В большие, так называемые "Красные" ворота N-ского мужского монастыря
въехала коляска, заложенная в четверку сытых, красивых лошадей; иеромонахи и
послушники, стоявшие толпой около дворянской половины гостиного корпуса, еще
издали по кучеру и по лошадям узнали в даме, которая сидела в коляске, свою
хорошую знакомую, княгиню Веру Гавриловну.
Старик в ливрее прыгнул с козел и помог княгине выйти из экипажа. Она подняла темную вуаль и не спеша подошла ко всем иеромонахам под благословение, потом ласково кивнула послушникам и направилась в покои.
- Что, соскучились без своей княгини?- говорила она монахам, вносившим ее вещи.- Я у вас целый месяц не была. Ну, вот приехала, глядите на свою княгиню. А где отец архимандрит? Боже мой, я сгораю от нетерпения! Чудный, чудный старик! Вы должны гордиться, что у вас такой архимандрит.
Когда вошел архимандрит, княгиня восторженно вскрикнула, скрестила на
груди руки и подошла к нему под благословение.
- Нет, нет! Дайте мне поцеловать!- сказала она, хватая его за руку и жадно целуя ее три раза.- Как я рада, святой отец, что наконец вижу вас! Вы небось забыли свою княгиню, а я каждую минуту мысленно жила в вашем милом монастыре. Как у вас здесь хорошо! В этой жизни для бога, вдали от суетного мира, есть какая-то особая прелесть, святой отец, которую я чувствую всей душой, но передать на словах не могу!
У княгини покраснели щеки и навернулись слезы. Говорила она без умолку,
горячо, а архимандрит, старик лет семидесяти, серьезный, некрасивый и
застенчивый, молчал, лишь изредка говорил отрывисто и по-военному:
- Так точно, ваше сиятельство... слушаю-с... понимаю-с...
- Надолго изволил пожаловать к нам?- спросил он.
- Сегодня я переночую у вас, а завтра поеду к Клавдии Николаевне -
давно уж мы с ней не видались, а послезавтра опять к вам и поживу дня
три-четыре. Хочу у вас здесь отдохнуть душой, святой отец...
Княгиня любила бывать в N-ском монастыре. В последние два года она
облюбовала это место и приезжала сюда почти каждый летний месяц и жила дня
по два, по три, а иногда и по неделе. Робкие послушники, тишина, низкие
потолки, запах кипариса, скромная закуска, дешевые занавески на окнах - все
это трогало ее, умиляло и располагало к созерцанию и хорошим мыслям.
Достаточно ей было побыть в покоях полчаса, как ей начинало казаться, что
она тоже робка и скромна, что и от нее пахнет кипарисом; прошлое уходило
куда-то вдаль, теряло свою цену, и княгиня начинала думать, что, несмотря на
свои двадцать девять лет, она очень похожа на старого архимандрита и так же,
как он, рождена не для богатства, не для земного величия и любви, а для
жизни тихой, скрытой от мира, сумеречной, как покои...
Бывает так, что в темную келию постника, погруженного в молитву, вдруг
нечаянно заглянет луч или сядет у окна келии птичка и запоет свою песню;
суровый постник невольно улыбается, и в его груди из-под тяжелой скорби о
грехах, как из-под камня, вдруг польется ручьем тихая, безгрешная радость.
Княгине казалось, что она приносила с собою извне точно такое же утешение,
как луч или птичка. Ее приветливая, веселая улыбка, кроткий взгляд, голос,
шутки, вообще вся она, маленькая, хорошо сложенная, одетая в простое черное
платье, своим появлением должна была возбуждать в простых, суровых людях
чувство умиления и радости. Каждый, глядя на нее, должен был думать: "Бог
послал нам ангела..." И, чувствуя, что каждый невольно думает это, она
улыбалась еще приветливее и старалась походить на птичку.
Напившись чаю и отдохнув, она вышла погулять. Солнце уже село. От
монастырского цветника повеяло на княгиню душистой влагой только что политой
резеды, из церкви донеслось тихое пение мужских голосов, которое издали
казалось очень приятным и грустным. Шла всенощная. В темных окнах, где
кротко мерцали лампадные огоньки, в тенях, в фигуре старика монаха,
сидевшего на паперти около образа с кружкой, было написано столько
безмятежного покоя, что княгине почему-то захотелось плакать...
А за воротами, на аллее между стеной и березами, где стоят скамьи, был
уже совсем вечер. Воздух темнел быстро-быстро... Княгиня прошлась по аллее,
села на скамью и задумалась.
Она думала о том, что хорошо бы поселиться на всю жизнь в этом
монастыре, где жизнь тиха и безмятежна, как в летний вечер; хорошо бы
позабыть совсем о неблагодарном, распутном князе, о своем громадном
состоянии, о кредиторах, которые беспокоят ее каждый день, о своих
несчастьях, о горничной Даше, у которой сегодня утром было дерзкое выражение
лица. Хорошо бы всю жизнь сидеть здесь на скамье и сквозь стволы берез
смотреть, как внизу под горой клочьями бродит вечерний туман, как
далеко-далеко над лесом черным облаком, похожим на вуаль, летят на ночлег
грачи, как два послушника - один верхом на пегой лошади, другой пешком -
гонят лошадей на ночное и, обрадовавшись свободе, шалят, как малые дети; их
молодые голоса звонко раздаются в неподвижном воздухе, и можно разобрать
каждое слово. Хорошо сидеть и прислушиваться к тишине: то ветер подует и
тронет верхушки берез, то лягушка зашелестит в прошлогодней листве, то за
стеною колокольные часы пробьют четверть... Сидеть бы неподвижно, слушать и
думать, думать, думать...
