Вячеслав Леонидович Кондратьев. ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ. Повесть. 003 - 1 Апреля 2019

Главная » » Вячеслав Леонидович Кондратьев. ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ. Повесть. 003

14:52

Вячеслав Леонидович Кондратьев. ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ. Повесть. 003

***

- Я тоже стараюсь не думать о том, что нас ждет... Но я слабая женщина, Володя...

- Ты сильная, мама, - улыбнулся он. - Но ты не поняла меня. Я не боюсь возвращения на фронт. Мне не хочется думать сейчас о том, что было подо Ржевом. Понимаешь?

- Стараюсь понять, но... каждый день пить пиво... Прости, для интеллигентного человека это, на мой взгляд...

- Какой, к черту, я интеллигентный! - перебил ее Володька, усмехнувшись. Никому это не нужно сейчас, даже мешает...

- Я не согласна с тобой. Интеллигентный человек должен оставаться им всегда и везде, независимо от обстановки и обстоятельств. Даже вопреки им, если хочешь знать.

- Тебе легко рассуждать. Ты всю жизнь просидела в своем редакционном закутке с тремя литературными дамами. А я с детства на нашем марьинорощинском дворе, где не очень-то ценились хорошие манеры. Там для того, чтобы быть своим, требовалось нечто другое... Кстати, и в армии тоже, - Володька свернул цигарку и продолжил: - Знаешь, был у нас в полковой школе взводный, лейтенант Клименко. Бывший беспризорник, матерщинник жуткий, но свой в доску. Ребята его обожали. Мне тоже он нравился, и думалось, что таким вот командиром надо и быть, наверно...

- И ты стал подражать ему? От него и некоторые выражения, прорывающиеся у тебя?

- Ну, выраженьица-то у меня со двора, мама, - улыбнулся Володька.

- Раньше я их не слыхала.

- Разумеется. Дома я был пай-мальчик, но разве ты не помнишь, с какими фингалами я появлялся частенько. А ведь это были драки, хорошие драки...

- Ты говоришь об этом, словно о чем-то приятном...

- А было неплохо! Кстати, мама, вот это дворовое презрение к трусости очень сгодилось мне на фронте... понимаешь, струсить казалось страшнее смерти... - Володька задумался на миг, - и знаешь, как меня прозвали ребята? Володькой-лейтенантом. Чувствуешь в этом этакую солдатскую ласковость? Таким быть на войне легче, мама... А интеллигентность... - Он махнул рукой.

- Но скажи - "легче" это и лучше? - очень серьезно спросила мать.

- Наверно, - небрежно бросил Володька.

- И тебе нравилось это прозвище?

- Нравилось. А тебе нет?

- Мне трудно судить, ты же ничего не рассказываешь. - Мать сказала неуверенно, но он понял, что она не разделяет его "нравилось".

* * *

На площади Коммуны в середине скверика стояла зенитная батарея, а театр ЦДКА был весь перекрашен для маскировки, располосован черными линиями, намалеваны были фальшивые окна, и вид его был странен. Володька постоял, посмотрел и побрел дальше к парку, где находилась выставка трофеев немецкой техники, взятой в зимних боях под Москвой. Туда Володька и отправился, в родной парк ЦДКА, куда часто они ходили дворовой компанией, зимой - на каток, а летом просто так потолкаться среди народа около танцплощадки. На саму площадку танцевать ходил из них только Володька-Кукарача, потому так и был прозван. Нередко затевались тут и драки, о которых говорил он матери.

Парк был почти пуст, но к выставке, расположенной на бывшем катке, тянулся народ - в большинстве военные и подростки.

Володька со странным чувством глядел на немецкие танки, орудия, самолеты, машины - такие, казалось, неуязвимые подо Ржевом, но теперь выглядевшие совсем по-другому: разбитые, поломанные, покореженные, они уже были не страшны. Но... но чтобы все это уничтожить, нужны такие же орудия, такие же танки, такие же самолеты. Володька усмехнулся, вспомнив свой восторг при получении ППШ. Семьдесят два патрона! Можно разбить целый немецкий взвод! Одному! Вспомнил самодельные мишени, по которым хлестал очередями, и продырявленные пулями немецкие рожи, намалеванные им на листах газеты. Было здорово! А подо Ржевом мертвая деревня за полем и ни одного живого немца, по которому можно было стрелять из этого ППШ с семьюдесятью двумя патронами. А из деревни на них снаряды, мины, пулеметные очереди...

