Главная » 2021»Январь»31 » Антон Чехов. Летающие острова. Кулачье гнездо. Красавицы
12:57
Антон Чехов. Летающие острова. Кулачье гнездо. Красавицы
***
***
Антон Чехов. Летающие острова
Соч. Жюля Верна Перевод А. Чехонте
----------------------------------------------------------------------------
А. П. Чехов. Полное собрание сочинений и писем в 30-ти томах.
Сочинения. Том 1. М., "Наука", 1983
OCR 1996-2000 Алексей Комаров http://ilibrary.ru/author/chekhov/index.html
----------------------------------------------------------------------------
Глава I. Речь
- ...Я кончил, джентльмены! - сказал мистер Джон Лунд, молодой член
королевского географического общества, и, утомленный, опустился в кресло.
Зала заседания огласилась яростнейшими аплодисментами, криками "браво" и
дрогнула. Джентльмены начали один за другим подходить к Джону Лунду и
пожимать его руку. Семнадцать джентльменов в знак своего изумления сломали
семнадцать стульев и свихнули восемь длинных шей, принадлежавших восьми
джентльменам, из которых один был капитаном "Катавасии", яхты в 100009
тонн...
- Джентльмены! - проговорил тронутый мистер Лунд. - Считаю священнейшим
долгом благодарить вас за то адское терпение, с которым вы прослушали мою
речь, продолжавшуюся 40 часов, 32 минуты и 14 секунд! Том Бекас, - обратился
он к своему старому слуге, - разбудите меня через пять минут. Я буду спать в
то время, когда джентльмены будут извинять меня за то, что я осмеливаюсь
спать в их присутствии!!
- Слушаю, сэр! - сказал старый Том Бекас.
Джон Лунд закинул назад голову и тотчас же заснул .
Джон Лунд был родом шотландец. Он нигде не воспитывался, ничему никогда
не учился, но знал все. Он принадлежал к числу тех счастливых натур, которые
до познания всею прекрасною и великого доходят своим умом. Восторг, который
произвел он своею речью, был им вполне заслужен. В продолжение 40 часов он
предлагал на рассмотрение господам джентльменам великий проект, исполнение
которого стяжало впоследствии великую славу для Англии и показало, как
далеко может иногда хватать ум человеческий! "Просверление луны колоссальным
буравом" - вот что служило предметом речи мистера Лунда!
Глава II. Таинственный незнакомец
Сэр Лунд не проспал и трех минут. Чья-то тяжелая рука опустилась на его
плечо, и он проснулся. Перед ним стоял джентльмен 48 1/2 вершков роста,
тонкий, как пика, и худой, как засушенная змея. Он был совершенно лыс.
Одетый во все черное, он имел на носу четыре пары очков, а на груди и на
спине по термометру.
- Идите за мной! - гробовым голосом произнес лысый джентльмен.
- Куда?
- Идите за мной, Джон Лунд!
- А если я не пойду?
- Тогда я буду принужден просверлить луну раньше вас!
- В таком случае, сэр, я к вашим услугам.
- Ваш слуга последует за нами!
Мистер Лунд, лысый джентльмен и Том Бекас оставили залу заседания и все
трое зашагали по освещенным улицам Лондона. Шли они очень долго.
- Сэр, - обратился Бекас к мистеру Лунду, - если наш путь так же
длинен, как и этот джентльмен, то на основании законов трения мы лишимся
своих подошв!
Джентльмены подумали и, через десять минут нашедши, что слова Бекаса
остроумны, громко засмеялись.
- С кем я имею честь смеяться, сэр? - спросил Лунд лысого джентльмена.
- Вы имеете честь идти, смеяться и говорить с членом всех
географических, археологических и этнографических обществ, магистром всех
существовавших и существующих наук, членом Московского артистического
кружка, почетным попечителем школы коровьих акушеров в Саутгамптоне,
подписчиком "Иллюстрированного беса", профессором желто-зеленой магии и
начальной гастрономии в будущем Новозеландском университете, директором
Безымянной обсерватории, Вильямом Болваниусом. Я веду вас, сэр, в...
Джон Лунд и Том Бекас преклонили свои колени перед великим человеком, о
котором они так много слышали, и почтительно опустили головы...
- Я веду вас, сэр, в свою обсерваторию, находящуюся в 20 милях отсюда.
Сэр! Мне нужен товарищ в моем предприятии, значение которого вы в состоянии
постигнуть только обоими полушариями вашего головного мозга. Мой выбор пал
на вас... Вы после сорокачасовой речи навряд ли захотите вступать со мной в
какие бы то ни было разговоры, а я, сэр, ничего так не люблю, как свой
телескоп и продолжительное молчание. Язык вашего слуги, я надеюсь, свяжется
вашим, сэр, приказанием. Да здравствует пауза!!! Я веду вас... Вы ничего не
имеете против этого?
