Дни стояли на редкость погожие, солнечные и безветренные. В субботу к
вечеру школа сияла снаружи безукоризненной побелкой стен, а внутри чисто
вымытые и натертые битым кирпичом полы были так девственно чисты, что
всем, кто входил в школу, поневоле хотелось передвигаться на цыпочках.
Открытое партийное собрание было назначено на шесть часов вечера, но
уже с четырех в школе собралось более полутораста человек, и сразу же во
всех классах, несмотря на то что окна и двери были открыты настежь, горько
и крепко запахло самосадом, мужским, спиртовой крепости потом и запахом
дешевой помады и такого же мыла - от сбившихся в кучу разнаряженных девок
и баб.
Впервые в Гремячем Логу проводилось открытое партсобрание по приему в
партию новых членов, да еще своих хуторян, а потому к шести часам весь
Гремячий Лог, за исключением детей и лежачих больных, был либо в школе,
либо возле нее. В степи, на полевых станах не осталось ни одной души, все
явились в хутор, и даже хуторский пастух дед Агей бросил стадо на
попечение подпаска, пришел в школу приодетый, с тщательно расчесанной
бородой и в старинных, сильно поношенных сапогах с дутыми голенищами. Так
необычен был вид его, обутого, старательно наряженного, без кнута и
холщовой сумки на боку, что многие пожилые казаки не узнавали его с
первого взгляда и здоровались, как с незнакомым пришельцем.
Ровно в шесть часов Макар Нагульнов встал из-за стола, покрытого
красной сатиновой скатертью, оглядел густые ряды колхозников, тесно
сидевших за партами и стоявших в проходах. Глухой шум голосов и чей-то
визгливый женский смех в самом последнем ряду не стихали. Тогда Макар
высоко поднял руку:
- А ну, уймитесь трошки, которые самые горластые, и особенно бабы!
Прошу соблюдать всевозможную тишину и считаю открытое партийное собрание
гремяченской ячейки ВКП(б) открытым. Слово имеет товарищ Нагульнов, то
есть я самый. На повестке дня у нас один вопрос: о приеме в партию новых
наших членов. Поступило к нам несколько штук заявлений, и в их числе -
заявление от нашего хуторца Кондрата Майданникова, какого вы все знаете
как облупленного. Но порядок и устав партии требует его обсуждения. Прошу
всех, как партейных, так и прочих беспартейных товарищей и граждан,
высказываться по существу Кондрата, кто и как вздумает, кто - "за", а кто,
может быть, и "против". Противное высказывание называется отводом. "Даю,
мол, отвод товарищу Майданникову", - а тогда уже выкладывай факты, почему
Майданников недостоин быть в партии. Нам нужны порочные факты, только
такие мы можем принимать в рассуждение, а рассусоливать вокруг да около и
трепаться насчет человека без фактов - дело дохлое. Такой трепотни мы и в
расчет не будем брать. Но спервоначалу я зачитаю маленькое заявленьице
Кондрата Майданникова, потом он расскажет про свою автобиографию, то есть
про описание своей прошедшей, текущей и будущей жизни, а потом уже валяйте
вы, кто и во что горазд, в смысле товарища нашего Майданникова. Задача
ясная? Ясная. Стало быть, действую, то есть зачитываю заявление.
Нагульнов прочитал заявление, разгладил листок бумаги на столе и
положил на него свою длинную, тяжелую ладонь. Многих бессонных ночей и
мучительных раздумий стоил Кондрату этот листок, вырванный из ученической
тетради... И теперь Кондрат, изредка взглядывая то на сидевших за столом
коммунистов, то на своих соседей по парте необычным для него, робким
взглядом, волновался так, что на лбу у него выступили крупные капли пота и
лицо казалось словно бы обрызганным дождем.
В нескольких словах он рассказал о своей жизни, мучительно подыскивая
слова, надолго умолкая, хмурясь и одновременно улыбаясь, вымученной,
жалкой улыбкой. Любишкин не выдержал, громко сказал:
- И чего ты своей житухи стесняешься? Чего мнешься, как конь на
привязи? Житуха у тебя хорошая, шпарь смелее, Кондрат!
- Я все сказал, - тихо ответил Майданников, садясь и зябко поводя
плечами.
У него было такое ощущение, будто вышел он раздетый из парно-теплой
хаты на мороз...
После недолгого молчания поднялся Давыдов. Он коротко, но горячо
говорил о Майданникове, увлекающем своим трудом остальных колхозников,
привел его в пример другим, под конец убежденно заявил:
- Вполне достоин быть в рядах нашей партии, факт!
Еще несколько выступавших говорили о Майданникове тепло и
доброжелательно. Их не раз прерывали одобрительными криками:
- Правильно!
- Хорош хозяин!
- Оберегает колхозный интерес.
- Этот общественную копейку не уронит, а ежели уронит - одну - подымет
две.
- Про него плохого не сбрешешь, не поверят!
Много лестных слов выслушал о себе бледный от волнения Кондрат, и
казалось бы, что мнение о нем собравшихся единодушно. Но тут неожиданно не
встал, а взвился дед Щукарь и начал:
- Дорогие гражданы и старухи! Даю полный отлуп Кондрату! Я не такой,
как другие, по мне дружба - дружбой, а табачок - врозь. Вот какой я есть
человек! Так уж тут разрисовали Кондрата, что не человек он, а святой
угодник! А спрошу я вас, гражданы: какой из него может образоваться
святой, ежели он такой же грешный, как и мы, остальные прочие?
