После этого Андрей Ефимыч стал замечать кругом какую-то таинственность.
Мужики, сиделки и больные при встрече с ним вопросительно взглядывали на
него и потом шептались. Девочка Маша, дочь смотрителя, которую он любил
встречать в больничном саду, теперь, когда он с улыбкой подходил к ней,
чтобы погладить ее по головке, почему-то убегала от него. Почтмейстер Михаил
Аверьяныч, слушая его, уже не говорил: "Совершенно верно", а в непонятном
смущении бормотал: "Да, да, да..." - и глядел на него задумчиво и печально;
почему-то он стал советовать своему другу оставить водку и пиво, но при
этом, как человек деликатный, говорил не прямо, а намеками, рассказывая то
про одного батальонного командира, отличного человека, то про полкового
священника, славного малого, которые пили и заболели, но, бросив пить,
совершенно выздоровели. Два-три раза приходил к Андрею Ефимычу коллега
Хоботов; он тоже советовал оставить спиртные напитки и без всякого видимого
повода рекомендовал принимать бромистый калий.
В августе Андрей Ефимыч получил от городского головы письмо с просьбой
пожаловать по очень важному делу. Придя в назначенное время в управу, Андрей
Ефимыч застал там воинского начальника, штатного смотрителя уездного
училища, члена оправы. Хоботова и еще какого-то полного белокурого
господина, которого представили ему как доктора. Этот доктор, с польскою,
трудно выговариваемою фамилией, жил в тридцати верстах от города, на конском
заводе, и был теперь в городе проездом.
- Тут заявленьице по вашей части-с, - обратился член управы к Андрею
Ефимычу после того, как все поздоровались и сели за стол. - Вот Евгений
Федорыч говорят, что аптеке тесновато в главном корпусе и что ее надо бы
перевести в один из флигелей. Оно, конечно; это ничего, перевести можно, но
главная причина - флигель ремонта захочет.
- Да, без ремонта не обойтись, - сказал Андрей Ефимыч, подумав. - Если,
например, угловой флигель приспособить для аптеки, то на это, полагаю,
понадобится minimum рублей пятьсот. Расход непроизводительный.
Немного помолчали.
- Я уже имел честь докладывать десять лет назад, - продолжал Андрей
Ефимыч тихим голосом, - что эта больница в настоящем ее виде является для
города роскошью не по средствам. Строилась она в сороковых годах, но ведь
тогда были не те средства. Город слишком много затрачивает на ненужные
постройки и липшие должности. Я думаю, на эти деньги можно было бы, при
других порядках, содержать две образцовых больницы.
- Так вот и давайте заводить другие порядки! - живо сказал член управы.
- Я уже имел честь докладывать: передайте медицинскую часть в ведение
земства.
- Да, передайте земству деньги, а оно украдет, - засмеялся белокурый
доктор.
- Это как водится, - согласился член управы и тоже засмеялся.
Андрей Ефимыч вяло и тускло посмотрел на белокурого доктора и сказал:
- Надо быть справедливым.
Опять помолчали. Подали чай. Воинский начальник, почему-то очень
смущенный, через стол дотронулся до руки Андрея Ефимыча и сказал:
- Совсем вы нас забыли, доктор. Впрочем, вы монах: в карты не играете,
женщин не любите. Скучно вам с нашим братом.
Все заговорили о том, как скучно порядочному человеку жить в этом
городе. Ни театра, ни музыки, а на последнем танцевальном вечере в клубе
было около двадцати дам и только два кавалера. Молодежь не танцует, а все
время толпится около буфета или играет в карты. Андрей Ефимыч медленно и
тихо, ни на кого не глядя, стал говорить о том, как жаль, как глубоко жаль,
что горожане тратят свою жизненную энергию, свое сердце и ум на карты и
сплетни, а не умеют и не хотят проводить время в интересной беседе и в
чтении, не хотят пользоваться наслаждениями, какие дает ум. Только один ум
интересен и замечателен, все же остальное мелко и низменно. Хоботов
внимательно слушал своего коллегу и вдруг спросил:
- Андрей Ефимыч, какое сегодня число?
Получив ответ, он и белокурый доктор тоном экзаменаторов, чувствующих
свою неумелость, стали спрашивать у Андрея Ефимыча, какой сегодня день,
сколько дней в году и правда ли, что в палате N 6 живет замечательный
пророк.
В ответ на последний вопрос Андрей Ефимыч покраснел и сказал:
- Да, это больной, но интересный молодой человек.
Больше ему не задавали никаких вопросов. Когда он в передней надевал
пальто, воинский начальник положил руку ему на плечо и сказал со вздохом:
- Нам, старикам, на отдых пора!
Выйдя из управы, Андрей Ефимыч понял, что это была комиссия,
назначенная для освидетельствования его умственных способностей. Он вспомнил
вопросы, которые задавали ему, покраснел, и почему-то теперь первый раз в
жизни ему стало горько жаль медицину.
"Боже мой, - думал он, вспоминая, как врачи только что исследовали его,
- ведь они так недавно слушали психиатрию, держали экзамен, - откуда же это
круглое невежество? Они понятия не имеют о психиатрии!"
И первый раз в жизни он почувствовал себя оскорбленным и рассерженным.
