Антон Павлович Чехов. Нахлебники. Нарвался. На страстной неделе. На гвозде.На волчьей садке - 30 Января 2021

Главная » » Антон Павлович Чехов. Нахлебники. Нарвался. На страстной неделе. На гвозде.На волчьей садке

04:52

Антон Павлович Чехов. Нахлебники. Нарвался. На страстной неделе. На гвозде.На волчьей садке

***

Антон Павлович Чехов. Нахлебники

Мещанин Михаил Петров Зотов, старик лет семидесяти, дряхлый и одинокий,
проснулся от холода и старческой ломоты во всем теле. В комнате было темно,
но лампадка перед образом уже не горела. Зотов приподнял занавеску и
поглядел в окно. Облака, облегавшие небо, начинали уже подергиваться
белизной, и воздух становился прозрачным,- стало быть, был пятый час, не
больше.
Зотов покрякал, покашлял и, пожимаясь от холода, встал с постели. По
давнишней привычке, он долго стоял перед образом и молился. Прочел "Отче
наш", " Богородицу", "Верую" и помянул длинный ряд имен. Кому принадлежат
эти имена, он давно уже забыл и поминал только по привычке. По той же
привычке он подмел комнату и сени и поставил свой толстенький четырехногий
самоварчик из красной меди. Не будь у Зотова этих привычек, он не знал бы,
чем наполнить свою старость.
Поставленный самоварчик медленно разгорался и вдруг неожиданно загудел
дрожащим басом.
- Ну, загудел!- проворчал Зотов.- Гуди на свою голову!
Тут же кстати старик вспомнил, что в истекшую ночь ему снилась печь, а
видеть во сне печь означает печаль.
Сны и приметы составляли единственное, что еще могло возбуждать его к
размышлениям. И на этот раз он с особенною любовью погрузился в решение
вопросов: к чему гудит самовар, какую печаль пророчит печь? Сон на первых же
порах оказался в руку: когда Зотов выполоскал чайник и захотел заварить чай,
то у него в коробочке не нашлось ни одной чаинки.
- Жизнь каторжная!- ворчал он, перекатывая языком во рту крохи черного
хлеба.- Экая доля собачья! Чаю нету! Добро бы, простой мужик был, а то ведь
мещанин, домовладелец. Срамота!
Ворча и разговаривая с самим собой, Зотов надел свое похожее на
кринолин пальто, сунул ноги в громадные неуклюжие калоши (сшитые сапожником
Прохорычем холоден и угрюмо-покоен. Большой двор, кудрявый от репейника и
усыпанный желтыми листьями, слегка серебрился осеннею изморосью. Ни ветра,
ни звуков. Старик сел на ступени своего покосившегося крылечка, и тотчас же
произошло то, что происходит аккуратно каждое утро: к нему подошла его
собака Лыска, большой дворовый пес, белый с черными пятнами, облезлый,
полудохлый, с закрытым правым глазом. Подходила Лыска робко, трусливо
изгибаясь, точно ее лапы касались не земли, а раскаленной плиты, и все ее
дряхлое тело выражало крайнюю забитость. Зотов сделал вид, что не обращает
на нее внимания; но когда она, слабо шевеля хвостом и по-прежнему изгибаясь,
лизнула ему калошу, то он сердито топнул ногой.
- Пшла, чтоб ты издохла!- крикнул он.- Проклята-я!
Лыска отошла в сторону, села и уставилась своим единственным глазом на
хозяина.
- Черти!- продолжал Зотов.- Вас еще недоставало, иродов, на мою голову!
И он с ненавистью поглядел на свой сарай с кривой поросшей крышей; там
из двери сарайчика глядела на него большая лошадиная голова. Вероятно,
польщенная вниманием хозяина, голова задвигалась, подалась вперед, и из
сарая показалась целая лошадь, такая же дряхлая, как Лыска, такая же робкая
и забитая, тонконогая, седая, с втянутым животом и костистой спиною. Она
вышла из сарая и в нерешительности остановилась, точно сконфузилась.
- Провала на вас нет...- продолжал Зотов.- Не сгинули вы еще с глаз
моих, фараоны каторжные... Небось кушать желаете!- усмехнулся он, кривя свое
злое лицо презрительной улыбкой.- Извольте, сию минуту! Для такого стоящего
рысака овса самолучшего сколько угодно! Кушайте! Сию минуту! И великолепную
дорогую собаку есть чем покормить! Ежели такая дорогая собака, как вы, хлеба
не желаете, то говядинки можно.
Зотов ворчал с полчаса, раздражаясь все больше и больше; под конец он,
не вынося накипевшей в нем злобы, вскочил, затопал калошами и забрюзжал на
весь двор:
- Не обязан я кормить вас, дармоеды! Я не миллионщик какой, чтоб вы
меня объедали и опивали! Мне самому есть нечего, одры поганые, чтоб вас
холера забрала! Ни радости мне от вас, ни корысти, а одно только горе и
разоренье! Почему вы не околеваете? Что вы за такие персоны, что вас даже и
смерть не берет? Живите, черт с вами, но не желаю вас кормить! Довольно с
меня! Не желаю!
Зотов возмущался, негодовал, а лошадь и собака слушали. Понимали ли эти
два нахлебника, что их попрекают куском хлеба,- не знаю, но животы их еще
более втянулись и фигуры съежились, потускнели и стали забитее... Их
смиренный вид еще более раздражил Зотова.
- Вон!- закричал он, охваченный каким-то вдохновением. - Вон из моего
дома! Чтоб и глаза мои вас не видели! Не обязан я у себя на дворе всякую
дрянь держать! Вон!
Старик засеменил к воротам, отворил их и, подняв с земли палку, стал
выгонять со двора своих нахлебников. Лошадь мотнула головой, задвигала
лопатками и захромала в ворота; собака за ней. Обе вышли на улицу и, пройдя
шагов двадцать, остановились у забора.
- Я вас!- пригрозил им Зотов.
Выгнав нахлебников, он успокоился и начал мести двор. Изредка он
выглядывал на улицу: лошадь и собака как вкопанные стояли у забора и уныло
глядели на ворота.
- Поживите-ка без меня!- ворчал старик, чувствуя, как у него от сердца
отлегает злоба.- Пущай-ка кто другой поглядит теперь за вами! Я и скупой и
злой... со мной скверно жить, так поживите с другим... Да...