- Ничего, сэр! Мне остается пожалеть только о том, что мы не скороходы
и что мы имеем под ступнями подошвы, которые стоят денег и...
- Я вам куплю новые сапоги.
- Благодарю вас, сэр.
Кто из читателей воспылает желанием ближе познакомиться с мистером
Вильямом Болваниусом, тот пусть прочтет его замечательное сочинение
"Существовала ли луна до потопа? Если существовала, то почему же и она не
утонула?" При этом сочинении приложена и запрещенная брошюра, написанная им
за год перед смертью: "Способ стереть вселенную в порошок и не погибнуть в
то же время". В этих сочинениях как нельзя лучше характеризуется личность
этого замечательнейшего из людей.
Между прочим там описывается, как он прожил два года в австралийских
камышах, где питался раками, тиной и яйцами крокодилов и в эти два года не
видел ни разу огня. Будучи в камышах, он изобрел микроскоп, совершенно
сходный с нашим обыкновенным микроскопом, и нашел спинной хребет у рыб вида
"Riba". Воротившись из своего долгого путешествия, он поселился в нескольких
милях от Лондона и всецело посвятил себя астрономии. Будучи порядочным
женоненавистником (он был три раза женат, а потому и имел три пары
прекраснейших, ветвистых рогов) и не желая до поры до времени быть открытым,
он жил аскетом. Обладая тонким, дипломатическим умом, он ухитрился сделать
так, что обсерватория и труды его по астрономии были известны только одному
ему. К сожалению и несчастью всех благомыслящих англичан, этот великий
человек не дожил до нашего времени. В прошлом году он тихо скончался:
купаясь в Ниле, он был проглочен тремя крокодилами.
Глава III. Таинственные пятна
Обсерватория, в которую ввел он Лунда и старого Тома Бекаса (следует
длиннейшее и скучнейшее описание обсерватории, которое переводчик в видах
экономии места и времени нашел нужным не переводить)... стоял телескоп,
усовершенствованный Болваниусом. Мистер Лунд подошел к телескопу и начал
смотреть на луну.
- Что вы там видите, сэр?
- Луну, сэр.
- А возле луны что вы видите, мистер Лунд?
- Я имею честь видеть одну только луну.
- А не видите ли вы бледных пятен, движущихся возле луны?
- Черт возьми, сэр! Называйте меня ослом, если я не вижу этих пятен!
Что это за пятна?
- Это пятна, которые видны в один только мой телескоп. Довольно!
Оставьте телескоп! Мистер Лунд и Том Бекас! Я должен, я хочу узнать, что это
за пятна! Я буду скоро там! Я иду к этим пятнам! Вы следуете за мной!
- Ура! Да здравствуют пятна! - крикнули Джон Лунд и Том Бекас.
Глава IV. Скандал на небе
Через полчаса мистеры Вильям Болваниус, Джон Лунд и шотландец Том Бекас
летели уже к таинственным пятнам на восемнадцати аэростатах. Они сидели в
герметически закупоренном кубе, в котором находился сгущенный воздух и
препараты для изготовления кислорода {*}. Начало этого грандиозного, доселе
небывалого полета было совершено в ночь под 13-е марта 1870 года. Дул
юго-западный ветер. Магнитная стрелка показывала NWW (следует скучнейшее
описание куба и 18 аэростатов)... В кубе царило глубокое молчание.
Джентльмены кутались в плащи и курили сигары. Том Бекас, растянувшись на
полу, спал, как у себя дома. Термометр {**} показывал ниже 0. В продолжение
первых 20 часов не было сказано ни одного слова и особенного ничего не
произошло. Шары проникли в область облаков. Несколько молний погнались за
шарами, но их не догнали, потому что они принадлежали англичанину. На третий
день Джон Лунд заболел дифтеритом, а Тома Бекаса обуял сплин. Куб,
столкнувшись с аэролитом, получил страшный толчок. Термометр показывал -76.
- Как ваше здоровье, сэр? - прервал наконец молчание Болваниус,
обратясь на пятый день к сэру Лунду.
- Благодарю вас, сэр! - отвечал тронутый Лунд. - Ваше внимание трогает
меня. Я ужасно страдаю! А где мой верный Том?
- Он сидит теперь в углу, жует табак и старается походить на человека,
женившегося сразу на десятерых.
- Ха, ха, ха, сэр Болваниус!
- Благодарю вас, сэр!
Не успел мистер Болваниус пожать руку молодому Лунду, как произошло
нечто ужасное. Раздался страшный треск... Что-то треснуло, раздалась тысяча
пушечных выстрелов, пронесся гул, неистовый свист. Медный куб, попав в среду
разреженную, не вынес внутреннего давления, треснул, и клочья его понеслись
в бесконечное пространство.
Это была ужасная, единственная в истории вселенной минута!!