В тот же день вечером у него был Михаил Аверьяныч. Не здороваясь,
почтмейстер подошел к нему, взял его за обе руки и сказал взволнованным
голосом:
- Дорогой мой, друг мой, докажите мне, что вы верите в мое искреннее
расположение и считаете меня своим другом... Друг мой! - и, мешая говорить
Андрею Ефимычу, он продолжал, волнуясь: - Я люблю вас за образованность и
благородство души. Слушайте меня, мой дорогой. Правила науки обязывают
докторов скрывать от вас правду, но я по-военному режу правду-матку: вы
нездоровы! Извините меня, мой дорогой, по это правда, это давно уже заметили
все окружающие. Сейчас мне доктор Евгений Федорыч говорил, что для пользы
вашего здоровья вам необходимо отдохнуть и развлечься. Совершенно верно!
Превосходно! На сих днях я беру отпуск и уезжаю понюхать другого воздуха.
Докажите же, что вы мне друг, поедем вместе! Поедем, тряхнем стариной.
- Я чувствую себя совершенно здоровым, - сказал Андрей Ефимыч, подумав.
- Ехать же не могу. Позвольте мне как-нибудь иначе доказать вам свою дружбу.
Ехать куда-то, неизвестно зачем, без книг, без Дарьюшки, без пива,
резко нарушить порядок жизни, установившийся за двадцать лет, - такая идея в
первую минуту показалась ему дикою и фантастическою. Но он вспомнил
разговор, бывший в управе, и тяжелое настроение, какое он испытал,
возвращаясь из управы домой, и мысль уехать ненадолго из города, где глупые
люди считают его сумасшедшим, улыбнулась ему.
- А вы, собственно, куда намерены ехать? - спросил он.
- В Москву, в Петербург, в Варшаву... В Варшаве я провел пять
счастливейших лет моей жизни. Что за город изумительный! Едемте, дорогой
мой!
XIII
Через неделю Андрею Ефимычу предложили отдохнуть, то есть подать в
отставку, к чему он отнесся равнодушно, а еще через неделю он и Михаил
Аверьяныч уже сидели в почтовом тарантасе и ехали на ближайшую
железнодорожную станцию. Дни были прохладные, ясные, с голубым небом и с
прозрачною далью. Двести верст до станции проехали в двое суток и по пути
два раза ночевали. Когда на почтовых станциях подавали к чаю дурно вымытые
стаканы или долго запрягали лошадей, то Михаил Аверьяныч багровел, трясся
всем телом и кричал: "Замолчать! не рассуждать!" А сидя в тарантасе, он, не
переставая ни на минуту, рассказывал о своих поездках по Кавказу и Царству
Польскому. Сколько было приключений, какие встречи! Он говорил громко и при
этом делал такие удивленные глаза, что можно было подумать, что он лгал.
Вдобавок, рассказывая, он дышал в лицо Андрею Ефимычу и хохотал ему в ухо.
Это стесняло доктора и мешало ему думать и сосредоточиться.
По железной дороге ехали из экономии в третьем классе, в вагоне для
некурящих. Публика наполовину была чистая. Михаил Аверьяныч скоро со всеми
перезнакомился и, переходя от скамьи к скамье, громко говорил, что не
следует ездить но этим возмутительным дорогам, кругом мошенничество! То ли
дело верхом на коне: отмахаешь в один день сто верст и потом чувствуешь себя
здоровым и свежим. А неурожаи у нас оттого, что осушили Пинские болота.
Вообще беспорядки страшные. Он горячился, говорил громко и не давал говорить
другим. Эта бесконечная болтовня вперемежку с громким хохотом и
выразительными жестами утомила Андрея Ефимыча.
"Кто из нас обоих сумасшедший? - думал он с досадой. - Я ли, который
стараюсь ничем не обеспокоить пассажиров, или этот эгоист, который думает,
что он здесь умнее и интереснее всех, и оттого никому не дает покоя?"
В Москве Михаил Аверьяныч надел военный сюртук без погонов и панталоны
с красными кантами. На улице он ходил в военной фуражке и в шинели, и
солдаты отдавали ему честь. Андрею Ефимычу теперь казалось, что это был
человек, который из всего барского, которое у него когда-то было, промотал
все хорошее и оставил себе одно только дурное. Он любил, чтоб ему
услуживали, даже когда это было совершенно не нужно. Спички лежали перед ним
на столе, и он их видел, но кричал человеку, чтобы тот подал ему спички: при
горничной он не стеснялся ходить в одном нижнем белье: лакеям всем без
разбора, даже старикам, говорил "ты" и, осердившись, величал их болванами и
дураками. Это, как казалось Андрею Ефимычу, было барственно, но гадко.
Прежде всего Михаил Аверьяныч повел своего друга к Иверской он молился
горячо, с земными поклонами и со слезами, и когда кончил, глубоко вздохнул и
сказал:
- Хоть и не веришь, но оно как-то покойнее, когда помолишься
Приложитесь, голубчик.
Андрей Ефимыч сконфузился и приложился к образу, а Михаил Аверьяныч
вытянул губы и, покачивая головой, помолился шепотом, и опять у него на
глазах навернулись слезы. Затем пошли в Кремль и посмотрели там на
Царь-пушку и Царь-колокол, и даже пальцами их потрогали, полюбовались видом
на Замоскворечье, побывали в храме Спасителя и в Румянцевском музее.
Обедали они у Тестова. Михаил Аверьяныч долго смотрел в меню.
