***

***

Для него институт был сейчас чем-то очень далеким. Как началась война, он перестал совсем о нем думать, как и вообще о своем будущем.

И, слушая рассуждения очкастого о том, что их будущая профессия после войны будет самой главной - надо же столько строить, Володька даже не испытывал горечи. Было только немного грустно, что он не может вступить в разговор: его судьба другая, и главное у него в другом.

Тоня, видя отсутствующее выражение Володькиного лица, пыталась переменить тему, но для ребят она была интересна, это было их будущее, и они продолжали горячо спорить, пока кто-то шутливо не предложил: не сыграть ли им в "бутылочку".

- Вы не устарели для этой детской игры? - спросила Тоня, улыбнувшись.

- Наверное, нет. Но играл в нее очень давно, в классе девятом... - ответил Володька и посмотрел на девушек, гадая, с кем из них ему доведется целоваться: хорошенькими они были все.

- Я кручу, - сказала Тоня.

Бутылка долго крутилась и наконец остановилась горлышком против Володьки. Он покраснел.

- Берегись, лейтенант, - засмеялся кто-то.

Тоня же без улыбки, какая-то серьезная, подошла к Володьке, взяла его голову в свои руки и крепко прижалась к его губам. У него закружилась голова, исчезли все окружающие, комната куда-то поплыла...

- Хватит, Тоня, задушишь лейтенанта, - сказал кто-то.

Тоня оторвалась от него, но продолжала держать его голову и смотрела затуманенными, но серьезными глазами, и ее взгляд притягивал Володьку. Ничего не соображая, забыв о присутствующих, как во сне, поднялся он со стула, прижал Тоню к себе, нашел ртом ее полураскрытые губы...

- Это уже не по правилам, - заметил очкарик, а остальные рассмеялись.

Но когда Володька отпустил Тоню, никто уже не смеялся. Смотрели, переводя взгляды с него на Тоню, и молчали. А Володька, не сразу очнувшись, тоже обвел глазами комнату, притихших и недоуменно смотревших на него Тониных приятелей и приятельниц, и смущенно

пробормотал:

- Простите... Не знаю, как это получилось... Мне уйти? - сделал он шаг.

- Нет, - еле слышно произнесла Тоня, заступая ему дорогу, тоже смущенная и побледневшая. - Нет, не уходите...

Тут поднялся один из парней.

- Кажется, надо уходить... нам?

- Да, ребята, - как-то просто сказала Тоня. - Извините, но вы видите: что-то произошло... Я пока сама не понимаю... Но что-то произошло.

Ребята без ухмылок и двусмысленных взглядов поднялись и направились к выходу, только одна из подруг что-то шепнула Тоне на ухо. Тоня слегка пожала плечами и пошла провожать гостей. Володька все еще стоял столбом посреди комнаты. До него доносился негромкий разговор в передней, но он не вникал в него - он был смятен, ошарашен случившимся. Он слышал, как захлопнулась дверь, зазвенела цепочка, затем слышал Тонины шаги и как мимо него прошелестело ее платье. Он обернулся. Тоня стояла напротив и глядела на него.

- Да, что-то случилось...- задумчиво сказала она и опять прикоснулась к его руке. - Со мной случилось. С вами-то ничего. Вы просто очень давно не целовались...

Она прошла к столу, налила себе рюмку и медленно, маленькими глотками выпила вино, затем провела рукой по волосам и как-то обессиленно опустилась на диван.

- Кажется, - начал он глухо, - со мной тоже что-то случилось. - Он вынул папиросы и жадно закурил.

- Неужели? - тихо, с радостным изумлением прошептала Тоня.

- Да... - так же тихо ответил он и присел. Но не на диван, где сидела она, а на стул. Ему не хватало дыхания, в горле пересохло, и он облизывал обметанные, сухие губы и молчал, не находя, да и не ища слов для выражения того, что чувствовал сейчас. Молчала и Тоня. И они долго не решались прервать молчание, переживая, каждый по-своему, то значительное и необыкновенное, что произошло с ними.

- Последние дни я все время бродила по улицам... И вот встретила вас все-таки. Мне вообще везет в жизни.

Володька усмехнулся и покачал головой.

- Вы считаете, что это не так? - с тревогой спросила она.

- У нас только... пятнадцать дней.

- Не надо об этом! Я не хочу думать! - почти крикнула она и, протянув руку через стол, взяла Володькину кисть. - Вы знаете, все началось с руки... Когда вы протянули ее мне, еще грязную, со следами ожогов, такую жесткую... я подумала...

