Главная » 2022 » Июль » 2 » ЗЛОЙ ДУХ ЯМБУЯ. Григорий Федосеев. 004
14:40
ЗЛОЙ ДУХ ЯМБУЯ. Григорий Федосеев. 004
---
ТРЕВОГИ ЛАНГАРЫ
Сквозь ситцевую стенку полога сочится свежесть хвойного леса и терпкий
запах багульника. Чувствуется, как сыро в перелеске после ночного дождя,
страшновато высунуться наружу, сразу окатит холодом. Но что поделаешь, надо
выбираться.
За чумами еще сумрачно, еще ничто не различимо, кроме вздыбленных гор в
синей дали и хрупких огоньков в небе. В этот переломный час между ночью и
днем голоса и шумы приглушены, белое и черное еще слито воедино. Всюду покой
и сон. Однако обитатели тайги давно уже проснулись, но маются, ждут, когда
тронется мрак и уйдут из перелеска подозрительные тени.
Старика уже нет у затухшего костра, куда-то исчез. Пастухи ушли собирать стадо.
Захожу в чум к Аннушке. Ей не стало легче, хотя температура немного спала. Девочка по-прежнему никого не узнает, ничего не ест. Стеклянные глаза ничего не выражают. Вряд ли она выживет. Без всякой надежды даю ей лекарство и выхожу, смотрю на небо. Как назло, у горизонта появились дождевые тучи.
Они низко плывут над сонной землею. Уже постукивает гром.
Павел раздувает костер. Пробуждаясь, задымились чумы. Светлой полоской
обозначился восток. Нагорье раскрывалось темно-лиловыми болотами, пурпуром
холмов и полосами заиндевевших марей.
"Курлы... курлы..." - прощаются с клюквенными марями журавли.
Белые лебеди - властители неба молча плывут в предгрозовой синеве. В
тяжелых взмахах их крыльев - царственное величие. Они несут земле рассвет.
Пастухи, узнав, что должен быть самолет с лекарствами для Аннушки, всполошились. Им трудно представить, как он сядет на болото или на топкую марь.
Ко мне подошла Лангара, доверчиво дотронулась до моей руки:
- Лючи, спаси Аннушку! - Ее голос дрогнул, сухие губы сжались.
- Этого я и хочу. Вся надежда на самолет, Лангара. Лишь бы он не опоздал...
Подхожу к костру, у которого возится Павел.
- Наши ребята уже шанежки едят со сметаной. Вечером к девчатам пойдут,
а мы... -- ворчит мой спутник, наваливая конец бревна на огонь.
-- Не горюй, на Ямбуе долго не задержимся.
-- Вы думаете? -- Он вопросительно смотрит на меня. -- Хорошо, если на
гольце какие-то злые духи, с ними-то быстро справимся. А вот если там
бандиты?..
-- Как-нибудь и с ними справимся. Вот увидишь, Павел, скоро у тебя
будет свидание со Светланой.
-- С такой программой согласен, -- с улыбкой говорит он и задает мне
деловой вопрос: -- Что варить на завтрак? Нынче мы на своих харчах.
-- Кашу бы пшенную, а?
-- Опять кашу... От такой пищи ноги уже не ходят.
-- Ничего, дойдем до места, там непременно охотой займемся.
-- Вы думаете, духи подарят нам зверя!
-- Там, где зло живет, есть и добру место. Авось не пропадем!
-- Чем на авось надеяться да гадать, лучше нам взять с собой глухого
старика, с ним надежнее будет по всем статьям. В тайге он как дома.
Неизвестно, как долго мы там пробудем, на этом самом Ямбуе...
-- Пожалуй, ты прав, -- перебиваю я Павла. -- Карарбах, видать, хороший
охотник, большой следопыт. Но, боюсь, старик человек суеверный, вряд ли
согласится пойти с нами.
-- А вы попробуйте его уговорить.
Утро в полном разливе. Морозит. Нежнее и чище становится голубизна
далекого неба. Редеют перелески, пронизанные светом зари, все более четко
вырисовываются на густо-красном фоне деревья.
Из чума показывается Лангара. Она идет к нам мелкими неторопливыми
шагами. Что-то несет.
-- Действуйте насчет старика через нее, -- советует Павел, кивая
головой на старуху. -- Она ведь тут за главного командующего.
-- Это вам! -- кричит старуха, протягивая куски вяленой оленины как бы
в знак примирения.
-- Спасибо, Лангара, но нам нечем отблагодарить тебя. Деньги возьмешь?
-- Когда люди живут в одном стойбище, разве мясо продают?
-- Но ведь гость не нахлебник!
-- Э-э, лючи, надо знать, что без пищи никто жить не может, но не у
каждого она есть в котомке. Убил зверя -- твой фарт, тебе спасибо, а мясо
всему стойбищу. Закон наших предков не позволяет одному брать себе воду и
пищу, -- и старуха сует мне в руки куски сушеного, приятно пахнущего дымком,
мяса.