Насладившись угнетенным видом нахлебников и досыта наворчавшись, Зотов
вышел за ворота и, придав своему лицу свирепое выражение, крикнул:
- Ну, чего стоите? Кого ждете? Стали поперек дороги и мешают публике
ходить! Пошли во двор!
Лошадь и собака понурили головы и с видом виноватых направились к
воротам. Лыска, вероятно, чувствуя, что она не заслуживает прощения, жалобно
завизжала.
- Жить живите, а уж насчет корма - накося, выкуси! - сказал Зотов,
впуская их.- Хоть околевайте.
Между тем сквозь утреннюю мглу стало пробиваться солнце; его косые лучи
заскользили по осенней измороси. Послышались голоса и шаги. Зотов поставил
на место метлу и пошел со двора к своему куму и соседу Марку Иванычу,
торговавшему в бакалейной лавочке. Придя к куму, он сел на складной стул,
степенно вздохнул, погладил бороду и заговорил о погоде. С погоды кумовья
перешли на нового диакона, с диакона на певчих,- и беседа затянулась.
Незаметно было за разговором, как шло время, а когда мальчишка-лавочник
притащил большой чайник с кипятком и кумовья принялись пить чай, то время
полетело быстро, как птица. Зотов согрелся, повеселел.
- А у меня к тебе просьба, Марк Иваныч,- начал он после шестого
стакана, стуча пальцами по прилавку. - Уж ты того... будь милостив, дай и
сегодня мне осьмушку овса.
Из-за большого чайного ящика, за которым сидел Марк Иваныч, послышался
глубокий вздох.
- Дай, сделай милость,- продолжал Зотов.Чаю, уж так и быть, не давай
нынче, а овса дай... Конфузно просить, одолел уж я тебя своей бедностью,
но... лошадь голодная.
- Дать-то можно,- вздохнул кум.- Отчего не дать? Но на кой леший, скажи
на милость, ты этих одров держишь? Добро бы лошадь путевая была, а то -
тьфу! глядеть совестно... А собака - чистый шкилет! На кой черт ты их
кормишь?
- Куда же мне их девать?
- Известно куда. Сведи их к Игнату на живодерню - вот и вся музыка.
Давно пора им там быть. Настоящее место.
- Так-то оно так!.. Оно пожалуй...
- Живешь Христа ради, а скотов держишь,- продолжал кум.- Мне овса не
жалко... Бог с тобою, но уж больше, брат, того... начетисто каждый день
давать. Конца-края нет твоей бедности! Даешь, даешь и не знаешь, когда всему
этому конец придет.
Кум вздохнул и погладил себя по красному лицу.
- Помирал бы ты, что ли!- сказал он.- Живешь и сам не знаешь, для
чего... Да ей-богу! А то, коли господь смерти не дает, шел бы ты куда ни на
есть в богадельню или староприютный дом.
- Зачем? У меня родня есть... У меня внучка...
И Зотов начал длинно рассказывать о том, что где-то на хуторе живет
внучка Глаша, дочь племянницы Катерины.
- Она обязана меня кормить!- сказал он.- Ей мой дом останется, пущай же
и кормит! Возьму и пойду к ней. Это, стало быть, понимаешь, Глаша... Катина
дочка, а Катя, понимаешь, брата моего Пантелея падчерица... понял? Ей дом
достанется... Пущая меня кормит!
- А что же? Чем так, Христа ради жить, давно бы пошел к ней.
- И пойду! Накажи меня бог, пойду. Обязана!
Когда час спустя кумовья выпили по рюмочке, Зотов стоял посреди лавки и
говорил с воодушевлением:
- Я давно к ней собираюсь! Сегодня же пойду!
- Оно конечно! Чем так шалтай-болтай ходить и с голоду околевать, давно
бы на хутора пошел.
- Сейчас пойду! Приду и скажу: бери себе мой дом, а меня корми и
почитай. Обязана! Коли не желаешь, так нет тебе ни дома, ни моего
благословения! Прощай, Иваныч!
Зотов выпил еще рюмку и, вдохновленный новой мыслью, поспешил к себе
домой... От водки его развезло, голова кружилась, но он не лег, а собрал в
узел всю свою одежду, помолился, взял палку и пошел со двора. Без оглядки,
бормоча и стуча о камни палкой, он прошел всю улицу и очутился в поле. До
хутора было верст десять - двенадцать. Он шел по сухой дороге, глядел на
городское стадо, лениво жевавшее желтую траву, и думал о резком перевороте в
своей жизни, который он только что так решительно совершил. Думал он и о
своих нахлебниках. Уходя из дома, он ворот не запер и таким образом дал им
волю идти куда угодно.
Не прошел он по полю и версты, как позади послышались шаги. Он
оглянулся и сердито всплеснул руками: за ним, понурив головы и поджав
хвосты, тихо шли лошадь и Лыска.
- Пошли назад!- махнул он им.
Те остановились, переглянулись, поглядели на него. Он пошел дальше, они
за ним. Тогда он остановился и стал размышлять. К полузнакомой внучке Глаше
идти с этими тварями было невозможно, ворочаться назад и запереть их не
хотелось, да и нельзя запереть, потому что ворота никуда не годятся.
"В сарае издохнут,- думал Зотов.- Нешто и впрямь к Игнату?"
Изба Игната стояла на выгоне, в шагах ста от шлагбаума. Зотов, еще не
решивший окончательно и не зная, что делать, направился к ней. У него
кружилась голова и темнело в глазах...
Мало он помнит из того, что произошло во дворе живодера Игната. Ему
помнится противный тяжелый запах кожи, вкусный пар от щей, которые хлебал
Игнат, когда он вошел к нему. Точно во сне он видел, как Игнат, заставив его
прождать часа два, долго приготовлял что-то, переодевался, говорил с
какой-то бабой о сулеме; помнится, что лошадь была поставлена в станок,
после чего послышались два глухих удара: один по черепу, другой от падения
большого тела. Когда Лыска, видя смерть своего друга, с визгом набросилась
на Игната, то послышался еще третий удар, резко оборвавший визг. Далее Зотов
помнит, что он, сдуру и спьяна, увидев два трупа, подошел к станку и
подставил свой собственный лоб...
Потом до самого вечера его глаза заволакивало мутной пеленой, и он не
мог разглядеть даже своих пальцев.

