Школа. Гайдар. 002 - 30 Июня 2018 - Персональный сайт

Главная » 2018 » Июнь » 30 » Школа. Гайдар. 002

14:20

Школа. Гайдар. 002

***

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Нас распустили на летние каникулы. Мы с Федькой строили всевозможные
планы на лето. Работы впереди предстояло много.
Во-первых, нужно было построить плот, спустив его в пруд, примыкавший к
нашему саду, объявить себя властителями моря и дать морской бой соединенному
флоту Пантюшкиных и Симаковых, оберегавшему подступы к их садам на другом
берегу.
У нас и до сих пор был маленький флот - спущенная на воду садовая
калитка. Но в боевом отношении он значительно уступал силам неприятеля, у
которого имелась половина старых ворот, заменявшая тяжелый крейсер, и легкий
миноносец, переделанный из бревенчатой колоды, в которой раньше кормили
скот.
Силы были явно неравны.
Поэтому мы решили усилить наше вооружение постройкой колоссального
сверхдредноута по последнему слову техники.
Как материал для постройки мы предполагали использовать бревна
развалившейся бани. Чтобы не ругалась мать, я дал ей обещание, что наш
дредноут будет построен с таким расчетом, чтобы его можно было всегда
использовать вместо подмостков для полоскания белья.
С противоположного берега неприятель, заметив наше перевооружение,
забеспокоился и начал тоже что-то сооружать, но наша агентурная разведка
донесла нам, что противник в противовес нам не может выставить ничего
серьезного за неимением строительного материала. Попытки же спереть со двора
доски, предназначенные для обшивки сарая, не увенчались успехом: семейный
совет не одобрил самовольного расходования материалов не по назначению, и
враждебные нам адмиралы - Сенька Пантюшкин и Гришка Симаков - были
беспощадно выдраны отцами.
Несколько дней мы возились с бревнами. Построить дредноут было нелегко.
Требовалось много денег и времени, а мы с Федькой как раз испытывали тогда
полосу финансовых затруднений. Одних только гвоздей ушло больше чем на
полтинник, а оставалось еще приобрести веревки для якоря и материал для
флага.
Чтобы раздобыть все необходимое, мы вынуждены были прибегнуть к тайному
займу в семьдесят копеек под залог двух учебников закона божьего, немецкой
грамматики "Глезер и Петцольд" и хрестоматии по русскому языку.
Зато дредноут наш вышел на славу. Спускали мы его уже под вечер.
Помогали спускать Тимка Штукин и Яшка Цуккерштейн. В качестве зрителей
пришли все ребятишки сапожника, моя сестренка и дворовая собачка Волчок, она
же Шарик, она же Жучка - звал ее каждый, как хотел. Плот затрещал, заскрипел
и тяжело бухнул в воду. Тотчас же раздалось громкое "ура", салют из пугачей,
и над дредноутом взвился флаг.
Флаг у нас был черный с красными каемками и желтым кругом посредине.
Развеваемый слабым теплым ветром, он эффектно затрепыхался, - мы
снялись с якорей.
Близился закат. Слышалось далекое звяканье бубенцов возвращавшегося
стада коз, которых в Арзамасе бесчисленное множество.
На дредноуте были я и Федька. Позади нас, на почтительном расстоянии,
плыла наша маленькая калитка, предназначенная быть посыльным судном.
Наша эскадра медленно, сознавая свою силу, выплыла на середину пруда и
продефилировала перед чужими берегами. Тщетно мы вызывали противника и в
рупор и сигналами - он не хотел принимать боя и постыдно прятался в бухте
под полусгнившей ветлой.
В бессильной ярости береговая артиллерия открыла по нашим судам огонь,
но мы сразу же поставили себя вне пределов досягаемости орудий противника и
спокойно отплыли в свой порт без всякого урона, если не считать легкой
контузии картофелиной, полученной в спину Яшкой Цуккерштейном.
- О-го-го! - закричали мы уплывая. - Что, слабо вам выйти навстречу?
- Подождите! Выйдем, не хвалитесь раньше времени, не испугались!
- То-то, оно и видно, что не испугались... Трусы! Немцы несчастные!
Мы благополучно вошли в свой порт, бросили якоря и, крепко на цепь
закрепив плоты, выскочили на берег.
В тот же вечер мы с Федькой чуть не поссорились. Мы не договорились
заранее, кто будет командовать флотом. На мое предложение командовать ему
посыльным судном Федька ответил презрительным плевком. Тогда я предложил
ему, кроме этого, быть начальником порта, начальником береговой артиллерии,
а также воздушных сил, как только они у нас появятся. Но даже воздушные силы
не соблазнили Федьку, и он упорно стоял на том, что хочет быть адмиралом, а
в противном случае пригрозил предаться неприятелю.
