Школа. Гайдар. 003 - 30 Июня 2018 - Персональный сайт

Главная » » Школа. Гайдар. 003

14:23

Школа. Гайдар. 003

***

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Однажды, уже в сентябре, Федька засиделся у меня до позднего вечера. Мы
вместе заучивали уроки.
Едва мы кончили и он сложил книги и тетради, собираясь бежать домой,
как внезапно хлынул проливной дождь.
Я побежал закрывать окно, выходившее в сад.
Налетавшие порывы ветра со свистом поднимали с земли целые груды
засохших листьев, несколько крупных капель брызнуло мне в лицо. Я с трудом
притянул одну половину окна, высунулся за второй, как внезапно порядочной
величины кусок глины упал на подоконник.
"Ну и ветер! - подумал я. - Этак и все деревья переломать может".
Возвращаясь в соседнюю комнату, я сказал Федьке:
- Буря настоящая. Куда ты, дурак, собрался... Такой дождь хлещет!
Смотри-ка, какой кусок земли в окно ветром зашвырнуло.
Федька посмотрел недоверчиво:
- Что ты врешь-то? Разве этакий ком зашвырнет?
- Ну вот еще! - обиделся я. - Я же тебе говорю: только я стал
закрывать, как плюхнулось на подоконник.
Я посмотрел на ком глины. Не бросил ли кто, на самом деле, нарочно? Но
тотчас же я одумался и сказал:
- Глупости какие! Некому бросать. Кого в этакую погоду в сад занесет?
Конечно, ветер.
Мать сидела в соседней комнате и шила. Сестренка спала. Федька пробыл у
меня еще полчаса. Небо прояснилось. Через мокрое окно заглянула в комнату
луна, ветер начал стихать.
- Ну, я побегу, - сказал Федька.
- Ступай. Я не пойду за тобой дверь запирать. Ты захлопни ее покрепче,
замок сам защелкнется.
Федька нахлобучил фуражку, сунул книги за пазуху, чтобы не промокли, и
ушел. Я слышал, как гулко стукнула закрытая им дверь.
Я стал снимать ботинки, собираясь ложиться спать. Взглянув на пол, я
увидел оброненную и позабытую Федькой тетрадку. Это была та самая тетрадь, в
которой мы решали задачи.
"Вот дурной-то, - подумал я. - Завтра у нас алгебра - первый урок...
То-то хватится. Надо будет взять ее с собой".
Сбросив одежду, я скользнул под одеяло, но не успел еще перевернуться,
как в передней раздался негромкий, осторожный звонок.
- Кого еще это несет? - спросила удивленная мать. - Уж не телеграмма ли
от отца?.. Да нет, почтальон сильно за ручку дергает. Ну-ка, пойди отопри.
- Я, мам, разделся уже. Это, мам, наверное, не почтальон, а Федька, он
у меня нужную тетрадку забыл, да, должно быть, по дороге спохватился.
- Вот еще идол! - рассердилась мать. - Что он, не мог утром забежать?
Где тетрадь-то?
Она взяла тетрадь, надела на босую ногу туфли и ушла.
Мне слышно было, как туфли ее шлепали по ступенькам. Щелкнул замок. И
тотчас же снизу до меня донесся заглушенный, сдавленный крик. Я вскочил. В
первую минуту я подумал, что на мать напали грабители, и, схватив со стола
подсвечник, хотел было разбить им окно и заорать на всю улицу. Но внизу
раздался не то смех, не то поцелуй, оживленный, негромкий шепот. Затем
зашаркали шаги двух пар ног, подымающихся наверх.
Распахнулась дверь, и я так и прилип к кровати раздетый и с
подсвечником в руке.
В дверях, с глазами, полными слез, стояла счастливая, смеющаяся мать, а
рядом с нею - заросший щетиной, перепачканный в глине, промокший до нитки,
самый дорогой для меня солдат - мой отец.