- Ты путаешь, дед, как и всегда! Мы же не в рай его принимаем, а в
партию, - пока еще подобру поправил старика Нагульнов.
Но не таков был дед Щукарь, чтобы одной репликой можно было смирить его
или привести в смущение. Он повернулся к Нагульнову, зло сверкая одним
глазом - другой был завязан красным, давно не стиранным платком.
- Ох и силен ты, Макарушка, на добрых людей жать! Тебе бы только на
маслобойке работать заместо прессы, из подсолнушка масло выдавливать...
Ну, что ты мне рот зажимаешь и слова не даешь сказать? Я же не про тебя
говорю, не тебе отлуп делаю? Ну и помолчи, потому что партия указывает -
изо всех силов разводить критику и самокритику. А что есть самокритика?
По-русски сказать - это самочинная критика. А что это обозначает? А это
обозначает то, что должен ты щипать человека, как и за какое место
вздумаешь, но чтобы непременно до болятки! Щипай его, сукиного сына, так,
чтобы он соленым потом взмок от головы до пяток! Вот что обозначает слово
самокритика, я так понимаю.
- Стой, дед! - решительно прервал его Нагульнов. - Ты не искажай слова,
как тебе вздумается! Самокритика - это означает самого себя критиковать,
вот что это такое. На колхозном собрании будешь ты выступать, вот тогда ты
и щипай самого себя, как тебе вздумается и за какое угодно место, а пока
уймись и сиди смирно.
- Нет, это ты уймись и критику мою мне обратно в рот не запихивай! -
разгорячась, закричал фальцетом дед Щукарь. - Больно уж ты умен,
Макарушка! С какого же это пятерика я сам на себя буду всякую всячину
переть! И чего ради я сам на себя буду наговаривать? Дураки при Советской
власти перевелись!.. Старые перевелись, а сколько новых народилось - не
счесть! Их и при Советской власти не сеют, а они сами, как жито-падалица,
родятся во всю ивановскую, никакого удержу на этот урожай нету! Взять хотя
бы тебя, Макарушка...
- Ты меня не касайся, тут не обо мне речь, - строго сказал Нагульнов. -
Ты говори по существу, про Кондрата Майданникова, а ежели тебе сказать
нечего, заткнись и сиди тихо, как все порядочные люди.
- Значит, ты порядочный, а я нет? - грустно спросил дед Щукарь.
Тут кто-то из сидевших в задних рядах пробасил:
- Ты бы, порядочный дед, рассказал про себя, с кем ты на старости годов
дитя прижил и почему у тебя один глаз видит, а другой синяком заплыл? А то
ты на других кукарекаешь, как кочет с плетня, а про себя молчишь, хитрый
черт!
По школе прокатился гулкий смех и сразу, как только встал Давыдов,
стих. Лицо Давыдова было хмуро, голос звучал негодующе, когда он
заговорил:
- Здесь, товарищи, не веселый спектакль, а партийное собрание, факт!
Кому угодно веселиться, пусть идут на посиделки. Вы будете говорить по
существу вопроса, дедушка, или вам желательно балагурить и дальше?
Давыдов впервые обращался к Щукарю с такой убийственной вежливостью, и,
наверное, от этого дед Щукарь взбеленился окончательно. Он подпрыгнул,
стоя за партой, как молодой петух перед боем, даже бороденка его
затряслась от ярости:
- Это кто же балагурит? Я или этот полоумный, какой сзади сидит и
задает мне дурацкие вопросы? И что это за такое открытое собрание, когда
человеку слово открыто нельзя сказать? Да я что вам? Лишенный права голоса
или как? Я говорю по существу Кондрата, что даю ему отлуп. Таких нам в
партию не нужно, вот и весь мой разговор!
- Почему, дедушка? - давясь от смеха, спросил Разметнов.
- Потому, как он неудостоенный быть в партии. И чего ты смеешься,
белоглазый? Пуговицу, что ли, на полу нашел и смеешься, рад до смерти, в
хозяйстве, мол, и пуговица пригодится? А ежли тебе не понятно, почему
Кондрат неудостоенный для партии, я тебе категорически поясню, и тогда ты
перестанешь ухмыляться, как мерин - на овес глядючи... Другим вы мастера
указывать, а сами какие? Ты, председатель сельсовета, важная личность, с
тебя и старые и малые должны придмер брать, а ты как ведешь себя? Дуешься
на собрании от дурацкого смеха и синеешь, как индюк! Какой ты председатель
и какой может быть смех, ежли тут Кондратова судьба на весах качается? Вот
и возьми себе в голову: кто из нас сурьезнее, ты или я? Жалко, парень, что
Макарушка мне запрет сделал вставлять в разговор разные иностранные слова,
какие я у него в словаре наизусть выучил, а то бы я так покрыл тебя этими
словами, что ты и вовек не разобрался бы, что и к чему я говорю! А против
Кондрата в партии я потому, что он мелкий собственник и больше вы из него
ничего не выжмете, хучь под прессу его кладите! Макуха, какая жмыхом
называется по-ученому, из него выйдет, а коммунист - ни за что на свете!
- Почему же, отец, из меня коммуниста не выйдет? - спросил Кондрат
дрожащим от обиды голосом.