-- Спасибо тебе, Лангара, и за мясо, и за мудрое наставление. Твои
предки, завещавшие эту истину, были достойными людьми.
-- Надо бы свежего мяса вам дать, да оно кончилось вчера, -- говорит
старуха, поднимая с земли упавший кусочек оленины. -- Старик рано утром ушел
с ружьем, тут близко сохатый постоянно жирует; может, удача будет, вернется
вечером и еще вас угощать будем.
-- Ему, глухому, видимо, трудно дается охота. Разве только скрадом он и
может убить зверя?
-- Что ты! -- замахала руками старуха. -- Скрадом сейчас не добыть
сохатого. Это время лист на полу, тихо ходить нельзя, да и зверь -- сохатый,
сокжой -- на месте не стоит, шибко ходит, грибы ищет, ни за что не догонишь!
Карарбах промышляет зверя с собаками.
-- Как с собаками, он же глухой?! Собаки в поисках зверя далеко уходят
с глаз, а лая их старик и близко не услышит. Ты шутишь, Лангара.
Она рассмеялась.
-- Ты совсем как муннукан (*Муннукан -- заяц), думать не хочешь.
Говорю, нужда многому учила людей. -- Она достала из-за пазухи трубку,
прикурила от лучинки и продолжала: -- Когда Карарбах оглох, его все жалели,
не давали ему мяса от другого охотника. Он голодал, долго думал, как жить.
Потом догадался. Теперь берет на охоту две собаки. Одну привязывает к поясу,
никуда не пускает, а другая бегает кругом, далеко по тайге, ищет зверя.
Когда найдет и остановит его -- лает. Другая собака, на поводке у старика,
тащит его на лай, приводит к зверю.
-- У Меня к тебе большая просьба, Ланга-ра. Не сможете ли вы кочевать
со своим стадом вместе с нами к Ямбую, пусть старик поможет нам найти следы
пропавших людей.
Она выпрямилась и ткнула пальцем в мою голову:
-- Кто поверит, что в таком большом котле нет ума! Или ты сдурел, что
ли? Даже худойчеловек не захочет сам идти к злому духу! -- Старуха резко
повернулась, пошла от меня.
-- Не уходи, Лангара, еще есть разговор. Старуха недоверчиво
приостановилась.
-- Говори, да не трать по-пустому слова. Ка-рарбах на Ямбуй не пойдет,
-- отчеканила она.
-- А если я отдам тебе Загрю?
-- Загрю?! -- обрадовалась Лангара, делая шаг в мою сторону. -- Отдашь
Загрю?.. -- Но вдруг осеклась и ушла тихими, неуверенными шагами.
Павел поджаривал на углях вяленое мясо.
-- Слышал? -- спросил я у него. -- Их на Ямбуй и калачом не заманишь.
-- Пожалуй, и не стоит уговаривать. Не дай бог что случится, тогда вина
на нас ляжет, -- ответил он.
Лучи яркого света золотят крылья беркутов, парящий в небесной вышине,
обнимают землю и нежным прикосновением будят горы, леса, прогоняют туман,
скопившийся на дне широких падей.
Легкий, почти прозрачный дым окутывает чумы. Доносятся крики детей,
стук посуды и говор.
Из перелеска подходят олени. Животные шарят по стоянке в поисках
солонцов и ложатся на землю.
А ручей под притихшим осинником шумит, плещется, зовет. От него тянет
прохладой и запахом свежей травы, смешанным с запахом увядающих листьев.
-- Через пять минут связь со штабом, будете что передавать? --
спрашивает Павел, присаживаясь рядом со мною.
-- Я вот о чем думаю: нас двоих мало, чтобы серьезно заняться
расследованием на Ямбуе. Надо вызвать еще кого-нибудь из надежных ребят.
Может, ты посоветуешь?
-- Если техник Гриша Коротков близко работает, надо просить у него
Елизара Быкова. Уж этот не подведет. Да и охота повидаться с ним. Мы ведь из
одного села.
-- Хорошо, запиши радиограмму: "Штаб Плоткину. Помимо Петрика и
Евтушенко, районе Ямбуя бесследно исчезли два эвенка при тех же загадочных
обстоятельствах. Положение серьезнее, чем предполагали. Желательно отправить
в мое распоряжение десятника Елизара Быкова с проводником-охотником, знающим
район Ямбуя. В крайнем случае вместе с Быковым кого-нибудь другого,
опытного. Еще раз предупреждаю: всем подразделениям оставаться до полного
завершения работ. Возможно, все будут привлечены к розыску исчезнувших
людей".
Иду к ручью умываться. Из-за лохматых вершин лиственниц выползло
красное, как от натуги, солнце. Слепит глаза. Как приятно тепло первых
солнечных лучей!
Горстями бросаю в лицо, на грудь хрусталь студеной воды. До чего же она
колючая, обжигающая, сразу снимает сонливость.