Один прыжок - и я уже был стиснут его крепкими, загрубелыми лапами.
За стеною в кровати зашевелилась потревоженная шумом сестренка. Я хотел
броситься к ней и разбудить ее, но отец удержал меня и сказал вполголоса:
- Не надо, Борис... не буди ее... и не шумите очень.
При этом он обернулся к матери:
- Варюша, если девочка проснется, то не говори ей, что я приехал. Пусть
спит. Куда бы ее на эти три дня отправить?
Мать ответила:
- Мы отправим ее рано утром в Ивановское... Она давно просилась к
бабушке. Небо прояснилось, кажется. Борис раненько утром отведет ее. Да ты.
Алеша, не говори шепотом, она спит очень крепко. За мной иногда по ночам
приходят из больницы, так что она привыкла.
Я стоял, раскрыв рот, и отказывался верить всему слышанному.
"Как?.. Маленькую лупоглазую Танюшку хотят чуть свет отправить к
бабушке, чтобы она так и не увидела приехавшего на побывку отца? Что же это
такое?.. Для чего же?"
- Боря! - сказала мне мать. - Ты ляжешь в моей комнате, а утречком,
часов в шесть, соберешь Танюшку и отведешь к бабушке... Да не говори там
никому, что папа приехал.
Я посмотрел на отца. Он крепко прижал меня к себе, хотел что-то
сказать, но вместо этого еще крепче обнял и промолчал.
Я лег на мамину кровать, а отец и мать остались в столовой и закрыли за
собой дверь. Долго я не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, пробовал
считать до пятидесяти, до ста - сон не приходил.
В голове у меня образовался какой-то хаос. Стоило мне только начать
думать обо всем случившемся, как тотчас же противоречивые мысли сталкивались
и несуразные предположения, одно другого нелепей, лезли в голову. Начинало
слегка давить виски так же, как давит голову, когда долго кружишься на
карусели.
Только поздно ночью я задремал. Проснулся я от легкого скрипа. В
комнату вошел с зажженной свечой отец. Я чуть-чуть приоткрыл глаза. Отец был
без сапог. Тихонько, на носках, он подошел к Танюшкиной кроватке и опустил
свечу.
Так простоял он минуты три, рассматривая белокурые локоны и розовое
лицо спящей девчурки. Потом наклонился к ней. В нем боролись два чувства:
желание приласкать дочку и опасение разбудить ее. Второе одержало верх.
Быстро выпрямился, повернулся и вышел.
Дверь еще раз скрипнула - свет в комнате погас.
...Часы пробили семь. Я открыл глаза. Сквозь желтые листья березы за
окном блестело яркое солнце. Я быстро оделся и заглянул в соседнюю комнату.
Там спали. Притворив дверь, я стал будить сестренку.
- А где мама? - спросила она, протирая глаза и уставившись на пустую
кровать.
- Маму вызвали в больницу. Мама, когда уходила, сказала мне, чтобы я
свел тебя в гости к бабушке.
Сестренка засмеялась и лукаво погрозила мне пальцем:
- Ой, врешь, Борька! Бабушка еще только вчера просила меня к себе, мама
не пускала.
- Вчера не пустила, а сегодня передумала. Одевайся скорей... Смотри,
какая погода хорошая. Бабушка возьмет тебя сегодня в лес рябину собирать.
Поверив, что я не шучу, сестренка быстро вскочила и, пока я помогал ей
одеваться, защебетала:
- Так, значит, мама передумала? Ой, как я люблю, когда мама
передумывает! Давай, Борька, возьмем с собой кошку Лизку... Ну, не хочешь
кошку, тогда Жучка возьмем. Он веселей... Он меня как вчера лизнул в лицо!
Только мама заругалась. Она не любит, чтобы лицо лизали. Жучок один раз
лизнул ее, когда она в саду лежала, а она его хворостиной.
Сестренка соскочила с кровати и подбежала к двери.