разглаживая бакены, и сказал тоном гурмана, привыкшего чувствовать себя в
ресторанах как дома:
- Посмотрим, чем вы нас сегодня покормите, ангел!
XIV
Доктор ходил, смотрел, ел, пил, но чувство у него было одно: досада на
Михаила Аверьяныча. Ему хотелось отдохнуть от друга, уйти от него,
спрятаться, а друг считал своим долгом не отпускать его ни на шаг от себя к
доставлять ему возможно больше развлечений. Когда HJ на что было смотреть,
он развлекал его разговорами. Два дня терпел Андрей Ефимыч, но на третий
объявил своему другу, что он болен и хочет остаться на весь день дома. Друг
сказал, что в таком случае и он остается. В самом дело, надо отдохнуть, а то
этак ног не хватит. Андрей Ефимыч лег на диван, лицом к спинке и, стиснув
зубы, слушал своего друга, который горячо уверял его, что Франция рано или
поздно непременно разобьет Германию, что в Москве очень много мошенников и
что по наружному виду лошади нельзя судить о ее достоинствах. У доктора
начались шум в ушах и сердцебиение, но попросить друга уйти или помолчать он
из деликатности не решался. К счастью, Михаилу Аверьянычу наскучило сидеть в
номере, и он после обеда ушел прогуляться.
Оставшись один, Андрей Ефимыч предался чувству отдыха. Как приятно
лежать неподвижно на диване и сознавать, что ты один в комнате! Истинное
счастие невозможно без одиночества. Падший ангел изменил богу, вероятно,
потому, что захотел одиночества, которого не знают ангелы. Андрей Ефимыч
хотел думать о том, что он видел и слышал в последние дни, но Михаил
Аверьяныч не выходил у него из головы.
"А ведь он взял отпуск и поехал со мной из дружбы, из великодушия, -
думал доктор с досадой. - Хуже нет ничего, как эта дружеская опека. Ведь
вот, кажется, и добр, и великодушен, и весельчак, а скучен. Нестерпимо
скучен. Так же вот бывают люди, которые всегда говорят одни только умные и
хорошие слова, но чувствуешь, что они тупые люди".
В следующие затем дни Андрей Ефимыч сказывался больным и не выходил из
номера. Он лежал лицом к спинке дивана и томился, когда друг развлекал его
разговорами, или же отдыхал, когда друг отсутствовал. Он досадовал на себя
за то, что поехал, и на друга, который с каждым днем становился вое
болтливее и развязнее: настроить свои мысли на серьезный, возвышенный лад
ему никак не удавалось.
"Это меня пробирает действительность, о которой говорил Иван Дмитрич, -
думал он, сердясь на свою мелочность. - Впрочем, вздор... Приеду домой, и
все пойдет по-старому..."
И в Петербурге то же самое: он по целым дням не выходил из номера,
лежал на диване и вставал только затем, чтобы выпить пива.
Михаил Аверьяныч все время торопил ехать в Варшаву.
- Дорогой мой, зачем я туда поеду? - говорил Андреи Ефимыч умоляющим
голосом. - Поезжайте одни, а мне позвольте ехать домой! Прошу вас!
- Ни под каким видом! - протестовал Михаил Аверьяныч. - Это
изумительный город. В нем я провел пять счастливейших лет моей жизни!
У Андрея Ефимыча не хватило характера настоять на своем, и он скрепя
сердце поехал в Варшаву. Тут он не выходил из номера, лежал на диване и
злился на себя, на друга и на лакеев, которые упорно отказывались понимать
по-русски, а Михаил Аверьяныч, по обыкновению здоровый, бодрый и веселый, с
утра до вечера гулял по городу и разыскивал своих старых знакомых. Несколько
раз он не ночевал дома. После одной ночи, проведенной неизвестно где, он
вернулся домой рано утром в сильно возбужденном состоянии, красный и
непричесанный. Он долго ходил из угла в угол, что-то бормоча про себя, потом
остановился и сказал:
- Честь прежде всего!
Походив еще немного, он схватил себя за голову и произнес трагическим
голосом:
- Да, честь прежде всего! Будь проклята минута, когда мне впервые
пришло в голову ехать в этот Вавилон! Дорогой мой, - обратился он к доктору,
- презирайте меня: я проигрался! Дайте мне пятьсот рублей!
Андрей Ефимыч отсчитал пятьсот рублей и молча отдал их своему другу.
Тот, все еще багровый от стыда и гнева, бессвязно произнес какую-то ненужную
клятву, надел фуражку и вышел. Вернувшись часа через два, он повалился в
кресло, громко вздохнул и сказал:
- Честь спасена! Едемте, мой друг! Ни одной минуты я не желаю остаться
в этом проклятом городе. Мошенники! Австрийские шпионы!
Когда приятели вернулись в свой город, был уже ноябрь и на улицах лежал
глубокий снег. Место Андрея Ефимыча занимал доктор Хоботов; он жил еще на
старой квартире в ожидании, когда Андрей Ефимыч приедет и очистит больничную
квартиру. Некрасивая женщина, которую он называл своею кухаркой, уже жила в
одном из флигелей.
По городу ходили новые больничные сплетни. Говорили, что некрасивая
женщина поссорилась со смотрителем и этот будто бы ползал перед нею на
коленях, прося прощения.
Андрею Ефимычу в первый же день по приезде пришлось отыскивать себе
квартиру.