- Не надо... про руку, - попросил он и осторожно высвободил ее.

Тоня пристально взглянула на него и не сразу, а помедлив немного, спросила:

- Это связано... с фронтом?

- Да.

- И это страшно? - спросила, догадавшись.

- Очень.

- Господи, я как-то никогда об этом не задумывалась. Я дочь военного, и никогда... Значит, папины сабли... Может быть, ими тоже...

- Сабли - это очень давно, - сказал Володька, и опять ему подумалось, что Тоне он сможет рассказать про все, и не только сможет, но и должен, потому что держать все это в себе больше невозможно. И его прорвало.

- Вы спрашивали - что из окопа? Так вот. - Он поднялся и начал вышагивать по комнате. - Я никому еще не говорил. Трупы. Много трупов - и немецких, и наших! А кругом вода, грязь. Жратвы нет, снарядов нет. Отбиваемся только ружейным огнем... И каждый день кого-нибудь убивает. Еле таскаем ноги. Ждем замены. Приходит помкомбата: "Ребята, "язык" нужен позарез, иначе нас не сменят! Батальонную разведку всю побило. Давайте сами!" Даем! Отбираю трех посильнее. Ночью ползем... Добираемся, сами не знаем как, до немецкого поста. Там - двое фрицев. Двоих не дотащить. Одного надо кончать. Кому поручить? Смотрю на ребят - боюсь, не сдюжат. А надо наверняка. Вот и пришлось самому... - Володька остановился около стола. - Можно выпить?

- Я налью, - заспешила Тоня и дрожащей рукой налила рюмку. Он выпил одним махом.

- Ножом в спину... Рукой ему рот зажал, а через пальцы - крик. И кровь со спины на меня! Весь ватник забрызган... Утром кинжал от крови отмываю... Ну, враг, немец, фашист, гад. Но... человек же. Не пожалел я его. Нет! Но противно, физически противно. Я буду их убивать, буду, но... понимаете, я уже никогда не буду таким, каким был. Никогда! Ну хватит вам - что из

окопа?

Тоня подошла к нему, положила руку на голову, стала поглаживать.

- Вот что довелось вам, лейтенант Володя... Вот что...

- А думаете, сменили нас? Черта с два! А до этого, в первом наступлении... Я ж кадровый, привык все по уставу, как положено. Изменилась обстановка. Приказали двигаться по полю, а как? Немец лупит из всего, что у него есть, головы не поднять, а сзади ротный - вперед, давай вперед! - Володька приостановился, вытер пот со лба. - Сержант Степанов, помкомвзвода мой, говорит: "Давайте, лейтенант, чуть вправо подадимся, лощинка там, поукрытистей будет..." А я: "Струсили, сержант, какое направление указано? К трем березкам! Его и держать! Вперед, мать вашу, давай, давай..." Ну и пошли... - Голос Володькин задрожал, и он обессиленно опустился на диван, достал папиросы и закурил, часто и глубоко затягиваясь дымом, до кашля...

- Ну и пошли, - повторил он. - Я ж умнее всех, зачем мне кого-то слушаться. Сержант из госпиталя вторым заходом на фронте, а мне что - я лейтенант, училище окончил. Ну и... сержанта насмерть, и треть взвода на поле осталась... До сих пор не могу заставить себя к его жене сходить... Вот что из окопа, Тоня... - Он встал и опять замаячил по комнате.

Тоня глядела на него неотрывно и о чем-то думала.

- А отпуск к концу, - продолжил он. - Через пятнадцать дней - опять то же. И ни черта я в жизни не видел - школа, армия, фронт... Нет, вы меня только жалеть не вздумайте! Я же сам, все сам... На востоке думал - как же война без меня? Как в Москву вернусь, не мною отбитую... Нет, я все сам, сам...

- Вот вы какой, лейтенант Володька... Вот какой... - Тоня подошла к нему, остановилась, взяла его руку и вдруг очень серьезно и решительно заявила: - Я не пущу вас туда больше. Не пущу! Не верите? Вот возьму и не пущу! Когда я сильно чего-нибудь хочу, у меня выходит.                ***    - Это не тот случай, Тоня, - пожал Володька плечами и улыбнулся.

Они сидели на диване, тесно прижавшись друг к другу, и говорили, говорили... Может, и не об очень значительном, но для них казавшемся очень важным и интересным.