Мимо прошла старуха с котомкой. Княгиня подумала, что хорошо бы остановить эту старуху и сказать ей что-нибудь ласковое, задушевное, помочь ей... Но старуха ни разу не оглянулась и повернула за угол.
Немного погодя на аллее показался высокий мужчина с седой бородой и в
соломенной шляпе. Поравнявшись с княгиней, он снял шляпу и поклонился, и по
его большой лысине и острому, горбатому носу княгиня узнала в нем доктора
Михаила Ивановича, который лет пять тому назад служил у нее в Дубовках. Она
вспомнила, что кто-то ей говорил, что в прошлом году у этого доктора умерла
жена, и ей захотелось посочувствовать ему, утешить.
- Доктор, вы, вероятно, меня не узнаете?- спросила она, приветливо улыбаясь.
- Нет, княгиня, узнал,- сказал доктор, снимая еще раз шляпу.
- Ну, спасибо, а то я думала, что вы забыли свою княгиню. Люди помнят своих врагов, а друзей забывают. И вы приехали помолиться?
- Я здесь каждую субботу ночую, по обязанности. Я тут лечу.
- Ну, как поживаете?- спросила княгиня, вздыхая.Я слышала, у вас скончалась супруга! Какое несчастье!
- Да, княгиня, для меня это большое несчастье.
- Что делать! Мы должны с покорностью переносить несчастья. Без воли
провидения ни один волос не падает с головы человека.
- Да, княгиня.
На приветливую, кроткую улыбку княгини и ее вздохи доктор отвечал
холодно и сухо: "Да, княгиня". И выражение лица у него было холодное, сухое.
"Что бы еще такое сказать ему?"- подумала княгиня.
- Сколько времени мы с вами не виделись, однако!сказала она.- Пять лет!
За это время сколько воды в море утекло, сколько произошло перемен, даже
подумать страшно! Вы знаете, я замуж вышла... из графини стала княгиней. И
уже успела разойтись с мужем.
- Да, я слышал.
- Много бог послал мне испытаний! Вы, вероятно, тоже слышали, я почти
разорена. За долги моего несчастного мужа продали у меня Дубовки, и
Кирьяково, и Софьино. Остались у меня только Бараново да Михальцево. Страшно
оглянуться назад: сколько перемен, несчастий разных, сколько ошибок!
- Да, княгиня, много ошибок!
Княгиня немного смутилась. Она знала свои ошибки; все они были до такой
степени интимны, что только одна она могла думать и говорить о них. Она не
удержалась и спросила:
- Вы про какие ошибки думаете?
- Вы упомянули о них, стало быть, знаете...ответил доктор и
усмехнулся.- Что ж о них говорить!
- Нет, скажите, доктор. Я буду вам очень благодарна! И, пожалуйста, не
церемоньтесь со мной. Я люблю слушать правду.
- Я вам не судья, княгиня.
- Не судья? Каким вы тоном говорите, значит, знаете что-то. Скажите!
- Если желаете, то извольте. Только, к сожалению, я не умею говорить и
меня не всегда можно понять.
Доктор подумал и начал:
- Ошибок много, но, собственно, главная из них, по моему мнению, это
общий дух, которым... который царил во всех ваших имениях. Видите, я не умею
выражаться. То есть главное - это нелюбовь, отвращение к людям, какое
чувствовалось положительно во всем. На этом отвращении у вас была построена
вся система жизни. Отвращение к человеческому голосу, к лицам, к затылкам,
шагам... одним словом, ко всему, что составляет человека. У всех дверей и на
лестницах стоят сытые, грубые и ленивые гайдуки в ливреях, чтоб не пускать в
дом неприлично одетых людей; в передней стоят стулья с высокими спинками,
чтоб во время балов и приемов лакеи не пачкали затылками обоев на стенах; во
всех комнатах шершавые ковры, чтоб не было слышно человеческих шагов;
каждого входящего обязательно предупреждают, чтобы он говорил потише и
поменьше и чтоб не говорил того, что может дурно повлиять на воображение и
нервы. А в вашем кабинете не подают человеку руки и не просят его садиться,
точно так, как сейчас вы не подали мне руки и не пригласили сесть...
- Извольте, если хотите!- сказала княгиня, протягивая руку и улыбаясь.-
Право, сердиться из-за такого пустяка...
- Да разве я сержусь?- засмеялся доктор, но тотчас же вспыхнул, снял
шляпу и, размахивая ею, заговорил горячо:- Откровенно говоря, я давно уже
ждал случая, чтоб сказать вам все, все... То есть я хочу сказать, что вы
глядите на всех людей по-наполеоновски, как на мясо для пушек. Но у
Наполеона была хоть какая-нибудь идея, а у вас, кроме отвращения, ничего!
- У меня отвращение к людям!- улыбнулась княгиня, пожимая в изумлении
плечами.- У меня!
- Да, у вас! Вам нужно фактов? Извольте! В Михальцеве у вас живут
милостыней три бывших ваших повара, которые ослепли в ваших кухнях от
печного жара. Все, что есть на десятках тысяч ваших десятин здорового,
сильного и красивого, все взято вами и вашими прихлебателями в гайдуки,
лакеи, в кучера. Все это двуногое живье воспиталось в лакействе, объелось,
огрубело, потеряло образ и подобие, одним словом... Молодых медиков,
агрономов, учителей, вообще интеллигентных работников, боже мой, отрывают от
дела, от честного труда и заставляют из-за куска хлеба участвовать в разных
кукольных комедиях, от которых стыдно делается всякому порядочному человеку!
