Вячеслав Леонидович Кондратьев. ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ. Повесть. 007 - 1 Апреля 2019

Главная » » Вячеслав Леонидович Кондратьев. ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ. Повесть. 007

15:13

Вячеслав Леонидович Кондратьев. ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ. Повесть. 007

***

Не сговариваясь, они оба повернули к Октябрьскому вокзалу и вошли в зал ожидания... Вокзальная предотъездная суета взбудоражила их, и они долго бродили по залам, прошлись по перрону... И пыхтение паровозов, их протяжные гудки, дым, пахнувший разлуками, лязганье буферов, нервные, приглушенные разговоры отъезжающих погрузили Володьку в то томительное, не всегда радостное, но всегда значительное предощущение дороги, которое неизменно испытывал он на вокзалах и станциях, каких немало было в его короткой жизни... Не важно, что предстоящие ему дороги была дорогами в неизвестное, дорогами, может быть, в никуда, дорогами последними, но они всегда тревожили и возбуждали...

Они подошли к расписанию и узнали, что на Калинин идет только один поезд, днем. С ним-то и должна уехать Юлька, а оттуда, как сказал им майор, поедут они машиной до места... На вокзале Юлька затихла, и ее рука, до которой дотронулся Володька, была холодной.

- Не знаю, стоит ли тебе меня провожать завтра? Боюсь разреветься...

- Но-но, товарищ красноармеец, это не положено, - попытался пошутить Володька.

До Матросской Тишины они шли почти не разговаривая... У казармы Володька поцеловал Юльку, но ее губы были холодны, и она не ответила на поцелуй. Возбужденность, с которой она пришла к ним в дом, видимо, прошла - Юлька как-то завяла, будто очень и очень устала... Он долго смотрел ей вслед, как дошла она до проходной, как перекинулась несколькими словами с постовым, как оглянулась и улыбнулась Володьке такой же жалкой, вымученной улыбкой, как и у призывного пункта...

Володька постоял еще немного, потом вынул из кармана черный футлярчик смертного медальона, развернул его, вынул вложенную туда бумажку, прочел Степанов жил где-то у Крестьянской заставы.

* * *

Он долго бродил по каким-то переулкам с одноэтажными деревянными домами, прежде чем нашел нужный. Долго стоял перед дверью, не зная, что ему говорить и как вести себя, если Степанова еще не получила похоронку, и так, ничего не придумав, постучал.

Открыла ему девочка лет двенадцати, поглядела на него и, ничего не спросив, убежала в темноту коридора.

- Мама, мама! К нам дяденька с фронта...

Володька сделал шаг... Навстречу ему шла женщина, на ходу вытирая мокрые руки.

- Вы к нам? - спросила, остановившись перед ним и глядя холодноватыми, настороженными глазами.

- Вы - Степанова? - Она кивнула в ответ. - Тогда к вам.

- От мужа? - спросила она сдавленным голосом, и он почувствовал, как напряглась она вся.

- Мы вместе воевали...

- Он жив? - задала она самый главный и страшный вопрос, но каким-то странно равнодушным голосом.

- Вы ничего не получили? - проклиная штабную канцелярию, пробормотал Володька.

- Нет, ничего, - мертво ответила она и перестала вытирать руки, которые плетьми упали вдоль тела.- Ну, проходите же, чего мы тут, в коридоре. - Она открыла дверь комнаты и пропустила Володьку.

В довольно большой комнате - простой стол, три кровати, славянский шкаф с зеркалом, в беспорядке расставленные венские стулья. На одной из кроватей, прижавшись друг к другу, сидели девочка, открывшая ему дверь, и мальчуган лет семи. Они смотрели на Володьку как-то очень серьезно, без обычного детского любопытства.

- Садитесь, - сказала женщина, подвигая ему стул, и сама села напротив.

- Спасибо, - поблагодарил он и взглянул на ребят - говорить при них было нельзя.

- Маша, пойдите прогуляйтесь, - поняла женщина его взгляд.