Около бронетранспортера на гусеничном ходу его кто-то спросил:

- У нас есть такие?

- Нет.

- Да, этот гад Гитлер готовился как следует, - вздохнул спросивший.

Володька прошел дальше, остановился около танка, и тут кто-то осторожно положил руку ему на плечо. Он обернулся.

- Володя, ты? - спросил его человек, которого он не сразу узнал.

- Я, - ответил Володька.

- Я - Мохов. Помнишь? Я учился с тобой в одном классе. А после седьмого ушел в техникум.

- Помню, Мохов. Привет, - Володька протянул руку.

Одно время они дружили, но потом как-то разошлись. Странноватый был Мохов. С класса пятого ходил он всегда в галстуке и белой рубашке, но пиджачок был плохонький, из чего-то перешитый, видимо, самой матерью. И поражал всех его идеальный пробор. Волосы он припомаживал чем-то, они блестели, и никто никогда не видел его растрепанным.

Сейчас он был худ, лицо в каких-то прыщах, но тщательно выбритое. Рубашка была ослепительна, пробор тоже, а черный галстук аккуратно завязан.

- С фронта? - спросил Мохов.

- Да, в отпуску. А ты работаешь, бронь?

- Да, на заводе, мастером цеха. Пацанами командую да девчонками. Скажи, что же случилось? Ведь в октябре многие думали...

- Что я знаю, Мохов? Барахтался в болотах подо Ржевом под тремя деревеньками. Вот и весь сектор обзора... Куришь? - вынул Володька кисет.

- Не курю... Техники не хватает на фронте?

- Хотелось бы побольше.

- Да... - вздохнул Мохов. - Работаем сейчас много. И знаешь, что удивительно? Организованней стали работать. Хотя все время чего-то не хватает, но дело идет... Если бы так работали, вот с таким же накалом до войны, было бы у нас всего навалом.

- Ну а как вообще жизнь? - спросил Володька.

- Трудная, Володя, - очень серьезно сказал Мохов. - Устаем все до невозможности. Даже не знаю, сколько еще можно выдержать такой темп. О зиме не спрашивай. Зима была очень тяжелой. Если вторая такой же будет... - он помолчал немного, потом добавил: - Я понимаю, на фронте тяжелей. Все это понимают, потому и работают так, выкладываясь до последнего... Как ты думаешь, надолго война?

- По-моему, надолго, Мохов... Как бы немец опять на Москву не начал наступления. Всего двести километров от Ржева, а он там уперся, не сдвинешь. Оттуда может и начать. И по сводкам, все время там бои местного значения, на Калининском... А мы там здорово выдохлись. Нажмет немец, может, на Волгу нас откинут. Каждый день включаю радио и боюсь - вдруг там началось?

- Да, двести километров не много. Но, по-моему, что-то на юге начинается?

- Это могут быть отвлекающие операции. Мне все кажется, что подо Ржевом главное будет. Может, потому, что я там был и знаю, как там дела.

- Да вот, Володя, не думали, не гадали, а случилось такое, - вздохнул Мохов.

- Мы на Дальнем Востоке чувствовали приближение войны. Это вы здесь не гадали... - Володька прижег потухшую цигарку, затянулся.

- А я один сейчас, - сказал после паузы Мохов. - Умерла мать.

- Умерла? От чего?

- Так она у меня старенькая была. Поэтому я в техникум и пошел. Мне надо было скорей на ноги становиться.

Володька посочувствовал, пожал еще раз руку, и жалко ему стало почему-то Мохова, мочи нет. Он долго стоял и глядел, как шел тот от него какой-то деревянной походкой, размахивая не в шаг руками, сгорбившийся и нелепо старомодный со своим галстучком, пробором клерка и - как показалось Володьке все в том же перешитом пиджачке, хотя пиджак, конечно, был другой.

Выйдя из парка, Володька опять бросил взгяд на зенитную батарю на скверике. Красноармейцы были справные, в чистом обмундировании, на вид сытые. Сидели на солнышке, попыхивая папиросками. Тут воевать можно, подумал Володька, но не было в этой мысли зависти. Тем более, знал он, что первые бомбы и первые очереди всегда обрушиваются на зенитчиков.

Медленно поднимался он в гору по Божедомке, а теперь улице Дурова, прошел "Дуровский уголок", а дальше налево увидел полуразрушенное здание "Цветметзолото". И опять воронки так недалеко от его улицы напомнили, что Москва не такой уж тыл, что эти бомбы могли попасть в его, Володькин, дом и... страшно подумать... убить его мать. *** Наконец-то приступил Володька к Юлькиной черной тетрадке. Это были не то обрывки дневника, не то неотправленные письма к нему, потому что в некоторых местах она обращалась прямо - "Володя".