Иной молодой человек не прослужит и трех лет, как становится лицемером,
подлипалой, ябедником... Хорошо это? Ваши управляющие-поляки, эти подлые
шпионы, все эти Казимиры да Каэтаны рыщут от утра до ночи по десяткам тысяч
десятин и в угоду вам стараются содрать с одного вола три шкуры. Позвольте,
я выражаюсь без системы, но это ничего! Простой народ у вас не считают
людьми. Два и тех князей, графов и архиереев, которые приезжали к вам, вы
признавали только как декорацию, а не как живых людей. Но главное...
главное, что меня больше всего возмущает,- иметь больше миллиона состояния и
ничего не сделать для людей, ничего!
Княгиня сидела удивленная, испуганная, обиженная, не зная, что сказать
и как держать себя. Никогда раньше с нею не говорили таким тоном. Неприятный
сердитый голос доктора и его неуклюжая, заикающаяся речь производили в ее
ушах и голове резкий, стучащий шум, потом же ей стало казаться, что
жестикулирующий доктор бьет ее своею шляпой по голове.
- Неправда!- выговорила она тихо и умоляющим голосом.- Для людей я
много хорошего сделала, это вы сами знаете!
- Да полноте!- крикнул доктор.- Неужели вы еще продолжаете считать вашу
благотворительную деятельность чем-то серьезным и полезным, а не кукольной
комедией? Ведь то была комедия от начала до конца, то была игра в любовь к
ближнему, самая откровенная игра, которую понимали даже дети и глупые бабы!
Взять хоть этот ваш - как его?странно-приимный дом для безродных старух, в
котором меня вы заставили быть чем-то вроде главного доктора, а сами были
почетной опекуншей. О господи боже наш, что за учреждение милое! Построили
дом с паркетными полами и с флюгером на крыше, собрали в дереве с десяток
старух и заставили их спать под байковыми одеялами, на простынях из
голландского полотна и кушать леденцы.
Доктор злорадно прыснул в шляпу и продолжал быстро и заикаясь:
- Была игра! Низшие приютские чины прячут одеяла и простыни под замок,
чтобы старухи не пачкали - пусть спят, чертовы перечницы, на полу! Старуха
не смеет ни на кровать сесть, ни кофту надеть, ни по гладкому паркету
пройтись. Все сохранялось для парада и пряталось от старух, как от воров, а
старухи потихоньку кормились и одевались Христа ради, и денно и нощно молили
бога, чтоб поскорее уйти из-под ареста и от душеспасительных назиданий сытых
подлецов, которым вы поручили надзор за старухами. А высшие чины что делали?
Это просто восхитительно! Этак раза два в неделю, вечером, скачут тридцать
пять тысяч курьеров и объявляют, что завтра княгиня, то есть вы, будете в
приюте. Это значит, что завтра нужно бросать больных, одеваться и ехать на
парад. Хорошо, приезжаю. Старухи во всем чистом и новом уже выстроены в ряд
и ждут. Около них ходит отставная гарнизонная крыса - смотритель со своей
сладенькой, ябеднической улыбочкой. Старухи зевают и переглядываются, но
роптать боятся. Ждем. Скачет младший управляющий. Через полчаса после него
старший управляющий, потом главноуправляющий конторой экономии, потом еще
кто-нибудь и еще кто-нибудь... скачут без конца! У всех таинственные,
торжественные лица. Ждем, ждем, переминаемся с ноги на ногу, посматриваем на
часы - все это в гробовом молчании, потому что все мы ненавидим друг друга и
на ножах. Проходит час, другой, и вот наконец показывается вдали коляска,
и... и...
Доктор залился тонким смехом и выговорил тоненьким голоском:
- Вы выходите из коляски, и старые ведьмы по команде гарнизонной красы
начинают петь: "Коль славен наш господь в Сионе, не может изъяснить язык..."
Недурно?
Доктор захохотал басом и махнул рукой, как бы желая показать, что от
смеха он не может выговорить ни одного слова. Смеялся он тяжело, резко, с
крепко стиснутыми зубами, как смеются недобрые люди, и по его голосу, лицу и
блестящим, немножко наглым глазам можно было понять, что он глубоко презирал
и княгиню, и приют, и старух. Во всем, что он так неумело и грубо рассказал,
не было ничего смешного и веселого, но хохотал он с удовольствием и даже с
радостью.
- А школа?- продолжал он, тяжело дыша от смеха.Помните, как вы пожелали
сами учить мужицких детей? Должно быть, очень хорошо учили, потому что скоро
все мальчишки разбежались, так что потом пришлось пороть их и нанимать за
деньги, чтоб они ходили к вам. А помните, как вы пожелали собственноручно
кормить соской грудных младенцев, матери которых работают в поле? Вы ходили
по деревне и плакали, что младенцев этих нет к вашим услугам - все матери
брали их с собой в поле. Потом староста приказал матерям по очереди
оставлять своих младенцев вам на потеху. Удивительное дело! Все бежали от
ваших благодеяний, как мыши от кота! А почему это? Очень просто! Не оттого,
что народ у нас невежественный и неблагодарный, как вы объясняли всегда, а
оттого, что во всех ваших затеях, извините меня за выражение, не было ни на
один грош любви и милосердия! Было одно только желание забавляться живыми
куклами и ничего другого... Кто не умеет отличать людей от балонок, тот не
должен заниматься благотворением. Уверяю вас, между людьми и болонками -
большая разница!