***

А.П.Чехов. Нарвался

"Спать хочется! - думал я, сидя в банке. - Приду домой и завалюсь
спать".
- Какое блаженство! - шептал я, наскоро пообедав и стоя перед своей
кроватью. - Хорошо жить на этом свете! Важно!
Бесконечно улыбаясь, потягиваясь и нежась на кровати, как кот на
солнце, я закрыл глаза и принялся засыпать. В закрытых глазах забегали
мурашки; в голове завертелся туман, замахали крылья, полетели к небу из
головы какие-то меха... с неба поползла в голову вата... Все такое большое,
мягкое, пушистое, туманное. В тумане забегали маленькие человечки. Они
побегали, покрутились и скрылись за туманом... Когда исчез последний
человечек и дело Морфея было уже в шляпе, я вздрогнул.
- Иван Осипыч, сюда! - гаркнули где-то.
Я открыл глаза. В соседнем номере стукнули и откупорили бутылку. Я
повернулся на другой бок и укрыл голову одеялом.
"Я вас любил, любовь еще, быть может"... - затянул баритон в соседнем
номере.
- Отчего вы не заведете себе пианино? - спросил другой голос.
- Черрти, - проворчал я. - Не дадут уснуть!
Откупорили другую бутылку и зазвонили посудой. Зашагал кто-то, звеня
шпорами. Хлопнули дверью.
- Тимофей, скоро же ты самовар? Живей, брат! Тарелочек еще! Ну-с,
господа? По христианскому обычаю. По маленькой... Мадемуазель-стриказель,
бараньи ножки, же ву при! {1}
В соседнем номере начался кутеж. Я спрятал голову под подушку.
- Тимофей! Если придет высокий блондин в медвежьей шубе, то скажешь
ему, что мы здесь...
Я плюнул, вскочил и постучал в стену. В соседнем номере притихли. Я
опять закрыл глаза. Забегали мурашки, меха, вата... Но - увы! - через минуту
опять заорали.
- Господа! - крикнул я умоляющим голосом. - Ведь это, наконец,
свинство! Ведь вас просят! Я болен и спать хочу.
- Это вы нам??
- Вам.
- Что вам угодно?
- Не извольте кричать! Я спать хочу!
- Спите, вам никто не мешает; а если вы больны, так отправляйтесь к
доктору! "У рыцарей любовь и честь"... - запел баритон.
- Как это глупо! - сказал я. - Очень глупо! Даже подло.
- Прошу не рассуждать! - послышался за стеной старческий голос.
- Удивительно! Повелитель какой нашелся! Птица важная! Да вы кто такой?
- Не рассуж-дать!!!
- Мужичье! Надулись водки и орут!
- Не рас-суж-дать!!! - раз десять повторил старческий, охрипший голос.
Я ворочался на кровати. Мысль, что я не сплю по милости праздных гуляк,
приводила меня мало-помалу в ярость... Поднялась пляска...
- Если вы не замолчите, - крикнул я, захлебываясь от злости, - то я
пошлю за полицией! Человек!! Тимофей!
- Не рассуждать!!! - еще раз крикнул старческий голосок.
Я вскочил и, как сумасшедший, побежал к соседям. Мне захотелось во что
бы то ни стало настоять на своем.
Там кутили... На столе стояли бутылки. За столом сидели какие-то
личности с выпуклыми, рачьими глазами. В глубине номера на диване полулежал
лысый старичок... На его груди покоилась головка известной
кокотки-блондинки. Он глядел на мою стену и дребезжал:
- Не рассуждать!!
Я раскрыл рот, чтобы начать ругаться и... о ужас!!! В старичке я узнал
директора того банка, где я служу. Мигом слетели с меня и сон, и злость, и
фанаберия... Я выбежал от соседей.
Целый месяц директор не глядел на меня и не сказал мне ни единого
слова... Мы избегали друг друга. Через месяц он боком подошел к моему столу
и, нагнув голову, глядя на пол, проговорил:
- Я полагал... надеялся, что вы сами догадаетесь... Но вижу, что вы не
намерены... Гм... Вы не волнуйтесь. Даже можете сесть... Я полагал, что...
Нам двоим служить невозможно... Ваше поведение в номерах Бултыхина... Вы так
испугали мою племянницу... Вы понимаете... Сдадите дела Ивану Никитичу...
И, подняв голову, он отошел от меня...
А я погиб.