Тогда, не желая терять ценного помощника, я плюнул и предложил быть
адмиралом по очереди: день - он, день - я. На этом мы и порешили.

Мы смастерили два лука, запаслись десятком стрел и отправились в
перелесок. В запасе у нас было несколько "лягушек". "Лягушками" назывались
бумажные трубочки, сложенные в несколько раз, туго перетянутые бечевой и
начиненные смесью бертолетовой соли с толченым углем. Мы привязывали
"лягушку" к концу стрелы, один натягивал бечеву, другой поджигал у "лягушки"
шнур. Тотчас же стрела взвивалась в небо, и "лягушка", разрываясь высоко в
воздухе, металась огненными зигзагами, спугивая галок и ворон.
Перелесок примыкал к кладбищу. Перелесок был густ, весь изрыт ямами,
покрыт маленькими прудами. На тенистых зеленых лужайках цвели желтые
кувшинки, куриная слепота и рос папоротник.
Вдоволь наигравшись, мы перелезли через каменную стену и очутились в
самом отдаленном и глухом углу кладбища. Тишина, нарушаемая только
разноголосым щебетом укрывшихся в листве пташек, действовала успокаивающе на
наше возбужденное игрой настроение. Пробираясь через пустырь мимо
надмогильных холмиков, иногда едва выступавших над землей, мы разговаривали
вполголоса.
- Смотри, - сказал я Федьке, - сейчас за поворотом начнутся солдатские
могилы. На прошлой неделе здесь похоронили Семена Кожевникова из лазарета.
Я, Федька, хорошо помню Кожевникова. Еще задолго до войны, когда я был вовсе
маленьким, он приходил к моему отцу. Он один раз подарил мне резинку для
рогатки. Хорошая была резинка. Только ее потом мать в печку выбросила -
будто бы я камешком у Басютиных стекло разбил.
- А нет, что ли?
- Ну так что ж, что я? Да ведь это же доказать надо было, а то никто не
видел, а по одному только подозрению... Какая же это справедливость выходит?
Вдруг бы не я разбил, тогда, значит, все равно бы на меня?
- Все равно бы, - согласился Федька. - Они, матери, всегда такие. У
девчонок ничего не трогают, а как мальчишкину какую игру заметят, так и
выбрасывают. У меня мать две стрелы с гвоздем сломала да потом крысу из
клетки выкинула. А один раз еще хуже было... Свинтил я шарик пустой. Знаешь,
которые на кроватях для украшения привернуты. Мать как раз в церковь ушла.
Сижу себе, достал селитры, угля. Ну, думаю, начиню шарик порохом, а потом в
перелеске взрыв устрою. И так занялся делом, что и не заметил, как мать
сзади очутилась. "Ты зачем, говорит, шар с кровати свернул? Ах ты,
проклятый! А я смотрю, куда у меня шары делись?" Да как треснет меня по
башке! Хорошо, что отец вступился Спрашивает: "Зачем шар взял?" - "Разве, -
отвечаю ему, - не видишь?.. Бомбу делать". Нахмурился он. "Брось, говорит,
не балуй этакими вещами, ишь какой террорист выискался!" А сам засмеялся и
по голове погладил.
- Федька, - сказал я ему спокойно, - а я знаю, что такое террорист. Это
- которые бомбы в полицейских бросают и против богатых. А мы, Федька, какие
- бедные или богатые?
- Средние, - ответил Федька, подумавши. - Чтобы очень бедные, этого
тоже не сказать. У нас как отец нашел место, то каждый день обед, а по
воскресеньям еще пироги мать стряпает да иной раз компот. Я беда как люблю
компот! А ты любишь?
- И я люблю. Только я кисель яблочный еще больше люблю. Я тоже так
думаю, что средние. Вон у Бебешиных фабрика целая. Я один раз был у ихнего
Васьки. У них одной прислуги сколько и лакей! А Ваське отец живую лошадь
подарил... пони называется.
- У них, конечно, все есть, - согласился Федька, - у них денег очень
много. А купец Синюгин вышку над домом построил и телескоп поставил.
Огро-о-омный! Как надоест ему все на земле, так и идет Синюгин на ту вышку,
туда ему закуску несут, бутылку... И сидит он всю ночь да на звезды и
планеты смотрит. Только недавно он на той вышке выпивку со знакомыми
устроил, так, говорят, после ихнего просмотра какое-то стекло лопнуло,
теперь ничего уже не видать.