У княгини страшно билось сердце, в ушах у нее стучало, и все еще ей
казалось, что доктор долбит ее своей шляпой по голове. Доктор говорил
быстро, горячо и некрасиво, с заиканьем и с излишней жестикуляцией; для нее
было только понятно, что с нею говорит грубый, невоспитанный, злой,
неблагодарный человек, но чего он хочет от нее и о чем говорит - она не
понимала.
- Уйдите!- сказала она плачущим голосом, поднимая вверх руки, чтобы
заслонить свою голову от докторской шляпы.- Уйдите!
- А как вы обращаетесь со своими служащими!продолжал возмущаться
доктор.- Вы их за людей не считаете и третируете, как последних мошенников.
Например, позвольте вас спросить, за что вы меня уволили? Служил десять лет
вашему отцу, потом вам, честно, не зная ни праздников, ни отпусков, заслужил
любовь всех на сто верст кругом, и вдруг в один прекрасный день мне
объявляют, что я уже не служу! За что? До сих пор не понимаю! Я доктор
медицины, дворянин, студент Московского университета, отец семейства, такая
мелкая и ничтожная сошка, что меня можно выгнать в шею без объяснения
причин! Зачем со мной церемониться? Я слышал потом, что жена, без моего
ведома, таком ходила к вам раза три просить за меня и вы ее не приняли ни
разу. Говорят, плакала в передней. И я этого никогда не прощу ей, покойнице!
Никогда!
Доктор замолчал и стиснул зубы, напряженно придумывая, чтобы еще такое
сказать очень неприятное, мстительное. Он что-то вспомнил, и нахмуренное,
холодное лицо его вдруг просияло.
- Взять хотя бы ваши отношения к этому монастырю!заговорил он с
жадностью.- Вы никогда никого не щадили, и чем святее место, тем больше
шансов, что ему достанется на орехи от вашего милосердия и ангельской
кротости. Зачем вы ездите сюда? Что вам здесь у монахов нужно, позвольте вас
спросить? Что вам Гекуба и что вы Гекубе? Опять-таки забава, игра, кощунство
над человеческою личностью, и больше ничего. Ведь в монашеского бога вы не
веруете, у вас в сердце свой собственный бог, до которого вы дошли своим
умом на спиритических сеансах; на обряды церковные вы смотрите
снисходительно: к обедне и ко всенощной не ходите, спите до полудня... зачем
же вы сюда ездите?.. В чужой монастырь вы ходите со своим богом и
воображаете, что монастырь считает это за превеликую честь для себя! Как бы
не так! Вы спросите-ка, между прочим, во что обходятся монахам ваши визиты?
Вы изволили приехать сюда сегодня вечером, а третьего дня уж тут был
верховой, посланный из экономии предупредить, что вы сюда собираетесь. Целый
день вчера приготовляли для вас покои и ждали. Сегодня прибыл авангард -
наглая горничная, которая то и дело бегает через двор, шуршит, пристает с
вопросами, распоряжается... терпеть не могу! Сегодня монахи весь день были
настороже: ведь если вас не встретить с церемонией - беда! Архиерею
пожалуетесь! "Меня, ваше преосвященство, монахи не любят. Не знаю, чем я их
прогневала. Правда, я великая грешница, но ведь я так несчастна!" Уж одному
монастырю была из-за вас нахлобучка. Архимандрит занятой, ученый человек, у
него и минуты нет свободной, а вы то и дело требуете его к себе в покои.
Никакого уважения ни к старости, ни к сану. Добро бы, жертвовали много, не
так бы уж обидно было, а то ведь за все время монахи от вас и ста рублей не
получили!
Когда княгиню беспокоили, не понимали, обижали и когда она не знала,
что ей говорить и делать, то обыкновенно она начинала плакать. И теперь в
конце концов она закрыла лицо и заплакала тонким, детским голоском. Доктор
вдруг замолчал и посмотрел на нее. Лицо его потемнело и стало суровым.
- Простите меня, княгиня,- сказал он глухо.- Я поддался злому чувству и
забылся. Это нехорошо.
И, конфузливо кашлянув, забывая надеть шляпу, он быстро отошел от
княгини.
На небе уже мерцали звезды. Должно быть, по ту сторону монастыря
восходила луна, потому что небо было ясно, прозрачно и нежно. Вдоль белой
монастырской стены бесшумно носились летучие мыши.
Часы медленно пробили три четверти какого-то часа, должно быть,
девятого. Княгиня поднялась и тихо пошла к воротам. Она чувствовала себя
обиженной и плакала, и ей казалось, что и деревья, и звезды, и летучие мыши
жалеют ее; и часы пробили мелодично только для того, чтобы посочувствовать
ей. Она плакала и думала о том, что хорошо бы ей на всю жизнь уйти в
монастырь: в тихие летние вечера она гуляла бы одиноко по аллеям, обиженная,
оскорбленная, не понятая людьми, и только бы один бог да звездное небо
видели слезы страдалицы. В церкви еще продолжалась всенощная. Княгиня
остановилась и прислушалась к пению; как хорошо это пение звучало в
неподвижном,, темном воздухе! Как сладко под это пение плакать и страдать!
Придя в себе в покои, она поглядела в зеркало на свое заплаканное лицо
и припудрилась, потом села ужинать. Монахи знали, что она любит маринованную
стерлядь, мелкие грибки, малагу и простые медовые пряники, от которых во рту
пахнет кипарисом, и каждый раз, когда она приезжала, подавали ей все это.