- Да, мама, - сразу согласилась девочка, взяла брата за руку, и они вышли из комнаты.

Женщина стала скручивать цигарку из филичевого табака, пачка которого лежала на столе. Руки ее дрожали. Володька вытащил папиросы и предложил. Она взяла, поблагодарив.

- Никак не научусь крутить, - сказал она, бросив изорванную бумажку на стол. - Да и табак этот - одно название. - Володька зажег спичку. - Вы давно... оттуда-то?

- Третьего мая меня ранило... Отпуск у меня к концу идет, - поспешил добавить он.

Женщина молчала. Молчал и Володька. Оба оттягивали неизбежное.

- Вы, наверное, тот самый лейтенант, о котором муж с Урала писал? *** - Он писал?

- Да. О взводном.

- Тогда обо мне. Что же писал?

- Могу показать письмо, если хотите.

- Покажите. - Женщина поднялась, нашла письмо, протянула Володьке. Он стал читать:

"Командир наш взводный вроде ничего, только больно горяченький да молоденький. Правда, хорошо, что не из новоиспеченных - служил кадровую, дело вроде знает. Но боюсь, дров наломать может. Нас гоняет на тактических, жмет на рукопашный, а будет-то на фронте совсем не так: и тактика эта не пригодится, а уж рукопашный тем более. Намекал я ему, что, дескать, это все ни к чему, что отдохнуть людям надобно. Уж я-то знаю, сколько силенок передок потребует, но впустую намеки мои. Пока сам этого хлебова не попробует - не поймет. Нога моя совсем зажила, но когда лейтенант все бегом и бегом - чувствую боль, и трудно мне это..."

Сжало у Володьки горло запоздалой жалостью, вспомнил, как гонял ребят по сугробам, как доводил их со штыковым боем... И верно, не пригодилось ничего. Положил он письмо и дрогнувшим голосом сказал:

- Да, про меня это...

И опять тягостное молчание придавило обоих.

- Ну, чего уж больше тянуть, - сказала наконец женщина. - Поняла я сразу, как вас увидела. Когда убило-то?

- В апреле.

- Чего ж похоронку не присылают? Вы точно знаете, что убило?

- На моих глазах... Вот, - достал он смертный медальон. - Сам из кармана вынул, чтоб адрес узнать. Он говорил: "Ты, землячок, если в Москву таким случаем попадешь, зайди ко мне непременно и расскажи, как мы на этом болотном пятачке помирали. Ну, а я, ежели живой останусь, к твоим зайду".

И опять потянулось тягостное молчание... Женщина не плакала, не всплескивала в отчаянии руками, только лицо окаменело и чуть подрагивали руки, когда подносила ко рту папиросу.

- Трудно было ко мне идти?

- Да.

- Вижу. Сколько времени не решались. Понимаю, что такую весть приносить и врагу не пожелаешь... Но я-то, я этот час давно поджидала. И приготовилась. Не было у меня надежды, с самого начала не было. Как письмо его с дороги получила, так в сердце что-то и ударило - не увижу больше. Я вам, наверное, бесчувственной кажусь? А я эту минуту в своей душе не один раз уже пережила... Другие как-то надеются все, до последнего... Похоронку получат - и то все надеются... А я как письма перестала получать, так и поняла: все. Так что не удивляйтесь. Все у меня было - и слезы и отчаяние, все.

- Я пришел... - стал выдавливать из себя Володька. - Я должен... должен рассказать вам, как все это...

- Не надо, - прервала его она. - Скажите только, захоронили где? Может, после войны удастся на могилу съездить.

И опять ударило Володьку по сердцу. Не может же он сказать, что оставили они Степанова на поле, что еле-еле раненых вытащили, живых, что не до мертвых было, когда немец не переставал разметывать их огнем до тех пор, пока ни одного человека не осталось на поле.

- Я... я не знаю точно. В похоронке должны написать. Ну, - а место, где находились мы, могу назвать. Это от Ржева километров двадцать на северо-запад... Три деревни там - Погорелое, Черново, Усово... За Черново лес большой, там наш передний край проходил. В лесу мы и хоронили.