- Федька! А почему же Синюгин, например, и на звезды, и на планеты, и
всякое ему удовольствие, а другому - фига? Вон Сигов, который на его фабрике
работает, так тому не то чтобы на планеты, а просто жрать нечего. Вчера
приходил вниз к сапожнику полтинник занимать.
- Почему?.. Вот еще... почем я знаю? Ты спроси у учителя или у батюшки.
Федька помолчал, сорвал на ходу ветку душистого одичавшего жасмина,
потом добавил уже тише:
- Отец говорил, что скоро все будет наоборот.
- Что наоборот?
- Все как есть. Я, Борька, и сам еще хорошо не разобрался. Я будто бы
спал, а на самом деле нарочно, а отец с заводским сторожем разговаривал, что
будто бы опять забастовки, как в пятом году, будут. Ты знаешь, что было в
пятом году?
- Знаю, но только не особенно, - ответил я, покраснев.
- Революция была. Только не удалась. Это значит, чтобы помещиков жечь,
чтобы всю землю крестьянам, чтобы все от богатых к бедным. Я, знаешь, все
это из их разговора услыхал.
Федька умолк. И опять меня взяла досада, почему Федька знает больше
меня. Я бы тоже узнал, да не у кого. И в книжках про это ничего не написано.
И никто про это со мной не разговаривает.
Дома уже, после обеда, когда мать прилегла отдохнуть, я сел к ней на
кровать и сказал:
- Мама, расскажи мне что-нибудь про пятый год. Почему с другими говорят
об этом? Федька все интересное знает, а я никогда ничего не знаю.
Мать быстро повернулась, нахмурила брови, по-видимому собираясь
выругать меня, потом раздумала ругать и посмотрела с таким любопытством, как
будто бы увидала меня в первый раз.
- Про какой еще пятый год?
- Как про какой? Ты сама знаешь, про какой. Ты вон какая здоровая. Тебе
тогда уже много лет было, а мне всего один год, и я вовсе даже ничего не
запомнил.
- Да чего же тебе рассказывать? Это у отца надо бы спрашивать, он
мастер про это рассказывать. А я в пятом году света из-за тебя, сорванца, не
видела. Тоже... такой был деточка, что и не приведи бог... горластый,
крикастый, ни минуты покоя не давал. Как начнешь орать целую ночь подряд,
так тут, бывало, про белый свет и про себя позабудешь.
- А с чего же, мама, я орал? - спросил я, немного обидевшись. - Может,
я боялся тогда? Говорят, стрельба была и казаки. Может, с перепугу?
- С какого там еще перепугу! Так просто, блажной был - и орал. Какой у
тебя тогда мог быть перепуг? К нам с обыском один раз ночью жандармы пришли,
и чего искали - сама не знаю. Тогда у многих подряд обыски были. Всю как
есть квартиру перерыли, ничего не нашли. Офицер этакий вежливый был. Пальцем
тебя пощекотал, а ты смеешься. "Хороший, говорит, мальчик у вас". А сам,
будто шутя, на руки тебя взял и между тем мигнул жандарму, а тот стал
чего-то в твоей люльке высматривать. Вдруг как потекло с тебя! Батюшки,
прямо офицеру на мундир. Ах ты, боже мой! Я тебя скорей схватила, тащу
офицеру тряпку. Подумать только! Мундир новый - и весь насквозь; и на штаны
попало, и на шашку. Всего как есть опрудил, шельмец этакий! - И мать
рассмеялась.
- Ты, мам, вовсе мне про другое рассказываешь, - совсем обидевшись,
прервал я. - Я про революцию спрашиваю, а ты ерунду какую-то...
- Да ну тебя... привязался еще! - отмахнулась мать.
Но тут, заметив мое огорченное лицо, она подумала, достала связку
ключей и сказала:
- Что я тебе рассказывать буду? Пойди отопри чулан... Там в большом
ящике вверху всякий хлам, а внизу целая куча отцовских книг была. Поищи...
Если не все он разодрал, то, может, и найдешь какую и про пятый год.
Я быстро схватил связку ключей и бросился к дверям.
- Да ежели ты, - крикнула мне вдогонку мать, - вместо ящика с книгами в
банку с вареньем залезешь или опять, как в прошлый раз, с кринок сметану
поснимаешь, то я тебе такую революцию покажу, что и своих не узнаешь!
Несколько дней подряд я был занят чтением. Помню, что из двух
отобранных книг в первой я прочел только три страницы. Называлась эта наугад
взятая книга - "Философия нищеты". Из этой мудреной философии я тогда ровно
ничего не понял. Но зато другая книга - рассказы Степняка-Кравчинского -
была мне понятна, я прочел ее до конца и перечел снова.