1 прошу вас (франц. je vous prie).

О произведении: Даты написания:
1882 г.

----------------------------------------------------------------------------
Права на это собрание электронных текстов и сами электронные тексты
принадлежат Алексею Комарову, 1996-2000 год. Разрешено свободное
распространение текстов при условии сохранения целостности текста (включая
данную информацию). Разрешено свободное использование для некоммерческих
целей при условии ссылки на источник - Интернет-библиотеку Алексея Комарова.
----------------------------------------------------------------------------

***

Антон Павлович Чехов. На страстной неделе

- Иди, уже звонят. Да смотри не шали в церкви, а то бог накажет.
Мать сует мне на расходы несколько медных монет и тотчас же, забыв про
меня, бежит с остывшим утюгом в кухню. Я отлично знаю, что после исповеди
мне не дадут ни есть, ни пить, а потому, прежде чем выйти из дому, насильно
съедаю краюху белого хлеба, выпиваю два стакана воды. На улице совсем весна.
Мостовые покрыты бурым месивом, на котором уже начинают обозначаться будущие
тропинки; крыши и тротуары сухи; под заборами сквозь гнилую прошлогоднюю
траву пробивается нежная, молодая зелень. В канавах, весело журча и пенясь,
бежит грязная вода, в которой не брезгают купаться солнечные лучи. Щепочки,
соломинки, скорлупа подсолнухов быстро несутся по воде, кружатся и цепляются
за грязную пену. Куда, куда плывут эти щепочки? Очень возможно, что из
канавы попадут они в реку, из реки в море, из моря в океан... Я хочу
вообразить себе этот длинный, страшный путь, но моя фантазия обрывается, не
дойдя до моря.
Проезжает извозчик. Он чмокает, дергает вожжи и не видит, что на задке
его пролетки повисли два уличных мальчика. Я хочу присоединиться к ним, но
вспоминаю про исповедь, и мальчишки начинают казаться мне величайшими
грешниками.
"На Страшном суде их спросят: зачем вы шалили и обманывали бедного
извозчика?- думаю я.- Они начнут оправдываться, но нечистые духи схватят их
и потащат в огонь вечный. Но если они будут слушаться родителей и подавать
нищим по копейке или по бублику, то бог сжалится над ними и пустит их в
рай".
Церковная паперть суха и залита солнечным светом. На ней ни души.
Нерешительно я открываю дверь и вхожу в церковь. Тут в сумерках, которые
кажутся мне густыми и мрачными, как никогда, мною овладевает сознание
греховности и ничтожества. Прежде всего бросаются в глаза большое распятие и
по сторонам его божия матерь и Иоанн Богослов. Паникадила и ставники одеты в
черные, траурные чехлы, лампадки мерцают тускло и робко, а солнце как будто
умышленно минует церковные окна. Богородица и любимый ученик Иисуса Христа,
изображенные в профиль, молча глядят на невыносимые страдания и не замечают
моего присутствия; я чувствую, что для них я чужой, лишний, незаметный, что
не могу помочь им ни словом, ни делом, что я отвратительный, бесчестный
мальчишка, способный только на шалости, грубости и ябедничество. Я вспоминаю
всех людей, каких только я знаю, и все они представляются мне мелкими,
глупыми, злыми и неспособными хотя бы на одну каплю уменьшить то страшное
горе, которое я теперь вижу; церковные сумерки делаются гуще и мрачнее, и
божия матерь с Иоанном Богословом кажутся мне одинокими.
За свечным шкафом стоит Прокофий Игнатьич, старый отставной солдат,
помощник церковного старосты. Подняв брови и поглаживая бороду, он объясняет
полушепотом какой-то старухе:
- Утреня будет сегодня с вечера, сейчас же после вечерни. А завтра к
часам ударят в восьмом часу. Поняла? В восьмом.
А между двух широких колонн направо, там, где начинается придел Варвары
Великомученицы, возле ширмы, ожидая очереди, стоят исповедники... Тут же и
Митька, оборванный, некрасиво остриженный мальчик с оттопыренными ушами и
маленькими, очень злыми глазами. Это сын вдовы поденщицы Настасьи, забияка,
разбойник, хватающий с лотков у торговок яблоки и не раз отнимавший у меня
бабки. Он сердито оглядывает меня и, мне кажется, злорадствует, что не я, а
он первый пойдет за ширму. Во мне закипает злоба, я стараюсь не глядеть на
него и в глубине души досадую на то, что этому мальчишке простятся сейчас
грехи.
Впереди него стоит роскошно одетая красивая дама в шляпке с белым
пером. Она заметно волнуется, напряженно ждет, и одна щека у нее от волнения
лихорадочно зарумянилась.
Жду я пять минут, десять... Из-за ширм выходит прилично одетый молодой
человек с длинной, тощей шеей и в высоких резиновых калошах; начинаю мечтать
о том, как я вырасту большой и как куплю себе такие же калоши, непременно
куплю! Дама вздрагивает и идет за ширмы. Ее очередь.
В шелку между двумя половинками ширмы видно, как дама подходит к аналою
и делает земной поклон, затем поднимается и, не глядя на священника, в