Мистер Болваниус ухватился за ноги Тома Бекаса, этот последний
ухватился за ноги Джона Лунда, и все трое с быстротою молнии понеслись в
неведомую бездну. Шары отделились от них и, освобожденные от тяжести,
закружились и с треском полопались.
- Где мы, сэр?
- В эфире.
- Гм... Если в эфире, то чем же мы дышать будем?
- А где сила вашей воли, сэр Лунд?
- Мистеры! - крикнул Бекас. - Честь имею объявить вам, что мы почему-то
летим не вниз, а вверх!
- Гм... Сто чертей! Значит, мы уже не находимся в области притяжения
земли... Нас тянет к себе наша цель! Ураа! Сэр Лунд, как ваше здоровье?
- Благодарю вас, сэр! Я вижу наверху землю, сэр!
- Это не земля, а одно из наших пятен! Мы сейчас разобьемся о него!
Тррррах!!!!
Глава V. Остров князя Мещерского
Первый пришел в чувство Том Бекас. Он протер глаза и начал обозревать
местность, на которой лежали он, Болваниус и Лунд. Он снял чулок и принялся
тереть им джентльменов. Джентльмены не замедлили очнуться.
- Где мы? - спросил Лунд.
- Вы на острове, принадлежащем к группе летающих! Ураа!
- Ураа! Посмотрите, сэр, вверх! Мы затмили Колумба!
Над островом летало еще несколько островов (следует описание картины,
понятной одним только англичанам)... Пошли осматривать остров. Он был
шириной... длиной... (цифры и цифры... Бог с ними!) Тому Бекасу удалось
найти дерево, соком своим напоминающее русскую водку. Странно, что деревья
были ниже травы (?). Остров был необитаем. Ни одно живое существо не
касалось доселе его почвы...
- Сэр, посмотрите, что это такое? - обратился мистер Лунд к сэру
Болваниусу, поднимая какой-то сверток.
- Странно... Удивительно... Поразительно... - забормотал Болваниус.
Сверток оказался сочинениями какого-то князя Мещерского, писанными на
одном из варварских языков, кажется, русском.
Как попали сюда эти сочинения?
- Пррроклятие! - закричал мистер Болваниус. - Здесь были раньше нас?!!?
Кто мог быть здесь?!... Скажите - кто, кто? Прроклятие! Оооо! Размозжите,
громы небесные, мои великие мозги! Дайте мне сюда его! Дайте мне его! Я
проглочу его, с его сочинениями! И мистер Болваниус, подняв вверх руки,
страшно захохотал. В глазах его блеснул подозрительный огонек. Он сошел с
ума. Глава VI.Возвращение
- Урааа!! - кричали жители Гавра, наполняя собою все гаврские
набережные. Воздух оглашался радостными криками, звоном и музыкой. Черная
масса, грозившая всем смертью, опускалась не на город, а в залив... Корабли
поспешили убраться в открытое море. Черная масса, столько дней закрывавшая
собою солнце, при торжественных кликах народа и при громе музыки важно
(pesamment) шлепнулась в залив и обрызгала всю набережную. Упав на залив,
она утонула. Через минуту залив был уже открытым. Волны бороздили его по
всем направлениям... На средине залива барахтались три человека. То были
безумный Болваниус, Джон Лунд и Том Бекас. Их поспешили принять на лодки.
- Мы пятьдесят семь дней не ели! - пробормотал худой, как голодный
художник, мистер Лунд и рассказал, в чем дело.
Остров князя Мещерского уже более не существует. Он, приняв на себя
трех отважных людей, стал тяжелей и, вышедши из нейтральной полосы, был
притянут землей и утонул в Гаврском заливе...
Заключение
Джон Лунд занят теперь вопросом о просверлении луны. Близко уже то
время, когда лупа украсится дырой. Дыра будет принадлежать англичанам. Том
Бекас живет теперь в Ирландии и занимается сельским хозяйством. Он разводит
кур и сечет свою единственную дочь, которую воспитывает по-спартански. Ему
не чужды и вопросы науки: он страшно сердится на себя за то, что забыл взять
с Летающего острова семян от дерева, соком напоминающего русскую водку.
* Химиками выдуманный дух. Говорят, что без него жить невозможно.
Пустяки. Без денег только жить невозможно. - Примеч. переводчика.
** Такой инструмент есть. - Примеч. переводчика.
О произведении: Даты написания:
1882 г.
----------------------------------------------------------------------------
Права на это собрание электронных текстов и сами электронные тексты
принадлежат Алексею Комарову, 1996-2000 год. Разрешено свободное
распространение текстов при условии сохранения целостности текста (включая
данную информацию). Разрешено свободное использование для некоммерческих
целей при условии ссылки на источник - Интернет-библиотеку Алексея Комарова.
----------------------------------------------------------------------------
***
***
***
Антон Павлович Чехов. Кулачье гнездо
Вокруг заброшенной барской усадьбы средней руки группируется десятка
два деревянных, на живую нитку состроенных дач. На самой высокой и видной из
них синеет вывеска "Трактир" и золотится на солнце нарисованный самовар.