Они не целовались больше, видимо, опасаясь того смятения, в которое привел их обоих первый поцелуй. И только тогда, когда Володька уходил и они прощались в прихожей, а времени было уже в обрез до комендантского часа, Володька прижался к полураскрытым Тониным губам и долго-долго не мог оторваться от них...

До Садовой он бежал, непрерывно поглядывая на часы, - было уже половина двенадцатого. Домой он вернулся в первом часу. Мать встретила его встревоженным взглядом и словами, что звонила Юля.

- Да? - равнодушно бросил он.

- По-моему, ей было неприятно, что тебя не оказалось дома.

Спать ему не хотелось. Какой сон, когда произошло такое... Когда за один вечер не знакомый до этого человек стал самым дорогим, самым близким, когда кружат голову только одни воспоминания об этом вечере...

Но все же Володька разделся и лег в постель в надежде, что память прокрутит перед ним все, что произошло с ним сегодня, и снова переживет этот незабываемый вечер, но Тонин образ не появлялся перед его закрытыми глазами, а закрутились обрывки из рассказанного им Тоне о Ржеве: то метельная темная дорога на войну, то обреченные глаза ротного, то хриплый шепот сержанта Степанова, то перекошенное лицо немца... И как ни старался он отогнать от себя это, недавнее прошлое накатывалось на него, и опять противно выли мины и стрекотали пулеметные очереди.

А когда он заснул, снилась ему не Тоня, а самолетная бомбежка. Черные тени "юнкерсов" висели над ним, и маленькая черная точка, оторвавшаяся от самолета, летела прямо на него, все увеличивалась в размерах, и он знал: это его бомба.

И утром не сразу ушло от него приснившееся, а когда ушло, то начало медленно наплывать предвосхищение того необыкновенного, что его ждет сегодня, - встречи с Тоней. И тут же резко зазвонил телефон, и Володька, неодетый, бросился в коридор.

- Это вы? Значит, правда, что вы есть на свете? Мне не приснилось? услышал он в трубке Тонин голос.

- Это я...

- Я совсем не спала... Приезжайте сейчас же. Хорошо? - И действительно, говорила она устало, измученным голосом.

- Еду, Тоня...

Когда Володька лихорадочно, как по тревоге, одевался, мать, слышавшая, конечно, краем уха его разговор, вошла к нему в комнату, остановилась и смотрела на него вопрошающим взглядом.

- Ты даже не будешь завтракать?

- Нет, мама... Я должен бежать.

И он бежал до трамвая, который потом нестерпимо медленно тащился до Самотеки. Так же бесконечно долго полз и троллейбус по Садовому кольцу. По Пироговке Володька опять бежал и только у Тониного дома приостановился, чтоб успокоить дыхание, но не простоял и минуты - бросился в парадное, буркнул сердитой лифтерше: "В шестнадцатую", - и запрыгал по ступеням.

Дверь была открыта, и Тоня стояла в проеме - бледная, с припухшими глазами.

- Наконец-то... - прошептала она и уткнулась ему в грудь. - Господи, что же это такое? Я думала - это радость, а это мука... Я совсем не могу без вас.

* * *

И полетели какие-то сказочно необыкновенные дни. Рано утром, кое-как второпях позавтракав, Володька несся на Пироговку, а там бешено крутились стрелки больших старинных часов, висящих на стене, и они не успевали оглянуться, как время неумолимо приближалось к роковым одиннадцати вечера, когда Володьке надо было уходить, чтоб успеть добраться домой до комендантского часа.

И последние минуты они стояли в прихожей, целовались, и Володька, с трудом отрывая от себя судорожно сцепленные Тонины руки, выходил на затемненную Пироговку, громадным усилием воли заставляя себя уходить все дальше и дальше от ее дома, и у него было такое ощущение, будто раскалывался мир на две половины, и в той половине, где не было Тони, ему страшно одиноко и бесприютно.

Из-за того, что ему хотелось поскорей заснуть, хотелось, чтоб быстрей прошла ночь и наступило утро, когда он опять побежит сближать расколотые миры, он, наоборот, очень долго не мог уйти в сон, и не помогали ни чтение, ни курево. Володька осунулся и выглядел сейчас не краше, чем когда вернулся из-под Ржева. Обедать домой он не приходил, а у Тони, после того как уничтожили они присланные ее отцом ко дню рождения продукты, остались в доме только кофе и галеты, да и было им как-то не до еды.

- Володя, - как-то раз сказала Тоня, когда они стояли в прихожей и часы отбивали одиннадцать, - неужели скоро наступит настоящее прощание? Неужели?