В тех рассказах все было наоборот. Там героями были те, которых ловила
полиция, а полицейские сыщики, вместо того чтобы возбуждать обычное
сочувствие, вызывали только презрение и негодование. Речь в этих книгах шла
о революционерах. У революционеров были свои тайные организации, типографии.
Они готовили восстания против помещиков, купцов и генералов. Полиция
боролась с ними, ловила их. Тогда революционеры шли в тюрьмы и на казни, а
оставшиеся в живых продолжали их дело.
Меня захватила эта книга, потому что до сих пор я не знал ничего про
революционеров. И мне обидно стало, что Арзамас такой плохой город, что в
нем ничего не слышно про революционеров. Воры были: у Тупиковых с чердака
начисто все белье сняли; конокрады-цыгане были, даже настоящий разбойник был
- Ванька Селедкин, который убил акцизного контролера, а вот
революционеров-то и не было.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Я, Федька, Тимка и Яшка Цуккерштейн только собрались играть в городки,
как прибежал из сада сапожников мальчишка и сообщил, что к нашему берегу
причалили тайно два плота Пантюшкиных и Симаковых; сейчас эти проклятые
адмиралы отбивают замок с целью увести наши плоты на свою сторону.
Мы с гиканьем понеслись в сад. Заметив нас, враги быстро повскакали на
свои плоты и отчалили.
Тогда мы решили преследовать и потопить неприятеля.
В тот день командовал дредноутом Федька. Пока он и Яшка отталкивали
тяжелый, неповоротливый плот, мы с Тимкой на старом суденышке пустились
неприятелю наперерез. Наши враги сразу сделали ошибку. Очевидно не
предполагая, что мы будем их преследовать, они, вместо того чтобы сразу
направиться к своему берегу, взяли курс далеко влево. Когда же они заметили
свою ошибку, то были уже далеко и теперь напрягали все свои силы, пытаясь
проскочить, прежде чем мы успеем перерезать им дорогу. Но Федька и Яшка
никак не могли отвязать большой плот. Нам с Тимкой предстояла героическая
задача - на легком суденышке задержать на несколько минут двойные силы
неприятеля.
Мы очутились без поддержки перед враждебной эскадрой и самоотверженно
открыли по ней огонь. Нечего и говорить, что мы сами тотчас же попали под
сильнейший перекрестный обстрел.
Уже дважды я получил комом по спине, а у Тимки сшибло фуражку в воду.
Стали истощаться наши снаряды, и мы были насквозь промочены водой, - а
Федька и Яшка еще только отчаливали от берега.
Заметив это, неприятель решил идти напролом.
Мы не могли выдержать столкновения с их плотами - наша калитка была бы
безусловно потоплена.
- Ураганный огонь последними снарядами! - скомандовал я.
Отчаянными залпами мы задержали противника только на полминуты. Наш
дредноут полным ходом спешил к нам на помощь.
- Держитесь! - кричал Федька, открывая огонь с далекой дистанции.
Однако вражьи суда были почти рядом. Оставалось только дать им уйти в
защищенный порт или загородить дорогу, рискуя выдержать смертельный бой. Я
решился на последнее.
Сильным ударом шеста я поставил свой плот поперек пути.
Первый вражеский плот с силой налетел на нас, и мы с Тимкой разом
очутились по горло в теплой заплесневелой воде. Однако от удара плот
противника тоже остановился. Этого только нам и нужно было. Наш могучий
дредноут - огромный, неуклюжий, но крепко сколоченный - на полном ходу
врезался в борт неприятельского судна и перевернул его. Оставался еще
миноносец из свиного корыта. Пользуясь своей быстроходностью, он хотел было
проскочить мимо, но и его опрокинули шестом.
Мы с Тимкой забрались на Федькин плот, и теперь только головы
неприятельской команды торчали из воды. Но мы были великодушны: взяв на
буксир перевернутые плоты, разрешили взобраться на них побежденным и с
триумфом, под громкие крики мальчишек, усеявших заборы садов, доставили
трофеи и пленников к себе в порт.

Письма от отца мы получали редко. Отец писал мало и все одно и то же:
"Жив, здоров, сидим в окопах, и сидеть, кажется, конца-краю не предвидится".
Меня разочаровывали его письма. Что это такое на самом деле? Человек с
фронта не может написать ничего интересного. Описал бы бой, атаку или
какие-нибудь героические подвиги, а то прочтешь письмо, и остается
впечатление, что будто бы скука на этом фронте хуже, чем в Арзамасе грязной
осенью.