Вперемежку с красными крышами дач там и сям уныло выглядывают похилившиеся и поросшие мохом крыши барских конюшен, оранжерей и амбаров.
Майский полдень. В воздухе пахнет постными щами и самоварною гарью.
Управляющий Кузьма Федоров, высокий, пожилой мужик в рубахе навыпуск и в
сапогах гармоникой, ходит около дач и показывает их дачникам-нанимателям. На
лице его написаны тупая лень и равнодушие: будут ли наниматели, или нет, для
него решительно все равно. За ним шагают трое: рыжий господин в форме
инженера-путейца, тощая дама в интересном положении и девочка-гимназистка.
- Какие, однако, у вас дорогие дачи,- морщится инженер.- Все в
четыреста да в триста рублей... ужасно! Вы покажыте нам что-нибудь
подешевле.
- Есть и подешевле... Из дешевых только две остались... Пожалуйте!
Федор ведет нанимателей через барский сад. Тут торчат пни да редеет
жиденький ельник; уцелело одно только высокой дерево - это стройный старик
тополь, пощаженный топором словно для того только, чтобы оплакивать
несчастную судьбу своих сверстников. От каменной ограды, беседок и гротов
остались одни только следы в виде разбросанных кирпичей, известки и гниющих
бревен.
- Как все запущено!- говорит инженер, с грустью поглядывая на следы
минувшей роскоши.А где теперь ваш барин живет?
- Они не барин, а из купцов. В городе меблированные комнаты содержат...
Пожалте-с!
Наниматели нагибаются и входят в маленькое каменное строение с тремя
решетчатыми, словно острожными окошечками. Их обдает сыростью и запахом
гнили. В домике одна квадратная комнатка, переделенная новой тесовой
перегородкой на две. Инженер щурит глаза на темные стены и читает на одной
из них карандашную надпись: "В сей обители мертвых заполучил меланхолию и
покушался на самоубийство поручик Фильдекосов".
- Здесь, ваше благородие, нельзя в шапке стоять, - обращается Федоров к
инженеру.
- Почему?
- Нельзя-с. Здесь был склеп, господ хоронили. Ежели которую приподнять
доску и под пол поглядеть, то гробы видать.
- Какие новости!- ужасается тощая дама.- Не говоря уже о сырости, тут
от одной мнительности умрешь! Не желаю жить с мертвецами!
- Мертвецы, барыня, не тронут-с. Не бродяги какие-нибудь похоронены, а
ваш же брат - господа. Прошлым летом здесь, в этом самом склепе, господин
военный Фильдекосов жили и остались вполне довольны. Обещались и в этом году
приехать, да вот что-то не едут.
- Он на самоубийство покушался?- спросил инженер, вспомнив о надписи на
стене.
- А вы откуда знаете? Действительно, это было, сударь. И из-за чего-то
вся канитель вышла! Не знал он, что тут под полом, царствие им небесное,
покойники лежат, ну и вздумал, значит, раз ночью под половицу четверть водки
спрятать. Поднял эту доску, да как увидал, что там гробы стоят, очумел.
Выбежал наружу и давай выть. Всех дачников в сумление ввел. Потом чахнуть
начал. Выехать не на что, а жить страшно. Под конец, сударь, не вытерпел,
руку на себя наложил. Мое-то счастье, что я с него вперед за дачу сто рублей
взял, а то так бы и уехал, пожалуй, от перепугу. Пока лежал да лечился,
попривык... ничего... Опять обещался приехать: "Я, говорит, такие
приключения смерть как люблю!" Чудак!
- Нет, уж нам другую дачу покажите.
- Извольте-с. Еще одна есть, только похуже-с.
Кузьма ведет дачников в сторону от усадьбы, к месту, где высится
оборванная клуня... За клуней блестит поросший травою пруд и темнеют
господские сараи.
- Здесь можно рыбу ловить?- спрашивает инженер.
- Сколько угодно-с... Пять рублей за сезон заплатите и ловите себе на
здоровье. То есть удочкой в реке можно, а ежели пожелаете в пруду карасей
ловить, то тут особая плата.
- Рыба пустяки,- замечает дама,- и без нее можно обойтись. А вот насчет
провизии. Крестьяне носят сюда молоко?
- Крестьянам сюда не велено ходить, сударыня. Дачники провизию обязаны
у нас на ферме забирать. Такое уж условие делаем. Мы недорого берем-с.
Молоко четвертак за пару, яйца, как обыкновенно, три гривенника за десяток,
масло полтинник... Зелень и овощ разную тоже у нас должны забирать.
- Гм... а грибы у вас есть где собирать?
- Ежели лето дождливое, то и гриб бывает. Собирать можно. Взнесете за
сезон шесть рублей с человека и собирайте не только грибы, но даже и ягоды.