То, что это наступит, знали они оба. Потому и были так напряженно-лихорадочны их дни, потому-то и летели так минуты, часы, дни... И уже не однажды повторяла Тоня.

- Я думала, любовь - счастье, а она еще и мука.

Да, но это была сладкая мука, потому что каждое прикосновение друг к другу, не говоря уже о прощальных поцелуях в прихожей, доставляло им ни с чем не сравнимое, не изъяснимое никакими словами блаженство, горькая острота которого усугублялась неотвратимым приближением конца Володькиного отпуска.

Однажды Тоня повела его на Новодевичье кладбище - была годовщина смерти ее матери, и они долго бродили среди памятников, пока не добрались до скромной могилы. Тоня положила несколько цветков, купленных при входе, а Володька немного отошел от нее, чтоб оставить ее одну, и стал осматриваться.

Здесь смерть была благообразна, даже величественна и красива, а перед Володькиным взором маячили разбросанные по полю, окровавленные, полураздетые, то скрюченные, то распластанные, еще не захороненные русские ребята, его одногодки, которым жить бы и жить, если б не война.

Когда Тоня подошла к нему, он задумчиво произнес:

- Интересно, сколько тут могил?

- Почему тебя это заинтересовало?

- Так, - пожал плечами он, а сам подумал, что такое вот кладбище, на котором хоронят уже сотни лет, можно было заполнить после двух-трех "хороших" наступлений стрелковой дивизии.

На обратном пути, проходя мимо большого памятника, Володька усмехнулся.

- Ради такой груды мрамора и бронзы можно даже захотеть помереть. - Перез глазами стояли одинокие бугорки с фанерными звездами, которые попадались ему по всей дороге, которой он шел с передовой.

Тоня заметила и горечь слов, и боль в глазах.

- Ты что-то вспомнил?

- Да так, - нарочито небрежно ответил он и взял ее за руку.

- Пойдем.

Иногда они вместе ходили на Усачевский рынок и покупали один-два килограмма безумно дорогой картошки, и тогда Тоня командовала:

- Лейтенант Володька, вам сегодня наряд без очереди - чистить картошку.

- Есть наряд вне очереди. - И он отправлялся на кухню.

Правда, он очень скоро доказал Тоне, что чистить картошку в военное время - преступление. Ее надо варить в мундире.

Эту странную, почти семейную жизнь, только без ночей и близости, можно было бы назвать счастливой, если бы... Этих "если бы" было много. Первое и главное - это быстрота, с которой пробегали дни. Вторым "если бы" была Юлька. Потом - мать, с которой он не проводил и часа в день. Не был он и у матери Толи Кузнецова. Никак не мог решиться пойти к жене Степанова. Не очень-то ясно было с Сергеем, который, как сообщила ему мать, перешел на другую работу, где ему вроде бы дают бронь.

- Ты должен все написать Юле, - не раз говорила ему Тоня.

- Пока не могу. Понимаешь, если бы она была дома, не в армии, все было бы проще. Я сказал бы ей - и все... А сейчас... Это, знаешь, как ударить лежачего, - отвечал Володька, и она молча соглашалась с ним, но через несколько дней возвращалась опять к этому.

В отношении Володькиной матери, которая почти его не видела, Тоня была жестче.

- Ты находился с матерью больше половины своего отпуска. Остаток его - мой и только мой, - заявила она однажды. - А потом, ты знаешь, для меня сейчас отец, брат - все ушли на второй план, а они же на фронте. Это страшно эгоистично, но я ничего не могу с собой поделать. Для меня сейчас существуешь только ты, лейтенант Володька. Я спокойна, только когда ты со мной. Разве у тебя по-другому?                         ***       У Володьки было, наверное, немного по-другому. Он был мужчиной, и та полная поглощенность своими чувствами, то напряженное, но бездумное состояние, продолжавшееся целую неделю, как-то расслабляло его, и эта расслабленность была ему неприятна, потому как знал он, что ему надо собраться, решить все вопросы перед тем, что его ждет. И Тоня стала замечать, как временами он уходил в себя, задумывался, хмуря брови, и его взгляд становился отрешенным.

- Я вижу, с тебя сходит понемногу хмель, Володя, - сказала она, грустно покачивая головой.

- Не в этом дело, Тоня.

- Да, я понимаю. - Тоня положила руку ему на лоб, потом, взъерошив волосы: - Можешь уйти сегодня, когда тебе нужно... Но мне, мне будет очень тяжело без тебя.