- Друг мой, - сказал ему робко почтмейстер, - извините за нескромный
вопрос: какими средствами, вы располагаете?
Андрей Ефимыч молча сосчитал свои деньги и сказал:
- Восемьдесят шесть рублей.
- Я не о том спрашиваю, - проговорил в смущении Михаил Аверьяныч, не
поняв доктора. - Я спрашиваю, какие у вас средства вообще?
- Я же и говорю вам: восемьдесят шесть рублей. Больше у меня ничего
нет.
Михаил Аверьяныч считал доктора честным и благородным человеком, но
все-таки подозревал, что у него есть капитал, по крайней мере, тысяч в
двадцать. Теперь же, узнав, что Андрей Ефимыч нищий, что ему нечем жить, он
почему-то вдруг заплакал и обнял своего друга.
XV
Андрей Ефимыч жил в трехоконном домике мещанки Беловой. В этом домике
было только три компасы, не считая кухни. Две из них, с окнами на улицу,
занимал доктор, а в третьей и в кухне жили Дарьюшка и мещанка с тремя
детьми. Иногда к хозяйке приходил ночевать любовник, пьяный мужик,
бушевавший по ночам и наводивший на детей и на Дарьюшку ужас. Когда он при
ходил и, усевшись на кухне, начинал требовать водки всем становилось очень
тесно, и доктор из жалости брал к себе плачущих детей, укладывал их у себя
на полу, и это доставляло ему большое удовольствие.
Вставал он по-прежнему в восемь часов и после чаю садился читать свои
старые книги и журналы. На новы, е у него уже не было денег. Оттого ли, что
книги были старые, или, быть может, от перемены обстановки, чтение уже не
захватывало его глубоко и утомляло. Чтобы не проводить времени в праздности,
он составлял подробный каталог своим книгам и приклеивал к их корешкам
билетики, и эта механическая, кропотливая работа казалась ему интереснее,
чем чтение. Однообразная кропотливая работа каким-то непонятным образом
убаюкивала его мысли, он ни о чем не думал, и время проходило быстро. Даже
сидеть в кухне и чистить с Дарьюшкой картофель или выбирать сор из гречневой
крупы ему казалось интересно. По субботам и воскресеньям он ходил в церковь.
Стоя около стены и зажмурив глаза, он слушал пение и думал об отце, о
матери, об уннверситете, о религиях; ему было покойно, грустно, и потом,
уходя из церкви, он жалел, что служба так скоро кончилась.
Он два раза ходил в больницу к Ивану Дмитричу, чтобы поговорить с ним.
Но в оба раза Иван Дмитрич был необыкновенно возбужден и зол; он просил
оставить его в покое, так как ему давно уже надоела пустая болтовня, и
говорил, что у проклятых подлых люден он за все страдания просит только
одной награды - одиночного заключения. Неужели даже в этом ему отказывают?
Когда Андрей Ефимыч прощался с ним в оба раза и желал покойной ночи, то он
огрызался и говорил:
- К черту!
И Андрей Ефимыч не знал теперь, пойти ему в третий раз или нет. А пойти
хотелось.
Прежде в послеобеденное время Андрей Ефимыч ходил по комнатам и думал,
теперь же он от обеда до вечернего чая лежал на диване лицом к стенке и
предавался мелочным мыслям, которых никак не мог побороть. Ему было обидно,
что за его больше чем двадцатилетнюю службу ему не дали ни пенсии, ни
единовременного пособия. Правда, он служил не честно, но ведь пенсию
получают все служащие без различия, честны они или нет. Современная
справедливость и заключается именно в том, что чинами, орденами и пенсиями
награждаются не нравственные качества и способности, а вообще служба, какая
бы она ни была. Почему же он один должен составлять исключение? Денег у него
совсем не было. Ему было стыдно проходить мимо лавочки и глядеть на хозяйку.
За пиво должны уже тридцать два рубля. Мещанке Беловой тоже должны. Дарьюшка
потихоньку продает старые платья и книги и лжет хозяйке, что скоро доктор
получит очень много денег.
Он сердился на себя за то, что истратил на путешествие тысячу рублей,
которая у него была скоплена. Как бы теперь пригодилась эта тысяча! Ему было
досадно, что его не оставляют в покое люди. Хоботов считал своим долгом
изредка навещать больного коллегу. Все было в нем противно Андрею Ефимычу: и
сытое лицо, и дурной, снисходительный той, и слово "коллега", и высокие
сапоги; самое же противное было то, что он считал своею обязанностью лечить
Андрея Ефимыча и думал, что в самом деле лечит. В каждое своз посещение он
приносил склянку с бромистым калием и пилюли из ревеня.
И Михаил Аверьяныч тоже считал своим долгом навещать друга и развлекать
его. Всякий раз он входил к Андрею Ефимычу с напускною развязаностью,
принужденно хохотал и начинал уверять его, что он сегодня прекрасно выглядит
и что дела, слава богу, идут на поправку, и из этого можно было заключить,
что положение своего друга он считал безнадежным. Он не выплатил еще своего
варшавского долга и был удручен тяжелым стыдом, был напряжен и потому
старался хохотать громче и рассказывать смешнее. Его анекдоты и рассказы
казались теперь бесконечными и были мучительны и для Андрея Ефимыча, и для
него самого.