Меня встретила Лангара.
-- Мы сегодня ходить будем вашей тропой, потом завтра свернем на свою.
-- Очень хорошо! -- обрадовался я. -- А старик знает, где будем
ночевать?
-- На земле останется след наших оленей, он приведет его к старому
чумищу пастухов, куда мы идем.
-- Не заблудится?
-- Старик не знает такого слова -- заблудиться!
-- Но почему ты сразу не сказала ему, где ночевать будем?
Лангара поморщилась.
-- Я ему не дала чайника, без чая он нигде ночевать не останется, не
беспокойся. А есть захочет -- скорее найдет прямую тропу к чуму. Голод
укоротит дорогу.
-- Тогда зачем же ты так мучаешь Карарбаха?
-- Не мучаю. Так он сильнее беды, сильнее голода, другим от него польза
и долго проживет. А его не будет -- кто с оленями останется? Дети в
интернате учились, книжки читают, много всякого разного знают. А вот чтобы
сердце болело за стадо -- этому не научили их. Как они останутся с оленями,
куда потянут тропу без старика? Не знаешь? То-то!..
-- Но вы не вечны. Да и сколько же можно вам работать? Вы с Карарбахом
заслужили более спокойную старость.
-- Нам тут лучше.
-- Но это не жизнь, а мука! В твои ли годы брать на себя столько забот.
Да и нельзя все делать по старинке, жить надо иначе и тебе и детям.
-- Время другое, ты правду говоришь, -- соглашается Лангара. -- Однако
новое надо с умом делать, иначе оно совсем эвенков от насиженных мест
уведет. А тайга, сам понимаешь, не должна пустовать. Много в ней добра, ой
как много! Кто-то тут должен жить.
-- Ваши дети, -- перебил я ее. -- Они все грамотные, пусть и
хозяйничают.
-- Говорю, их не приучают жить в тайге, другую пищу дают, и они след
волка путают со следом собаки, своего оленя не могут найти в стаде, нарты не
умеют делать. А без этой мудрости наших предков они не станут сильными,
ветер будет носить их куда захочет. Они не справятся с тайгою. Да и зачем
тут такие люди! -- И вдруг старуха заторопилась, взяла у меня из рук
полотенце, мыло и направилась быстрыми шагами к ручью.
Я много лет кочевал с эвенками. Но не помню, чтобы они жаловались на
свою жизнь, высказывали обиды, и мне казалось, что эти люди хорошо устроены,
довольны тем, что теперь у них всегда есть пища, одежда, свой постоянный
угол. Но нет, человек не только этим живет.
-- Вам надо жить в тайге, но уйдите с этих бесплодных болот в другие
места, где богаче природа, много ягеля и земля хорошо родит.
-- Не говори так! И в этой тайге много богатства, надо его видеть.
В это время кто-то окликнул ее, и она поспешно ушла, оставив меня
озадаченным своим рассказом.
"Нет, не уйти старой Лангаре из тайги, -- думаю я, провожая ее
взглядом. -- Не бросить ей аргиш. Она сохранит до могилы то, что завещали ей
с колыбели. А ведь ничего хорошего не видела пастушка за свою большую и
трудную жизнь на этих зыбких марях и голых холмах, опекаемых лютой стужей и
проклятущей мошкарой. И все же это родные места. Вот и пытается она
задержаться в этих пустырях, сохранить опыт предков и сделать новую жизнь
эвенков счастливой, но в родной тайге. Не дать им уйти на жительство в
другие места. Как же больно думать ей, что тайга может опустеть, что
исчезнут тропы отцов, не останется их опыта, если детям не будут прививать в
интернатах, институтах любовь к природе, учить их жизни в лесах, развивать в
них врожденные способности охотника! Я по-человечески понимаю ее Тревогу за
судьбу подрастающего поколения эвенков".
Тучи, не донеся до нас дождя, ушли к горизонту, и опять над нами
густо-синее небо.
Пока Павел печет лепешки к завтраку, я снимаю нашу палатку и в то же
время посматриваю, как женщины готовятся в путь. Они ловко расправляются с
чумами, скатывают бересту в тугие свитки, набивают потки продуктами,
посудой. Хаос вокруг быстро исчезает, все ложится на свои места.
К костру подходит только что проснувшийся Битык. На его лице и следа не
осталось от вчерашней обиды. Он слюнит указательный палец, макает его в
теплую золу и начинает энергично чистить белые, как перламутр, зубы, потом
мчится к ручью и, вернувшись, сушит у огня мокрое лицо и руки.