- Борька, открой мне дверь. У меня там платок в углу лежит и еще
коляска.
Я оттащил ее и посадил на кровать.
- Туда нельзя, Танюшка, там чужой дядя спит. Вечером приехал. Я сам
тебе принесу платок.
- Какой дядя? - спросила она. - Как в прошлый раз?
- Да, как в прошлый.
- И с деревянной ногой?
- Нет, с железной.
- Ой, Борька! Я еще никогда не видала с железной. Дай я в щелочку
посмотрю тихо-онечко... я на цыпочках.
- Я вот тебе посмотрю! Сиди смирно!
Осторожно пробравшись в комнату, я достал платок и вернулся обратно.
- А коляску?
- Ну, выдумала еще, зачем с коляской тащиться? Там тебя дядя Егор на
настоящей телеге покатает.
Тропка в Ивановское проходила по берегу Теши. Сестренка бежала впереди,
поминутно останавливаясь, то затем, чтобы поднять хворостину, то посмотреть
на гусей, барахтавшихся в воде, то еще зачем-нибудь. Я шел потихоньку
позади. Утренняя свежесть, желто-зеленая ширь осенних полей, монотонное
позвякивание медных колокольчиков пасущегося стада - все это успокаивающе
действовало на меня.
И теперь уже та назойливая мысль, которая так мучила меня ночью, прочно
утвердилась в моей голове, и я уже не силился отделаться от нее.
Я вспомнил комок глины, брошенный на подоконник. Конечно, это не ветер
бросил. Как мог ветер вырвать из грядки такой перепутанный корнями кусок?
Это бросил отец, чтобы привлечь мое внимание. Это он в дождь и бурю прятался
в саду, выжидая, пока уйдет от меня Федька. Он не хочет, чтобы сестренка
видела его, потому что она маленькая и может проболтаться о его приезде.
Солдаты, которые приезжают в отпуск, не прячутся и не скрываются ни от
кого...
Сомнений больше не было - мой отец дезертир.
На обратном пути я неожиданно в упор столкнулся с училищным
инспектором.
- Гориков, - сказал он строго, - это еще что такое?.. Почему вы во
время уроков не в школе?
- Я болен, - ответил я машинально, не соображая всей нелепости своего
ответа.
- Болен? - переспросил инспектор. - Что вы городите чушь! Больные лежат
дома, а не шатаются по улицам.
- Я болен, - упрямо повторил я, - и у меня температура...
- У каждого человека температура, - ответил он сердито. - Не
выдумывайте ерунды и марш со мной в школу...
"Вот тебе и на! - думал я, шагая вслед за ним. - И зачем я соврал ему,
что болен? Разве я не мог, не называя настоящей причины своего отсутствия в
школе, придумать какое-нибудь другое, более правдоподобное объяснение?"
Старичок, училищный доктор, приложил ладонь к моему лбу и, даже не
измерив температуры, поставил вслух диагноз:
- Болен острым приступом лени. Вместо лекарства советую четверку за
поведение и после уроков на два часа без обеда.
Инспектор с видом ученого аптекаря одобрил этот рецепт и, позвав
сторожа Семена, приказал ему отвести меня в класс.
Несчастья одно за другим приходили ко мне в этот день.
Едва только я вошел, как немка Эльза Францисковна окончила спрашивать
Торопыгина и, недовольная моим появлением среди урока, сказала:
- Гориков! Коммэн зи хэр! Спрягайте мне глагол "иметь". Их хабэ, -
начала она.
- Ду хаст, - подсказал мне Чижиков.
- Эр хат, - вспомнил я сам. - Вир... - Тут я опять запнулся. Ну,
положительно мне сегодня было не до немецких глаголов.
- Хастус, - нарочно подсказал мне кто-то с задней парты.
- Хастус, - машинально повторил я.
- Что вы говорите? Где ваша голова? Надо думать, а не слюшать, что
глупый мальшик подсказывает. Дайте вашу тетрадь.