Это можно-с. К нашему лесу дорога идет через речку. Желаете - вброд пойдете,
не желаете - идите через лавы. Всего пятачок стоит через лавы перейтить.
Туда пятачок и оттеда пятачок. А ежели которые господа желают охотиться,
ружьем побаловаться, то наш хозяин не прекословит. Стреляй, сколько хочешь,
только фитанцию при себе имей, что ты десять рублей заплатил. И купанье у
нас чудесное. Берег чистенький, на дне песок, глубина всякая: и по колено и
по шею. Мы не стесняем. За раз пятачок, а ежели за сезон, то четыре с
полтиной. Хоть целый день в воде сиди!
- А соловьи у вас поют- спрашивает девочка.
- Намеднись за рекой пел один, да сынишка мой поймал. трактирщику
продал. Пожалте-с!
Кузьма вводит нанимателей в ветхий сарайчик с новыми окнами. Внутри
сарайчик разделен перегородками на три коморки. В двух коморках стоят пустые
закрома.
- Нет, куда же тут жить!- заявляет тощая дама, брезгливо оглядывая
мрачные стены и закрома. - Это сарай, а не дача. И смотреть нечего, Жорж...
Тут, наверное, и течет и дует. Невозможно жить!
- Живут люди!- вздыхает Кузьма.- На бесптичье, как говорится, и
кастрюля соловей, а когда нет дач, так и эта в добрую душу сойдет. Не вы
наймете, так другие наймут, а уж кто-нибудь да будет в ней жить. По-моему,
эта дача для вас самая подходящая, напрасно вы, это самое... супругу свою
слушаете. Лучше нигде не найтить. А я бы с вас и взял бы подешевле. Ходит
она за полтораста, а я бы сто двадцать взял.
- Нет, милый, не идет. Прощайте, извините, что обеспокоили.
- Ничего-с. Будьте здоровы-с.
И, провожая глазами уходящих дачников, Кузьма кашляет и добавляет:
- На чаек бы следовало с вашей милости. Часа два небось водил.
Полтинничка-то уж не пожалейте!
***
***
***
А.П.Чехов. Красавицы
I
Помню, будучи еще гимназистом V или VI класса, я ехал с дедушкой из
села Большой Крепкой, Донской области, в Ростов-на-Дону. День был
августовский, знойный, томительно-скучный. От жара и сухого, горячего
воздуха, гнавшего нам навстречу облака пыли, слипались глаза, сохло во рту;
не хотелось ни глядеть, ни говорить, ни думать, и, когда дремавший возница,
хохол Карпо, замахиваясь на лошадь, хлестал меня кнутом по фуражке, я не
протестовал, не издавал ни звука и только, очнувшись от полусна, уныло и
кротко поглядывал вдаль: не видать ли сквозь пыль деревни? Кормить лошадей
останавливались мы в большом армянском селе Бахчи-Салах у знакомого дедушки
богатого армянина. Никогда в жизни я не видел ничего карикатурнее этого
армянина. Представьте себе маленькую, стриженую головку с густыми низко
нависшими бровями, с птичьим носом, с длинными седыми усами и с широким
ртом, из которого торчит длинный черешневый чубук; головка эта неумело
приклеена к тощему, горбатому туловищу, одетому в фантастический костюм: в
куцую красную куртку и в широкие ярко-голубые шаровары; ходила эта фигура,
расставя ноги и шаркая туфлями, говорила, не вынимая изо рта чубука, а
держала себя с чисто армянским достоинством: не улыбалась, не пучила глаза и
старалась обращать на своих гостей как можно меньше внимания.
В комнатах армянина не было ни ветра, ни пыли, но было так же
неприятно, душно и скучно, как в степи и по дороге. Помню, запыленный и
изморенный зноем, сидел я в углу на зеленом сундуке. Некрашенные деревянные
стены, мебель и наохренные полы издавали запах сухого дерева, прижженного
солнцем. Куда ни взглянешь, всюду мухи, мухи, мухи... Дедушка и армянин
вполголоса говорили о попасе, о толоке, об овцах... Я знал, что самовар
будут ставить целый час, что дедушка будет пить чай не менее часа и потом
заляжет спать часа на два, на три, что у меня четверть дня уйдет на
ожидание, после которого опять жара, пыль, тряские дроги. Я слушал
бормотанье двух голосов, и мне начинало казаться, что армянина, шкап с
посудой, мух, окна, в которые бьет горячее солнце, я вижу давно-давно и
перестану их видеть в очень далеком будущем, и мною овладевала ненависть к
степи, к солнцу, к мухам...
Хохлушка в платке внесла поднос с посудой, потом самовар. Армянин не
спеша вышел в сени и крикнул:
- Машя! Ступай наливай чай! Где ты? Машя!