Из разобранных чумов появляются полуголые ребята. Налетают на костер и,
сбившись у огня в плотную кучу, следят за нами. Это совсем еще карапузы,
загорелые, будто вымазанные в шоколаде. Лица у них заспанные, но глаза
чистые, взгляд острый, соболиный. Все вместе малыши чувствуют себя смелее. С
раннего возраста они уже умеют наблюдать и скрывать любопытство. Они
родились в тайге и, впервые в жизни открыв глаза, увидели чумы, оленей,
костер, услышали лай собак. Позже их любимой забавой стала езда на оленях. А
вот сейчас они впервые видят лючи "с птичьими носами", чьи тяжелые сапоги
оставляют необычный след на земле, чья речь состоит из каких-то непонятных
звуков.
Павел берег в руки горячую, докрасна поджаренную лепешку, постукивает
по ней пальцами, как гончар по своему изделию, и начинает ломать. Пахучий
пар обдает лицо. Детвора напряженно следит за каждым его движением. Губы их
невольно шевелятся в предвкушении лакомства.
Первым получает лепешку стоящий впереди Битык. Он и сегодня у ребят за
главного. Затем Павел наделяет и остальных. Никто из малышей не просит,
этого им не позволяет врожденная гордость. С кусками в руках все
присаживаются поближе к огню, не торопясь, с удивительной бережливостью,
откусывают маленькие дольки, неторопливо жуют, явно наслаждаясь. Они
сызмальства знают, что из пищи и крошки не должно пропасть.
Нам с Павлом доставляет радость смотреть на детвору.
От жаркого пламени смуглые лица ребят пылают густым румянцем и кажутся
вылитыми из красной меди. Дети беззаботно жуют, изредка поднимают на Павла
блестящие черные глаза, полные благодарности. Тот добродушно улыбается им и
тоже жует.
Я связываю палатку, а сам все думаю об этих детях.
Сейчас они хотят научиться у старших пасти стадо, арканить диких
оленей, ходить на лыжах, распутывать следы зверей, подзывать на пикульку
рябчиков, кабарочек -- стать такими же охотниками, как Карарбах. Для них он
предел мечты. Вернутся ли они после учебы в родные леса, как этого хочет
Лангара, чтобы по-новому строить тут жизнь, чтобы сохранить национальные
достоинства своего народа? И тогда на долю черноглазых ребят выпадет самая
интересная миссия -- превратить вечно стылый край в пушной заповедник,
заставить бесплодную землю служить человеку, и в холодном безмолвии нагорья
будет звучать веселая песня эвенков.
Со всех сторон к стоянке стекаются разрозненные гурты оленей. Они
заполняют просветы в перелеске и всю поляну. Дети, как по команде, перестают
жевать, запихивают за пазухи недоеденные куски лепешки, вскакивают. Битык
бежит к вьюкам, хватает маут (*Маут -- ременный аркан). Они будут ловить
своих учагов, на которых путешествуют по тайге. Но мне с Павлом совершенно
непонятно, как можно среди этого огромного стада оленей, удивительно похожих
друг на друга, найти одного, своего? Однако так кажется только нашему
неопытному глазу. Даже дети пастухов прекрасно узнают своих животных, для
них каждый олень имеет свои приметы, непостижимые для нас. Но вряд ли они
могут объяснить их. Это не всегда могут сделать и взрослые пастухи.
Битык встает на пень, так ему виднее, окидывает быстрым взглядом стадо.
Вертит головою вправо, влево, то приседает, то вытягивается. И вдруг
радостный крик -- увидел! Мальчишка, не выпуская из виду опознанного учага,
начинает набирать на правую руку мелкими кругами маут. Сходит на землю и
по-кошачьи крадется к краю перелеска, где, плотно сбившись в кучу, отдыхают
олени. Вдруг один из оленей вскакивает, точно ждал этого момента,
поворачивает настороженную голову в нашу сторону. Мальчишка явно не
успевает, и учаг огромными прыжками вырывается из стада.
Двое шустрых парнишек бросаются за ним, заворачивают его обратно к
поляне. Учаг дичится, раздувая ноздри, ищет пугливыми глазами опасность.
Носится как оглашенный. А Битык уже в перелеске. Прильнув к стволу
лиственницы, ждет, готовый метнуть маут...
Слева тоже двое ребят пытаются обхитрить крупного учага. Слышатся крик,
визг, шорох погони.
Так, видимо, каждое утро мальчишки азартно состязаются с оленями.
Но вот они, как по команде, прекращают гоняться за учагами, с
радостными воплями бегут к матерям, показывают ручонками на запад. До нашего
слуха доносится гул моторов.
Лица всех обращены навстречу звуку. Из густой синевы неба выплывает
самолет.
Павел бросает на костер заранее приготовленную охапку сырых веток с
листьями. Над стоянкой столбом встает густой дым.
Дети неистовствуют от восторга. Машина теряет высоту, сбавляет
скорость, с ревом идет на нас. Она разворачивается низко над лесом, делает
один круг, второй. Всполошились олени, залаяли перепуганные собаки. В
третьем заходе, когда самолет был над нами, от него отрывается белая лента с
грузом на конце, падает на деревья, зависает на верхушке одного из них.
