Если правду сказать, то с Федей я себя чувствовал
даже свободнее, чем с Чубуком. Чубук был похож на отца, а не на товарища.
Станет иногда выговаривать или стыдить, стоишь, злишься, а язык не
поворачивается сказать ему что-нибудь резкое. С Федей же можно было и
поругаться и помириться, с ним было весело даже в самые тяжелые минуты.
Капризный только был Федя. Иной раз заладит свое, так ничем его не сшибешь. Читать далее ...