- Я позабыл тетрадь, Эльза Францисковна, приготовил уроки, только
позабыл все книги и тетради. Я принесу их вам на перемене.
- Как можно забывать все книги и тетради! - возмутилась немка. - Вы не
забыли, а вы обманываете. Останьтесь за это на час после уроков.
- Эльза Францисковна, - сказал я возмущенно, - меня и так уже сегодня
инспектор на два часа оставил. Куда же еще на час? Что мне, до ночи сидеть,
что ли?
В ответ учительница разразилась длиннейшей немецкой фразой, из которой
я едва понял, что леность и ложь должны быть наказуемы, и хорошо понял, что
третьего часа отсидки мне не избежать.
На перемене ко мне подошел Федька:
- Ты что же это без книг и почему тебя Семен в класс привел?
Я соврал ему что-то. Следующий, последний урок - географии - я провел в
каком-то полусне. Что говорил учитель, что ему отвечали - все это прошло
мимо моего сознания, и я очнулся, только когда задребезжал звонок.
Дежурный прочел молитву. Ребята, хлопая крышками парт, один за другим
вылетали за двери. Класс опустел. Я остался один. "Боже мой, - подумал я с
тоской, - еще три часа... целых три часа, когда дома отец, когда все так
странно..."
Я спустился вниз. Там возле учительской стояла длинная, узкая, вся
изрезанная перочинными ножами скамья. На ней уже сидели трое. Один
первоклассник, оставленный на час за то, что запустил в товарища катышком из
жеваной бумаги, другой - за драку, третий - за то, что с лестницы третьего
этажа старался попасть плевком в макушку проходившего внизу ученика.
Я сел на лавку и задумался. Мимо, громыхая ключами, прошел сторож
Семен.
Вышел дежурный надзиратель, время от времени присматривавший за
наказанными, и, лениво зевнув, скрылся.
Я тихонько поднялся и через дверь учительской заглянул на часы. Что
такое? Прошло всего-навсего только полчаса, а я-то был уверен, что сижу уже
не меньше часа.
Внезапно преступная мысль пришла мне в голову: "Что же это, на самом
деле? Я не вор и не сижу под стражей. Дома у меня отец, которого я не видел
два года и теперь должен увидеть при такой странной и загадочной обстановке,
а я, как арестант, должен сидеть здесь только потому, что это взбрело на ум
инспектору и немке?" Я встал, но тотчас же заколебался. Самовольно уйти,
будучи оставленным, - это было у нас одним из тягчайших школьных
преступлений.
"Нет, подожду уж", - решил я и направился к скамье.
Но тут приступ непонятной злобы овладел мной. "Все равно, - подумал я,
- вон отец с фронта убежал... - тут я криво усмехнулся, - а я отсюда боюсь".
Я побежал к вешалке, кое-как накинул шинель и, тяжело хлопнув дверью,
выскочил на улицу.

На многое в тот вечер старался раскрыть мне глаза отец.
- Ну, если все с фронта убегут, тогда что же, тогда немцы завоюют нас?
- все еще не понимая и не оправдывая его поступка, говорил я.
- Милый, немцам самим нужен мир, - отвечал отец, - они согласились бы
на мир, если бы им предложили. Нужно заставить правительство подписать мир,
а если оно не захочет, то тогда...
- Тогда что же?
- Тогда мы постараемся заставить.
- Папа, - спросил я после некоторого молчания, - а ведь прежде, чем
убежать с фронта, ты ведь был смелым, ты ведь не из страха убежал?
- Я и сейчас не трус, - улыбнулся он. - Здесь я еще в большей
опасности, чем на фронте.
Он сказал это спокойно, но я невольно повернул голову к окну и
вздрогнул.
С противоположной стороны прямо к нашему дому шел полицейский. Шел он
медленно, вперевалку. Дошел до середины улицы и свернул вправо, направившись
к базарной площади, вдоль мостовой.