В его присутствии Андрей Ефимыч ложился обыкновенно на диван лицом к
стене и слушал, стиснув зубы; на душу его пластами ложилась накипь, и после
каждого посещения друга он чувствовал, что накипь эта становится все выше и
словно подходит к горлу.
Чтобы заглушить мелочные чувства, он спешил думать о том, что и он сам,
и Хоботов, и Михаил Аверьяныч должны рано или поздно погибнуть, не оставив в
природе даже отпечатка. Если вообразить, что через миллион лет мимо земного
шара пролетит в пространстве какой-нибудь дух, то он увидит только глину и
голые утесы. Все - и культура, и нравственный закон - пропадет и даже
лопухом не порастет. Что же значат стыд перед лавочником, ничтожный Хоботов,
тяжелая дружба Михаила Аверьяныча? Все это вздор и пустяки.
Но такие рассуждения уже не помогали. Едва он воображал земной шар
через миллион лет, как из-за голого утеса показывался Хоботов в высоких
сапогах или напряженно хохочущий Михаил Аверьяныч и даже слышался стыдливый
шепот: "А варшавский долг, голубчик, возвращу на этих днях... Непременно".
XVI
Однажды Михаил Аверьяныч пришел после обеда, когда Андрей Ефимыч лежал
на диване. Случились так, что в это же время явился и Хоботов с бромистым
калием. Андрей Ефимыч тяжело поднялся, сел и уперся обеими руками о диван.
- А сегодня, дорогой мой, - начал Михаил Аверьяныч, - у вас цвет лица
гораздо лучше, чем вчера. Да вы молодцом! Ей-богу, молодцом!
- Пора, пора поправляться, коллега, - сказал Хоботов, зевая. - Небось
вам самим надоела эта канитель.
- И поправимся! - весело сказал Михаил Аверьяныч. - Еще лет сто жить
будем! Так-тось!
- Сто не сто, а на двадцать еще хватит, - утешал Хоботов. - Ничего,
ничего, коллега, не унывайте... Будег вам тень наводить.
- Мы еще покажем себя! - захохотал Михаил Аверьяныч и похлопал друга по
колену. - Мы еще покажем! Будущим летом, бог даст, махнем на Кавказ и весь
его верхом объедем - гоп! гоп! гоп! А с Кавказа вернемся, гляди, чего
доброго, на свадьбе гулять будем. - Михаил Аверьяпыч лукаво подмигнул
глазом. - Женим вас, дружка милого... женим...
Андрей Ефимыч вдруг почувствовал, что накипь подходит к горлу; у него
страшно забилось сердце.
- Это пошло! - сказал он, быстро вставая и отходя к окну. - Неужели вы
не понимаете, что говорите пошлости?
Он хотел продолжать мягко и вежливо, но против воли вдруг сжал кулаки и
поднял их выше головы.
- Оставьте меня! - крикнул он не своим голосом, багровея и дрожа всем
телом. - Вон! Оба вон, оба!
Михаил Аверьяныч и Хоботов встали и уставились на него сначала с
недоумением, потом со страхом.
- Оба вон! - продолжал кричать Андрей Ефимыч. - Тупые люди! Глупые
люди! Не нужно мне ни дружбы, ни твоих лекарств, тупой человек! Пошлость!
Гадость!
Хоботов и Михаил Аверьяныч, растерянно переглядываясь, попятились к
двери и вышли в сени. Андрей Ефимыч схватил склянку с бромистым калием и
швырнул им вслед; склянка со звоном разбилась о порог.
- Убирайтесь к черту! - крикнул он плачущим голосом, выбегая в сени. -
К черту!
По уходе гостей Андрей Ефимыч, дрожа, как в лихорадке, лег на диван и
долго еще повторял:
- Тупые люди! Глупые люди!
Когда он успокоился, то прежде всего ему пришло на мысль, что бедному
Михаилу Аверьянычу теперь, должно быть, страшно стыдно и тяжело на душе и
что все это ужасно. Никогда раньше не случалось ничего подобного. Где же ум
и такт? Где уразумение вещей и философское равнодушие?
Доктор всю ночь не мог уснуть от стыда и досады на себя, а утром, часов
в десять, отправился в почтовую контору и извинился перед почтмейстером.
- Не будем вспоминать о том, что произошло, - сказал со вздохом
растроганный Михаил Аверьяныч, крепко пожимая ему руку. - Кто старое
помянет, тому глаз вон. Любавкин! - вдруг крикнул он так громко, что все
почтальоны и посетители вздрогнули. - Подай стул. А ты подожди! - крикнул он
бабе, которая сквозь решетку протягивала к нему заказное письмо. - Разве не
видишь, что я занят? Не будем вспоминать старое, - продолжал он нежно,
обращаясь к Андрею Ефимычу. - Садитесь, покорнейше прошу, мой дорогой.
Он минуту молча поглаживал себе колени и потом сказал:
- У меня и в мыслях не было обижаться на вас. Болезнь не свой брат, я
понимаю. Ваш припадок испугал нас вчера с доктором, и мы долго потом
говорили о вас. Дорогой мой, отчего вы не хотите серьезно заняться вашей
болезнью? Разве можно так? Извините за дружескую откровенность, - зашептал
Михаил Аверьяныч, - вы живете в самой неблагоприятной обстановке: теснота,
нечистота, ухода за вами нет, лечиться не на что... Дорогой мой друг,
умоляем вас вместе с доктором всем сердцем, послушайтесь нашего совета:
ложитесь в больницу! Там и пища здоровая, и уход, и лечение. Евгений
Федорович хотя и моветон {человек дурного тона (франц. - mauvais ton).},
между нами говоря, но сведущий; на него вполне можно положиться. Он дал мне
слово, что займется вами.