Мать ничего не говорила Володьке, но он видел - она была обижена, обижена глубоко, что ради какой-то девчонки (а кем для нее может быть Тоня?) он забросил и дом и ее. Когда он возвращался в полночь, она разогревала обед и молча подавала ему. Володька наскоро съедал его, после чего спешил в свою комнату, бухался в постель, скорей, скорей заснуть, чтоб быстрей прошла ночь и наступило утро.

Когда же вернулся он в шесть вечера, мать была не только удивлена, но и обеспокоена.

- Что-нибудь произошло? - спросила она.

- Ничего, мама, - улыбнулся он. - Просто этот вечер мы проведем вместе.

- Ну, что ж, спасибо... Тебе без конца звонит Сергей. У него какие-то идеи в отношении твоего будущего. Вам необходимо встретиться. Это первое. Во-вторых, Володя, я не знаю, что отвечать Юле? Ну, а потом, по-моему, мне надо познакомиться с той девочкой, у которой ты пропадаешь.

- Самое сложное с Юлей, мама... Наверное, ей ничего не надо говорить. Скоро кончится отпуск, и все решится само собой... Что же касается этой девочки... Она Тоня. И у нас все очень серьезно.

- Ну, разумеется, очень серьезно. Разве в твои годы может быть это несерьезным, тем более, ты знаешь ее уже больше недели. Так, кажется?

- Не иронизируй, мама, - улыбнулся он. - Сейчас я уйду на полчаса, вернусь, и мы поговорим.

* * *

К дому Толи Кузнецова он шел медленно и тяжело, а когда дошел, остановился и долго курил, забивая волнение. Наконец постучал в дверь.

- Мне кого-нибудь из Кузнецовых, - сказал он открывшей ему женщине. Та внимательно посмотрела на него, на перевязанную руку на косынке и тихо спросила:

- Вы знаете, что Толя?.. - Володька кивнул в ответ. - Проходите, темно у нас. Вот дальше, вторая дверь направо. - Она осторожно постучала. - Тетя Груша, к вам пришли.

Дверь открылась, и пожилая, гораздо старше его матери женщина, худенькая и маленькая, встретила его расстерянным взглядом, который на миг высветлился надеждой. У Володьки сжало горло. Этого он больше всего и боялся - надежды, которую принесет его приход, и того, что эту надежду ему же придется и загасить.

- Я служил с Толей... - с трудом выпершил он.

- Проходи, сынок, проходи... Поняла я, что оттуда ты. - И робкое ожидание чуда, которое вдруг принес он, Толин товарищ, опять мелькнуло в ее глазах, и она вся как-то сжалась, оттягивая свой главный вопрос, а может, просто была не в силах его задать и напряженно вглядывалась в Володькины глаза, которые тот невольно прятал, боясь, что в них она сразу прочтет правду.

Они прошли в небольшую, забитую старой мебелью комнату... Володька продолжал молчать, мучительно решая, сказать ли правду или оставить надежду Толиной матери, не говоря ей, что был с Толей на фронте, но глаза женщины потускнели уже.

- Молчишь? Значит, правда? Ежели правда, садись и рассказывай, как случилось это. Не бойся мою надежду убить, ее и нет у меня. Может, чуток на самом донышке души была. Рассказывай, сынок. Ты ж единственный, кто рассказать мне может, кто его перед смертью видел. Ты с ним и на востоке служил?

- Да.

- Тоже из института тебя взяли?

- Да.

- Ну рассказывай, да на мои слезы внимания не обращай... Мучился он перед смертью-то?

- Нет. Очень большой снаряд... Почти весь его взвод погиб.

- При тебе это было?

- Нет. Мы пришли ночью к передовой. Деревенька небольшая, разбитая. Моя рота пошла на самую передовую, а Толя со своим взводом остался в деревне. Вот тут мы и распрощались... Днем мы в наступление ходили, а вечером немец открыл очень сильный огонь и по передовой и по деревне. Вот в этот обстрел... Я на другой день утром пришел в штаб и... узнал...

- Значит, до самого фронта он и не дошел?

- Да... - Немного помешкав, он добавил: - Вы знаете, были такие моменты, когда завидовал я Толе, что отмучился он сразу.

- Да, да, понимаю, - рассеянно ответила она и прижала платок к глазам, а Володька весь напрягся, ожидая тех же вроде бы укорных слов, которые слыхал он от баб в проходимых им деревнях: "Ты-то живой остался..."

Но Толина мать ничего этого не сказала. Вытерев глаза, она подняла их на него - старческие выцветшие глаза, в которых стояла непроходимая боль.