Летчик делает еще один круг, прощаясь, качает крылом и уплывает в голубую
даль неба. Мы машем руками. А Битык и с ним еще парнишка уже карабкаются по
гладкому стволу лиственницы.
-- Ну и ловкачи! -- восторгается Павел.
В посылке, сброшенной с самолета, были лекарства и инструменты,
отправленные нам Верой Ивановной. Не забыла она вложить и подробную
инструкцию. Мне никогда не приходилось держать в руках шприц. Вначале я даже
растерялся. Ведь все -- и лекарства, и шприц, и руки -- должно быть
стерильным. А что можно сделать в такой обстановке? Как бы хуже не
получилось... Но выхода нет.
-- Ты внимательно смотри, -- обращаюсь я к Сулакикан, -- что и как я
буду делать. Завтра наши тропы разойдутся, и ты будешь сама лечить
Аннушку...
Нас окружает детвора. Все-то им надо, никуда от них не скроешься. Я
тщательно мою руки, кипячу шприц.
Мой уверенный вид, кажется, обнадеживает жителей стойбища.
На таборе наступает тягостное ожидание. Аннушка лежит на шкуре, под
остовом раздетого чума. Глаза ее бессмысленно смотрят в небо. Лицо еще
больше осунулось.
-- Ей хуже после лекарства, -- безнадежно произносит Сулакикан.
Да, девочке хуже. Если после укола Аннушка умрет, могут обвинить
меня... Но отступать поздно.
Протираю спиртом тощую ягодицу девочки и с уверенностью опытного врача
запускаю иглу. Со лба у меня падают холодные капли пота.
Из открытого рта у больной вырвался еле слышный стон.
-- Аннушка будет жить! -- шепчет взволнованная Сулакикан, услышав этот
протяжный звук.
-- Непременно будет, -- подтверждаю я. -- Надо только хорошо лечить. А
пока пусть полежит спокойно.
Неожиданно из перелеска донесся подозрительный шум и стал быстро
надвигаться на нас. Все насторожились и замерли, не понимая, кто это так
беспечно ходит по лесу.
А шум становился все яснее и ближе, слышался треск веток и грохот
падающего сухостоя. Павел бросился искать Загрю, но тот уже несся к
перелеску, пересекая поляну. И тут все увидели, как у закрайки леса он
наскочил на сохатого, выбежавшего из чащи. Огромный зверь, чем-то
взбудораженный, тут же повернул вправо и стал удирать через марь, поднимая
столбы водяных брызг. Загря несся большими прыжками, пытаясь пересечь ему
путь.
Не успели оба они скрыться с глаз, как на следу сохатого из перелеска
появился бурый медведь. Он так был занят преследованием сохатого, что и не
заметил ни нашей стоянки, ни дыма, ни оленей, промчался мимо.
-- Видел?! -- крикнула Лангара. -- Медведь шибко плохой зверь, один,
два дня будет ходить следом, все равно задерет сохатого, еще и кобеля твоего
подомнет...
-- Загре не впервой, -- ответил я, а сам не на шутку встревожился. Надо
было с утра привязать его, да кто же мог предугадать такое.
К стоянке стекаются подгоняемые пастухами последние одиночки-олени.
Воздух наполняется криком тугуток (*Тугутка -- олененок) и перезвоном
бубенцов.
Наскоро завтракаем, и стойбище приходит в движение. Вся подготовка к
аргишу лежит на женщинах. У них уже готовы вьюки, разложены седла, подпруги.
Они ловят рабочих оленей, связывают их одного за другим, начинают вьючить. Я
с восхищением слежу за работой пастушек. Какие они великие труженицы,
мужественные и безропотные!
Голос Лангары висит над стоянкой. Все послушны ей. За долгие годы ее
руки, ее слова и жесты приобрели ту скупую точность, какая присуща только
людям сильной воли, убежденным в своей правоте.
Как только мы начали укладывать по пот-кам наши вещи, детвора мигом
сбежалась к нам. Интересно, что лючи возят с собой по тайге? Они следили за
нами так пристально, словно мы прятали от них какие-то волшебные игрушки.
Нередко у кого-то из ,них появлялось на лице удивление или вырывался звук
восторга.
Вижу, Инга ведет рабочих оленей к поткам, но вдруг останавливается,
выпускает из рук по-водной ремень, хватается за живот, ищет глазами опоры.
На красноватом лице ее страх.
Спешу к ней. Подбегает и Павел. Устраиваем ее на ворохе постелей, сами
начинаем вьючить оленей. Муж Инги уехал на Учур за продуктами. Ей приходится
самой управляться со сборами в дорогу. Конечно, кочевать ей нелегко, но она
держится стойко, только в глазах ее грусть и тревога. Наконец все готово.
Груз из кожаных и берестяных поток крепко притянут подпругами к бокам
оленей. Старшие дети привязаны ремнями к седлам. Двое самых маленьких,
мальчик и девочка, рассажены по люлькам. Люльки связаны сыромятной
подпругой.