Кушая грибки и запивая их малагой, княгиня мечтала о том, как ее
окончательно разорят и покинут, как все ее управляющие, приказчики,
конторщики и горничные, для которых она так много сделала, изменят ей и
начнут говорить грубости, как все люди, сколько их есть на земле, будут
нападать на нее, злословить, смеяться; она откажется от своего княжеского
титула, от роскоши и общества, уйдет в монастырь, и никому ни одного слова
упрека; она будет молиться за врагов своих, и тогда все вокруг поймут ее,
придут к ней просить прощения, но уж будет поздно...
А после ужина она опустилась в углу перед образом на колени и прочла
две главы из евангелия. Потом горничная постлала ей постель, и она легла
спать. Потягиваясь под белым покрывалом, она сладко и глубоко вздохнула, как
вздыхают после плача, закрыла глаза и стала засыпать...
Утром она проснулась и взглянула на свои часики: было половина
десятого. На ковре около кровати тянулась узкая, яркая полоса света от луча,
который шел из окна и чуть-чуть освещал комнату. За черной занавеской на
окне шумели мухи.
"Рано!"- подумала княгиня и закрыла глаза.
Потягиваясь и нежась в постели, она вспомнила вчерашнюю встречу с
доктором и все те мысли, с какими вчера она уснула; вспомнила, что она
несчастна. Потом пришли на память ее муж, живущий в Петербурге, управляющие,
доктора, соседи, знакомые чиновники... Длинный ряд знакомых мужских лиц
пронесся в ее воображении. Она улыбнулась и подумала, что если бы эти люди
сумели проникнуть в ее душу и понять ее, то все они были бы у ее ног...
В четверть двенадцатого она позвала горничную.
- Давайте, Даша, одеваться,- сказала она томно.Впрочем, сначала подите
скажите, чтобы запрягали лошадей. Надо к Клавдии Николаевне ехать.
Выйдя из покоев, чтобы садиться в экипаж, она зажмурилась от яркого
дневного света и засмеялась от удовольствия: день был удивительно хорош!
Оглядывая прищуренными глазами монахов, которые собрались у крыльца
проводить ее, она приветливо закивала головой и сказала:
- Прощайте, мои друзья! До послезавтра.
Ее приятно удивило, что вместе с монахами у крыльца находился и доктор.
Лицо его было бледно и сурово.
- Княгиня,- сказал он, снимая шляпу и виновато улыбаясь,- я уже давно
жду вас тут. Простите, бога ради... Нехорошее, мстительное чувство увлекло
меня вчера, и я наговорил вам... глупостей. Одним словом, я прошу прощения..
Княгиня приветливо улыбнулась и протянула к его губам руку. Он
поцеловал и покраснел.
Стараясь походить на птичку, княгиня порхнула в экипаж и закивала
головой во все стороны. На душе у нее было весело, ясно и тепло, и сама она
чувствовала, что ее улыбка необыкновенно ласкова и мягка. Когда экипаж
покатил к воротам, потом по пыльной дороге мимо изб и садов, мимо длинных
чумацких обозов и богомольцев, шедших вереницами с монастырь, она все еще
щурилась и мягко улыбалась. Она думала о том, что нет выше наслаждения, как
всюду вносить с собою теплоту, свет и радость, прощать обиды и приветливо
улыбаться врагам. Встречные мужики кланялись ей, коляска мягко шуршала,
из-под колес валили облака пыли, уносимые ветром на золотистую рожь, и
княгине казалось, что ее тело качается не на подушках коляски, а на облаках,
и что сама она похожа на легкое, прозрачное облачко...
- Как я счастлива!- шептала она, закрывая глаза. - Как я счастлива!
***
***
***
А.П.Чехов. Клевета
Учитель чистописания Сергей Капитоныч Ахинеев выдавал свою дочку
Наталью за учителя истории и географии Ивана Петровича Лошадиных. Свадебное
веселье текло как по маслу. В зале пели, играли, плясали. По комнатам, как
угорелые, сновали взад и вперед взятые напрокат из клуба лакеи в черных
фраках и белых запачканных галстуках. Стоял шум и говор. Учитель математики
Тарантулов, француз Падекуа и младший ревизор контрольной палаты Егор
Венедиктыч Мзда, сидя рядом на диване, спеша и перебивая друг друга,
рассказывали гостям случаи погребения заживо и высказывали свое мнение о
спиритизме. Все трое не верили в спиритизм, но допускали, что на этом свете
есть много такого, чего никогда не постигнет ум человеческий. В другой
комнате учитель словесности Додонский объяснял гостям случаи, когда часовой
имеет право стрелять в проходящих. Разговоры были, как видите, страшные, но
весьма приятные. В окна со двора засматривали люди, по своему социальному
положению не имевшие права войти внутрь.
Ровно в полночь хозяин Ахинеев прошел в кухню поглядеть, все ли готово
к ужину. В кухне от пола до потолка стоял дым, состоявший из гусиных, утиных
и многих других запахов. На двух столах были разложены и расставлены в
художественном беспорядке атрибуты закусок и выпивок. Около столов суетилась
кухарка Марфа, красная баба с двойным перетянутым животом.
- Покажи- ка мне, матушка, осетра! - сказал Ахинеев, потирая руки и
облизываясь. - Запах-то какой, миазма какая! Так бы и съел всю кухню!
Ну-кася, покажи осетра!