Дед Щукарь ехидно сощурил глаз:
- Будто ты сам не знаешь?
- Не знаю, и ты объясни толком мне и другим гражданам - через чего я
недостойный? Только говори одну гольную правду, безо всяких твоих
сочинениев.
- А я когда-нибудь брехал? Или, к придмеру, всякие разные сочинения
сочинял? - Щукарь вздохнул на всю школу, горестно покачал головой. -
Напролет, как есть, всю свою жизню я одну правду-матку в глаза добрым
людям режу, через это самое, Кондратушка, я кое-кому и есть на этом свете
неугодный алимент. Твой покойный родитель, бывалоча, говорил: "Уж ежели
Щукарь брешет, кто тогда и правду говорит?" Вот он как высоко меня
подымал, покойничек! Жалко, что помер, а то он и зараз бы свои слова
подтвердил, царство ему небесное!
Щукарь перекрестился, хотел было уронить слезу, но почему-то раздумал.
- Ты поясняй всчет меня, родитель тут ни при чем. В чем ты меня именно
упрекаешь? - настойчиво потребовал Майданников.
Сдержанный шумок неодобрения, судя по отдельным возгласам, явно
относившийся к Щукарю, нимало не смутил его. Как опытный пчеловод,
привычно внимающий гулу потревоженной большой пчелиной семьи, Щукарь и тут
сохранил выдержку и полное спокойствие. Плавно, умиротворяюще поводя
руками, он сказал:
- Сей минут все, как есть, проясню. И вы, гражданы и дорогие старухи,
свой шум оставьте при себе, меня вы все равно не собьете с моего
протекания мысли. Тут насчет меня зараз был сзади такой змеиный шип:
дескать, "коту делать нечего, так он..." - и так далее и тому подобная
пакость была сзади меня сказанная шепотом. Только я знаю, чей это ужачиный
шепот. Это, дорогие гражданы и старушки. Агафон Дубцов шипит на меня, как
лютый змей из треисподней! Это он хочет мне памороки забить, чтобы я
сбился с мысли и про него ничего не сказал. Но такой милости он от меня не
дождется, не на таковского напал! Агафон тоже норовит в партию пролезть,
как ужака в погреб, чтобы молока напиться, но я ему отлуп нынче дам
похлеще, чем Кондрату, я и про него знаю кое-что такое, что все вы ахнете,
когда узнаете, а может, кое-кого и омороком шибнет.
Нагульнов постучал карандашом по пустому стакану, сердито сказал:
- Старик, ты уже сбился со своей путаной мысли, кончай! Ты один все
время на собрании занимаешь, надо же и совесть знать!
- Опять ты, Макарушка, глотку мне затыкаешь? - плачущим голосом возопил
дед Щукарь. - Ежели ты секлетарь ячейки, значит, ты можешь меня зажимать?
Ну, уж это дудки! В партийном уставе нету такой графы, чтобы старикам
запретно было говорить, это я точно знаю! И как у тебя язык поворачивается
говорить про меня, будто я бессовестный? Ты бы свою Лушку совестил, пока
она подолом от тебя не замахала в неизвестные края, а мне даже старуха моя
сроду не говорила, что я бесстыжий. Обидел ты меня, Макарушка, до смерти!
Щукарь все же уронил заветную слезу, вытер глаз рукавом рубахи, однако
продолжал с прежним накалом:
- Но я такой человек, что кому хошь не смолчу, и на закрытом партейном
собрании я доберусь и до тебя, Макарушка, да так, что ты из-под меня не
вырвешься, не на таковского ты напал! Я отчаянный, когда разойдусь, уж
кому-кому, а тебе бы это надо знать и разуметь, ить мы же с тобой темные
друзья, весь хутор про это знает. И давние мы друзья, так что ты
окончательно берегись меня и моей критики и самокритики! Я никому спуску
не даю, поимейте это в виду все, кто хочет партию загрязнять!
Перекосив левую бровь, Нагульнов повернулся к Давыдову, шепнул:
- Вывести его? Сорвет собрание! И как ты не догадался командировать его
куда-нибудь на нынешний день! Попала деду шлея под хвост, зараз ему удержу
не будет...
Но Давыдов левой рукой заслонил лицо газетой, а правой вытирал слезы,
он не мог от смеха слова сказать и только отрицательно качал головой.
Нагульнов, обуреваемый великой досадой, пожал плечами, снова вперил
гневный взор в деда Щукаря. А тот как ни в чем не бывало продолжал,
торопясь и захлебываясь:
- Раз у нас открытое собрание, то должен ты, Кондратушка, то же самое
открыто сказать: когда ты вступил в колхоз и вел сдавать в колхоз свою
пару быков, кричал ты по ним слезьми или нет?
- Вопрос, к делу не относящийся! - крикнул Демка Ушаков.
- Пустой вопрос! Чего ты тут яишную скорлупу перебираешь? - поддержал
его Устин Рыкалин.
- Нет, не пустой, не яишный вопрос, а я дело спрашиваю! И вы,
доброхоты, заткните глотки! - стараясь перекричать их, багровея от натуги,
заорал дед Щукарь.
Выждав тишины, уже тихо и вкрадчиво, он заговорил:
- Может, ты не помнишь, Кондратушка, а я помню, что гнал ты утром быков
на обчественный баз, а у самого глаза были по кулаку и красные, как у
крола или, скажем, как у старого кобеля спросонок. Вот ты и ответствуй,
как попу на духу: было такое дело?