Почему другие, вот, например, прапорщик Тупиков, брат Митьки, присылает
письма с описанием сражений и подвигов и каждую неделю присылает всякие
фотографии? На одной фотографии он снят возле орудия, на другой - возле
пулемета, на третьей - верхом на коне, с обнаженной шашкой, а еще одну
прислал, так на той и вовсе голову из аэроплана высунул. А отец - не то
чтобы из аэроплана, а даже в окопе ни разу не снялся и ни о чем интересном
не пишет.
Однажды, уже под вечер, в дверь нашей квартиры постучали. Вошел солдат
с костылем и деревянной ногой и спросил мою мать. Матери не было дома, но
она должна была скоро прийти. Тогда солдат сказал, что он товарищ моего
отца, служил с ним в одном полку, а сейчас едет навовсе домой, в деревню
нашего уезда, и привез нам от отца поклон и письмо.
Он сел на стул, поставил к печке костыль и, порывшись за пазухой,
достал оттуда замасленное письмо. Меня сразу же удивила необычайная толщина
пакета. Отец никогда не присылал таких толстых писем, и я решил, что,
вероятно, в письмо вложены фотографии.
- Вы с ним вместе служили в одном полку? - спросил я, с любопытством
разглядывая худое, как мне показалось, угрюмое лицо солдата, серую измятую
шинель с георгиевским крестиком и грубую деревяшку, приделанную к правой
ноге.
- И в одном полку, и в одной роте, и в одном взводе, и в окопе рядом,
локоть к локтю... Ты его сын, что ли, будешь?
- Сын.
- Вот что! Борис, значит? Знаю. Слыхал от отца. Тут и тебе посылка
есть. Только отец наказывал, чтобы спрятал ты ее и не трогал до тех пор,
пока он не вернется.
Солдат полез в самодельную кожаную сумку, сшитую из голенища; при
каждом его движении по комнате распространялись волны тяжелого запаха
йодоформа.
Он вынул завернутый в тряпку и туго перевязанный сверток и подал его
мне. Сверток был небольшой, а тяжелый. Я хотел вскрыть его, но солдат
сказал:
- Погоди, не торопись. Успеешь еще посмотреть.
- Ну, как у нас на фронте, как идут сражения, какой дух у наших войск?
- спросил я спокойно и солидно.
Солдат посмотрел на меня и прищурился. Под его тяжелым, немного
насмешливым взглядом я смутился, и самый вопрос показался мне каким-то
напыщенным и надуманным.
- Ишь ты! - И солдат улыбнулся. - Какой дух? Известное дело, милый...
Какой дух в окопе может быть... Тяжелый дух. Хуже, чем в нужнике.
Он достал кисет, молча свернул цигарку, выпустил сильную струю едкого
махорочного дыма и, глядя мимо меня на покрасневшее от заката окно, добавил:
- Обрыдло все, очертенело все до горечи. И конца что-то не видно.
Вошла мать. Увидев солдата, она остановилась у двери и ухватилась рукой
за дверную скобу.
- Что... что случилось? - тихо спросила она побелевшими губами. -
Что-нибудь про Алексея?
- Папа письмо прислал! - завопил я. - Толстое... наверное, с
фотографиями, и мне тоже подарок прислал.
- Жив, здоров? - спрашивала мать, сбрасывая шаль. - А я как увидала с
порога серую шинель, так у меня сердце екнуло. Наверное, думаю, с отцом
что-нибудь случилось.
- Пока не случилось, - ответил солдат. - Низко кланяется, вот - пакет
просил передать. Не хотел он по почте... Почта ныне ненадежная.
Мать разорвала конверт. Никаких фотографий в нем не было, только пачка
замасленных, исписанных листков.
К одному из них пристал комок глины и зеленая засохшая травинка.
Я развернул сверток - там лежал небольшой маузер и запасная обойма.
- Что еще отец выдумал! - сказала недовольно мать. - Разве это игрушка?
- Ничего, - ответил солдат. - Что у тебя сын дурной, что ли? Гляди-ка,
ведь он вон уже какой, с меня ростом скоро будет. Пусть спрячет пока.
Хороший пистолет. Его Алексей в германском окопе нашел. Хорошая штука. Потом
всегда пригодиться может.
Я потрогал холодную точеную рукоятку и, осторожно завернув маузер,
положил его в ящик.
Солдат пил у нас чай. Выпил стаканов семь и все рассказывал нам про
отца и про войну. Я выпил всего полстакана, а мать и вовсе не дотронулась до
чашки. Порывшись в своих склянках, она достала пузырек со спиртом и налила
солдату. Солдат сощурился, долил спирт водой и, медленно выпив водку,
вздохнул и покачал головой.
- Жисть никуда пошла, - сказал он, отодвигая стакан. - Из дома писали,
что хозяйство прахом идет. А чем помочь было можно? Сами голодали месяцами.