Марфа подошла к одной из скамей и осторожно приподняла засаленный
газетный лист. Под этим листом, на огромнейшем блюде, покоился большой
заливной осетр, пестревший каперсами, оливками и морковкой. Ахинеев поглядел
на осетра и ахнул. Лицо его просияло, глаза подкатились. Он нагнулся и издал
губами звук неподмазанного колеса. Постояв немного, он щелкнул от
удовольствия пальцами и еще раз чмокнул губами.
- Ба! Звук горячего поцелуя... Ты с кем это здесь целуешься, Марфуша? -
послышался голос из соседней комнаты, и в дверях показалась стриженая голова
помощника классных наставников, Ванькина. - С кем это ты? А-а-... очень
приятно! С Сергей Капитонычем! Хорош дед, нечего сказать! С женским
полонезом тет-а-тет!
- Я вовсе не целуюсь, - сконфузился Ахинеев, - кто это тебе, дураку
сказал? Это я тово... губами чмокнул в отношении... в рассуждении
удовольствия... При виде рыбы...
- Рассказывай!
Голова Ванькина широко улыбнулась и скрылась за дверью. Ахинеев
покраснел.
"Черт знает что! - подумал он. - Пойдет теперь, мерзавец и
насплетничает. На весь город осрамит, скотина..."
Ахинеев робко вошел в залу и искоса поглядел в сторону: где Ванькин?
Ванькин стоял около фортепиано и, ухарски изогнувшись, шептал что-то
смеявшейся свояченице инспектора.
"Это про меня! - подумал Ахинеев. - Про меня, чтоб его разорвало! А та
и верит... и верит! Смеется! Боже ты мой! Нет, так нельзя оставить... нет.
Нужно будет сделать, чтоб ему не поверили... Поговорю со всеми с ними, и он
же у меня в дураках-сплетниках останется".
Ахинеев почесался и, не переставая конфузиться, подошел к Падекуа.
- Сейчас я в кухне был и насчет ужина распоряжался, - сказал он
французу. - Вы, я знаю, рыбу любите, а у меня, батенька, осетр, вво! В два
аршина! Хе-хе-хе... Да, кстати... чуть было не забыл... В кухне-то сейчас, с
осетром с этим - сущий анекдот! Вхожу я сейчас в кухню и хочу кушанья
оглядеть... Гляжу на осетра и от удовольствия... от пикантности губами чмок!
А в это время вдруг дурак этот Ванькин входит и говорит... ха-ха-ха... и
говорит: "А-а-а... вы целуетесь здесь?" С Марфой-то, су кухаркой! Выдумал
же, глупый человек! У бабы ни рожи, ни кожи, на всех зверей похожа, а он...
целоваться! Чудак!
- Кто чудак? - спросил подошедший Тарантулов.
- Да вон тот, Ванькин! Вхожу, это, я в кухню...
И он рассказал про Ванькина.
- Насмешил, чудак! А по-моему, приятней с барбосом целоваться, чем с
Марфой, - прибавил Ахинеев, оглянулся и увидел сзади себя Мзду.
- Мы насчет Ванькина, - сказал он ему. - Чудачина! Входит, это, в
кухню, увидел меня рядом с Марфой да и давай штуки разные выдумывать. "Чего,
говорит, вы целуетесь?" Спьяна-то ему померещилось. А я, говорю, скорей с
индюком поцелуюсь, чем с Марфой. Да у меня и жена есть, говорю, дурак ты
этакий. Насмешил!
- Кто вас насмешил? - спросил подошедший к Ахинееву отец-законоучитель.
- Ванькин. Стою я, знаете, в кухне и на осетра гляжу...
И так далее. Через какие-нибудь полчаса уже все гости знали про историю
с осетром и Ванькиным.
"Пусть теперь им рассказывает! - думал Ахинеев, потирая руки. - Пусть!
Он начнет рассказывать, а ему сейчас: "Полно тебе, дурак, чепуху городить!
Нам все известно!"
И Ахинеев до того успокоился, что выпил от радости лишних четыре рюмки.
Проводив после ужина молодых в спальню, он отправился к себе и уснул, как ни
в чем не повинный ребенок, а на другой день он уже не помнил истории с
осетром. Но, увы! Человек предполагает, а бог располагает. Злой язык сделал
свое злое дело, и не помогла Ахинееву его хитрость! Ровно через неделю, а
именно в среду после третьего урока, когда Ахинеев стоял среди учительской и
толковал о порочных наклонностях ученика Высекина, к нему подошел директор и
отозвал его в сторону.
- Вот что, Сергей Капитоныч, - сказал директор. - Вы извините... Не мое
это дело, но все-таки я должен дать понять... Моя обязанность... Видите ли,
ходят слухи, что вы живете с этой... с кухаркой... Не мое это дело, но...
Живите с ней, целуйтесь... что хотите, только, пожалуйста, не так гласно!
Прошу вас! Не забывайте, что вы педагог!
Ахинеев озяб и обомлел. Как ужаленный сразу целым роем и как ошпаренный
кипятком, он пошел домой. Шел он домой и ему казалось, что на него весь
город глядит, как на вымазанного дегтем... Дома ожидала его новая беда.
- Ты что же это ничего не трескаешь? - спросила его за обедом жена. - О
чем задумался? Об амурах думаешь? О Марфушке стосковался? Все мне, махамет,
известно! Открыли глаза люди добрые! У-у-у... вварвар!
И шлеп его по щеке!.. Он встал из-за стола и, не чувствуя под собой
земли, без шапки и пальто, побрел к Ванькину. Ванькина он застал дома.