Майданников встал, смущенно одернул рубаху, коротко посмотрел на деда
Щукаря затуманенными глазами, но ответил со сдержанной твердостью:
- Было такое дело. Не потаюсь, всплакнул. Жалко было расставаться. Мне
эти быки не от родителя в наследство достались, а нажил их сам, своим
горбом. Они мне нелегко достались, эти быки! Это дело прошлое, отец. А что
тут для партии вредного от моих прошедших слез?
- Как это - что вредного? - возмутился Щукарь. - Да ты куда со своими
быками шел? Ты милок, в социлизм шел, вот куда ты с ними направлялся! А
после социлизма что у нас будет? А будет у нас полный коммунизм, вот что
будет, это я тебе прямо скажу! Я у Макарушки Нагульнова, можно сказать,
вывелся на дому, все вы предсидящие тут знаете, что мы с ним огромадные
друзья, и я у него разных знаниев зачерпываю, сколько в пригоршни влезет:
по ночам то разные толстые книжки, сурьезные, без картинок, прочитываю, то
словарь читаю, ученые слова норовлю запомнить, но тут старость моя, язви
ее в душу, подводит! Память стала - как штаны с порватыми карманами, что
ни положи - наскрозь проскакивает, да и шабаш! А уж ежели какая-нибудь
тонкая брошюрка мне попадется, эта из рук не вырвется! Все как есть
упомню! Вот я какой бываю, когда разойдусь на разное и тому подобное
чтение! Многое я разных брошюров прочитал и до точности знаю и могу
спорить с кем угодно, хучь до третьих кочетов, что после социлизма
припожалует к нам коммунизм, категорически вам заявляю! Тут-то меня и
одолевает сомнительность, Кондратушка... В социлизм ты входил, слезьми
умываючись, а в коммунизм как же ты заявишься? Не иначе, как по колено в
слезах прибредешь, уж это как бог свят! Так оно и будет с тобой, я как в
воду гляжу! А спрошу я вас, гражданы и дорогие старушки, на кой ляд он
нужен в партии, такой слезокап?
Дед весело хихикнул и прикрыл ладонью беззубый рот.
- Терпеть ненавижу я разных сурьезных людей, а в партии и вовсе! Ну, на
кой хрен они там нужны, такие мрачности? Тоску наводить на добрых людей,
партейный устав своим видом искажать и портить? В таком разе спрошу у вас:
почему вы Демида Молчуна в партию не берете? Вот уж кто бы смертной скуки
в ваши ряды нагнал! Сурьезнее его человека я в жизни не видывал! А
по-моему, в партию надо принимать людей веселых, живительных, таких, как
я, а то набирают туда одних сурьезных, толмачей каких-то, а что от них
толку? Вот взять хоть бы Макарушку. Он с восемнадцатого года как
выпрямился, будто железный аршин проглотил, так и до нынче ходит,
сурьезный, прямой, важный, как журавль на болоте. Ни шутки от него не
послышишь, ни веселого словца, одна гольная скука в штанах, а не человек!
- Дед, не касайся ты меня и не переходи на мою личность, а то я приму
меры, - строго предупредил Нагульнов.
Но старик, блаженно улыбаясь и будучи не в силах побороть ораторский
зуд, горячо продолжал:
- А я тебя вовсе и не касаюсь, и даже ни вот столечко! И тот же
Кондрат, возьмите его за рупь двадцать, так на карандаше верхи и ездит:
все-то он записывает да подсчитывает, как будто без него некому
записывать. В Москве, небось, умными людьми давным-давно все начисто
записано и переписано, и нечего ему самому себе голову морочить! Его дело
быкам хвосты крутить, а он дуриком прется туда же, куда и шибко грамотные
люди в Москве... А по-моему, гражданы и дорогие мои старушки, делает он
все это от великой несознательности ума. Нету пока ишо у нашего Кондрата
политической развитости, а раз нету развитости, не достиг ее, то и сиди
дома, развивайся помаленьку, не спеша, и в партию пока не лезь. Пущай он
хучь лопнет от обиды, этот Кондрат, но я категорически против него и даю
ему полный отлуп!
И тут вдруг Давыдов услышал из соседнего класса высокий, дрожащий
голосок Вари Харламовой. Давно не видел он девушку, давненько не слышал ее
милого грудного голоса...
- Разрешите мне сказать?
- Выходи сюда, чтобы все тебя видали, - предложил Нагульнов.
Смело пробиваясь сквозь плотно сбитую толпу, к столу подошла
Варюха-горюха, легким касанием загорелых рук поправила волосы на затылке.
Давыдов смотрел на нее с тихим изумлением, улыбался и не верил своим
глазам. За несколько месяцев Варюха неузнаваемо изменилась: нет, уже не
угловатый подросток, а статная девушка, с горделивым посадом головы, с
тяжелым узлом волос, прихваченных голубой косынкой, стояла, повернувшись к
столу президиума вполоборота, выжидала тишины и смотрела куда-то поверх
голов тесно сидевших людей, щуря молодые красивые глаза, будто вглядываясь
куда-то в дальнюю степную даль. "Как же здорово она похорошела с весны!" -
думал Давыдов.