Послышались торопливые шаги, и в комнату вошла девушка лет шестнадцати,
в простом ситцевом платье и в белом платочке. Моя посуду и наливая чай, она
стояла ко мне спиной, и я заметил только, что она была тонка в талии, боса и
что маленькие голые пятки прикрывались низко опущенными панталонами.
Хозяин пригласил меня пить чай. Садясь за стол, я взглянул в лицо
девушки, подававшей мне стакан, и вдруг почувствовал, что точно ветер
пробежал по моей душе и сдунул с нее все впечатления дня с их скукой и
пылью. Я увидел обворожительные черты прекраснейшего из лиц, какие
когда-либо встречались мне наяву и чудились во сне. Передо мною стояла
красавица, и я понял это с первого взгляда, как понимаю молнию.
Я готов клясться, что Маша, или, как звал отец, Машя, была настоящая
красавица, но доказать этого не умею. Иногда бывает, что облака в беспорядке
толпятся на горизонте, и солнце, прячась за них, красит их и небо во
всевозможные цвета: в багряный, оранжевый, золотой, лиловый, грязно-розовый;
одно облачко похоже на монаха, другое на рыбу, третье на турка в чалме.
Зарево охватило треть неба, блестит в церковном кресте и в стеклах
господского дома, отсвечивает в реке и в лужах, дрожит на деревьях;
далеко-далеко на фоне зари летит куда-то ночевать стая диких уток... И
подпасок, гонящий коров, и землемер, едущий в бричке через плотину, и
гуляющие господа - все глядят на закат и все до одного находят, что он
страшно красив, но никто не знает и не скажет, в чем тут красота.
Не я один находил, что армяночка красива. Мой дедушка,
восьмидесятилетний старик, человек крутой, равнодушный к женщинам и красотам
природы, целую минуту ласково глядел на Машу и спросил:
- Это ваша дочка, Авет Назарыч?
- Дочка. Это дочка...- ответил хозяин.
- Хорошая барышня,- похвалил дедушка.
Красоту армяночки художник назвал бы классической и строгой. Это была
именно та красота, созерцание которой, бог весть откуда, вселяет в вас
уверенность, что вы видите черты правильные, что волосы, глаза, нос, рот,
шея, грудь и все движения молодого тела слились вместе в один цельный,
гармонический аккорд, в котором природа не ошиблась ни на одну малейшую
черту; вам кажется почему-то, что у идеально красивой женщины должен быть
именно такой нос, как у Маши, прямой и с небольшой горбинкой, такие большие
темные глаза, такие же длинные ресницы, такой же томный взгляд, что ее
черные кудрявые волосы и брови так же идут к нежному, белому цвету лба и
щек, как зеленый камыш к тихой речке; белая шея Маши и ее молодая грудь
слабо развиты, но, чтобы суметь изваять их, вам кажется, нужно обладать
громадным творческим талантом. Глядите вы, и мало-помалу вам приходит
желание сказать Маше что-нибудь необыкновенно приятное, искреннее, красивое,
такое же красивое, как она сама.
Сначала мне было обидно и стыдно, что Машя не обращает на меня никакого
внимания и смотрит все время вниз; какой-то особый воздух, казалось мне,
счастливый и гордый, отделял ее от меня и ревниво заслонял от моих взглядов.
Это оттого,- думал я,- что я весь в пыли, загорел, и оттого, что я еще
мальчик".
Но потом я мало0помалу забыл о себе самом и весь отдался ощущению
красоты. Я уж не помнил о степной скуке, о пыли, не слышал жужжанья мух, не
понимал вкуса чая и только чувствовал, что через стол от меня стоит красивая
девушка.
Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не восторг и не
наслаждение возбуждала во мне Маша, а тяжелую, хотя и приятную, грусть. Эта
грусть была неопределенная, смутная, как сон. Почему-то мне было жаль и
себя, и дедушки, и армянина, и самой армяночки, и было во мне такое чувство,
как будто мы все четверо потеряли что-то важное и нужное для жизни, чего уж
больше никогда не найдем. Дедушка тоже сгрустнул. Он уж не говорил о толоке
и об овцах, а молчал и задумчиво поглядывал на Машу.
После чаю дедушка лег спать, а я вышел из дому и сел на крылечке. Дом,
как и все дома в Бахчи-Салах, стоял на припеке; не было ни деревьев, ни
навесов, ни теней. Большой двор армянина, поросший лебедой и калачиком,
несмотря на сильный зной, был оживлен и полон веселья. За одним из невысоких
плетней, там и сям пересекавших большой двор, происходила молотьба. Вокруг
столба, вбитого в самую середку гумна, запряженные в ряд и образуя один
длинный радиус, бегали двенадцать лошадей. Возле ходил хохол в длинной
жилетке и в широких шароварах, хлопал бичом и кричал таким тоном, как будто
хотел подразнить лошадей и похвастать своею властью над ними:
- А-а-а, окаянные! А-а-а... нету на вас холеры! Боитесь?