- Подлец ты! - обратился Ахинеев к Ванькину. - За что ты меня перед
всем светом в грязи выпачкал? За что ты на меня клевету пустил?
- Какую клевету? Что вы выдумываете!
- А кто насплетничал, будто я с Марфой целовался? Не ты, скажешь? Не
ты, разбойник?
Ванькин заморгал и замигал всеми фибрами своего поношенного лица,
поднял глаза к образу и проговорил:
- Накажи меня бог! Лопни мои глаза и чтоб я издох, ежели хоть одно
слово про вас сказал! Чтоб мне ни дна, ни покрышки! Холеры мало!..
Искренность Ванькина не подлежала сомнению. Очевидно, не он
насплетничал.
"Но кто же? Кто? - задумался Ахинеев, перебирая в своей памяти всех
своих знакомых и стуча себя по груди. - Кто же?"
- Кто же? - спросим и мы читателя...
***
***
***
А.П.Чехов. Казак
Арендатор хутора Низы Максим Торчаков, бердянский мещанин, ехал со
своей молодой женой из церкви и вез только что освещенный кулич. Солнце еще
не всходило, но восток уже румянился, золотился. Было тихо... Перепел кричал
свои "пить пойдем! пить пойдем!", да далеко над курганчиком носился коршун,
в больше во всей степи не было заметно ни одного живого существа.
Торчаков ехал и думал о том, что нет лучше и веселее праздника, как
Христово воскресенье. Женат он был недавно и теперь справлял с женой первую
пасху. На что бы он ни взглянул, о чем бы ни подумал, все представлялось ему
светлым, радостным и счастливым. Думал он о своем хозяйстве и находил, что
все у него исправно, домашнее убранство такое, что лучше и не надо, всего
довольно и все хорошо; глядел он на жену - и она казалась ему красивой,
доброй и кроткой. Радовала его и заря на востоке, и молодая травка, и его
тряская визгливая бричка, нравился даже коршун, тяжело взмахивавший
крыльями. А когда он по пути забежал в кабак закурить папиросу и выпил
стаканчик, ему стало еще веселее...
- Сказано, велик день!- говорил он.- Вот и велик! Погоди, Лиза, сейчас
солнце начнет играть. Оно каждую пасху играет! И оно тоже радуется, как
люди!
- Оно не живое,- заметила жена.
- Да на нем люди есть!- воскликнул Торчаков.Ей-богу, есть! Мне Иван
Степаныч рассказывал - на всех планетах есть люди, на солнце и на месяце!
Право... А может, ученые и брешут, нечистый их знает! Постой, никак лошадь
стоит! Так и есть! На полдороге к дому, у Кривой Балочки, Торчаков и его
жена увидели оседланную лошадь, которая стояла неподвижно и нюхала землю. У
самой дороги на кочке сидел рыжий казак и, согнувшись, глядел себе в ноги.
- Христос воскрес!- крикнул ему Максим.
- Воистину воскрес,- ответил казак, не поднимая головы.
- Куда едешь?
- Домой, на льготу.
- Зачем же тут сидишь?
- Да так... захворал... Нет мочи ехать.
- Что ж у тебя болит?
- Весь болю.
- Гм... вот напасть! У людей праздник, а ты хвораешь! Да ты бы в
деревню или на постоялый ехал, а что так сидеть?
Казак поднял голову и обвел утомленными, больными глазами Максима, его
жену, лошадь.
- Вы это из церкви?- спросил он.
- Из церкви.
- А меня праздник в дороге застал. Не привел бог доехать. Сейчас сесть
бы да ехать, а мочи нет... Вы бы, православные, дали мне, проезжему,
свяченой пасочки разговеться!
- Пасочки?- спросил Торчаков.- Оно можно, ничего... постой, сейчас...
Максим быстро пошарил у себя в карманах, взглянул на жену и сказал:
- Нету у меня ножика, отрезать нечем. А ломать-то - не рука, всю паску
испортишь. Вот задача! Поищи-ка, нет ли у тебя ножика?
Казак через силу поднялся и пошел к своему седлу за ножом.
- Вот еще что выдумали!- сердито сказала жена Торчакова.- Не дам я тебе
паску кромсать! С какими глазами я ее домой порезанную повезу? И видано ль
дело - в степи разговляться. Поезжай на деревню к мужикам да там и
разговляйся!
Жена взяла из рук мужа кулич, завернутый в белую салфетку, и сказала:
- Не дам! Надо порядок знать. Это не булка, а свяченая паска, и грех ее
без толку кромсать.
- Ну, казак, не прогневайся!- сказал Торчаков и засмеялся.- Не велит
жена! Прощай, путь-дорога! Максим тронул вожжи, чмокнул, и бричка с шумом
покатила дальше. А жена все еще говорила, что резать кулич, не доехав до
дому,- грех и не порядок, что все должно иметь свое место и время. На
востоке, крася пушистые облака в разные цвета, засияли первые лучи солнца;
послышалась песня жаворонка. Уж не один, три коршуна, в отдалении друг от
друга, носились над степью. Солнце пригрело чуть-чуть, и в молодой траве
закричали кузнечики.
Отъехав больше версты, Торчаков оглянулся и пристально поглядел вдаль.
- Не видать казака...- сказал он.- Экий сердяга, вздумал в дороге
хворать! Нет хуже напасти: ехать надо, а мочи нет... Чего доброго, помрет в
дороге... Не дали мы ему, Лизавета, паски, а небось и ему надо было дать.
Небось и ему разговеться хочется.