Глаза Варюхи возбужденно блестели, блестело и мокрое от пота, розовое,
не знавшее ни пудры, ни помады лицо. Но тут под многими устремленными на
нее взглядами мужество изменило ей; крупные руки судорожно скомкали
кружевной платочек, лицо заполыхало густым румянцем, и грудной голосок
задрожал от волнения, когда она, обращаясь к Щукарю, заговорила:
- Неправда ваша, дедуня! Плохо вы говорите про товарища Майданникова
Кондрата Христофорыча, и никто вам тут не поверит, что он недостойный быть
в партии! Я с весны работала с ним на пахоте, и он пахал лучше всех и
больше всех! Он всю силу покладает на колхозной работе, а вы против него
идете... Вы старый человек, а рассуждаете, как несмысленое дите!
- Всыпь ему перцу, Варька! А то он гремит, как балабон на шее у телка,
и доброго слова от других за ним не услышишь, - сочным басом, не напрягая
голоса, сказал Павел Любишкин.
- Варька правильно гутарит. У Кондрата трудодней больше всех в колхозе.
Работящий он казак! - вставил старик Бесхлебнов.
А кто-то из сеней крикнул простуженным тенорком:
- Ежели таких, как Кондрат, не принимать в партию, тогда пишите в нее
дедушку Щукаря! При нем колхоз сразу в гору прянет...
Но дед Щукарь только снисходительно посмеивался в свалявшуюся,
давным-давно не чесанную бороденьку и стоял за партой, как врытый, даже не
поворачиваясь на голоса выступавших. А когда снова наступила тишина, он
спокойно сказал:
- Варьке и быть-то тут вовсе не полагается, как она несовершенных лет.
Ей где-нибудь под сараем в куклы играть надо, а она, сорока, явилась сюда
таких мудрых стариков, как я, уму-разуму учить. Потеха, а не жизня пошла!
Яйца курицу начали учить... И другие хороши: один про трудодни рассуждает
- мол, у Кондрата их на арбу не покладешь... А спрошу я вас: при чем тут
трудодни? Это тоже от жадности, мелкие собственники завсегда жадные, ежели
хотите знать, про это дело Макарушка мне не один раз толковал. И ишо один
глупой выискался - дескать, возьмите Щукаря в партию, и колхоз сразу
воспрянет... И смеяться тут вовсе ни к чему, одни тронутые умом могут
смеяться и разные подобные хаханьки устраивать. Грамотный я? Вполне! Читаю
что хошь и свободно расписываюсь. Разделяю устав партии? Очень даже
разделяю! С программой согласный? Согласный и ничего супротив нее не имею.
От социлизма до коммунизма могу не токмо шагом, но даже наметом мчаться,
конечно, по моим стариковским возможностям, не дюже спешно, чтобы не
задвохнуться. И я бы давно уже в партии процветал и, гляди, уже ходил бы с
портфелью под мышкой, но, дорогие гражданы и дорогие старушки, скажу, как
перед господом богом, пока ишо неудостоенный и я нашей партии... А почему,
спрошу я вас? Да потому, что леригия меня заела, будь она трижды проклята!
Чуть чего где-нибудь над головой, в высоте, резко гром вдарит, а я уже
шепотом говорю: "Господи, помилуй меня, грешного!" - и тут же сотворяю
крестное знамение, молюсь и Исусу Христу, и деве Марии, и богородице-деве
радуйся, и всем, как есть, святителям, какие под горячую руку попадутся,
подряд молюсь, и даже на прицыпочки приседаю от такого неприятного
грома...
Под впечатлением собственного рассказа дед Щукарь хотел было и тут
перекреститься, даже донес руку до лба, но вовремя одумался и, почесав
лоб, смущенно захихикал:
- Да ить оно как сказать... Страх в глазах, вот и соображаешь про себя:
"А черт его знает, что он, этот Илья-пророк, надумает! Возьмет и, потехи
ради, саданет тебя молоньей в лысину, вот и ложись, Щукарь, откидывай
копыта на сторону. А мне это вовсе ни к чему! Я ишо до коммунизма хочу
дотопать, до сладкой жизни добраться, потому-то иной раз, когда нужда
припрет, и молюсь, и попу мелочишку, не больше двугривенного серебреника,
суну, чтобы бога лишний раз не гневить. Ты думаешь, что так надежнее дело
будет, а там черт его знает, как эта овчинка вывернется, мездрой или
шерстью... Ты мечтаешь, что поп за тебя, дурака, молиться будет о здравии,
а попу, ежели разобраться, ты нужен, как мертвому гулящая баба, или,
по-ученому сказать, бордюр, это одно и то же. Он, проклятый поп, норовит
за твои деньги водки напиться, а не богу молиться... Вот я вам и проясняю:
куда же я со своей анафемской леригией в партию полезу? И ее, милушку,
искажать, и самого себя, и программу? Нет уж, ослобоните меня от такого
греха! Мне это вовсе ни к чему, категорически заявляю!
- Дед, опять ты вильнул в сторону! - крикнул Разметнов. - Сворачивай на
дорогу, не путляйся по обочинам!