Андрей Ефимыч был тронут искренним участием и слезами, которые вдруг
заблестели на щеках у почтмейстера.
- Уважаемый, не верьте! - зашептал он, прикладывая руку к сердцу. - Не
верьте им! Это обман! Болезнь моя только в том, что за двадцать лет я нашел
во всем городе одного только умного человека, да и тот сумасшедший. Болезни
нет никакой, а просто я попал в заколдованный круг, из которого нет выхода.
Мне все равно, я на все готов.
- Ложитесь в больницу, дорогой мой.
- Мне все равно, хоть в яму.
- Дайте, голубчик, слово, что вы будете слушаться во всем Евгения
Федорыча.
- Извольте, даю слово. Но, повторяю, уважаемый. я попал в заколдованный
круг. Теперь все, даже искреннее участие моих друзей, клонится к одному - к
моей погибели. Я погибаю и имею мужество сознавать это.
- Голубчик, вы выздоровеете.
- К чему это говорить, - сказал Андрей Ефимыч с раздражением. - Редкий
человек под конец жизни не испытывает того же, что я теперь. Когда вам
скажут, что у вас что-нибудь вроде плохих почек и увеличенного сердца и вы
станете лечиться, или скажут, что вы сумасшедший или преступник, то есть,
одним словом, когда люди вдруг обратят на вас внимание, то знайте, что вы
попали в заколдованный круг, из которого уже не выйдете. Будете стараться
выйти и еще больше заблудитесь. Сдавайтесь, потому что никакие человеческие
усилия уже не спасут вас. Так мне кажется.
Между тем у решетки толпилась публика. Андрей Ефимыч, чтобы не метать,
встал и начал прощаться. Михаил Аверьяныч еще раз взял с него честное слово
и проводил его до наружной двери.
В тот же день, перед вечером, к Андрею Ефимычу неожиданно явился
Хоботов в полушубке и в высоких сапогах и сказал таким тоном, как будто
вчера ничего не случилось:
- А я к вам по делу, коллега. Пришел приглашать вас: не хотите ли со
мной на консилиум, а?
Думая, что Хоботов хочет развлечь его прогулкой или в самом деле дать
ему заработать, Андрей Ефимыч оделся и вышел с ним на улицу. Он рад был
случаю загладить вчерашнюю вину и помириться и в душе благодарил Хоботова,
который даже не заикнулся о вчерашнем и, по-видимому, щадил его. От этого
некультурного человека трудно было ожидать такой деликатности.
- А где ваш больной? - спросил Андрей Ефимыч.
- У меня в больнице. Мне уж давно хотелось показать вам...
Интереснейший случай.
Вошли в больничный двор и, обойдя главный корпус, направились к
флигелю, где помещались умалишенные. И все это почему-то молча. Когда вошли
во флигель, Никита, по обыкновению, вскочил и вытянулся.
- Тут у одного произошло осложнение со стороны легких, - сказал
вполголоса Хоботов, входя с Андреем Ефимычем в палату. - Вы погодите здесь,
а я сейчас. Схожу только за стетоскопом.
И вышел.
XVII
Уже смеркалось. Иван Дмитрич лежал на своей постели, уткнувшись лицом в
подушку; паралитик сидел неподвижно, тихо плакал и шевелил губами. Толстый
мужик и бывший сортировщик спали. Было тихо.
Андрей Ефимыч сидел на кровати Ивана Дмитрича и ждал. Но прошло с
полчаса, и вместо Хоботова вошел в палату Никита, держа в охапке халат,
чье-то белье и туфли.
- Пожалуйте одеваться, ваше высокоблагородие, - сказал он тихо. - Вот
ваша постелька, пожалуйте сюда, - добавил он, указывая на пустую, очевидно,
недавно принесенную кровать. - Ничего, бог даст, выздоровеете.
Андрей Ефимыч все понял. Он, ни слова не говоря, перешел к кровати, на
которую указал Никита, и сел; видя, что Никита стоит и ждет, он разделся
догола, и ему стало стыдно. Потом он надел больничное платье; кальсоны были
очень коротки, рубаха длинна, а от халата пахло копченою рыбой.
- Выздоровеете, бог даст, - повторил Никита.
Он забрал в охапку платье Андрея Ефимыча, вышел и затворил за собой
дверь.
"Все равно... - думал Андрей Ефимыч, стыдливо запахиваясь в халат и
чувствуя, что в своем новом костюме он похож на арестанта. - Все равно...
Все равно, что фрак, что мундир, что этот халат..."
Но как же часы? А записная книжка, что в боковом кармане? А папиросы?
Куда Никита унос платье? Теперь, пожалуй, до самой смерти уже не придется
надевать брюк, жилета и сапогов. Все это как-то странно и даже непонятно в
первое время. Андрей Ефимыч и теперь был убежден, что между домом мещанки
Беловой и палатой N 6 нет никакой разницы, что все на этом свете вздор и
суета сует, а между тем у него дрожали руки, ноги холодели и было жутко от
мысли, что скоро Иван Дмитрич встанет и увидит, что он в халате. Он встал,
прошелся и опять сел.