- В общей могиле, значит?

- Да, в общей... - ответил он, а сам подумал: потому и похоронку не присылают пока, что надо в ней место захоронения указать, а убрали ли с поля убитых или нет? Видно, не убрали еще. Да и как их уберешь? Пробовали. Посылали по четыре человека ночью, а возвращались три. За каждого мертвого по одному живому отдавать приходилось. И оставили. Но и этого не скажешь женщине.

- Надо бы помянуть Василия... Есть у меня пайковая бутылка, да для продажи приготовила... Но ладно уж, - Она медленно поднялась и пошла к буфету.

- Не надо, - быстро остановил ее Володька. - Дети у вас...

- Да, дети... Не обессудьте тогда. - Она вернулась к столу, села. - Ну, вот все... Настоящая я теперь вдова.

- Я все же должен рассказать вам... - начал опять Володька.

- Что? Почему вы живым остались, а он мертвый? Про это хотите? Так я не виню вас... Каждому своя судьба.

- Но я... я виноват. Не послушал его тогда, в том бою...

Женщина подняла голову, прошлась глазами по его лицу, и еле заметная горькая усмешка тронула ее губы.

- Наломали-таки дров?

- Наломал... - опустил глаза он и весь сжался.

Женщина долго молчала, потом, вздохнув, сказала тихо:

- Бог вам судья. Не хочу я ничего знать.

- Но я должен... должен объяснить вам, что по-другому поступить я не мог. Понимаете, не мог!

- Хотите, чтоб полегчало вам? А обо мне подумали? Каково мне будет думать - кабы не этот мальчишка-лейтенант, живым мог остаться муж мой? Этого хотите? Не надо ничего, - устало закончила она и лишь через некоторое время продолжала: - Что ж, возненавидеть мне вас? А вам через несколько дней опять на войну. Нет, не говорите ничего. Одна война во всем виновата. Только скажите: мучился перед смертью Василий?

- Нет.

- Вот это самое главное. Ребятам, наверное, не скажу пока, - в раздумье проговорила она. - Пусть надеются. Скажу, что ранен сильно отец, писать не может... Не проговоритесь, когда уходить будете.

- Да, конечно...

- Ну, ладно, - поднялась она. - Даже не знаю, что и сказать вам. Благодарить за то, что такое известие принесли, как-то слова не выговариваются... Ну, а что зашли, все же хорошо, наверное. Исполнили последний наказ Васин... Отпускаю я вам вину вашу, если и есть она какая. Ну, прощайте, - протянула она руку.

- Спасибо вам, - пожал Володька холодную, безжизненную руку, и вдруг то, что сжимало ему горло все это время, прорвалось - он опустился на стул, закрыл лицо и зарыдал.

Женщина положила ладонь на его вздрагивающее плечо, потом перенесла на голову и стала тихо поглаживать.

- Ну, будет вам, будет... Мальчик вы еще совсем... Ну, будет...

А он, бывший отчаянный ротный лейтенант Володька, не позволивший себе ни единой слезинки на передовой, сейчас не мог совладать с собой и бился в всхлипах, ощущая, как горячие слезы пробивались сквозь пальцы и тяжело падали на стол.

- Ну, будет вам, идите, а то и мне держаться невмочь уже. - Она отвела его руки от лица и взяла за плечо.

Володька поднялся и, пошатываясь, вышел из комнаты. Женщина проводила его по коридору, придерживая за плечо и повторяя:

- Ну, будет вам, будет...

Очнулся он на улице, когда, щелкнув английским замком, закрылась за ним входная дверь. Его еще пошатывало, еще били беззвучные рыдания, но он чувствовал, как с каждым толчком его сердца выбивалась из него та холодная тяжесть, которую носил он все дни отпуска и которая мешала ему ощущать и радость возвращения, и радость свидания с близкими, и радость любви к Тоне...