В ответ Щукарь предостерегающе поднял руку:
- Я зараз кончаю, Андрюшенька. Ты только не сбивай меня своими глупыми
возгласами, а то я вовсе ни к какому краю не прибьюсь. Ты сиди и
спокойночко слушай умные речи, запоминай их, они тебе в жизни сгодятся. Я
сроду мимо не скажу, у меня этого не бывает, а вы с Макарушкой по очереди
возглашаете на меня, как дьякона с клироса, и, само собой, я нехотяючи
сбиваюсь с протекания моих мыслей. Так вот я и говорю, до коммунизма я все
едино хучь и беспартейный, а дойду - и не так, как этот мокрый от слез
Кондрат, а с приплясом, с веселинкой, потому что я - чистый пролетарий, а
не мелкий собственник, это я вам прямо скажу! А пролетарьяту, я в одном
месте прочитывал, нечего терять, окромя цепей. Никаких цепей у меня,
конечно, нету, окромя старой цепки, какой когда-то кобеля привязывал, это
когда я ишо в богачестве проживал, но есть старуха, а это, братцы мои,
похуже всяких цепей и каторжанских колодок... Но я и старуху вовсе не
собираюсь терять, пущай живет при мне, бог с ней, но ежели она будет
препятствовать мне и становиться поперек моего прямого путя к коммунизму,
то я мимо нее так мигну, что она и ахнуть не успеет! Уж в этом вы будьте
спокойные! Я страсть какой отчаянный, когда разойдусь, и тут мне на дороге
не становись никто! Либо насмерть стопчу, либо так шарахну мимо, что и
моргнуть никто не успеет!
- Дед, кончай, лишаю тебя слова! - решительно заявил Нагульнов,
пристукивая ладонью по столу.
- Зараз кончаю, Макарушка! Не стучи дюже, а то ладошку отобьешь. Так
вот я и говорю: раз уж вы все за Кондрата, то и я не супротивничаю, бог с
вами, принимайте его в нашу партию. Парень он уважительный и работящий, я
всегда говорил это самое. Да ежели правильно рассудить, разобрать все по
косточкам, то Кондрату беспременно надо быть в нашей партии, это я вам
категорически заявляю. Одним словом, Кондратушка вполне удостоенный быть
партейным. Вот и весь мой сказ!
- Начал за упокой, а кончил за здравие? - спросил Разметнов.
Но за общим хохотом слов его почти никто не расслышал.
Донельзя довольный своим выступлением, дед Щукарь устало опустился на
скамью, вытер рукавом потную лысину, спросил у сидевшего рядом с ним
Антипа Грача:
- Здорово я... это самое... критикнул?
- Ты, дед, поступай в артисты, - вместо ответа шепотом посоветовал
Антип.
Щукарь недоверчиво покосился на соседа, но, не заметив запрятанной в
его смоляной бороде улыбки, спросил:
- Это с какой же стати я туда полезу?
- Деньгу будешь гресть лопатой - да не простой лопатой, а грабаркой!
Делов-то там - на кнут да махнуть! Забавляй людей веселыми рассказами,
бреши побольше, чуди подюжей, вот она и вся твоя работенка, она и не
пыльная, а денежная.
Дед Щукарь заметно оживился, заерзал на скамье, заулыбался:
- Да милый ты мой Антипушка! Ты поимей в виду, что Щукарь нигде не
пропадет! Уж он слово мимо не пустит, а непременно влепит в точку, не
таковский он, чтобы мимо пулять! А что ты думаешь? На худой конец, когда
старость, меня окончательно прищучит, могу и в артисты податься. Я на эти
разные-подобные прохождения и смолоду был ужасно лихой, а зараз и вовсе!
Мне это пара пустяков.
Старик задумчиво пожевал беззубым ртом, помолчал, что-то прикидывая в
уме, потом спросил:
- А не слыхал ты случаем, сколько там все-таки платят, в артистах?
Сдельно или как? Словом, какое там жалованье идет на личность? Лопатой и
копейки гресть можно, но мне они вовсе ни к чему, хотя и копейка деньгой
считается у скупого человека.
- От выходки и от развязки платят: как будешь себя на народе держать, -
заговорщицки прошептал Антип. - Чем ты развязней и суетней будешь, тем
больше тебе жалованья припадает. Они, брат, только и знают, что жрут да
пьют, да по разным городам разъезжают. Легкая у них жизня, птичья, можно
сказать.
- Пойдем, Антипушка, на баз, покурим, - предложил Щукарь, сразу
утративший к собранию всякий интерес.
Они вышли из класса, с трудом пробираясь сквозь густую толпу народа.
Присели возле плетня на согретую солнцем землю, закурили.
- А что, Антипушка, доводилось тебе когда-нибудь видать этих самых
артистов?
- Сколько хошь. Когда на действительной служил в городе Гродно,
нагляделся на них вдоволь.
- Ну, и как они?
- Обыкновенно.
- Сытые из себя?
- Как кормленые борова!
Щукарь вздохнул:
- Значит, харч у них зиму и лето не переводится?
- По завязку!
- А куда же надо ехать, чтобы к ним прибиться?
- Не иначе в Ростов, ближе их не водится.
- Не так-то и далеко... Что же ты мне раньше про этот легкий заработок
не подсказал? Я, может, уже давным-давно там на должность устроился бы? Ты
же знаешь, что я на легкий труд, хотя бы на артиста, ужасный способный, а
тяжело работать в хлеборобстве не могу из-за моей грызной болезни. Лишил
ты меня скоромного куска! Тупая мотыга ты, а не человек! - в великой
досаде проговорил Щукарь.
- Да ведь как-то разговора об этом не заходило, - оправдывался Антип.