- У меня скоро кончается отпуск... вот я и решил... - пробормотал он, чтоб разрядить молчание.

- Господи, значит, опять туда!

- Опять.

- Ну, спасибо, сынок, что зашел. Хоть узнала чего... как сын мой... Господи... - опять заплакала она. - Одной доживать придется, одной. Хоть бы меня господь прибрал, старуху-то... Нет, молодые гибнут. Ну, желаю тебе счастья... Одногодок, Толин, наверное?

- Да.

- Матери-то твоей какое счастье выпало... Повидала тебя. Только каково ей опять тебя провожать? И скоро?

- Скоро... Когда мы Москву проезжали, то два дня на Окружной крутились. Хотели мы с Толей домой сбегать, но нельзя было.

- Значит, рядом был Толя, совсем рядом! И не почуяло мое сердце, не почуяло...

Вышел он от матери Толи в полном разброде и с тяжестью в душе. Как же они могли с Тоней забыть обо всем? Ведь совсем рядом война, умирают люди, срывают голоса ротные, посылая в атаку, гремят выстрелы, рвутся снаряды, а в московских домах погибают от отчаяния матери и жены, получая похоронки.

- Так больше нельзя, - заявил он Тоне на другое утро, еще не войдя в квартиру.

- Что нельзя? - испуганно прошептала она.

- Мы забыли обо всем.

- О чем, Володя?

- О том, что война, о том, что кругом горе... А мы...

Тоня помолчала немного, потом, сдвинув брови, сказала непривычно сухо, даже жестковато:

- Вот ты о чем... А что впереди у нас? Тоже горе и тоже страдания. Они совсем близко. Я не знаю, что будет со мной, когда ты уедешь, не знаю, как буду жить, если с тобой что-нибудь случится... В чем же мы виноваты? - Она говорила отчетливо и убежденно. - Нет, ни в чем и ни перед кем не чувствую себя виноватой. Даже перед Юлей...

Но почувствовав, что не убедила Володьку, подошла, обняла и уже другим тоном, ласковым и нежным, прошептала:

- Глупый ты мальчик... Очень хорошо, что ты так совестлив, но впереди у нас... И не надо сейчас ни о чем думать...

* * *

В этот день Володька пришел к Тоне не утром, как обычно, а в середине дня - ходил перед этим на перевязку и получать по карточкам продукты. Поэтому те несколько часов, которые оставались им, пролетели как одно мгновение. И когда они вышли в прихожую прощаться, старинные стенные часы пробили не одиннадцать ударов, а только один - было половина двенадцатого!

- Ты не успеешь, - сказала Тоня.

- Что же делать? - растерялся он. - Я побегу все-таки, Тоня. Как-нибудь доберусь...

- До комендатуры? Тебе очень хочется ночевать там? Позвони матери, что ты остаешься у меня. Я постелю тебе в столовой. - Тоня улыбнулась, заметив и растерянность и смущение на лице Володьки.

- Мама спит, да и всех соседей разбудишь звонком. Черт возьми, как мы проглядели время! - Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, еще не решив, что делать, но тут Тоня, уже несшая белье в столовую, сказала, что если его мать будет волноваться, то позвонит сюда, и будет лучше, если он окажется здесь, чем неизвестно где. Это убедило Володьку.                      ***          - Я открою дверь своей комнаты, и мы сможем переговариваться. Правда, я привыкла жить одна, но иногда ночами бывает жутковато. А тут я крикну - вы здесь, лейтенант Володька? А ты ответишь - я здесь, и будет очень здорово, говорила Тоня, стеля белье на диван.

И только сейчас до Володьки дошло, что этой ночью он будет с Тоней. Он не знал, что случится этой ночью, но предощущение чего-то необыкновенного пронзило его, и он неверными, чуть дрожащими пальцами достал портсигар, вынул папиросу и закурил, изломав не одну спичку.

- Надо немного отодвинуть стол, Володя, - сказала Тоня и опять улыбнулась, глядя, как Володька стал отодвигать тяжелый стол, который полз вместе с ковром, задирая его и морща, не догадываясь от волнения приподнять его.

Наконец стол был отодвинут, ковер заправлен.

- Принеси, пожалуйста, подушки из моей комнаты, - попросила Тоня.

В Тонину комнату Володька не заходил ни разу. Тоня всегда говорила: "Там у меня страшный кавардак", - и сейчас он входил туда с каким-то трепетом. Свет был там не зажжен, и в полумраке белела оправленная Тонина постель, голубовато поблескивали какие-то флаконы на туалетном столике, пахло Тониными духами... Володька, будто совершая святотатство, чуть дотронулся пальцами до ее постели и сразу отдернул руку, словно обжегшись.