- Он... не... к нам, - сказал я отрывисто, чуть не по слогам, и
учащенно задышал.
На другой день вечером отец говорил мне:
- Борька, со дня на день к вам могут нагрянуть гости. Спрячь подальше
игрушку, которую я тебе прислал. Держись крепче! Ты у меня вон уже какой
взрослый. Если тебе будут в школе неприятности из-за меня, плюнь на все и не
бойся ничего, следи внимательней за всем, что происходит вокруг, и ты
поймешь тогда, о чем я тебе говорил.
- Мы увидимся еще, папа?
- Увидимся. Я буду здесь иногда бывать, только не у вас.
- А где же?
- Узнаешь, когда будет надо, вам передадут.
Было уже совсем темно, но у ворот на лавочке сидел сапожник с
гармонией, а возле него гомонила целая куча девок и ребят.
- Мне бы пора уже, - сказал отец, заметно волнуясь, - как бы не
опоздать.
- Они, папа, до поздней ночи, должно быть, не уйдут, потому что сегодня
суббота.
Отец нахмурился.
- Вот еще беда-то. Нельзя ли, Борис, где-нибудь через забор или через
чужой сад пролезть? Ну-ка подумай... Ты ведь должен все дыры знать.
- Нет, - ответил я, - через чужой сад нельзя. Слева, у Аглаковых, забор
высоченный и с гвоздями, а справа можно бы, но там собака, как волк,
злющая... Вот что. Если ты хочешь, то спустимся со мной к пруду, там у меня
плот есть, я тебя перевезу задами прямо к оврагу. Сейчас темно, никто не
разберет, и место там глухое.
Под грузной фигурой отца плот осел, и вода залила нам подошвы. Отец
стоял не шевелясь. Плот бесшумно скользил по черной воде. Шест то и дело
застревал в вязком, илистом дне. Я с трудом вытаскивал его из заплесневевшей
воды.
Два раза я пробовал пристать к берегу, и все неудачно - дно оврага было
низкое и мокрое. Тогда я взял правее и причалил к крайнему саду.
Сад этот был глух, никем не охранялся, и заборы его были поломаны.
Я проводил отца до первой дыры, через которую можно было выбраться в
овраг. Здесь мы распрощались.
Я постоял еще несколько минут. Хруст веток под отцовскими тяжелыми
шагами становился все тише и тише.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Через три дня мать вызвали в полицию и сообщили ей, что ее муж
дезертировал из части. С матери взяли подписку в том, что "сведений о его
настоящем местонахождении она не имеет, а если будет иметь, то обязуется
немедленно сообщить об этом властям".
Через сына полицмейстера в училище на другой же день стало известно,
что мой отец - дезертир.
На уроке закона божьего отец Геннадий произнес небольшую поучительную
проповедь о верности царю и отечеству и ненарушимости присяги. Кстати же он
рассказал исторический случай, как во время японской войны один солдат,
решившись спасти свою жизнь, убежал с поля битвы, однако вместо спасения
обрел смерть от зубов хищного тигра.
Случай этот, по мнению отца Геннадия, несомненно доказывал
вмешательство провидения, которое достойно покарало беглеца, ибо тигр тот
вопреки обыкновению не сожрал ни одного куска, а только разодрал солдата и
удалился прочь.
На некоторых ребят проповедь эта произвела сильное впечатление. Во
время перемены Христька Торопыгин высказал робкое предположение, что тигр
тот, должно быть, вовсе был не тигр, а архангел Михаил, принявший образ
тигра.
Однако Симка Горбушин усомнился в том, чтобы это был Михаил, потому что
у Михаила ухватки вовсе другие: он не действует зубами, а рубит мечом или
колет копьем.