Лошади, гнедые, белые и пегие, не понимая, зачем это заставляют их
кружить на одном месте и мять пшеничную солому, бегали неохотно, точно через
силу, и обиженно помахивая хвостами. Из-под копыт ветер поднимал целые
облака золотистой половы и уносил ее далеко через плетень. Около высоких
свежих скирд копошились бабы с граблями и двигались арбы, а за скирдами, в
другом дворе, бегала вокруг столба другая дюжина таких же лошадей и такой же
хохол хлопал бичом и насмехался над лошадями.
Ступени, на которых я сидел, были горячи; на жидких перильцах и на
оконных рамах кое-где выступил от жары древесный клей; под ступеньками и под
ставнями в полосках тени жались друг к другу красные козявки. Солнце пекло
мне и в голову, и в грудь, и в спину, но я не замечал этого и только
чувствовал, как сзади меня в сенях и в комнатах стучали по дощатому полу
босые ноги. Убрав чайную посуду, Машя пробежала по ступеням, пахнув на меня
ветром, и, как птица, полетела к небольшой, закопченной пристройке, должно
быть кухне, откуда шел запах жареной баранины и слышался сердитый армянский
говор. Она исчезла в темной двери, и вместо ее на пороге показалась старая,
сгорбленная армянка с красным лицом и в зеленых шароварах. Старуха сердилась
и кого-то бранила. Скоро на пороге показалась Машя, покрасневшая от
кухонного жара и с большим черным хлебом на плече; красиво изгибаясь под
тяжестью хлеба, она побежала через двор к гумну, шмыгнула через плетень и,
окунувшись в облако золотистой половы, скрылась за арбами. Хохол,
подгонявший лошадей, опустил бич, умолк и минуту молча глядел в сторону арб,
потом, когда армяночка опять мелькнула около лошадей и перескочила через
плетень, он проводил ее глазами и крикнул на лошадей таким тоном, как будто
был очень огорчен:
- А, чтоб вам пропасть, нечистая сила!
И все время потом слышал я не переставая шаги ее босых ног и видел, как
она с серьезным, озабоченным лицом носилась по двору. Пробегала она то по
ступеням, обдавая меня ветром, то в кухню, то на гумно, то за ворота, и я
едва успевал поворачивать голову, чтобы следить за нею.
И чем чаще она со всей красотой мелькала у меня перед глазами, тем
сильнее становилась моя грусть. Мне было жаль и себя, и ее, и хохла, грустно
провожавшего ее взглядом всякий раз, когда она сквозь облако половы бегала к
арбам. Была ли это у меня зависть к ее красоте, или я жалел, что эта девочка
не моя и никогда не будет моею и что я для нее чужой, или смутно чувствовал
я, что ее редкая красота случайна, не нужна и, как все на земле, не
долговечна, или, быть может, моя грусть была тем особенным чувством, которое
возбуждается в человеке созерцанием настоящей красоты, бог знает!
Три часа ожидания прошли незаметно. Мне казалось, не успел я
наглядеться на Машу, как Карпо съездил к реке, выкупал лошадь и уж стал
запрягать. Мокрая лошадь фыркала от удовольствия и стучала копытами по
оглоблям. Карпо кричал на нее "наза-ад"! Проснулся дедушка. Машя со скрипом
отворила нам ворота, мы сели на дроги и выехали со двора. Ехали мы иолча,
точно сердились друг на друга.
Когда часа через два или три вдали показались Ростов и Нахичевань,
Карпо, все время молчавший, быстро оглянулся и сказал:
- А славная у армяшки девка!
И хлестнул по лошади.
II
В другой раз, будучи уже студентом, ехал я по железной дороге на юг.
Был май. На одной из станций, кажется между Белгородом и Харьковом, вышел я
из вагона прогуляться по платформе.
На станционный садик, на платформу и на поле легла уже вечерняя тень;
вокзал заслонял собою закат, но по самым верхним клубам дыма, выходившего из
паровоза и окрашенного в нежный розовый цвет, видно было, что солнце еще не
совсем спряталось.
Прохаживаясь по платформе, я заметил, что большинство гулявших
пассажиров ходило и стояло только около одного вагона второго класса, и с
таким выражением, ка5к будто в этом вагоне сидел какой-нибудь знаменитый
человек. Среди любопытных, которых я встретил около этого вагона, между
прочим находился и мой спутник, артиллерийский офицер, малый умный, теплый и
симпатичный, как все, с кем мы знакомимся в дороге случайно и ненадолго.
- Что вы тут смотрите?- спросил я.