"Ты помнишь, Володя, - писала она на одной из страниц, - как я признавалась тебе в любви? Это было на школьном вечере. Ты все время танцевал с Майкой, и я умирала от ревности. И вдруг я решилась на отчаянное. Я подошла к тебе и сказала, что мне неприятно смотреть, как ты танцуешь с Майкой, что у тебя при этом идиотское выражение лица. Ты засмеялся, пожал плечами и спросил, а какое мне, цыпленку, до этого дело, и тут я пролепетала, что люблю тебя. Ты, по-моему, очень растерялся и пробормотал что-то невразумительное, вроде того, что я тебе тоже нравлюсь, так как я свойская девчонка. Потом ты пошел меня провожать. Наверное, счел своим долгом. Таким же долгом, по-видимому, ты считал и поцелуи в парадном, который порадовал меня только тем, что я поняла целуешься ты, как и я, в первый раз... Потом я ждала тебя все время после уроков, но у тебя расцветала тогда дружба с Сергеем, и ты часто бросал мне, что сегодня тебе некогда меня провожать, а сам шел с Сергеем шататься по улицам и философствовать...

Сейчас у меня другое. Меня любят по-настоящему! Любит человек, который для меня готов на все. Он намного старше нас, но зато умнее и интеллигентнее в тысячу раз. Мне столько пришлось прочесть, чтоб хоть чуток стать ему вровень. И ты знаешь, на какое-то время твои письма мне стали не интересны..."

Володька читал все это, не ощущая почему-то ревности, ему даже казалось, что Юлька все нафантазировала, выдумала себе эту любовь, но по некоторым деталям все же было видно - что-то и вправду было.

Правдой было и то, что относился он к Юльке несерьезно, особенно вначале, когда разница в возрасте была очень ощутима, и он вроде бы милостиво разрешал любить себя глупой девчонке из седьмого "А", еще цыпленку, хотя это и льстило как-то его самолюбию. Но в дальнейшем стало в порядке вещей - для него и для остальных, - что Юлька - это его девушка... В армии же было приятно получать часто хорошие письма...

Володька задумался и вдруг понял, что той настоящей, с томлениями, с муками ревности, с трепетным ожиданием встреч, влюбленности у него не было. Может быть, это еще у него впереди, подумал он, но сразу же перебил себя, усмехнувшись - когда впереди-то? В эти полтора месяца? На другое время он рассчитывать не может. Ладно, усмехнулся он еще раз, переживем, и вдруг... схватило холодом низ живота - неужели у него только полтора месяца жизни всего?! Только! И сдавило душу - не страхом, не ужасом, а какой-то неимоверно горькой обидой, что он еще ничего не испытал в жизни, ничего не сделал, а жизни-то впереди только полтора месяца... Даже меньше...

Ночью ему приснилась Майя. Он встретил ее на улице, и она бросилась к нему, сияющая, обрадованная, и он тоже почему-то почувствовал необыкновенную радость, почти счастье, словно ожидал этой встречи всю жизнь. И они вдруг начали целоватся, не обращая внимания на прохожих, и Володька, как наяву, ощущал Майкино тело и ее горячий, жадно открытый рот, до боли прижатый к

его губам... Потом она потянула его в какую-то дверь, и Володька знал зачем, но сон прервался. Он лежал с открытыми глазами, сердце билось, и ему нестерпимо захотелось увидеть Майку. Сейчас казалось, что он любит ее и что только она нужна ему...

* * *

Утром, выйдя на улицу, Володька дважды прошелся по переулку, где жила Майя, постоял недолго около ее дома, смотря на парадное - вдруг она выйдет?.. Но понемногу ночной сон стал рассеиваться, а он трезветь. Но все же, идя по Сретенке, он часто, на всякий случай, поглядывал по сторонам...

Повернув на Сретенский бульвар, шел он мимо пустых скамеек, задумавшись и чуть было не столкнулся с какой-то девушкой, читающей на ходу письмо.

- Простите, - сказал он, отступая в сторону.

Девушка посмотрела на него заплаканными глазами, кивнула, хотела было идти дальше, но неожиданно остановилась, взглянула еще раз, внимательно и нерешительно спросила:

- Вы - Володя?