Он глубоко и как-то свободно вздохнул. Огляделся - золотое закатное небо с медленно поднимающимися лиловыми тенями аэростатов заграждения висело над уже окутанными синей предвечерней дымкой московскими домами...

Когда он добрался до Садовой, было уже около десяти вечера и ехать к Тоне вроде бы поздно, да и хотелось ему сегодня побыть одному. Он подошел к телефону-автомату и набрал Тонин номер.

- Куда ты пропал? Я звоню тебе целый вечер. Приезжай немедленно. - Голос Тони и вправду был измучен. - Что произошло?

Володька, поразившийся женской интуиции, ответил не сразу.

- Ничего не произошло, Тоня. Я сейчас далеко от Зубовской, пока доеду... Я приду к тебе завтра утром.

- Нет, приезжай сейчас. Володька, я прошу тебя - приезжай немедленно, иначе я не знаю, что со мной будет... Слышишь - немедленно.

- Хорошо, Тоня, еду.

Пока троллейбус тащился по Садовой, Володька думал, говорить ли Тоне об отъезде Юльки и о посещении им вдовы Степанова. Но так и не решил...

Тоня, открыв ему дверь, сразу же спросила:

- Что случилось?

- Ничего не случилось. Тоня, - ответил он, опять удивившись женской догадливости. *** - Случилось... Я вижу по твоему лицу. Говори, Володька, и не мучай меня.

- Приходила Юля...

- Ну и что?

- Приходила прощаться... Завтра она уезжает на фронт.

- Господи, - упавшим голосом прошептала Тоня. - Ты пойдешь ее провожать?

- Нет, она не хочет... Она уверена, что мы встретимся на фронте.

- Но ты же знал, она рано или поздно должна уехать...

- Да, знал... Принеси воды, пожалуйства, - попросил он.

Тоня принесла воды, которую Володька жадно выпил, и положила руку ему на голову.

- Я понимаю, Володя... Это несколько неожиданно для тебя. Ну ничего, вряд ли их пошлют на передовую. У вас же не было девушек-связисток?

- У нас не было...

- Ты хочешь есть? Сейчас я разогрею консервы... Без тебя я даже этого не могу. За весь день - ни кусочка. - Не дожидаясь Володькиного ответа, она вышла на кухню, а возвратившись, обняла его. - Ты помнишь, когда мы каждый вечер прощались в прихожей, я говорила, что мне страшно того последнего вечера, после которого ты уже не придешь?

- Помню.

- Сейчас у меня нет этого страха... Пока папина часть недалеко от Москвы, он сможет, наверно, посылать тебя в командировки. И твой приезд будет всегда неожиданным - вдруг звонок, и лейтенант Володька появляется на пороге, и я буду умирать от счастья. Ведь здорово?

- Да, - пробормотал Володька, а сердце сжалось оттого, что скоро - нет, не сегодня, сегодня нельзя - должен он будет разрушить все Тонины надежды. Юлькин отъезд на фронт, да еще на Калининский, добавил ту последнюю каплю, которая и перевесила чашу весов, - все стало на свое место. Выбор был сделан, и после этого уже было не так трудно идти к Степановой.

- Разогрелось, - сказала Тоня, сходив на кухню и принеся еду.

- Что-то не хочется...

- Это мясные консервы, - с ударением на "мясные" произнесла она и поставила перед Володькой сковородку, а потом вдруг, вскинув на него глаза, вздрогнула и прошептала: - Что произошло еще, Володя?

Володька поднял голову, столкнулся с Тониным вопрошающим взглядом и уткнулся в сковородку. "У человека не одно "надо" - вспомнились ему слова Сергея.

- Я был у Степановой, - с трудом произнес он.

- Зачем?! Я же просила тебя!

- Это было необходимо, Тоня.

- Стало легче? - спросила Тоня.

- Не знаю, - пожал плечами Володька. - Наверно.

- Тогда - слава богу.

Володька посмотрел на часы и резко поднялся.