ожидании поникает головой. Священник стоит спиной к ширмам, а потому я вижу
только его седые кудрявые волосы, цепочку от наперсного креста и широкую
спину. А лица не видно. Вздохнув и не глядя на даму, он начинает говорить
быстро, покачивая головой, то возвышая, то понижая свой шепот. Дама слушает
покорно, как виноватая, коротко отвечает и глядит в землю.
"Чем она грешна?- думаю я, благоговейно посматривая на ее кроткое
красивое лицо.- Боже, прости ей грехи! Пошли ей счастье!"
Но вот священник покрывает ее голову епитрахилью.
- И аз, недостойной иерей...- слышится его голос... - властию его, мне
данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих...
Дама делает земной поклон, целует крест и идет назад. Уже обе щеки ее
румяны, но лицо спокойно, ясно, весело.
"Она теперь счастлива,- думаю я, глядя то на нее, то на священника,
простившего ей грехи.- Но как должен быть счастлив человек, которому дано
право прощать".
Теперь очередь Митьки, но во мне вдруг вскипает чувство ненависти к
этому разбойнику, я хочу пройти за ширму раньше его, я хочу быть первым...
Заметив мое движение, он бьет меня свечой по голове, я отвечаю ему тем же, и
полминуты слышится пыхтенье и такие звуки, как будто кто-то ломает свечи...
Нас разнимают. Мой враг робко подходит к аналою, не сгибая колен, кланяется
в землю, но, что дальше, я не вижу; от мысли, что сейчас после Митьки будет
моя очередь, в глазах у меня начинают мешаться и расплываться предметы;
оттопыренные уши Митьки растут и сливаются с темным затылком, священник
колеблется, пол кажется волнистым...
Раздается голос священника:
- И аз, недостойный иерей...
Теперь уж и я двигаюсь за ширмы. Под ногами ничего не чувствую, точно
иду по воздуху... Подхожу к аналою, который выше меня. На мгновение у меня в
глазах мелькает равнодушное, утомленное лицо священника, но дальше я вижу
только его рукав с голубой подкладкой, крест и край аналоя. Я чувствую
близкое соседство священника, запах его рясы, слышу строгий голос, и моя
щека, обращенная к нему, начинает гореть... Многого от волнения я не слышу,
но на вопросы отвечаю искренне, не своим, каким-то странным голосом,
вспоминаю одиноких богородицу и Иоанна Богослова, распятие, свою мать, и мне
хочется плакать, просить прощения.
- Тебя как зовут?- спрашивает священник, покрывая мою голову мягкою
епитрахилью.
Как теперь легко, как радостно на душе!
Грехов уже нет, я свят, я имею право идти в рай! Мне кажется, что от
меня уже пахнет так же, как от рясы, я иду из-за ширм к дьякону записываться
и нюхаю свои рукава. Церковные сумерки уже не кажутся мне мрачными, и на
Митьку я гляжу равнодушно, без злобы.
- Как тебя зовут?- спрашивает дьякон.
- Федя.
- А по отчеству?
- Не знаю.
- Как зовут твоего папашу?
- Иван Петрович.
- Фамилия?
Я молчу.
- Сколько тебе лет?
- Девятый год.
Придя домой, я, чтобы не видеть, как ужинают, поскорее ложусь в постель
и, закрывши глаза, мечтаю о том, как хорошо было бы претерпеть мучения от
какого-нибудь Ирода или Диоскора, жить в пустыне и, подобно старцу Серафиму,
кормить медведей, жить в келии и питаться одной прочфорой, раздать имущество
бедным, идти в Киев. Мне слышно, как в столовой накрывают на стол - это
собираются ужинать; будут есть винегрет, пирожки с капустой и жареного
судака. Как мне хочется есть! Я согласен терпеть всякие мучения, жить в
пустыне без матери, кормить медведей из собственных рук, но только сначала
съесть бы хоть один пирожок с капустой!
- Боже, очисти меня грешного,- молюсь я, укрываясь с головой.-
Ангел-хранитель, защити меня от нечистого духа.
На другой день, в четверг, я просыпаюсь с душой ясной и чистой, как
хороший весенний день. В церковь я иду весело, смело, чувствуя, что я
причастник, что на мне роскошная и дорогая рубаха, сшитая из шелкового
платья, оставшегося после бабушки. В церкви все дышит радостью, счастьем и
весной; лица богородицы и Иоанна Богослова не так печальны, как вчера, лица
причастников озарены надеждой, и, кажется, все прошлое предано забвению, все
прощено. Митька тоже причесан и одет по-праздничному. Я весело гляжу на его
оттопыренные уши и, чтобы показать, что я против него ничего не имею, говорю
ему:
- Ты сегодня красивый, и если бы у тебя не торчали волосы и если б ты
не был так бедно одет, то все бы подумали, что твоя мать не прачка, а
благородная. Приходи ко мне на пасху, будем в бабки играть.
Митька недоверчиво глядит на меня и грозит мне под полой кулаком.
А вчерашняя дама кажется мне прекрасной. На ней светло-голубое платье и
большая сверкающая брошь в виде подковы. Я любуюсь ею и думаю, что когда я
вырасту большой, то непременно женюсь на такой женщине, но, вспомнив, что
жениться - стыдно, я перестаю об этом думать и иду на клирос, где дьячок уже
читает часы.