- Да, - недоуменно ответил он.

- Я - Ляля. Вы меня, конечно, не помните. Мы виделись только один раз у Миши...

- Я помню... А потом Мишка столько писал о вас. Что случилось? - мог быть Володька и очень вежливым, и предупредительным.

- У вас есть время? Присядем тогда и поговорим. - Он согласился, и они сели на скамейку. - Видите, я получаю Мишины письма до востребования... Мой отец требовал вообще полного прекращения переписки, - досказала она, предупредив его вопрос.

- Ведь вы, кажется, расписались перед войной, так почему же?..

- Да, расписались и.. - Она горько усмехнулась. - Значит, вы ничего не знаете?

- Нет. Я почти год не получал писем от Мишки, а мать мне ничего не говорила.

- Да, мы расписались и уже... развелись, - сказала Ляля дрогнувшим голосом.

- Ни черта не понимаю! - грубовато выпалил Володька.

- Что здесь понимать? Идет война с Германией, а я, я оказалась замужем за немцем...

- Какой, к черту, Мишка немец!

- Он сам предложил мне развод...

- Где он сейчас?

- Вы и этого не знаете?

- Нет. Мне мать сказала, что они эвакуированы в Казахстан.

- Эвакуированы?.. Это была не эвакуация, Володя. Он на Урале, в Сосьве, в трудармии. И ему там очень трудно. Там большинство настоящих немцев с Поволжья... Так вот, эти немцы не считают его своим, а для русских - он фриц. Понимаете - фриц! - Они долго молчали, затем Ляля продолжила: - Меня хотели исключить из института... я написала ему об этом, и он сразу прислал мне согласие на развод. Понимаете?

- Понимаю, - протянул Володька и скривил губы.

- Вы меня презираете? - еле слышно спросила она, вытирая слезы. - Он молчал, переваривая это, она добавила: - Бывают обстоятельства, которые сильнее нас, и ничего не поделаешь. Понимаете?

- Нет. Я с фронта, - Володька поднялся, но Ляля схватила его за руку.

- Погодите! Прочтите хотя бы его письмо!

- Давайте. - Она порывисто сунула ему конверт. Володька, не садясь, стал читать.

В Мишкином письме, на Володькин взгляд, не было ничего страшного. Ну, тяжелая работа на лесоповале, ну, нехватка питания (это везде), ну, угнетенное моральное состояние и прочее... Для Володьки, испытавшего во сто крат больше, все это не представлялось таким уж страшным. Он вернул письмо.

- Вы поняли - там ужасно, - прошептала Ляля.

- Все же это не фронт, - пожал плечами Володька.

- Да, конечно... Но для меня все это ужасно... Я буду ждать его. Во всяком случае, до конца войны...

Володька посмотрел на нее, сидящую перед ним, заплаканную, жалкую, и, процедив "прощайте", резко повернулся и пошел от нее.

Вернувшись домой, он сказал матери, что видел Мишкину Лялю.

- Она тебе все рассказала? - после некоторого молчания спросила она. Володька кивнул. - Я не хотела тебе говорить. Это случилось в октябре. Немцы подошли совсем близко... Видимо, это было необходимо... - не то полувопросом, не то полуутверждением закончила мать и посмотрела на него.

- Какой Мишка немец! Он по-немецки-то знал хуже меня.

- А ты помнишь, когда он получал паспорт, то не захотел записаться русским или поляком, по матери. А про это говорили ему и ты и я.

- Зачем ему было отказываться от своей национальности?

- Фашизм в Германии был уже в самом расцвете... - Она помолчала немного, потом сказала: - Мне очень жалко стариков, но в отношении Миши, по-моему, поступили гуманно.

- Гуманно?

- Да. Его - немца - не заставили воевать против немцев. И он останется живым. В этом смысле я могу только завидовать его матери.

Да, Мишка будет жив после войны, и все, что приходится ему сейчас испытывать, забудется... Здесь мать права, и Володька понимал - для нее судьба Мишки завидней, чем судьба ее сына...

* * *

А дни шли... Шли быстро, потому что были однообразны и похожи один на другой. После разговара с матерью он перестал ходить в кафе-автомат, да и наскучили как-то ему эти посещения. Если вначале ему хотелось сравнить "свою" войну с войной на других участках, с войной других, то вскоре он увидел, что война была более или менее одинакова - и на Западном и на Северо-Западном приблизительно было то же, что и на его, Калининском фронте. *** Все чаще подходил он к книжной полке... Полистав Джека Лондона, он усмехался: неужели когда-то это могло увлекать, волновать, а герои служить примером для подражания?