- Надо бы тебе давно наставить меня на ум, и, гляди, я давно бы уже в
артистах прохлаждался. А как только к старухе на побывку приезжал бы, так
тебе - бац на стол - пол-литра водки за добрый совет! И я сытый, и ты
пьяный, вот он и был бы порядочек... Эх, Антип, Антип!.. Програчевали мы с
тобой выгодное дело! Нынче же мне надо посоветоваться со старухой, а там,
может, в зиму я и тронусь на заработки. Давыдов меня отпустит, а лишние
деньжонки мне в хозяйстве сгодятся: коровку приобрету, овечек подкуплю с
десяток, поросеночка, вот оно дело-то и завеселеет... - без удержу
размечтался вслух дед Щукарь и, поощряемый сочувственным молчанием Антипа,
продолжал: - А жеребцы, признаться, мне надоскучили, да и зимняя езда не
по мне. Трухлявый я стал, зябкий на мороз, словом - обнищал здоровьишком.
Час посидишь в санях, а от холоду в нутре кишка к кишке примерзает. А ить
так недолго и заворот кишок получить, ежели там от мороза все слипнется,
или воспаление нервного седалища, как у покойного Харитона было. А мне это
вовсе ни к чему! Мне ишо много делов предстоит, и до коммунизма я хучь
пополам разорвусь, а дотянусь!
Антипу надоело забавляться с доверчивым по-детски стариком, и он решил
положить конец шутке:
- Ты, дед, дюже подумай, допрежь чем записываться в артисты...
- Тут и думать нечего, - самонадеянно заявил дед Щукарь. - Раз там
даровая деньга идет, к зиме и я там буду. Эка трудность - добрых людей
веселить и рассказывать им разные разности!
- Иной раз не захочешь любых денег...
- Это почему же такое? - насторожился Щукарь.
- Бьют их, этих артистов...
- Бью-у-ут? Кто же их бьет?
- Народ бьет, какой за билеты деньги платит.
- А за что бьют?
- Ну, не угодит артист каким-нибудь словом, не придется народу на вкус
или побаска его покажется скучной, вот и бьют.
- И... это самое... здорово бьют или так, просто шутейно, стращают?
- Какой там черт шутейно! Бьют иной раз так, что с представления сразу
везут его, беднягу, в больницу, а иной раз и на кладбище. На моих глазах в
старое время одному артисту в цирке ухо откусили и заднюю ногу пяткой
наперед вывернули. Так и пошел домой, разнесчастный человек...
- Постой, погоди! Как это - заднюю ногу? Да он, что же, об четырех
ногах был, что ли?
- Там всякие бывают... Там всяких для потехи держат. Но я тут ошибку
понес, я хотел сказать: левую, переднюю, словом, левую ногу вывернули
напрочь, так и пошел он задом наперед, и не поймешь, в какую сторону он
шагает. То-то и орал, горемыка! На весь город слышно было! Гудел, как
паровоз, у меня ажник волос на голове вдыбки подымался!
Щукарь долго, испытующе глядел в серьезное и даже помрачневшее,
очевидно, от неприятных воспоминаний лицо Антипа, под конец уверовал в
подлинность сказанного и негодующе спросил:
- А где же полиция была, язви ее душу?! Чего же она глядела на такое
пришествие?
- Полиция сама участвовала в битье. Я сам видал, как полицейский в
левой руке свисток держит, свистит в него, а правой артиста по шее
ссланивает.
- Это, Антипушка, при царе так могло быть, а при Советской власти
милиции драться не положено.
- Обыкновенных граждан милиция, конечно, не трогает, а артистов все
равно бьет, ей это разрешается. Так заведено спокон веков, тут уж ничего
не поделаешь.
Дед Щукарь подозрительно сощурил глаз:
- Брешешь ты, чертов Грач! Что-то я тебе веры никак не даю... Ну,
откуда ты сможешь знать, что и зараз артистам выволочку делают? В городах
ты тридцать лет не был, дальше хутора и носа не кажешь, откуда ты все
могешь знать?
- У меня же родной племянник в Новочеркасском живет, он и сообщает в
письмах про городскую жизню, - завершил Антип.
- Разве что племянник... - снова заколебался дед Щукарь и тяжело
завздыхал, посумрачнел лицом. - Вот какая заковычка, Антипушка...
Оказывается, рысковая это штука, артистом быть... И на самом деле - ежели
там до смертоубийства доходит народ, то это мне вовсе ни к чему. К
едрене-фене с такой веселой жизней!
- Вот я тебя на всякий случай и упреждаю. Ты сначала посоветуйся со
старухой, а тогда уже и устраивайся.
- Старуха тут ни при чем, - сухо ответил дед Щукарь. - Не ей же в
случае чего будут бока мять. Чего же я с ней буду советоваться?
- Тогда решай сам. - Антип поднялся с земли, затоптал цигарку.
- Мне спешить некуда, до зимы ишо далеко, да, признаться, и жеребцов
бросать жалко, и старуха одна заскучает... Нет, Антипушка, пущай, видно,
артисты эти без меня обходятся. Будь они прокляты, эти легкие заработки!