Такая тоска брала, что думаешь - хоть бы один конец. Замотались люди в
доску. Бывало, иногда закипит душа, как ржавая вода в котелке. Эх, думаешь,
была бы сила, плюнул бы... и повернул обратно. Пусть воюет, кто хочет, а я у
немца ничего не занимал, и он мне ничего не должен! Мы с Алексеем много про
это говорили. Ночи долгие... Спать блоха не дает. Только вся и утеха, что
песни да разговоры. Иной раз плакать бы впору или удавить кого, а ты сядешь
и запоешь. Плакать - слез нету. Злость сорвать на ком следует - руки
коротки. Эх, говоришь, ребята, друзья хорошие, товарищи милые, давайте хоть
песню споем!
Лицо солдата покраснело, покрылось влагой, и по комнате гуще и гуще
расходился запах йодоформа. Я открыл окно. Сразу пахнуло вечерней свежестью,
прелью сложенного во дворах сена и переспелой вишней.
Я сидел на подоконнике, чертил пальцем по стеклу и слушал, что говорил
солдат. Слова солдата оставляли на душе осадок горькой сухой пыли, и эта
пыль постепенно обволакивала густым налетом все до тех пор четкие и понятные
для меня представления о войне, о ее героях и ее святом значении. Я почти с
ненавистью смотрел на солдата. Он снял пояс, расстегнул мокрый ворот рубахи
и, видимо опьянев, продолжал:
- Смерть, конечно, плохо Но не смертью еще война плоха, а обидою. На
смерть не обидно. Это уже такой закон, чтобы рано ли, поздно ли, а человеку
помереть. А кто выдумал такой закон, чтобы воевать? Я не выдумывал... ты не
выдумывал, он не выдумывал, а кто-то да выдумал. Так вот, кабы был господь
бог всемогущ, всеблаг и всемилостив, как об этом в книгах пишут, пусть
призвал бы он того человека и сказал ему: "А дай-ка мне ответ, для каких
нужд втравил ты в войну миллионы народов? Какая им и какая тебе от этого
выгода? Выкладывай все начистоту, чтобы всем было ясно и понятно". Только...
- Тут солдат покачнулся и чуть не уронил стакан. - Только... не любит что-то
господь в земные дела вмешиваться. Ну что же, подождем, потерпим. Мы - народ
терпеливый. Но уж когда будет терпению край, тогда, видно, придется самим
разыскивать и судей и ответчиков.
Солдат умолк, нахмурился, исподлобья посмотрел на мать, которая,
опустив глаза на скатерть, за все время не проронила ни слова. Он встал и,
протягивая руку к тарелке с селедкой, сказал примирительно и укоризненно:
- Ну, да что ты... Вот еще о чем заговорили! Пустое... Всему будет
время, будет и конец. Нет ли у тебя, хозяйка, еще в бутылке?
И мать, не поднимая глаз, долила ему в стакан капли теплого пахучего
спирта.

Всю эту ночь за стеною проплакала мама; шелестели один за другим
перевертываемые листки отцовского письма. Потом через щель мелькнул тусклый
зеленый огонек лампадки, и я догадался, что мать молится.
Отцовского письма она мне не показала. О чем он писал и отчего в ту
ночь она плакала, я так и не понял тогда.
Солдат ушел от нас утром.
Перед тем как уйти, он похлопал меня по плечу и сказал, точно я его о
чем спрашивал:
- Ничего, милый... Твое дело молодое. Эх! Поди-ка, ты и почище нашего
еще увидишь!
Он попрощался и ушел, притопывая деревяшкой, унося с собой костыль,
запах йодоформа и гнетущее настроение, вызванное его присутствием, его
кашляющим смехом и горькими словами.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Лето подходило к концу. Федька усиленно готовился к переэкзаменовке.
Яшка Цуккерштейн, напившись болотной воды, заболел лихорадкой, и я как-то
неожиданно очутился в одиночестве. Я валялся на кровати, читал отцовские
книги и газеты.
Про конец войны ничего не было слышно В город понаехало множество
беженцев, потому что германцы сильно продвинулись по фронту и заняли уже
больше половины Польши. Беженцы побогаче разместились по частным квартирам,
но таких было немного. Наши купцы, монахи и священники были людьми набожными
и неохотно пускали к себе беженцев - в большинстве бедных многосемейных
евреев, и беженцы главным образом жили в бараках возле перелеска, за
городом.