- Мне пора.

- Нет, нет! Не уходи! - бросилась она к нему. - Ты так мало был у меня!

- Я все оставшиеся дни буду только у тебя, Тоня... Только у тебя. И вообще... спасибо тебе. Без тебя мой отпуск прошел бы пусто, скучно, а с тобой было хорошо... очень хорошо. Ну, и я пойду. Я все время буду у тебя, все время... - Володька медленно отступал к двери.

- Володька! - остановила его Тоня. - Поклянись мне, что никакого сумасбродства. Поклянись! Иначе не отпущу! - Тоня схватила его руку и крепко держала.

- Да, Тоня, никакого сумасбродства... Я приду утром и буду весь день, приду...

До Зубовской он бежал... Троллейбус, на который он сел, был пуст. Видимо, последний. Синие лампы еле-еле освещали салон неприятным мертвым светом. От Самотеки Володька пробирался дворами, благо они стали проходными - все заборы были сожжены зимой москвичами, - наступил уже комендантский час, и он боялся наткнуться на патруль.

Домой он вернулся в первом часу.

- Я думала, ты уже не придешь, - встретила его мать вздохом облегчения. Будешь пить чай? Я тоже выпью с тобой.

Володьке показалось, что матери хочется поговорить с ним, и он согласился. За столом она часто поглядывала на него тем мучительным вопрошающим взглядом, от которого Володьке было не по себе. Он знал, о чем спросит его сейчас мать, и он внутренне сжался.

- Володя, отъезд Юли... - начала мать.

- Не знаю, мама, не знаю, - резко прервал Володька и поднялся.

* * *

На другой день отправился Володька на Домниковку - надо с Егорычем проститься, да и с Надюхой. Неудобно получилось - не заходил к ней с того раза...

Егорыч сидел во дворе на скамеечке - сумрачный, вялый, смолил самокрутку.

- А, лейтенант... - как-то равнодушно поприветствовал он Володьку. - Чего не заходил? Поминала тебя Надюха...

- Дома она? - спросила Володька.

- Нет, на работе.

- Передай ей привет тогда.

- Что привет? Зашел бы, приласкал... Пожалела она тогда...

- Понимаешь, Егорыч, не успею я... А потом... Ты передай ей, что встретил я... ну, одну свою девушку... Она поймет.

- Чего не понять - побаловался и в сторону. Нехорошо, браток. Она ж не такая, чтоб с каждым... Значит, понравился ты ей.

- Ты передай, она поймет...

- Поймет - не поймет, мое дело маленькое, передам... - Егорыч затянулся и выплюнул цигарку. - Знаешь, не вышло у меня с этой торговлей, черт бы ее подрал. Из-за нее, проклятой, привык к стаканам... День не выпью - сам не свой. Вот какое дело, браток, получилось. - Он подрагивающей рукой вынул платок, отер пот со лба. - На работу сейчас устраиваюсь. Хоть какое дело, но буду делать. Когда уезжаешь-то?

- На днях...

- Ну что ж, бывай... Хочешь, я тебе про один канал расскажу? На прощальный вечерок водочки-то нужно достать... Так вот, иди в бывший Елисеевский и прямо к директору - так и так, пришел конец отпуску, а выпить на дорожку нечего. Он тебя сразу - платите в кассу шестьдесят рубликов, ну, а когда ты чеки выбьешь, он тебе из собственного сейфа две бутылки. Понял? Мировой мужик... Только по второму разу не вздумай - прогонит.

Володька поблагодарил за "канал", хотя знал, что никакой водки добывать он не будет: не до нее как-то. Попрощался с Егорычем, который напоследок расчувствовался, жал Володькину руку и приговаривал:

- Ты поосторожней там... Что ни говори, а береженого и бог бережет, хотя и понимаю - от судьбы не уйдешь. Но ты все же подумай и о себе, и о ребятках своих... Наобум и на авось воевать негоже.

- Я понял это, Егорыч... Понял...