Какие довольные мордашки у всех маленьких "наездников"! Вот уж кому
одно удовольствие кочевать по тайге!
Остается незавьюченным самый сильный и крупный бык с седлом на спине.
Лангара подводит его к больной Аннушке. Та лежит на прежнем месте. Рядом с
нею пустая люлька и тяжелая, плотно набитая потка.
Люлька внутри выстлана душистым лапником. Лангара снимает с больной
одеяло, расстилает его поверх лапника, а я беру на руки безжизненное тельце
ребенка.
На меня смотрят все те же пустые глаза. Но мне кажется, что они немного
потеплели.
-- От!.. От!.. От!.. -- будят пастухи дремлющее в прохладе стадо.
Вздрагивает лес ветвистых рогов, разрывается войлок оленьих спин.
Животные перестают жевать, лениво поднимаются, потягиваются. Три пастуха,
двое мужчин и одна женщина, должны гнать стадо следом за караваном.
В караване три длинные связки оленей, кроме нашей. Лангара по-хозяйски
оглядывает опустевшую стоянку, прощупывает вьюки на спинах животных, ладно
ли завьючены, внимательно осматривает стадо.
Все ждут ее команды.
-- Вы след наш притаптывать будете! -- кричит она нам и, ловко оседлав
толстого учага, тронула караван.
Сулакикан ведет свою связку предпоследней. Битык едет на втором олене,
привязанный к мягкому вьюку.
-- Лючи!.. Лючи! -- кричит он, проезжая мимо нас.
Он и дети смеются.
Следом за Сулакикан идет Долбачи. Мы с Павлом завершаем шествие.
Заиграли бубенцы на шеях оленей. Потянулась по глухим перелескам
кочевая тропа.
На месте стоянки остался утоптанный мох, кучи свежего помета, потухшее
огнище и высокие скелеты чумов, много лет служившие кочевникам приютом. ===
ТРОПОЮ КОЧЕВНИКОВ
3а караваном идет огромное стадо оленей. Среди самок и молодняка
выделяются несколько племенных быков -- тучных рогачей, сохранивших в своем
внешнем облике черты предка -- дикого сокжоя. Стадо, колыхаясь, накрывает
марь, наползает на болото, растекается по перелескам. Несмолкаемый крик
погонщиков смешивается с тревожным криком растерявшихся телят, лаем собак и
треском сучьев. Шум нарушает безмолвие скупой земли, уходит вместе с нами на
юго-восток, в глубину нагорья.
Первым препятствием на нашем пути были мари, рассеченные узкими
полосами болот и хвойных перелесков. Куда ни ступишь, всюду топь, куда ни
взглянешь -- жалкие, скрюченные, полузасохшие деревья, навевающие уныние.
Видимо, только одна жизнестойкая лиственница и может селиться на этой
зыбкой, гнилостной почве, присасываясь к ней упругими, широко разветвленными
корнями.
Лангара останавливает караван, соскакивает с учага. Впереди перед нами
узкая полоса топей с проточной водой, прикрытой зеленым густым троелистом.
Старуха бросает повод, ищет проход, глубоко протыкает кривым посохом вязкую
почву зыбуна, ворчит. Затем тянет караван вправо -- и тут неудача, пройти
нельзя. Поправив на оленях вьюки и подпруги, она еще раз осматривает топь и
по-мужски быстро садится на учага.
Другие женщины делают то же самое.
Лангара подтягивает поближе к себе все связки оленей, привязанных к
учагу. Бьет пятками по бокам оленя, гонит его напрямик через топь. Животное
упрямится, не идет вперед, бросается влево, падает, вскакивает, машет, как
бы протестующе, головой. Но старуха настойчиво правит его в промоину, сильно
бьет пятками.
Учаг сдается. Осторожно переставляя ноги, будто шагая по минному полю,
подходит к топи. Дико косит свои большие круглые глаза на воду. Но Лангара
неумолима. Олень, напрягаясь, горбит спину и, тряхнув рожищами, прыгает.
Идущий за ним с вьюком олень не успевает прыгнуть, натягивает повод, которым
связан с учагом, и тот, не достигнув ногами противоположного берега, падает
вместе со старухой в промоину.
Неожиданный крик детворы разряжает напряженность. Мы с Павлом бросаемся
на помощь. Но Лангара уже стоит на ногах по пояс в холодной воде и помогает
учагу выбраться на топкий берег, с криком подгоняя остальных оленей. Затем
выбирается сама и начинает выжимать воду из юбки.
Долбачи и Сулакикан с больной Аннушкой немного мешкают с переправой.
-- Сулакикан, сними ребят, мы с Павлом перенесем их, -- предлагаю я.
-- На олене надежнее, пусть привыкают.
-- А если упадут?
-- Один раз упадут, другой раз догадаются, что надо хорошо держаться.
-- А как же с Аннушкой?