Да и не такие уж они легкие, ежели всурьез подумать. Ежели тебя каждый
день будут молотить чем попадя, а милиция, вместо того чтобы заступиться,
сама будет кулаки на тебе пробовать, - покорнейше благодарю! Кушайте эти
вареники сами! Меня сызмальства кто только не забижал! И гуси, и бугаи, и
кобели, и чего только со мной не случалось. Даже до того дошло, что дитя
подкинули. Это как, по-твоему, приятность? Да чтобы меня на старости лет в
артистах убили или какой-нибудь телесный член мне вывернули наоборот, -
покорнейше благодарю! Не желаю, и все тут! Пойдем, Антипушка, лучше на
собрание, там дело надежное, веселое, а артисты пущай сами про себя
думают. Они, видать, все молодые, черти, здоровые. Их почем зря лупят, а
они, небось, от этого только толстеют. А мое дело стариковское. Даром, что
там харч богатый, а ежели меня как следует отдубасить разика два, то я и
душу богу отдам. На черта же мне этот скоромный кусок нужен в таком разе?
Эти дураки, какие бедных артистов бьют, у меня его из глотки живьем вынут.
Не желаю быть в артистах, и больше ты меня не сманивай туда, черный
дьявол, и не расстраивай окончательно и бесповоротно! Ты вот только что
рассказал походя, как артисту ухо откусил какой-то безумный дурак, и как
ему ногу вывернули, и как его били, а у меня уже и уши болят, и ноги
ломит, и все кости ноют, будто меня самого били, кусали за уши и волочили,
как хотели... Я на эти зверские рассказы ужасный нервный, все одно как
контуженный. Так что ты иди, за-ради бога, пока один на собрание, а я
трошки отдохну тут, успокою себя, настрою свои нервы, а тогда и пойду
Дубцову отлуп давать. А зараз я не могу, Антипушка, выступать, у меня
мелкая зыбь по спине идет и в коленях какое-то дрожание, какая-то
трясучка, чума ее забери, встать твердо на ноги не позволяет...
Щукарь начал свертывать новую папироску. И на самом деле руки его
дрожали, со свернутого желобком клочка газетной бумаги сыпался крупно
покрошенный табак-самосад, лицо слезливо морщилось. Антип с притворной,
жалостью поглядел на старика:
- Не знал я, дедушка, что ты такой чувствительной души, а то бы я тебе
не рассказывал про горькую жизню артистов... Нет, дедок, не гож ты в
артисты! Сиди на печке и не гоняйся за длинным рублем. Да и старуху тебе
оставлять надолго негоже, пожалеть ее старость надо...
- То-то она возликует, когда скажу ей, что из-за нее я отказался ехать
в артисты! Благодарностев мне от нее будет - несть конца!
Дед Щукарь умильно улыбался, покачивал головой, предвкушая то
удовольствие, какое получит сам и доставит своей старухе, сообщив ей столь
приятную новость. Но над ним уже нависала гроза...
Не знал старик о том, что верный его друг, Макар Нагульнов, полчаса
назад снарядил одного из парней к Щукаревой старухе со строгим наказом -
немедленно явиться в школу и под любым предлогом увести старика домой.
- А легка на поминке твоя старая! - улыбаясь уже в открытую, сказал
Антип Грач и довольно крякнул.
Дед Щукарь поднял голову. Словно мокрой губкой кто-то стер с его лица
блаженную улыбку! Прямо на него шла старуха, нахмуренная, решительная,
исполненная начальственной строгости.
- Язви ее... - растерянно прошептал дед Щукарь. - Откуда же она,
окаянная, взялась? То лежала хворая, головы не подымала, а то вот тебе,
сама собой жалует. И за какой чумой ее несет нелегкая?
- Пошли домой, дед, - голосом, не терпящим возражений, приказала
старуха своему благоверному.
Дед Щукарь, сидя на земле, словно околдованный, смотрел на нее снизу
вверх, смотрел, как кролик на удава.
- Собрание ишо не кончилось, милушка, и мне выступать надо. Наше
хуторское начальство усердно просило меня выступить, - наконец-то тихо
проговорил он и тут же икнул.
- Обойдутся без тебя. Пошли! Дома дела есть.
Старуха была почти на голову выше мужа и вдвое тяжелее его. Она властно
взяла старика за руку, одним движением легко поставила его на ноги. Дед
Щукарь пришел в себя, гневно топнул ногой:
- А вот и не пойду! Не имеешь никакого права лишать меня голоса! Это
тебе не старый режим!
Не говоря больше ни слова, старуха повернулась, крупно зашагала к дому,
и, влекомый ею, изредка упираясь, семенил рядом дед Щукарь. Весь вид его
безмолвно говорил о слепой покорной судьбе.
Вслед ему смотрел и беззвучно смеялся Антип Грач. Но, уже поднимаясь по
ступенькам крыльца, он подумал: "А ведь, не дай бог, подомрет старик,
скучно без него в хуторе станет!" Читать дальше ...
...В 1910 году семья покинула хутор Кружилин и переехала в хутор Каргин: Александр Михайлович поступил на службу к каргинскому купцу. Отец пригласил местного учителя Тимофея Тимофеевича Мрыхина для обучения мальчика грамоте. В 1912 году Михаил поступил сразу во второй класс Каргинской министерской (а не церковно-приходской, как утверждают некоторые биографы писателя) начальной школы. Сидел за одной партой с Константином Ивановичем Каргиным — будущим писателем, написавшим весной 1930 повесть «Бахчевник». В 1918—1919 годах Михаил Шолохов окончил четвёртый класс Вёшенской гимназии... Читать дальше »