Однажды он полез за чем-то в чулан и наткнулся взглядом на свой ватник. И то, что отбрасывал он от себя, старался забыть, - навалилось на него. Ясно вспомнилось, с каким чувством невозвратимой потери отмывал он свои руки, свой кинжал и ватник от чужой, но человеческой крови... То была черта, разделившая Володькину жизнь. После этого он стал другим и никогда уже больше не сможет стать прежним. Это необратимо. Он понимал, что это неумолимый закон войны и что он будет это делать, пока идет война, но этот ватник в его московском доме показался чем-то противоестественным, чужеродным.

Надо его выкинуть к черту или сжечь, подумал он, вытащил ватник и стал искать какую-нибудь тряпку, чтоб завернуть его, но тут пришла мать из магазина.

- Что ты собираешься делать? - спросила недоуменно, переводя взгляд с Володьки на лежащий ватник.

- Надо выкинуть, наверно, - смутился он.

- Что ты выдумал? Давай я отнесу к тете Насте, она отмоет эти пятна и, может быть, сумеет продать. - Она нагнулась и протянула руки к ватнику.

- Я сам. В какой кваритре она живет, в первой? - Володька схватил ватник и направился к двери.

- Володя, - остановила его мать, - Володя... эти пятна... это твоя кровь?

- Конечно, мама, - поспешно ответил он.

* * *

Сергей не один раз звонил ему, но Володька почему-то под всякими предлогами отнекивался от встречи.

Но все же они встретились. Сергей был бодр, оживлен, крепко пожал Володьке руку, сказав, что у него здесь неподалеку есть квартирка - товарищ в эвакуации и просил присматривать. Там они смогут спокойно поговорить.

- Ну вот, располагайся, - сказал Сергей, когда они вошли в квартиру.

Он раскрыл портфель, достал бутылку пива, батон и небольшой кусок полукопченой колбасы.

- Хлебнем пивка, пожуем немного и решим все мировые вопросы.

- Так уж и все, - усмехнулся Володька.

- Как всегда, - весело ответил Сергей и вдруг посерьезнел. - Ты знаешь, Володька, по некоторым обстоятельствам у меня очень мало по-настоящему близких людей, но среди них - ты первый, а потому... Ладно, давай сперва пивка и закусим.

Он нарезал хлеб, колбасу, разлил пиво.

- А потому, сэр, мне очень важно, как вы относитесь ко мне сейчас.

Володька вздрогнул от неожиданности - не предполагал он, что Сергей спросит об этом напрямик. А тот смотрел на него пристально, в упор.

- Точнее, к тому, что я в Москве... Хотя ты и знаешь - у меня "белый билет" после ранения и осколок в ноге, - разъяснил Сергей, продолжая так же в упор смотреть на Володьку.

- У тебя семья, родился ребенок... Я понимаю, - медленно начал Володька.

- Ты знаешь, дело не в этом, - резко перебил Сергей и забарабанил пальцами по столу.

- Знаю... - опустил голову Володька.

- Так отвечай.

- Ты пошел на финскую... ради отца? - спросил Володька после долгой паузы.

- Не только. Хотя мне было нужно доказать... Да, доказать, что я не хуже других... Что воевать буду, может, лучше других. И ты видишь, - показал он на "звездочку", - зря ордена не дают.

- Это большой орден... боевой.

- Он не помог, Володька, - вздохнул Сергей. - Я бился во все двери. Стена. Понимаешь, стена. Если б получил Золотую звездочку, может, тогда?.. Я хлопочу об отце и сейчас, но... - Он пожал плечами и снова вздохнул.

Они долго молчали, и только стук Сережкиных пальцев о стол нарушал тишину. Наконец Володька начал:

- Я понимаю... Но, Сергей, это же такая война... Решается судьба России быть ей или не быть?

- Нам ли с тобой решать судьбу России? Это наивно, Володька.

- А кому же ее решать? - Володька поднял голову и посмотрел на Сергея тот усмехнулся.

- По-моему, ты видел - воюют далеко не все.

- Сергей, нам должно быть плевать на этих "не всех".

- Что ж, значит, мне следует пойти в военкомат положить свой "белый билет" на стол и сказать - забирайте? Так, по-твоему? - Сергей перестал барабанить пальцами.

- Не знаю, Сергей... Я понимаю, идти во второй раз гораздо труднее.