-- Ничего, хорошо пройдет, ее олень самый крепкий.
И действительно, никто не упал. Сулакикан даже не оглянулась на ребят.
А случай с Лангарой тотчас же был забыт, как только отошли от промоины.
Снова идем по широкому полю болот, по гладкой, как скатерть, равнине.
Ярко-зеленые мхи прикрывают глинисто-жидкое месиво оттаявшей мерзлоты. Олени
чувствуют, что под этой зеленой гладью таится коварная топь. Караван
разрывается. Животные грузнут, падают. Слышатся крики, угрозы, удары...
Какое мучение пробираться через эту топкую марь! То одна, то другая
нога завязает в липкой глине, если сразу, мгновенно не вытащишь ее --
засосет, и тоща без посторонней помощи не выбраться. Или кочки так заслоняют
проход, что негде ступить, и приходится идти в обход. И всюду вода, вода --
черная, маслянистая, коварная...
Наконец подошли к кромке леса. Лангара проворно пробежала вдоль
каравана, убедилась, ладно ли лежат вьюки, не сползли ли подпруги. Заодно
поболтала с Ингой, одарила подзатыльником Битыка за какую-то шалость. А тем
временем нас догнало стадо. Олени с проворством диких животных перемахнули
через промоины и гораздо быстрее, чем мы, перешли болото.
Караван вскоре вступил в густую тайгу. Идем на подъем без тропы,
гуськом. Чаще встречаются упавшие деревья, одряхлевшие пни, рытвины,
прикрытые папоротником. Непролазной стеною встают впереди заросли стланика.
И все-таки пробираться тут, по лесу, в тысячу раз лучше, чем идти по марям.
Мы с Павлом идем впереди, расчищаем топорами путь. Царственная тишина
тайги наполняется гулом. Лес оживает от стука топоров, от людского говора,
от крика погонщиков.
За крутым каменистым подъемом перевал. Здесь надо дождаться стада и
всем передохнуть. Оленям -- влажный ягель и грибы, нам -- зеленая лужайка,
тень лиственницы да крепкий чай вприкуску.
Развьючиваем оленей, отпускаем их на корм. Детвора с котлами в руках
рассыпается по тайге в поисках воды. Это их обязанность во время кочевья. Мы
с Павлом таскаем дрова.
Небо хмурится. В воздухе сырость. В мглистой пелене скрываются контуры
лысых холмов.
Стадо растекается по перевалу в поисках корма. Впереди бегут
"грибники". Для оленей грибы -- лакомство. В это время они их предпочитают
даже ягелю.
Мы едим вяленое мясо, прихлебываем чай, немного отдыхаем -- и снова в
путь. Караван опять ползет по чащобам. Стадо отстает. Где-то позади смолкает
крик погонщиков.
Солнце спустилось за полдень, померкло. Неизвестно откуда появившиеся
тучи темнят запад. Из хмурой глубины горизонта на нас надвигается непогода,
вместе с глухим рокотом тайги и воем ветра в вышине.
-- Дождь! Уходить надо! -- кричит Лангара и, подбадривая учага, быстро
ведет караван в широкий лог.
Тучи низко виснут над поникшей тайгой, забегая справа, слева, давят нас
чернотой. Вдруг ослепительный блеск. Еще и еще!.. Синие зигзаги молний
вспарывают облака. На нас обрушиваются тяжелые разряды грома. Черный коршун,
будто сбитый грозой, падает на землю, жмется к каравану, в страхе забыв о
другой опасности.
Колючий холодок пробегает под рубашкой.
Лангара пугливо поглядывает на гневное небо, торопится вниз. Мы все
бежим за ней. Воздух сухой, наэлектризованный; кажется, вот-вот взорвется.
Когда мы сбежали на дно широкой пади, впереди внезапно раздался
потрясающий рев, перекрывший грохот грома. Олени и люди остолбенели, собаки
трусливо поджали хвосты.
Лангара, повернув к нам искаженное страхом лицо, погрозила посохом:
-- Худой место тут, надо скоро уходить, -- и, вскочив на учага, стала
торопливо уводить караван влево, как бы обходя место, откуда донесся
испугавший ее рев.
Негаснущие молнии полосуют небо. От ударов грома содрогается под нами
земля.
Олени ломают строй, забегают вперед, сбивают вьюки.
Из туч, как из ледника, набросило холодом. Ветер перешел в ураган,
пробежал вихрем по вершинам. Все кругом загудело, налетел ливневый шквал. На
нас обрушилась лавина воды. Сквозь ее мутную завесу не пробивался даже свет
молний. Дождь безжалостно хлестал по холмам, отплясывая дикий танец по
равнине.
Караван забрался в самую чащу. Олени скучились. Дети спрятались под
вьюки. Мы все приникли к стволам деревьев. Но нигде нет спасенья. Вода
просачивается за воротник, ледяными струями растекается по всему телу.