- Принес? Давай. - Тоня взбила подушку и положила ее на диван. - Теперь баиньки, лейтенант Володька.

- Я не засну, Тоня, - как-то жалобно пробормотал он.

- Заснешь, - ответила она и прикоснулась губами к Володькиному лбу. Спокойной ночи. - Тоня пошла в свою комнату, щелкнув по пути выключателем. Свет погас.

Володька, не раздеваясь, сел на диван, обхватил голову руками. Громко отбивали в тишине секунды большие настенные часы, на улице изредка, шелестя шинами, проезжали машины, где-то прозвенел запоздалый трамвай. Из Тониной комнаты доносился звук ее шагов, потом скрип кровати - видимо, она легла.

- Спокойной ночи, - шепотом сказала она.

- Спокойной ночи, - ответил он почти беззвучно и стал снимать ботинки.

И от простыни и от подушки, в которую он уткнулся, пахнуло Тониными духами. Тоня была совсем рядом, всего в нескольких шагах от него. Она не закрыла дверь своей комнаты, и Володька видел синеющее окно, туалетный столик... Саму Тоню он не видел, но она была рядом, и одно это казалось чем-то удивительным и необыкновенным.

- Ты не спишь? - донесся шепот Тони.

- Нет.

- Я тоже. Но ты спи.

- Постараюсь, - прошептал он.

- Как тихо...

- Да, очень...

Этот тихий, приглушенный ночной разговор был тоже чудом. Володька перевернулся на спину, протянул руку к столу, достал папиросы, чиркнул спичкой.

- Ты куришь? - спросила Тоня.

- Да.

Потом они долго молчали... Володька чутко прислушивался - вот Тоня вздохнула, вот перевернулась на другой бок, и кровать скрипнула, вот как будто она поднялась... Да, поднялась и пошла открыть окно. Володька видел ее легкую тень около рам. Потом опять легла и долго ворочалась. Кашлянула. Вздохнула. И прошептала:

- Тебе хорошо?

- Очень.

- Мне тоже.

Володька докурил папиросу и лежал с открытыми глазами и знал, что пролежит так всю ночь не только потому, что не хочется спать, а потому, что жалко заснуть и потерять во сне то, что сейчас наполняет его.

И вдруг где-то далеко грохнул взрыв, потом еще, еще... И сразу же уже совсем близко затрещали зенитки, стоящие, видно, около Новодевичьего.

- Володя, тревога...

- Слышу.

Он видел через открытую дверь Тониной комнаты, как небо заполосилось прожекторами. Тоня в накинутом халатике бросилось к окну.

- Самолеты! Володька, иди посмотри...

Он поднялся, начал нашаривать рукой брюки, но не нашел, а тем временем Тоня, увлеченная воздушным боем, крикнула:

- Один падает! Ну, иди скорей!

Тогда он вскочил и, как был, в трусах и майке, подбежал к Тоне.

- Видишь?

- Вижу.

Немецкий самолет, взятый в перекрестье лучами нескольких прожекторов, медленно падал, перевертываясь в воздухе, а прожектора все еще не отпускали его, сопровождая почти до самой земли. Бухнул далекий взрыв. - Один готов! захлопала в ладоши Тоня. Но в небе висело несколько самолетов. Зенитки били со всех сторон, и облачка разрывов вспыхивали около них. Володька легко обнял Тоню и почувствовал через тоненький халат, как дрожало ее тело.

- Ты дрожишь. Холодно?

- Это от волнения... Смотри, Володька, сейчас второй подобьют. Смотри. Все ближе и ближе... Ага, есть! - закончила она торжествующе.

И второй самолет, также сопровождаемый лучами прожекторов, начал валиться на крыло, а потом, крутясь, падать... Через минуту-две опять раздался глухой взрыв.

Стрельба начала утихать. Прожектора потянули свои лучи в сторону, вслед оставшимся самолетам, которые уходили из города. Они еще немного постояли у окна, провожая глазами уходящие самолеты и облачка разрывов... Володька прижал к себе дрожащее Тонино тело.

- Все-таки ты замерзла, - сказал он.

- И ты. У тебя холодные руки.

И вдруг, ничего больше не говоря друг другу, будто бы с этой постели они и были подняты тревогой, они легли вместе на Тонину кровать и замерли...