- Дело не в "труднее", - резко выпалил Сергей. - Просто уже нет никаких иллюзий... - А потом совсем тихо добавил: - Моя Танюшка так мала...

Что мог сказать Володька, не представлявший совершенно чувства отцовства. Сергей опять забарабанил по столу и через некоторое время сказал:

- А может, мы свое уже отвоевали? - и напряженно уставился на Володьку.

Володька пожал плечами:

- Сергей, мне очень трудно поставить себя на твое место... А потому не считаю себя вправе ни осуждать тебя, ни оправдывать. Это для меня слишком сложно. Ты принимаешь такой ответ?

- Да. - Он взял Володькину руку и слегка пожал. - Мне совершенно наплевать, что думают обо мне другие, но мне было бы больно, если бы ты... ты считал меня трусом или... шкурником.

* * *

Когда вечером позвонила Юлька и попросила его прийти завтра к трем часам на Матросскую, Володька решил дочитать ее черную тетрадочку, которую он еще не дочитал, потому что слишком уж подробно было все в ней - "он сказал, я сказала"... Для Юльки все это было, наверное, значимо, а Володьке казалось скучноватым и чересчур наивным. И еще было смешно, что называла она своего типа - этот человек. Перелистав несколько страниц с любовными мерихлюндиями, он дошел до двадцать второго июня.

"Сегодня началась война! И первая мысль о Володьке! Он в армии и, хотя на Дальнем Востоке, непременно выпросится на фронт. Он такой, мой Володька! А об этом человеке совсем не подумала. Что же это? Значит, Володька все-таки мне дороже, значит, люблю-то я его, а не этого человека? В моей душе что-то непонятное, полный разброд. Надо немедленно написать Володьке! Но что? Как объяснить ему, почему не писала почти полгода? Господи, я совсем запуталась! Если Володька поедет на фронт, я должна быть тоже там. С ним. Обязательно!" Это "обязательно" было подчеркнуто тремя жирными чертами.

Опомнилась, усмехнулся Володька и стал листать дальше.

"Этот человек заболел и умоляет меня прийти к нему. Я долго колебалась, но пошла. Он лежал в постели, небритый и очень похудевший..." - тут следовало описание, какие у него были глаза, как нежно дотронулся он своей тонкой рукой до Юлиной щеки, каким трагическим голосом сказал: "Родная девочка, вот повестка, я иду на фронт. Я не боюсь, но знаю - меня убьют, и у нас только этот вечер и только эта ночь, если, конечно, ты согласишься остаться у меня..." Здесь у Володьки потемнело в глазах и похолодело в груди...

Вот гад, вот гад, шептал он про себя. В морду, в морду... Да нет, чего там в морду! Пристрелить такого! Он представил, как этот уже немолодой фрайер, видно, бабник и любитель зеленых девчонок, лезет к Юльке, а она отбивается от него своими маленькими кулачками. Адрес? Узнать адрес этого гада! Ох, как он его будет бить!

На этом и закончилась необыкновенная Юлькина любовь. И еще оказалось, что повестка из военкомата вранье, так как встретила его она через несколько месяцев в штатском.

Володька задыхался от ярости, которую нечем было разрядить. Впервые он ревновал Юльку, и это незнакомое ему прежде чувство вызывало в его душе целую бурю. Пусть не случилось главного, но совсем не невинна оказалась Юлькина любовь - были и обнимания, и всякие прикосновения, и поцелуйчики, и Володька шел на свидание с ней взбудораженный, злой и шел с одной целью узнать у нее адрес этого человека, которого он либо измордует до полусмерти, либо пристрелит, давить таких гадов, давить...

Таким и пришел он к казарме на Матроссой, с перекошенным ртом, выпученными глазами и судорожно сжатым кулаком правой руки.

Ни в окнах, ни у проходной Юли не было. Володька стал сворачивать самокрутку - бумага рвалась, табак рассыпался, и он выругался про себя. Наконец-то Юлька появилась в окне, она разводила руками, стараясь жестами объяснить что-то Володьке, и показывала на проходную. Он пошел туда, открыл дверь. *** - Пропуск, - строго спросил часовой, а потом улыбнулся: - Тебе, что ли, записка?

- Наверное, мне.

- Держи.

- Что вы их не выпускаете?

- Беда с этими девчонками. Пропускаем иногда, но вчера засыпалась одна. Стояла, болтала со своим парнем, а тут начальство, будь оно неладно. Ну, мой дружок, что на часах стоял, - на губе. Ясно?