Солнце взошло, но играло оно или нет, Торчаков не видел. Всю дорогу до
самого дома он молчал, о чем-то думал и не спускал глаз с черного хвоста
лошади. неизвестно отчего, им овладела скука, и от праздничной радости в
груди не осталось ничего, как будто ее и не было.
Приехали домой, христосовались с работниками; Торчаков опять повеселел
и стал разговаривать, но как сели разговляться и все взяли по куску
свяченого кулича, он невесело поглядел н жену и сказал:
- А нехорошо, Лизавета, что мы не дали тому казаку разговеться.
- Чудной ты, ей-богу!- сказала Лизавета и с удивлением пожала плечами.-
Где ты взял такую моду, чтобы свяченую паску раздавать по дороге? Нешто это
булка? Теперь она порезана, на столе лежит, пущай ест, кто хочет, хоть и
казак твой! Разве мне жалко?
- Так-то оно так, а жалко мне казака. Ведь он хуже нищего и сироты. В
дороге, далеко от дому, хворый...
Торчаков выпил полстакана чаю и уж больше ничего не пил и не ел. Есть
ему не хотелось, чай казался невкусным, как трава, и опять стало скучно.
После разговенья легли спать. Когда часа через два Лизавета проснулась, он
стоял у окна и глядел во двор.
- Ты уже встал?- спросила жена.
- Не спится что-то... Эх, Лизавета,- вздохнул он,обидели мы с тобой
казака!
- Ты опять с казаком! Дался тебе этот казак. Бог с ним.
- Он царю служил, может кровь проливал, а мы с ним, как с свиньей
обошлись. Надо бы его больного домой привесть, покормить, а мы ему даже
кусочка хлеба не дали.
- Да, так дам я тебе паску портить. Да еще свяченую! Ты бы ее с казаком
искромсал, а я бы потом дома глазами лупала? Ишь ты какой! Максим потихоньку
от жены пошел в кухню, завернул в салфетку кусок кулича и пяток яиц и пошел
в сарай к работникам.
- Кузьма, брось гармонию,- обратился он к одному из них.- Седлай
гнедого или Иванчика и езжай поживее к Кривой Балочке. Там больной казак с
лошадью, так вот отдай ему это. Может, он еще не уехал.
Максим опять повеселел, но, прождав несколько часов Кузьму, не
вытерпел, оседлал лошадь и поскакал к нему навстречу. Встретил он его у
самой Балочки.
- Ну что? Видал казака?
- Нигде нету. Должно, уехал.
- Гм... история!
Торчаков взял у Кузьмы узелок и поскакал дальше. Доехав до деревни, он
спросил у мужиков:
- Братцы, не видали ли вы больного казака с лошадью? Не проезжал ли
тут? Из себя рыжий, худой, на гнедом коне.
Мужики поглядели друг на друга и сказали, что казака они не видели.
- Обратный почтовый ехал, это точно, а чтоб казак или кто другой такого
не было.
Вернулся Максим домой к обеду.
- Сидит у меня этот казак в голове и хоть ты что!сказал он жене.- Не
дает спокою. Я все думаю: а что, ежели это бог нас испытать хотел и ангела
или святого какого в виде казака нам навстречу послал. Ведь бывает это.
Нехорошо, Лизавета, обидели мы человека!
- Да что ты ко мне с казаком пристал?- крикнула Лизавета, выходя их
терпения.- Пристал, как смола!
- А ты, знаешь, не добрая...- сказал Максим и пристально поглядел ей в
лицо.
И он впервые после женитьбы заметил, что его жена не добрая.
- Пущай я не добрая,- крикнула она и сердито стукнула ложкой,- а только
не стану я всяким пьяницам свяченую паску раздавать!
- А нешто казак пьяный?
- Пьяный!
- Почем ты знаешь?
- Пьяный!
- Ну и дура!
Максим, рассердившись, встал из-за стола и начал укорять свою молодую
жену, говорил, что она немилосердная и глупая. А она, тоже рассердившись,
заплакала и ушла в спальню и крикнула оттуда:
- Чтоб он околел, твой казак! Отстань ты от меня, холера, со своим
казаком вонючим, а то я к отцу уеду!
За все время после свадьбы у Торчакова это была первая ссора с женой.
До самой вечерни он ходил у себя по двору, все думал о жене, думал с досадой
и она казалась теперь злой, некрасивой. И как нарочно, казак все не выходил
из головы, и Максиму мерещились то его больные глаза, то голос, то
походка...
- Эх, обидели мы человека!- бормотал он.- Обидели! Вечером, когда
стемнело, ему стало нестерпимо скучно, как никогда не было,- хоть в петлю
полезай! От скуки и с досады на жену он напился, как напивался в прежнее
время, когда был неженатым. В хмелю он бранился скверными словами и кричал
жене, что у нее злое, некрасивое лицо и завтра же он прогонит ее к отцу.
Утром на другой день праздника он захотел опохмелиться и опять напился.
С этого и началось расстройство.
Лошади, коровы, овцы и ульи мало-помалу друг за дружкой стали исчезать
со двора, долги росли, жена становилась постылой... Все эти напасти, как
говорил Максим, произошли оттого, что у него злая, глупая жена, что бог
прогневался на него и на жену... за больного казака. Он все чаще и чаще
напивался. Когда был пьян, то сидел дома и шумел, а трезвый ходил по степи и
ждал, не встретится ли ему казак...
Сноски:
1. На юге кулич называют "пасхой" или "паской". (Прим. А.П.Чехова.)