Вот он просидел уже полчаса, час, и ему надоело до тоски; неужели здесь
можно прожить день, неделю и даже годы, как эти люди? Ну, вот он сидел,
прошелся и опять сел; можно пойти и посмотреть в окно, и опять пройтись из
угла в угол. А потом что? Так и сидеть все время, как истукан, и думать?
Нет, это едва ли возможно.
Андрей Ефимыч лег, но тотчас же встал, вытер рукавом со лба холодный
пот и почувствовал, что все лицо его запахло копченою рыбой. Он опять
прошелся.
- Это какое-то недоразумение... - проговорил он, разводя руками в
недоумении. - Надо объясниться, тут недоразумение...
В это время проснулся Иван Дмитрич. Он сел и подпер щеки кулаками.
Сплюнул. Потом он лениво взглянул на доктора и, по-видимому, в первую минуту
ничего не понял; но скоро сонное лицо его стало злым и насмешливым.
- Ага, и вас засадили сюда, голубчик! - проговорил он сиплым спросонок
голосом, зажмурив один глаз. - Очень рад. То вы пили из людей кровь, а
теперь из вас будут пить. Превосходно!
- Это какое-то недоразумение, - проговорил Андрей Ефимыч, пугаясь слов
Ивана Дмитрича; он пожал плечами и повторил: - Недоразумение какое-то...
Иван Дмитрич опять сплюнул и лег.
- Проклятая жизнь! - проворчал он. - И что горько и обидно, ведь эта
жизнь кончится не наградой за страдания, не апофеозом, как в опере, а
смертью; придут мужики и потащут мертвого за руки и за ноги в подвал. Брр!
Ну ничего... Зато на том свете будет наш праздник... Я с того света буду
являться сюда тенью и пугать этих гадин. Я их поседеть заставлю.
Вернулся Мойсейка и, увидев доктора, протянул руку.
- Дай копеечку! - сказал он.
XVIII
Андрей Ефимыч отошел к окну и посмотрел в поле. Уже становилось темно и
на горизонте с правой стороны восходила холодная, багровая луна. Недалеко от
больничного забора, в ста саженях, не больше, стоял высокий белый дом,
обнесенный каменною стеной. Это была тюрьма.
"Вот она действительность!" - подумал Андрей Ефимыч, и ему стало
страшно.
Были страшны и луна, и тюрьма, и гвозди на заборе, и далекий пламень в
костопальном заводе. Сзади послышался вздох. Андрей Ефимыч оглянулся и
увидел человека с блестящими звездами и с орденами на груди, который
улыбался и лукаво подмигивал глазом. И это показалось страшным.
Андрей Ефимыч уверял себя, что в луне и в тюрьме нет ничего особенного,
что и психически здоровые люди носят ордена и что все со временем сгниет и
обратится в глину, но отчаяние вдруг овладело им, он ухватился обеими руками
за решетку и изо всей силы потряс ее. Крепкая решетка не поддалась.
Потом, чтобы не так было страшно, он пошел к постели Ивана Дмитрича и
сел.
- Я пал духом, дорогой мой, - пробормотал он, дрожа и утирая холодный
пот. - Пал духом.
- А вы пофилософствуйте, - сказал насмешливо Иван Дмитрич.
- Боже мой, боже мой... Да, да... Вы как-то изволили говорить, что в
России нет философии, но философствуют все, даже мелюзга. Но ведь от
философствования мелюзги никому нет вреда, - сказал Андрей Ефимыч таким
тоном, как будто хотел заплакать и разжалобить. - Зачем же, дорогой мой,
этот злорадный смех? И как не философствовать этой мелюзге, если она не
удовлетворена? Умному, образованному, гордому, свободолюбивому человеку,
подобию божию, нет другого выхода, как идти лекарем в грязный, глупый
городишко, и всю жизнь банки, пиявки, горчишники! Шарлатанство, узкость,
пошлость! О боже мой!
- Вы болтаете глупости. Если в лекаря противно, шли бы в министры.
- Никуда, никуда нельзя. Слабы мы, дорогой... Был я равнодушен, бодро и
здраво рассуждал, а стоило только жизни грубо прикоснуться ко мне, как я пал
духом... прострация... Слабы мы, дрянные мы... И вы тоже, дорогой мой. Вы
умны, благородны, с молоком матери всосали благие порывы, но едва вступили в
жизнь, как утомились и заболели... Слабы, слабы!
Что-то еще неотвязчивое, кроме страха и чувства обиды, томило Андрея
Ефимыча все время с наступления вечера. Наконец он сообразил, что это ему
хочется пива и курить.
- Я выйду отсюда, дорогой мой, - сказал он. - Скажу, чтобы сюда огня
дали... Не могу так... не в состоянии...
Андрей Ефимыч пошел к двери и отворил ее, но тотчас же Никита вскочил и
загородил ему дорогу.
- Куда вы? Нельзя, нельзя! - сказал он. - Пора спать!
- Но я только на минуту, по двору пройтись! - оторопел Андрей Ефимыч.
- Нельзя, нельзя, не приказано. Сами знаете.
Никита захлопнул дверь и прислонился к ней спиной.
- Но если я выйду отсюда, что кому сделается от этого? - спросил Андрей
Ефимыч, пожимая плечами. - Не понимаю! Никита, я должен выйти! - сказал он
дрогнувшим голосом. - Мне нужно!