- Чего неясного? Сам того же хлебова пробовал.

- Ну ты иди, на воле прочтешь. Ответ напишешь, приноси.

Володька перешел на другую сторону и стал читать записку.

"Вчера случилось ЧП, и теперь нас не выпускают. Еле-еле упросила вчера позвонить из канцелярии. Пишу тебе большое письмо обо всем, на днях получишь. Немного устала от однообразия нашей жизни. Уже научилась работать на коммутаторе (полевом). Вообще-то ничего сложного нет, особенно после института и высшей математики. Может быть, скоро станут пускать в увольнения, тогда увидимся и поговорим по-настоящему... А такие встречи мне тяжелы, да и тебе, наверно..."

Володька нацарапал на обратной стороне Юлиной записки только одно "пришли мне адрес этого человека". Передав записку часовому, он опять перешел к своему наблюдательному пункту. Минут через пять Юля показалась в окне и стала отрицательно качать головой... Адрес! - крикнул он, но Юлька все так же покачивала головой, и лицо ее было грустным, грустным.

- Ах, ты, значит, жалеешь этого типа, - пробормотал Володька, перенося сразу всю свою злобу на нее, - жалеешь... Ну, ладно. - Он круто повернулся, не сделав никакого прощального жеста, и быстро пошел от казармы.

Чтоб успокоиться и разрядить раздражение, пошел он пешком, быстрым и широким армейским шагом, и, погруженный в свои мысли, незаметно для себя вышел к трем вокзалам, а потом и на Домниковку. Мысли были такие: что ни говори, а Юлька изменила ему, пока он трубил службу на Дальнем Востоке, пока тянул тяжелую лямку в училище... Поцелуйчики, обнимания... Он себе такого не дозволял. Ну, не дозволял, может быть, слишком громко сказано, вернее, не было почти у него никаких возможностей, хотя... Те из ребят, кто уж очень к этому стремился, знакомились в увольнениях с девицами, а некоторые и с "боевыми подругами" командиров, заводили шашни в самом полку, были случаи. И на Володьку часто посматривала одна на танцплощадке, и ёкало у него сердце, но дальше танцев не пошло дело. И не из-за одной Володькиной робости, да и не был он робок, что-то другое удерживало его... И теперь душила его обида. Через месяц опять на фронт, а ничего-то он в жизни еще не видел, ничего не испытал. Сегодня же вечером иду к Майке, решил он твердо, а там будь что будет... Потом вспомнил про Егорыча, достал адрес - как раз через дом он живет. Завернул во двор.

- Эй, лейтенант, ко мне топаешь? - окликнул его Егорыч, сидящий на скамейке с двумя дружками-инвалидами.

- К тебе.

- Давай присаживайся. Сейчас мы тебя настоящей "моршанской" угостим...

Володька присел к инвалидам, завернул махорочки, задымили.

- Странно... - протянул Егорыч. - Смотрю сейчас на небо, чистое оно, без облачка, и ничего не опасаюсь, а на фронте...

- На фронте клянешь его в бога и в мать за то, что без облачка оно... пропитым басом досказал один из сидящих.

- Тоже воевали? - спросил Володька.

- Отвоевался. Как костыли куда-нибудь по пьянке задеваешь, так и прыгаешь воробьем -скок, скок. Там казалось - любое ранение, лишь бы не смерть, а сейчас ох как ногу жалко. Не вырастет же. На всю жизнюгу, до конца дней на одной прыгать...

- Что смурной такой? Не ходил? - Егорыч внимательно поглядел на Володьку, и тот понял, о чем тот спросил.

- Не ходил.

- И не ходи. Война все спишет... Ну, познакомить тебя с Надюхой? Она дома, кажись.

- Спит перед ночной, - уточнил второй инвалид.

- Разбудим. Бутылочка у меня есть.

- Давай знакомь, - вдруг решительно заявил Володька. - Войду в долю.

- Сегодня без доль - угощаю. Вот ежели не хватит и прикупать будем, тогда уж... Ну, пошли в дом.

Егорыч поднялся, безногий тоже, а другой дружок отказался почему-то. Прошли они в дом, поднялись на второй этаж по деревянной, дышащей на ладан лестнице, вошли в кухню, пахнувшую керосиновым чадом, вошли в комнатуху Егорыча, неприбранную, с незастланной постелью, с валяющимися на полу бутылками из-под пива, с остатками еды на столе.