К тому времени из деревень вся молодежь, все здоровые мужики были
угнаны на фронт. Многие хозяйства разорились. Работать в полях было некому,
и в город потянулись нищие - старики, бабы и ребятишки
Раньше, бывало, ходишь целый день по улицам - и ни одного незнакомого
не встретишь. Иного хоть по фамилии не знаешь, так обязательно где-нибудь
встречал, а теперь попадались на каждом шагу незнакомые, чужие лица - евреи,
румыны, поляки, пленные австрийцы, раненые солдаты из госпиталя Красного
Креста.
Не хватало продуктов. Масло, яйца, молоко по дорогой цене раскупались
на базаре с раннего утра. У булочных образовались очереди, исчез белый хлеб,
да и черного не всем хватало. Купцы немилосердно набавляли цены на все, даже
не на съестные продукты.
Говорили у нас, что один Бебешин за последний год нажил столько же,
сколько за пять предыдущих. А Синюгин - тот и вовсе так разбогател, что
пожертвовал шесть тысяч на храм; забросив свою вышку с телескопом, выписал
из Москвы настоящего, живого крокодила, которого пустил в специально
выкопанный бассейн.
Когда крокодила везли с вокзала, за телегой тянулось такое множество
любопытных, что косой пономарь Спасской церкви Гришка Бочаров, не
разобравшись, принял процессию за крестный ход с Оранской иконой божией
матери и ударил в колокола. Гришке от епископа было за это назначено
тридцатидневное покаяние. Многие же богомольцы говорили, что Гришка врет,
будто бы зазвонил по ошибке, а сделал это нарочно, из озорства. Мало ему
покаяния, а надо бы для примера засадить в тюрьму, потому что похороны за
крестный ход принять - это еще куда ни шло, но чтобы этакую богомерзкую
скотину с пресвятой иконой спутать - это уже смертный грех!

Захлопнув книгу, я выбежал на улицу. Делать мне было нечего, и я
побежал за город, на кладбище, к Тимке Штукину. Тимку дома я не застал. Отец
его, седой крепкий старик, старый знакомый моего отца, потрепал меня по
плечу и сказал:
- Растешь, хлопец! Батько-то приедет и не узнает. Ростом-то ты в отца
вышел, во какой здоровенный! А мой Тимка, пес его знает, в деда, что ли, по
матери пошел, - хлюпкий, как комар. И куда в его только жратва идет?!
Отец-то здоров? Будете писать - от меня поклон. Хороший, настоящий человек.
Мы с ним восемь лет в сельской школе проработали. Он - учителем, а я -
сторожем... Только давно это... Ты вовсе сосуном был... не помнишь. Ну,
ступай! Тимка тут где-нибудь, щеглов ловит. Поищи в березах, там, в углу, за
солдатскими могилами. Ближе-то он не ловит - староста, как увидит, ругается.
Тимку я нашел в березняке. Он стоял под деревом и, держа в руке палку с
петлей, осторожно подводил ее под едва заметного в пожелтевшей листве щегла.
Тимка испуганно, почти умоляюще посмотрел на меня и замотал головой, чтобы я
не подходил ближе и не спугнул птицы. Я остановился.
Большей дуры-птицы, чем щегол, по-моему, не было никогда на свете. К
концу длинного тонкого удилища ребята-птицеловы прикрепляют конский волос и
делают петлю. Петлю эту нужно осторожно накинуть на шею щеглу.
Тимка осторожно подвел конец удилища к самой голове пичужки. Щегол
покосился на петлю и лениво перескочил на соседнюю ветку. Высунув кончик
языка, стараясь не дышать, Тимка принялся подводить петлю снова. Глупый
щегол с любопытством посматривал на Тимкино занятие. Он по-идиотски беспечно
позволил окружить петлей нахохлившуюся головку. Тимка дернул палку, и
полузадушенный щегол, не успев пискнуть, полетел на траву, отчаянно
трепыхаясь крыльями. Через минуту он уже прыгал в клетке вместе с пятком
других пленных собратьев.
- Видал?! - заорал Тимка, подпрыгивая на одной ноге. - Во, брат, как
ловко... целых шесть штук. Только щеглы все. Синицу атак не поймаешь... Ее
западками надо или лучком... Хитрющая! А эти дураки сами башкой лезут...
Внезапно Тимка оборвал себя на полуслове, лицо его окаменело в таком
выражении, как будто бы кто-то стукнул его поленом по голове. Погрозив мне
пальцем, он постоял, не шелохнувшись, минуты две, потом опять подпрыгнул и
спросил:
- Что!.. слыхал?
- Ничего не слыхал, Тимка. Слыхал, что паровоз на вокзале загудел.
- Господи ты боже мой! Он не слыхал! - удивленно всплеснул руками
Тимка. - Малиновка!.. Слышал ты, пересвистнулась?.. Настоящая, краснозвонка.