***

Антон Павлович Чехов. На гвозде

По Невскому плелась со службы компания коллежских регистраторов и
губернских секретарей. Их вел к себе на именины именинник Стручков.
- Да и пожрем же мы сейчас, братцы! - мечтал вслух именинник.- Страсть
как пожрем! Женка пирог приготовила. Сам вчера за мукой бегал. Коньяк
есть... воронцовская... Жена, небось, заждалась!
Стручков обитал у черта на куличиках. Шли, шли к нему и наконец пришли.
Вошли в переднюю. Носы почувствовали запах пирога и жареного гуся.
- Чувствуете? - спросил Стручков и захихикал от удовольствия.-
Раздевайтесь, господа! Кладите шубы на сундук! А где Катя? Эй, Катя! Сбор
всех частей прикатил! Акулина, поди помоги господам раздеться!
- А это что такое? - спросил один из компании, указывая на стену.
На стене торчал большой гвоздь, а на гвозде висела новая фуражка с
сияющим козырьком и кокардой. Чиновники поглядели друг на друга и
побледнели.
- Это его фуражка! - прошептали они.- Он... здесь!?!
- Да, он здесь,- пробормотал Стручков.- У Кати... Выйдемте, господа!
Посидим где-нибудь в трактире, подождем, пока он уйдет.
Компания застегнула шубы, вышла и лениво поплелась к трактиру.
- Гусем у тебя пахнет, потому что гусь у тебя сидит! - слиберальничал
помощник архивариуса.- Черти его принесли! Он скоро уйдет?
- Скоро. Больше двух часов никогда не сидит. Есть хочется!
Перво-наперво мы водки выпьем и килечкой закусим... Потом повторим,
братцы... После второй сейчас же пирог. Иначе аппетит пропадет... Моя женка
хорошо пироги делает. Щи будут...
- А сардин купил?
- Две коробки. Колбаса четырех сортов... Жене, должно быть тоже есть
хочется... Ввалился, черт!
Часа полтора посидели в трактире, выпили для блезиру по стакану чаю и
опять пошли к Стручкову. Вошли в переднюю. Пахло сильней прежнего. Сквозь
полуотворенную кухонную дверь чиновники увидели гуся и чашку с огурцами.
Акулина что-то вынимала из печи.
- Опять неблагополучно, братцы!
- Что такое?
Чиновные желудки сжались от горя, голод не тетка, а на подлом гвозде
висела кунья шапка.
- Это Прокатилова шапка,- сказал Стручков.Выйдемте, господа! Переждем
где-нибудь... Этот недолго сидит...
- И у этого сквернавца такая хорошенькая жена! - послышался сиплый бас
из гостиной.
- Дуракам счастье, ваше превосходительство! - аккомпанировал женский
голос.
- Выйдемте! - простонал Стручков.
Пошли опять в трактир. Потребовали пива.
- Прокатилов - сила! - начала компания утешать Стручкова.- Час у твоей
посидит, да зато тебе... десять лет блаженства. Фортуна, брат! Зачем
огорчаться? Огорчаться не надо.
- Я и без вас знаю, что не надо. Не в том дело! Мне обидно, что есть
хочется!
Через полтора часа опять пошли к Стручкову. Кунья шапка продолжала
висеть на гвозде. Пришлось опять ретироваться.
Только в восьмом часу вечера гвоздь был свободен от постоя и можно было
приняться за пирог! Пирог был сух, щи теплы, гусь пережарен - все
перепортила карьера Стручкова! Ели, впрочем, с аппетитом.