* * *

Осталось до перекомиссии пять дней... Рана на Володькиной руке давно затянулась, пальцы работали, правда, чуть больновато было, когда кисть сильно сожмешь, но врач сказал, что отпуск ему не продлят - годен Володька к дальнейшей войне.

Начальник штаба Тониного отца должен был приехать сегодня вечером. Так как никто не знал, когда он поедет обратно, - вероятно, что завтра утром и уедет, то прощальный вечер Тоня решила устроить сегодня.

Володька лежал в своей маленькой комнатке при кухне с раскалывающейся от боли головой. Уже второй день ломило голову, видать, оттого, что мучило Володьку - как он скажет матери и Тоне о принятом решении. Не думал он, что будет это таким трудным. И не раз всплывали в памяти слова Сергея о том, что у человека не одно "надо".

Из кухни, где хозяйничали мать и Тоня, до Володьки доносилась часть разговора.

- Знаете, Ксения Николаевна, мне сейчас даже хочется, чтоб Володя поскорей уехал к отцу. Меня не пугает разлука, лишь бы он был там. Все время кажется что-то случится, что-то случится...

- Что может случиться, Тоня? - успокаивала мать.

- Не знаю... не приедет папин сослуживец или еще что-нибудь...

Для Володьки каждое слово - будто удар по голове, и он закрывал уши руками...

Потом он слышал, как пришел Сергей, поздоровался, спросил, где Володька, передал что-то из продуктов, бросив: "Тут кое-что к столу", - а затем, видно, присел на кухне и со вздохом сказал:

- Вот и пролетели сорок дней...

- Именно пролетели, Сережа... И они были очень нелегкими и для меня и для Володи. Он так ничего и не рассказал мне о фронте, но я о многом догадалась сама... - Мать тоже вздохнула.

- В Володьке слишком много психологии, - заметил Сергей.

- Это хорошо или плохо? - спросила Тоня.

- Увы, мы все воспитаны на святой русской литературе, а в ней слишком много психологии.

- Этим она и хороша, - сказала мать. *** - Для мужчины много психологии, наверно, плохо, - заявила Тоня уверенно.

- Браво, Тоня! Для дочери военного такое заключение вполне естественно. Я согласен - плохо. - Сергей засмеялся.

- Сережа, вы сами не верите в то, что говорите.

- Возможно, Ксения Николаевна, возможно... - небрежно бросил Сергей.

Потом они говорили еще о чем-то. Володька не прислушивался - голову толчками била боль, но когда Тоня завела разговор о Степановой, он напрягся.

- Какой Степановой? - спросила мать.

- Это жена... точнее, вдова его однополчанина, - ответила Тоня. - Когда он пришел от нее, я еле-еле вырвала у него клятву не совершать сумасшедших поступков...

- Расскажите подробней, Тоня. Я ничего об этом не знаю, - взволнованно попросила мать.

- Ну, Володька, выполняя приказ, не послушал этого Степанова... В общем, почему-то он считает себя виноватым в его гибели...

- Опять психология, - бросил Сергей.

- А может, это совесть, - не сразу и очень тихо произнесла мать.

- Глупость! - быстро вступил Сергей. - В суматохе боя совершенно невозможно рассчитать последствия своих поступков. Володька ни в чем не виноват!

- Что вы еще знаете? - так же тихо спросила мать, но тут раздались звонки в дверь, и она пошла открывать. - К тебе пришли, Володя.

Володька с трудом поднялся, вышел из комнаты - в кухне стояли Витька-"бульдог" и Шурка-"профессор".

- Проститься пришли, Володь... В училище нас берут. Меня в артиллерийское, а Витьку в пехотное, - сказал Шурка.

- Прекрасно, что в училище! - бодро произнес Сергей. - Через три месяца лейтенанты.

- Нам сказали - шесть месяцев, - уточнил Витька.

Володька смотрел на этих мальчишек и думал, что действительно через шесть месяцев они будут командирами, будут распоряжаться жизнью и смертью десятков людей, и нет у них за плечами даже тех лет срочной службы, которым он придавал такое значение.