- Садись, братва. Хоромы, как видите, не царские, но все ж не землянка стол есть, стулья есть, постель тоже имеется, - сказал Егорыч, доставая из крашеного, видать, самодельного буфета несколько кусков черняхи, несколько картофелин и завернутые в газетку кильки. Бутылка на столе уже стояла, ждала хозяина. Расселись быстро и тут же приступили. Разлили по граненым стаканам и махнули по половине. За победу, конечно. А за что могли пить бывшие бойцы в июне сорок второго? Разумеется, только за нее - за победу, до которой еще неизвестно сколько годков, но которая придет беспременно.

Вторую половину хлопнули за тех, кто там... И пошли, конечно, разговоры...

- Пей, братва! Что нам еще осталось, - разглагольствовал Егорыч. - Долг мы свой выполнили, кровушки пролили. А что немца до Москвы допустили, в том нашей вины нет. Наша совесть чиста. Верно, братва?

- Верно. Мы свое сделали. Теперь на одной ноге прыгать будем, - мрачно подтвердил одноногий.

- И так удивительно, что остановили, - продолжал Егорыч. - Гитлер, гад, все рассчитал. Он думал, что мужик-то наш коллективизацией не очень доволен, что не будет мужик особо здорово воевать, а мужика у нас - две трети России. А он стал! Да еще как! Откуда такой фокус, Гитлеру не понять, весь его расчет кувырком. А раз мужичок стал воевать, немцу рано или поздно капут... Тут уж, братцы, народ...

- Ты что ж, рабочий класс за народ не считаешь? - вступил обезноженный.

- А много ли его, рабочего класса? Не так уж. В пехоте-матушке кто? В основном - мужичок из деревни. А в пехоте вся сила. Хоть ей без техники, конечно, тяжело, но и технике без нее - труба.

Володька развалился на стуле, покуривая, и с интересом слушал Егорыча, как слушал всегда на фронте рассуждения бойцов. Ох, как порой умно говорили, метко, в самое яблочко, в самую суть попадали... Народ всё пон и м а л. В этом Володька уверился на фронте окончательно. Это на собраниях жевал он резину, говоря трафаретные слова, а между собой... Послушать бы кой-кому.

Разговор на время иссяк, сделали перекур и молча потягивали пивко, несколько бутылок которого оказалось у Егорыча в НЗ, и в наступившей тишине ясно послышался какой-то шум в соседней комнате.

- Надюха! Не спишь? Заходи пивка выпить, пока осталось, - крикнул Егорыч.

- Не хочу, дядя Коля, - раздалось в ответ.

- Заходи. Один человек познакомиться с тобой хочет.

- Какой такой человек?

- Лейтенант один. Фронтовичек.

- Это мне без интересу. Вы бы лучше, дядя Коля, мне такого нашли, которого на войну не возьмут.

- Ладно, заходи. Нечего ломаться, а то пиво допьем.

Дверь приотворилась, и выглянула девушка с заспанным лицом, но веселыми, смеющимися глазами.

- Дай погляжу, что за человек, - сказала она и смело глянула на Володьку. - А вроде ничего лейтенантик, - усмехнулась, прикрыла дверь и уже оттуда добавила: - Сейчас зайду.

- Ну, как девка? - спросил Егорыч.

- Не разглядел, - ответил Володька.

- Не разглядел! Ты, парень, случайно в одно место не контуженный? Мне бы твои годки - я бы разглядел. Мне бы на это времени много не потребовалось.

За стеной фыркнули... Володька чуть смутился, а Егорыч продолжал:

- Если в это место контуженный - скажи сразу. Не будем девку обнадеживать, - засмеялся он, а Володька смутился еще больше, так как из-за стены опять насмешливо фыркнули.

Минут через десять вошла Надя, чуть подмазанная, переодетая в другое, более нарядное платьице. Села, взглянула усмешливо на Володьку и прыснула смехом. Егорыч налил ей пива, подвинул стакан. Читать дальше ... ***

***

*** Вячеслав Леонидович Кондратьев. ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ. Повесть. 001

*** Вячеслав Леонидович Кондратьев. ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ. Повесть. 002

*** Вячеслав Леонидович Кондратьев. ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ. Повесть. 003

*** Вячеслав Леонидович Кондратьев. ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ. Повесть. 004

*** Вячеслав Леонидович Кондратьев. ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ. Повесть. 005

*** Вячеслав Леонидович Кондратьев. ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ. Повесть. 006

*** Вячеслав Леонидович Кондратьев. ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ. Повесть. 007