Он ничего не ответил и только указал мне глазами на одну женскую
фигуру. Это была еще молодая девушка, лет семнадцати - восемнадцати, одетая
в русский костюм, с непокрытой головой и с мантилькой, небрежно наброшенной
на одно плечо, не пассажирка, а, должно быть, дочь или сестра начальника
станции. Она стояла около вагонного окна и разговаривала с какой-то пожилой
пассажиркой. Прежде чем я успел дать себе отчет в том, что я вижу, мною
вдруг овладело чувство, какое я испытал когда-то в армянской деревне.
Девушка была замечательная красавица, и в этом не сомневались ни я и ни
те, кто вместе со мной смотрел на нее.
Если, как принято, описывать ее наружность по частям, то действительно
прекрасного в нее были одни только белокурые, волнистые, густые волосы,
распущенные и перевязанные на голове черной ленточкой, все же остальное было
или неправильно, или же очень обыкновенно. От особой ли манеры кокетничать,
или от близорукости, глаза ее были прищурены, нос был нерешительно вздернут,
рот мал, профиль слабо и вяло очерчен, плечи узки не по летам, но тем не
менее девушка производила впечатление настоящей красавицы, и, глядя на нее,
я мог убедиться, что русскому лицу для того, чтобы казаться прекрасным, нет
надобности в строгой правильности черт, мало того, даже если бы девушке
вместо ее вздернутого носа поставили другой, правильный и пластически
непогрешимый, как у армяночки, то, кажется, от этого лицо ее утеряло бы всю
свою прелесть.
Стоя у окна и разговаривая, девушка, пожимаясь от вечерней сырости, то
и дело оглядывалась на нас, то подбоченивалась, то поднимала к голове руки,
чтобы поправить волосы, говорила, смеялась, изображала на своем лице то
удивление, то ужас, и я не помню того мгновения, когда бы ее тело и лицо
находились в покое. Весь секрет и волшебство ее красоты заключались именно в
этих мелких, бесконечно изящных движениях, в улыбке, в игре лица, в быстрых
взглядах на нас, в сочетании тонкой грации этих движений с молодостью,
свежестью, с чистотою души, звучавшею в смехе и в голосе, и стою слабостью,
которую мы так любим в детях, в птицах, в молодых оленях, в молодых
деревьях.
Это была красота мотыльковая, к которой так идут вальс, порханье по
саду, смех, веселье и которое не вяжется с серьезной мыслью, печалью и
покоем; и, кажется, стоит только пробежать по платформе хорошему ветру или
пойти дождю, чтобы хрупкое тело вдруг поблекло и капризная красота
осыпалась, как цветочная пыль.
- Тэк-с...- пробормотал со вздохом офицер, когда мы после второго
звонка направились к своему вагону.
А что значило это "тэк-с", не берусь судить.
Быть может, ему было грустно и не хотелось уходить от красавицы и
весеннего вечера в душный вагон, или, быть может, ему, как и мне, было
безотчетно жаль и красавицы, и себя, и меня, и всех пассажиров, которые вяло
и нехотя брели к своим вагонам. Проходя мимо станционного окна, за которым
около своего аппарата сидел бледный рыжеволосый телеграфист с высокими
кудрями и полинявшим, скуластым лицом, офицер вздохнул и сказал:
- Держу пари, что этот телеграфист влюблен в ту хорошенькую. Жить среди
поля под одной крышей в этим воздушным созданием и не влюбиться - выше сил
человеческих. А какое, мой друг, несчастие, какая насмешка быть сутулым,
лохматым, сереньким, порядочным и неглупым, и влюбиться в эту хорошенькую и
глупенькую девочку, которая на вас ноль внимания! Или еще хуже: представьте,
что этот телеграфист влюблен и в то же время женат и что жена у него такая
же сутулая, лохматая и порядочная, как он сам... Пытка!
Около нашего вагона, облокотившись о загородку площадки, стоял
кондуктор и глядел в ту сторону, где стояла красавица, и его испитое,
обрюзглое, неприятно сытое, утомленное бессонными ночами и вагонной качкой
лицо выражало умиление и глубочайшую грусть, как будто в девушке он видел
свою молодость, счастье, свою трезвость, чистоту, жену, детей, как будто он
каялся и чувствовал всем своим существом, что девушка эта не его и что до
обыкновенного человеческого, пассажирского счастья ему с его преждевременной
старостью, неуклюжестью и жирным лицом так же далеко, как до неба.
Пробил третий звонок, раздались свистки, и поезд лениво тронулся. В
наших окнах промелькнули сначала кондуктор, начальник станции, потом сад,
красавица со своей чудной, детски-лукавой улыбкой...
Высунувшись наружу и глядя назад, я видел, как она, проводив глазами
поезд, прошла по платформе мимо окна, где сидел телеграфист, поправила свои
волосы и побежала в сад. Вокзал уже не загораживал запада, поле было
открыто, но солнце уже село, и дым черными клубами стлался по зеленой
бархатной озими. Было грустно и в весеннем воздухе, и на темневшем небе, и в
вагоне.
Знакомый кондуктор вошел в вагон и стал зажигать свечи.