***

Антон Чехов. На волчьей садке

----------------------------------------------------------------------------
А. П. Чехов. Полное собрание сочинений и писем в 30-ти томах.
Сочинения. Том 1. М., "Наука", 1983
OCR 1996-2000 Алексей Комаров http://ilibrary.ru/author/chekhov/index.html
----------------------------------------------------------------------------

Говорят, что теперь девятнадцатое столетие. Не верьте, читатель.
В среду, шестого января, в европейском и даже в столичном городе
Москве, в галереях летнего конского бега, тесно прижавшись друг к другу,
теснясь и наступая друг другу на ноги, сидели люди и наслаждались зрелищем.
Не только это зрелище, но даже и описание его есть анахронизм... Нам ли,
нервным, слезливым фрачникам, променявшим мускул на идею, театралам,
либералам et tutti quanti {1}, описывать травлю волков?! Нам ли?!
Выходит так, что нам... Делать нечего, будем описывать.
Прежде всего, я не охотник. Я во всю жизнь мою ничего не бил. Бил разве
одних блох, да и то без собак, один на один. Из всех огнестрельных орудий
мне знакомы одни только маленькие оловянные пистолетики, которые я покупал
своим детям к елке. Я не охотник, а посему прошу извинения, если я перевру.
Врут обыкновенно все неспециалисты. Постараюсь обойти те места, где бы мне
можно было похвастать незнанием охотничьих терминов; буду рассуждать так,
как рассуждает публика, т. е. поверхностно и по первому впечатлению...
Первый час. Позади галереи толпятся кареты, роскошные сани и извозчики.
Шум, гвалт... Экипажей так много, что приходится толпиться... В галереях
конского бега, в енотах, бобрах, лисицах и барашках, заседают жеребятники,
кобелятники, борзятники, перепелятники и прочие лятники, мерзнут и сгорают
от нетерпения. Тут же заседают, разумеется, и дамы... Без дам нигде дело не
обходится. Хорошеньких, сверх обыкновения, почему-то очень много... Дам
столько же, сколько и мужчин... Они тоже сгорают от нетерпения. На верхних
скамьях мелькают гимназические фуражки. И гимназисты пришли поглазеть, и они
тоже сгорают от нетерпения и постукивают калошами. Любители, ценители и
критиканы, приперевшие на Ходынку пехтурой и не имеющие рубля, толпятся у
заборов, по колена в снегу, вытягивают шеи и тоже сгорают от нетерпения. На
арене несколько возов. На возах деревянные ящики. В ящиках наслаждаются
жизнью герои дня - волки. Они, по всей вероятности, не сгорают от
нетерпения...
Публика, пока еще не началась травля, любуется российскими красавицами,
разъезжающими по арене на хорошеньких лошадках... Самые ужасные, отчаянные
охотники критикуют собачню, приготовленную для травли. У всех в руках афиши.
В дамских ручках афиши и бинокли.
- Самое приятное занятие-с, - обращается к своему соседу старичок с
ощипанной бородой, в фуражке с кокардой, по всем признакам, давным-давно уже
промотавшийся дворянин. - Самое приятное занятие-с... Бывало, выедешь это с
компанией... Выедешь чуть свет... И дамы тоже.
- С дамами не стоит ездить, - перебивает старичка сосед.
- Почему ж?
- А потому, что при дамах ругаться нельзя. А нешто можно на охоте не
ругаться?
- Невозможно. Но у нас были такие дамы, что сами ругались... Бывало,
Марья Карловна, если изволите знать-с, барона Глянсера дочь... ругалась
страсть как! И ты, кричит, черт, сатана, такой-сякой... И так далее-с...
Многоточие-с... Первая гроза для нижних чинов была. Чуть что - сичас
нагайкой.
- Мама, волки в ящиках? - спрашивает гимназист в огромнейшем башлыке,
обращаясь к даме с большими красными щеками.
- В ящиках.
- А они не могут выскочить?
- Отстань! Вечно ты с вопросами... Утри нос! Спрашивай о чем-нибудь
умном... Чего о глупостях спрашивать?
На арене замечается усиленное движение... Человек шесть, посвященных в
таинства охоты, несут один ящик и ставят его посреди арены... В публике
волнение.
- Господин! Чьи собаки сейчас пойдут?
- Можаровские! Мм... Нет, не можаровские, а шереметьевские!
- И вовсе не шереметьевские! Борзые Можарова! Вон он, черный Можарова!
Видите? Или разве шереметьевские. Да, да, да... Так, так, так... Господа,
шереметьевские! Шереметьевские, можаровские вон они.
По ящику стучат молотком... Нетерпение достигает maximum'а... От ящика
отходят... Один дергает за веревку, стены темницы падают, и глазам публики
представляется серый волк, самое почтенное из российских животных. Волк
оглядывается, встает и бежит... За ним мчатся шереметьевские собаки, за
шереметьевскими бежит не по уставу можаровская собака, за можаровской
собакой борзятник с кинжалом...
Не успел волк отбежать и двух сажен, как он уже мертв... Отличились и