Тоня лежала на спине, а Володька на боку, прижавшись к ней и обнимая ее правой рукой... Они долго молчали, ошеломленные этой неожиданной близостью, лежали не шевелясь, затаив дыхание.

- Отпусти меня на минутку, - попросила она.

- Не могу, - прошептал он.

- Я только скину халат.

Володька осторожно отнял руку. Она, не вставая, кинула халатик на стоящий рядом стул и осталась в трусиках и лифчике. Он опять обнял ее и, ощутив своими ногами ее голые горячие ноги, замер... Через некоторое время он чуть приподнялся, захотев поцеловать ее губы, но она закачала головой.

- Не надо. Мне и так очень хорошо... Ты со мной, совсем со мной. Господи, если бы можно было остановить время...

Да, было и так необыкновенно хорошо, чего же больше. И не знал еще Володька, что сколько бы ни было у него женщин и какими бы они ни были, ничего более прекрасного не будет у него в жизни уже никогда. Что эта короткая июньская целомудренная ночь, пролетевшая сказочным мигом под далекий грохот зенитных батарей, останется в душе навсегда и воспоминания о ней будут томить сердце до конца дней...

Они почти не спали... Может быть, на какие-то минуты они и уходили в сон, но только на минуты, и, просыпаясь, сразу же глядели друг на друга, чтоб увериться - они вместе, это взаправду...

Июньский ранний рассвет уже с трех часов ночи начал высветлять окна, а к пяти луч солнца пробился к ним и золотой полосой лег на их счастливые, но осунувшиеся лица. Володька решил уходить в шесть - к семи он попадет домой, и "святая ложь" - попал в комендатуру - будет правдоподобна.

В прихожей Тоня протянула ему губы для поцелуя.

- Что ж ты боялась ночью? Разве ты не верила мне?

- Я не боялась. Просто было так хорошо, что большего не нужно.

Ровно в шесть спускался Володька по лестнице, стараясь прошмыгнуть незаметно мимо лифтерши, но она бдила и пробуравила своими глазками.

Он сел в перегруженный трамвай, долго висел на подножке, пока на следующей остановке не подвалило людей и они не втиснули его в вагон. Как ни был он рассеян и погружен в свои переживания, но не мог не заметить - другой народ катит в этом первом утреннем трамвае, чем тот, который ходит в дневные часы по улицам Москвы.

Спешила на заводы рабочая Усачевка - пожилые мужчины в спецодежде, бледные, уже с утра усталые женщины и невыспавшиеся подростки. У последних-то и слипались веки, дремали стоя, а кто сидел, спали по-настоящему - несытые, с совсем еще детскими лицами, но уже какими-то озабоченными, серьезными. И эти мальчишки, работнички ранние, несмотря на дрему, все же посматривали на раненую Володькину руку, на медаль, хоть и сдержанно, но все же с интересом с войны человек, с фронта... Трамвай дико визжал на поворотах, женщина вагоновожатая остервенело звонила каждоминутно без всякой надобности. Когда Володька сходил, то увидел ее лицо - оно было заплакано и искажено горем.                                    Читать  дальше   ...                                    ***               

***

***

***

***

*** Вячеслав Леонидович Кондратьев. ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ. Повесть. 001 

***   Вячеслав Леонидович Кондратьев. ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ. Повесть. 002

***    Вячеслав Леонидович Кондратьев. ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ. Повесть. 003  

***     Вячеслав Леонидович Кондратьев. ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ. Повесть. 004  

***         Вячеслав Леонидович Кондратьев. ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ. Повесть. 005  

***            Вячеслав Леонидович Кондратьев. ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ. Повесть. 006 

***       Вячеслав Леонидович Кондратьев. ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ. Повесть. 007   

***               Книга. Вячеслав Кондратьев. Повесть "Сашка" 

***              Страницы книги. Сашка. Повесть. Вячеслав Кондратьев. 001 

***          Вячеслав Кондратьев. ... Стихи... 

***          Сашка. 001. Повесть.Вячеслав Кондратьев 

***       Кондратьев Вячеслав - "Отпуск по ранению" Театр на Малой Бронной

***          Правда Вячеслава Кондратьева 

***

***       

***

***

*** ПОДЕЛИТЬСЯ

***

***   

***

***

Окопная правда

Вячеслав Кондратьев и его «ржевская» проза

На склоне дней больной, одинокий Джонатан Свифт писал с печалью: «Потеря друзей – это тот налог, которым облагаются долгожители».

***

...  Ещё читать ... »

***

***

***

***

***

***

***

***