Я уже по свисту слышу, я ее, голубушку, вторую неделю выслеживаю. Знаешь,
где утопленника хоронили? Ну, так вот она там, в кленах, где-то водится. Там
густые клены, а сейчас у них листья, как огонь, яркие... Пойдем посмотрим.
Тимка знает каждую могилу, каждый памятник. На ходу прискакивая
по-птичьи, он показывал мне:
- Здесь вот - пожарный лежит... в прошлом году сгорел, а здесь -
Чурбакин слепой. Тут все этакие, тут купцов не хоронят, для купцов хорошая
земля отведена... Вон у Синюгиной бабушки какой памятник поставили, с
архангелами. А вот тут, - Тимка ткнул пальцем на еле заметный бугорок, - тут
удавленник похоронен. Батька говорил, что сам он, нарочно удавился...
слесарь деповский. Вот уж не знаю, как это можно самому, нарочно?
- От плохой жизни, должно быть, Тимка, ведь не от хорошей же?
- Ну-у, что ты! - удивленно и протестующе протянул Тимка. - От какой же
это плохой? Разве же она плохая?
- Кто - она?
- Да жизнь-то! Беда, какая хорошая! Как же можно, чтобы смерть лучше
была? То бегаешь и все, что хочешь, а то - лежи!
Тимка засмеялся звонким, щебечущим смехом и опять разом замер, точно
его оглушили, и, постояв с минутку, сказал шепотом:
- Тише теперь... Она тут где-то, недалеко хоронится... Только хитрая!
Ну, да все равно я ее поймаю.
Только к вечеру я вернулся от Тимки. Странный мальчуган, он всего на
полтора года моложе меня, а такой маленький, что ему не только двенадцати, а
и десяти лет нельзя было дать. Всегда он суетился, товарищи над ним
подсмеивались, частенько щелкали его по затылку, но он никогда надолго не
обижался. Когда Тимка просил что-нибудь, ну, скажем, перочинный ножик
карандаш очинить, или перо, или решить трудную задачу, то всегда глядел в
упор большими круглыми глазами и почему-то виновато улыбался. Он был трусом,
но и трусость у него была особая. Не было Тимке большего страха, чем тот,
который он испытывал при приближении инспектора или директора. Однажды во
время урока пришел швейцар и сказал, что Тимку просят в учительскую. Тимка
не мог сразу подняться с парты; потом обвел глазами весь класс, как бы
спрашивая: "Да за что же? Ей-богу, ни в чем не виноват". Рябоватое лицо его
приняло серый оттенок, и он неуверенно вышел за дверь.
На перемене мы узнали, что вызывали его не для заковывания в кандалы и
отправления на каторгу, не для порки и даже не для записи в кондуит, а
просто чтобы он расписался за полученный в прошлом году бесплатно учебник
арифметики.

Через два дня у нас начались занятия. В классах стоял шум и гомон.
Каждый рассказывал о том, как он провел лето, сколько наловил рыбы, раков,
ящериц, ежей. Один хвастался убитым ястребом, другой азартно рассказывал о
грибах и землянике, третий божился, что поймал живую змею. Были у нес и
такие, которые на лето ездили в Крым и на Кавказ - на курорты. Но их было
немного. Эти держались особняком, про ежей и землянику не разговаривали, а
солидно рассказывали о пальмах, о купаниях и лошадях.
Впервые в этом году нам объявили, что ввиду дороговизны попечитель
разрешил взамен суконной формы носить форму из другой, более дешевой
материи.
Мать сшила мне гимнастерку и штаны из какой-то материи, которая
называлась "чертовой кожей".
Кожа эта действительно, должно быть, была содрана с черта, потому что
когда однажды, убегая из монашеского сада от здоровенного инока,
вооруженного дубиной, я зацепился за заборный гвоздь, то штаны не
разорвались и я повис на заборе, благодаря чему инок успел влепить мне пару
здоровых оплеух.
Было еще одно нововведение. К нам прикомандировали офицера, дали
деревянные винтовки, которые с виду совсем походили на настоящие, и начали
обучать военному строю.
После того письма, которое привез нам от отца безногий солдат, мы не
получили ни одного. Каждый раз, когда Федькин отец проходил с сумкой по
улице, моя маленькая сестренка, подолгу караулившая его появление,
высовывала из окна голову и кричала тоненьким голосом:
- Дядя Сергей! Нам нету от папы?
И тот отвечал неизменно:
- Нету, деточка, нету сегодня!.. Завтра, должно быть, будет.
Но и "завтра" тоже ничего не было. Читать дальше ...