собаки и борзятник... и "бравооо! - кричит публика. - Браааво! Браво! Зачем
Можаров спустил не в очередь? Можаров, шшш!.. Бра... ввво!" То же самое
проделывается и с другим волком...
Раскрывается третий ящик. Волк сидит и ни с места. Перед его мордой
хлопают бичом. Наконец он поднимается, как бы утомленный, разбитый, едва
влача за собою задние ноги... Осматривается... Нет спасения! А ему так жить
хочется! Хочется жить так же сильно, как и тем, которые сидят на галерее,
слушают его скрежет зубовный и глядят на кровь. Он пробует бежать, но не
тут-то было! Свечинские собаки хватают его за шерсть, борзятник вонзает
кинжал в самое сердце и - vae victis! {2} - волк падает, унося с собою в
могилу плохое мнение о человеке... Не шутя, осрамился человек перед волками,
затеяв эту quasi-охоту!.. Другое дело - охота в степи, в лесу, где людскую
кровожадность можно слегка извинить возможностью равной борьбы, где волк
может защищаться, бежать...
Публика неистовствует, и так неистовствует, как будто бы на нее самое
спустили всех собак со всего света...
- Зарежьте в ящике! Хороша охота! Скверно!
- Зачем же вы кричите, если вы не понимаете? Ведь вы никогда не были на
охоте?
- Не был.
- Зачем же вы кричите? Что вы понимаете? По-вашему, значит, отдать
волку собак, пусть их рвет? Так, по-вашему? Так?
- Да послушайте! Какое же удовольствие видеть зарезанного волка?
Собакам не дают разбежаться!
- Ш-ш-ш... Фюйт!
- Чьи это собаки? - неистовствует барин в енотовой шубе. - Мальчик,
поди справься, чьи это собаки!
- Лебушевские! Шереметьевские! Можаровские!
- Чей кобель?..
- Можарова! Славный кобель!.. Можарова!..
- В ящике зарежьте!..
Публике не нравится, что волка так рано зарезали... Нужно было волка
погонять по арене часа два, искусать его собачьими зубами, истоптать
копытами, а потом уже зарезать... Мало того, что он уже был раз травлен,
словлен и отсидел ни за что ни про что несколько недель в тюрьме.
Собаки и борзятник Стаховича берут волка живьем... Счастливого волка
сажают опять в ящик. Один волк перескакивает через барьер. За ним гонятся
собаки, борзятники. Сумей он вбежать в город, Москве посчастливилось бы
узреть на своих улицах и переулках бесподобную травлю!..
В антрактах, полных томительного ожидания, публика хохочет и (не
верите?) кричит браво: ей нравится десятикопеечная лошадка, на которой
увозят опустевшие ящики с средины арены на прежнее место. Лошадка не идет, а
подпрыгивает, подпрыгивает не ногами, а всем корпусом и в особенности
головой. Это нравится публике, и она неистовствует.
Счастливая лошадка! Думала ли когда-нибудь она или ее родители, что ей
когда-нибудь будут аплодировать?
Слышится отрывистый лай, и на сцену появляется стая гончих... Большой
волк отдается им на растерзание. Гончие рвут, а борзые, которых не пускают,
визжат от зависти.
- Брааво! браваао! - кричит публика. - Браво, Николай Яковлевич!
Николай Яковлевич раскланивается пред публикой с шиком, которому
позавидовал бы любой артист-бенефициант.
- Подавай лисицу! - кричит он в исступлении.
На средину арены выносят маленький ящик и выпускают из него хорошенькую
лисичку. Лисичка бежит, бежит... за ней бегут гончие. Никто не видел, где
собаки схватили лису.
- Ушла лиса! - кричит публика. - Упустили! Ушла!
Николай Яковлевич показывается с лисицей в руке, и публика конфузится.
Чтобы собрать гончих в стаю, требуется немало людей и времени. Собаки
непослушные, дисциплина плохая... Гончие не нравятся публике.
Вообще публика страшно мерзнет, но очень довольна. Дамы в восторге.
- Хорошо за границей, - говорит одна дамочка. - Там есть бой быков, бой
петухов... Отчего у нас не введут этого, в России?
- А потому, сударыня, что за границей есть быки, а у нас их не
водится!.. - отвечает даме старичок с кокардой.
Наконец выпускают последнего волка. Этого волка закалывают, и публика,
рассуждая о том, какие собаки хороши, а какие плохи, разъезжается по домам.
В заключение вопросик: какова цель всей этой кукольной комедии?
Собаками похвастаться нельзя, потому что места мало; удаль показать также
негде. Какова мораль?
Мораль самого скверного свойства. Пощекотали женские нервы и больше
ничего! Сбор, впрочем, тысячный. Но не смею думать, чтобы все это делалось
для сбора. Сбором можно окупить все расходы, но нельзя окупить тех маленьких
разрушений, которые, быть может, произведены этой травлей в маленькой душе
вышеупомянутого гимназистика. Читать дальше ...

1 и всяким иным, подобным (итал.).
2 горе побежденным (лат.).

О произведении: Даты написания:
1882 г.