Большинство согласилось с этим, потому что на одной из священных
картин, развешанных по стенам класса, была изображена битва ангелов с силами
ада. На картине архангел Михаил был с копьем, на котором корчились уже
четыре черта, а три других, задрав хвосты, во весь дух неслись к своим
подземным убежищам, не хуже, чем германцы от пики Козьмы Крючкова.
Через два дня мне сообщили, что за самовольный побег из школы
учительский совет решил поставить мне тройку за поведение.
Тройка обычно означала, что при первом же замечании ученик исключается
из училища.
Через три дня мне вручили повестку, в которой говорилось о том, что
мать моя должна немедленно полностью внести за меня плату за первое
полугодие, от которой я был раньше освобожден наполовину как сын солдата.
Наступили тяжелые дни. Позорная кличка "дезертиров сын" крепко
укрепилась за мной. Многие ученики перестали со мною дружить. Другие хотя и
разговаривали и не чуждались, но как-то странно обращались со мной, как
будто мне отрезало ногу или у меня дома покойник. Постепенно я отдалился от
всех, перестал ввязываться в игры, участвовать в набегах на соседние классы
и бывать в гостях у товарищей.
Длинные осенние вечера я проводил у себя дома или у Тимки Штукина среди
его птиц.
Я очень сдружился с Тимкой за это время. Его отец был ласков со мной.
Только мне непонятно было, почему он иногда начнет сбоку пристально смотреть
на меня, потом подойдет, погладит по голове и уйдет, позвякивая ключами, не
сказав ни слова.
Наступило странное и оживленное время. В городе удвоилось население.
Очереди у лавок растягивались на кварталы. Повсюду, на каждом углу,
собирались кучки. Одна за другой тянулись процессии с чудотворными иконами.
Внезапно возникали всевозможные нелепые слухи. То будто бы на озерах вверх
по реке Сереже староверы уходят в лес. То будто бы внизу, у бугров, цыгане
сбывают фальшивые деньги и оттого все так дорого, что расплодилась уйма
фальшивых денег. А один раз пронеслось тревожное известие, что в ночь с
пятницы на субботу будут "бить жидов", потому что война затягивается из-за
их шпионажа и измен.
Невесть откуда появилось в городе много бродяг. Только и слышно стало,
что там замок сбили, там квартиру очистили. Приехала на постой полусотня
казаков. Когда казаки, хмурые, чубастые, с дикой, взвизгивающей и гикающей
песней, плотными рядами ехали по улице, мать отшатнулась от окна и сказала:
- Давненько я их... с пятого года уже не видала. Опять орлами сидят,
как в те времена.
От отца мы не имели никаких известий. Догадывался я, что он, должно
быть, в Сормове, под Нижним Новгородом, но эта догадка была основана у меня
только на том, что перед уходом отец долго и подробно расспрашивал у матери
о ее брате Николае, работавшем на вагоностроительном заводе.
Однажды, уже зимою, в школе ко мне подошел Тимка Штукин и тихонько
поманил меня пальцем. Меня скорее удивила, чем заинтересовала его
таинственность, и я равнодушно пошел за ним в угол.
Оглянувшись, Тимка сказал мне шепотом:
- Сегодня под вечер приходи к нам. Мой батька обязательно велел прийти.
- Зачем я ему нужен? Что ты еще выдумал?
- А вот и не выдумал. Приходи обязательно, тогда узнаешь.
Лицо у Тимки было при этом серьезное, казалось даже немного испуганным,
и я поверил, что Тимка не шутит.
Вечером я отправился на кладбище. Кружила метель, тусклые фонари,
залепленные снегом, почти вовсе не освещали улицы. Для того чтобы попасть к
перелеску и на кладбище, надо было перейти небольшое поле. Острые снежинки
покалывали лицо. Я глубже засунул голову в воротник и зашагал по заметенной
тропке к зеленому огоньку лампадки, зажженной у ворот кладбища. Зацепившись
ногой за могильную плиту, я упал и весь вывалялся в снегу. Дверь сторожки
была заперта. Я постучал - открыли не сразу, мне пришлось постучаться
вторично. За дверями послышались шаги.