- Не заводите беспорядков, нехорошо! - сказал наставительно Никита.
- Это черт знает что такое! - вскрикнул вдруг Иван Дмитрич и вскочил. -
Какое он имеет право не пускать? Как они смеют держать нас здесь? В законе,
кажется, ясно сказано, что никто не может быть лишен свободы без суда! Это
насилие! Произвол!
- Конечно, произвол! - сказал Андрей Ефимыч, подбодряемый криком Ивана
Дмитрича. - Мне нужно, я должен выйти. Он не имеет права! Отпусти, тебе
говорят!
- Слышишь, тупая скотина? - крикнул Иван Дмитрич и постучал кулаком в
дверь. - Отвори, а то я дверь выломаю! Живодер!
- Отвори! - крикнул Андрей Ефимыч, дрожа всем телом. - Я требую!
- Поговори еще! - ответил за дверью Никита. - Поговори!
- По крайней мере, поди позови сюда Евгения Федорыча! Скажи, что я
прошу его пожаловать... на минуту!
- Завтра они сами придут.
- Никогда нас не выпустят! - продолжал между тем Иван Дмитрич. - Сгноят
нас здесь! О господи, неужели же в самом деле на том свете нет ада и эти
негодяи будут прощены? Где же справедливость? Отвори, негодяй, я задыхаюсь!
- крикнул он сиплым голосом и навалился на дверь. - Я размозжу себе голову!
Убийцы!
Никита быстро отворил дверь, грубо, обеими руками и коленом отпихнул
Андрея Ефимыча, потом размахнулся и ударил его кулаком по лицу. Андрею
Ефимычу показалось, что громадная соленая волна накрыла его с головой и
платила к кровати; в самом деле, во рту было солоно: вероятно, из зубов
пошла кровь. Он, точно желая выплыть, замахал руками и ухватился за чью-то
кровать, и в это время почувствовал, что Никита два раза ударил его в спину.
Громко вскрикнул Иван Дмитрич. Должно быть, и его били.
Затем все стихло. Жидкий лунный свет шел сквозь решетки, и на полу
лежала тень, похожая на сеть. Было страшно. Андрей Ефимыч лег и притаил
дыхание; он с ужасом ждал, что его ударят еще раз. Точно кто взял серп,
воткнул в него и несколько раз повернул в груди и в кишках. От боли он
укусил подушку и стиснул зубы, и вдруг в голове его, среди хаоса, ясно
мелькнула страшная, невыносимая мысль, что такую же точно боль должны были
испытывать годами, изо дня в день эти люди, казавшиеся теперь при лунном
свете черными тенями. Как могло случиться, что в продолжение больше чем
двадцати лет он не знал и не хотел знать этого? Он не знал, не имел понятия
о боли, значит, он не виноват, но совесть, такая же несговорчивая и грубая,
как Никита, заставила его похолодеть от затылка до пят. Он вскочил, хотел,
крикнуть изо всех сил и бежать скорее, чтоб убить Никиту, потом Хобвтова,
смотрителя и фельдшера, потом себя, но из груди не вышло ни одною звука и
ноги не повиновались; задыхаясь, он рванул на груди халат и рубаху, порвал и
без чувств повалился на кровать.
XIX
Утром на другой день у него болела голова, гудело в ушах и во всем теле
чувствовалось недомогание. Вспоминать о вчерашней своей слабости ему не было
стыдно. Он был вчера малодушен, боялся даже луны, искренно высказывал
чувства и мысли, каких раньше и не подозревал у себя. Например, мысли о
неудовлетворенности философствующей мелюзги. Но теперь ему было все равно.
Он не ел, не пил, лежал неподвижно и молчал.
"Мне все равно, - думал он, когда ему задавали вопросы. - Отвечать не
стану... Мне все равно".
После обеда пришел Михаил Аверьяныч и принес четвертку чаю и фунт
мармеладу. Дарьюшка тоже приходила и целый час стояла около кровати с
выражением тупой скорби на лице. Посетил его и доктор Хоботов. Он принес
склянку с бромистым калием и приказал Никите покурить в палате чем-нибудь.
Под вечер Андрей Ефимыч умер от апоплексического удара. Сначала он
почувствовал потрясающий озноб и тошноту; что-то отвратительное, как
казалось, проникая во все тело, даже в пальцы, потянуло от желудка к голове
и залило глаза и уши. Поледенело в глазах. Андрей Ефимыч понял, что ему
пришел конец, и вспомнил, что Иван Дмитрич, Михаил Аверьяныч и миллионы
людей верят в бессмертие. А вдруг оно есть? Но бессмертия ему не хотелось, и
он думал о нем только одно мгновение. Стадо оленей, необыкновенно красивых и
грациозных, о которых он читал вчера, пробежало мимо него; потом баба
протянула к нему руку с заказным письмом... Сказан что-то Михаил Аверьяныч.
Потом все исчезло, и Андрей Ефимыч забылся навеки.
Пришли мужики, взяли его за руки и за ноги и отнесли в часовню. Там он
лежал на столе с открытыми глазами, и лупа ночью освещала его. Утром пришел
Сергей Сергеич, набожно помолился на распятие и закрыл своему бывшему
начальнику глаза.
Через день Андрея Ефимыча хоронили. На похоронах были только Михаил
Аверьяныч и Дарьюшка.