- Как настроение? - таким же бодрым голоском спросил Сергей.

- Хорошее, - ответили они разом.

- Витька, ты хоть знаешь, сколько бойцов в стрелковом взводе? - как-то уныло задал вопрос Володька.

- Пока не знаю... Но подучат нас, Володь...

- Подучат, подучат, - подтвердил Сергей.

У Володькиной матери повлажнели глаза. Она подошла к ребятам, провела рукой по остриженным их головам и прошептала:

- Мужества вам, мальчики, мужества.

Потом ребята простились со всеми за руки, особенно трясли Володькину, и вышли тихо, чинно, как и вошли.

- Господи, - пробормотала мать. - Такие мальчики - и будут воевать.

- Я таким же был на финской, - пожал Сергей плечами, вынул папиросы, закурил.

Затем они пошли в комнату, сели за стол. Володька тер голову и морщился от боли.

- К нашему счастью, - начал Сергей, - сегодняшний прощальный вечер не должен быть уж очень печальным. Конечно, фронт есть фронт, но будем надеяться, Володька, что твоя дальнейшая служба будет немного полегче и тебе не придется больше хлебнуть того, что довелось подо Ржевом. Мне хочется поблагодарить Тонечку, которая, как я уже говорил не раз, прямо-таки ангелом-хранителем пришла в этот дом... Но хочу напомнить, - добавил он шутливо - без меня вашей встречи не произошло бы. Салют!

Надо сейчас и сказать, думал Володька, надо сейчас и сказать... Рубить так сразу! Чем дальше, тем трудней будет это. Он измученным взглядом обвел всех, и когда встретился с глазами матери - та вздрогнула, сжалась, отвела глаза, а потом вдруг выпрямилась и сказала тихо, но очень отчетливо:

- По-моему, мы все заблуждаемся... Володя... Володя... кажется, принял другое решение...

- Мама! - вырвалось у Володьки облегченно, и сразу же прошла боль, сдавливавшая его голову.

- Володька! - вскрикнула Тоня.

Сергей каким-то мертвым голосом, глухо спросил:

- Это правда, Володька?

- Мама... значит, ты поняла... Тоня... Простите меня, но по-другому я не могу. Я должен... должен к своим ребятам... Ждут же меня... Им, только им я должен доказать... Понимаете? Должен!

- Нет, нет! Володька! Ксения Николаевна! Сергей! Да скажите же ему! Нельзя так, нельзя! Он ни о ком не подумал - ни обо мне, ни о матери! Ни о ком!

- Он и обо мне не подумал, - странно усмехнувшись, сказал Сергей.

- Вы-то здесь при чем? - почти грубо и в упор спросила Тоня.

- Во мне тоже есть эта... психология, - он пожал плечами. - И я тоже воспитан на этой самой... святой... - Он оглядел всех с той же непонятной усмешкой, а потом, буркнув "Салют!" - быстро вышел из комнаты.

Володька бросился за Сергеем, но в коридоре уже хлопнула входная дверь, и он вернулся. Не входя в комнату, он услышал, как мать что-то говорила Тоне...

Он повернулся и пошел в свою комнату, бросился на кушетку вниз лицом. Самое главное позади. Он закрыл глаза, и перед ним поплыла дорога... Замелькали телеграфные столбы, побежали поля, перелески, березовые рощи, бедные серые деревни - русская, родная, политая потом и кровью земля, которую должен он во что бы то ни стало защитить и спасти...

И покой, особенно ощутимый после разлада и разброда последних дней, сошел на него: он возвращается "на круги своя", на свой, выбранный им самим путь, путь, по которому идет его народ, и ему остается только одно - пройти этот путь достойно, без тех ошибок и недогадок, которые допустил по неопытности и по мальчишеству...

Он сразу словно вырубил себя из московской жизни... Он был уже там, подо Ржевом, рядом со своими ребятами. Читать с начала .... ***

***