- Кто там? - спросил меня строгий знакомый бас сторожа.
- Откройте, дядя Федор, это я.
- Ты, что ли, Борька?
- Да я же... Открывайте скорей.
Я вошел в тепло натопленную сторожку. На столе стоял самовар, блюдце с
медом и лежала коврига хлеба. Тимка как ни в чем не бывало чинил клетку.
- Вьюга? - спросил он, увидав мое красное, мокрое лицо.
- Да еще какая! - ответил я. - Ногу я себе расшиб. Ничего не видно.
Тимка рассмеялся. Мне было непонятно, чему он смеется, и я удивленно
посмотрел на него. Тимка рассмеялся еще звонче, и по его взгляду я понял,
что он смеется не надо мною, а над чем-то, что находится позади меня.
Обернувшись, я увидел сторожа, дядю Федора, и своего отца.
- Он уже у нас два дня, - сказал Тимка, когда мы сели за чай.
- Два дня... И ты ничего не сказал мне раньше! Какой же ты после этого
товарищ, Тимка?
Тимка виновато посмотрел сначала на своего, потом на моего отца, как бы
ища у них поддержки.
- Камень! - сказал сторож, тяжелой рукой хлопая сына по плечу, - Ты не
смотри, что он такой неприглядный, на него положиться можно.
Отец был в штатском. Он был весел, оживлен. Расспрашивал меня о моих
училищных делах, поминутно смеялся и говорил мне:
- Ничего... Ничего... плюнь на все. Время-то, брат, какое подходит,
чувствуешь?
Я сказал ему, что чувствую, как при первом же замечании меня вышибут из
школы.
- Ну и вышибут, - хладнокровно заявил он, - велика важность! Было бы
желание да голова, тогда и без школы дураком не останешься.
- Папа, - спросил я его, - отчего ты такой веселый и гогочешь? Тут про
тебя и батюшка проповедь читал, и все-то тебя как за покойника считают, а ты
- вон какой!
С тех пор как я стал невольным сообщником отца, я и разговаривал с ним
по-другому: как со старшим, но равным. Я видел, что отцу это нравится.
- Оттого веселый, что времена такие веселые подходят. Хватит,
поплакали!.. Ну ладно. Кати теперь домой! Скоро опять увидимся.
Было поздно. Я попрощался, надел шинель и выскочил на крыльцо. Не успел
еще сторож спуститься и закрыть за мной засов, как я почувствовал, что
кто-то отшвырнул меня в сторону с такой силой, что я полетел головой в
сугроб. Тотчас же в сенях раздался топот, свистки, крики. Я вскочил и увидел
перед собой городового Евграфа Тимофеевича, сын которого, Пашка, учился со
мной еще в приходском.
- Постой, - сказал он, узнав меня и удерживая за руку. - Куда ты? Там и
без тебя обойдутся. Возьми-ка у меня конец башлыка да оботри лицо. Ты уж,
упаси бог, не ушибся ли головой?
- Нет, Евграф Тимофеевич, не ушибся, - прошептал я. - А как же папа?
- Что же папа? Против закона никто не велел ему идти. Разве же против
закона можно?
Из сторожки вывели связанного отца и сторожа. Позади них с шинелью,
накинутой на плечи, но без шапки, плелся Тимка. Он не плакал, а только
как-то странно вздрагивал.
- Тимка, - строго сказал сторож, - переночуешь у крестного, да скажи
ему, чтобы он за домом посмотрел, как бы после обыска чего не пропало.
Отец шел молча и низко наклонив голову. Руки его были завязаны назад.
Заметив меня, он выпрямился и крикнул мне подбадривающе:
- Ничего, сынка! Прощай пока! Мать поцелуй и Танюшку. Да не горюй
очень: время, брат, идет... веселое! Читать дальше ...