Недалеко от меня укрылась Инга. Она страшно устала, обессилела. Под
глазами синие круги. Она старается скрыть боль, тихонько дышит сквозь
посиневшие губы.
-- Лангара, Инге плохо! Надо таборить-ся! -- кричу я.
Но ветер доносит до старухи лишь обрывки слов.
-- Инге плохо! -- изо всех сил опять кричу я.
Лангара срывается с места, наклоняется к Инге, о чем-то спрашивает,
затем зовет Сулаки-кан. Они вместе развьючивают оленя, усаживают Ингу на
потку, а из другой потки достают лоскут плащ-палатки, прикрывают им
роженицу.
Ураган стихает так же внезапно, как и налетел. Сосны распрямляются. Но
тучи, отступая на север к плоскому горизонту, все еще сотрясают разрядами
небо.
Мы все до нитки промокли. Меня трясет озноб не только от холода, но и
от страха за Ингу. В каких условиях ей придется рожать! Я удивляюсь
каменному спокойствию, с каким женщины встречают этот трудный час.
На землю падают последние капли дождя. В прорехах туч показывается
свежее и удивительно синее небо. Такую густую синеву увидишь разве лишь
осенью. И только после грозовых туч.
Выглянуло солнце. Оно печально смотрит на исхлестанную бурей тайгу, на
взбудораженные мутные ручьи, на примятые травы и мхи. Чище и нежнее после
дождя стала просинь увядающих лесов.
Невдалеке громко кричит ворон, точно бьет в жесть: "Дзинь!.. Дзинь!.."
-- У-у, сатанюка, беду кличет! -- ворчит Лангара на зловещую птицу и с
беспокойством поглядывает на Ингу.
Вдруг справа от нас словно кто-то застонал. Все повернулись на звук и
увидели, как падает огромная старая лиственница. Будто противясь своему
концу, она еще цеплялась сучьями за соседние стволы и медленно клонила к
земле свою дрожащую вершину. Наконец раздался дважды повторившийся треск,
сухая лесина, ломая ветки, подминая под себя молодняк, с тяжким гулом
ударилась о землю и разломилась на несколько частей.
Мы стояли молча, пораженные картиной гибели лесного великана.
Лангара в испуге долго оглядывалась по сторонам, прислушивалась, затем
присела на корточки возле Инги и стала ее успокаивать. Потом подошла ко мне
и тихо сказала:
-- Ты думаешь, это ворон кричал?.. Нет! И дерево тоже не само падало.
Нашим следом идет Харги. Он хочет взять Ингу.
-- При чем тут злой дух! Крик ворона и падение сухого дерева бывают в
лесу каждый день, и ты это хорошо знаешь!
-- Нет, нет, не скажи так. Это шибко худой примета. Как бы с Ингой беды
не случилось...
Я не продолжаю спора -- словами ее не переубедишь.
Мы наскоро выжимаем и немного высушиваем одежду. Я прошу Сулакикан
распеленать Аннушку. Пока она готовит больную, ребята помогают мне развести
костерок, чтобы прокипятить шприц. Девочка все в том же безнадежном
состоянии. С трудом нахожу место для укола, так она худа.
Аннушку снова заворачивают в одеяльце, укладывают в люльку.
Караван трогается. Инга едет самостоятельно. Ее связку оленей ведет
Павел. Сидит она в седле грузно, скорчившись, поддерживая живот мокрыми и
синими от холода руками. Волосы у нее тоже мокрые, липнут к лицу, к шее,
нависают на глаза, но она как будто этого не замечает.
Олень под Ингой идет осторожно, мягко, точно понимает, какой груз у
него на спине. Но женщина болезненно вздрагивает от каждого шага.
-- Мод!.. Мод!.. Мод!.. -- все чаще слышится крик Лангары,
поторапливающей уставших животных.
Пробираемся через чащу вверх по пади. Каждая веточка, каждый куст,
только дотронься до них, сбрасывают на нас поток воды. Как терпят дети все
трудности пути! Ни один не пикнет, все съежились, прилипли к оленям, словно
их и нет.
Выходим к береговому ельнику. За ним злобится мутный поток, до отказа
напоенный дождевой водой. Его гривастые волны накрывают валуны, толкают друг
друга, с ревом проносятся мимо, дальше и дальше, туда, где еле слышатся
отдаленные раскаты грома.
Инга что-то отчаянно кричит Лангаре.
Та не отвечает, не оглядывается, гонит учага дальше, энергично толкая
его в бок концом посоха.
Старуха не ищет брода, даже не останавливается, а с ходу вместе со всей
связкой оленей вваливается в поток.
Вздыбились толпы разъяренных бурунов, обрушились на караван, но
решительность Лангары придала смелости животным, и они почти на рысях
перемахнули через мутный поток.
Лангара и нас увлекла своей стремительностью. Инга снова кричит, полная
отчаяния.
Старуха продолжает беспощадно гнать оленей к холму, прикрытому пятнами
бледно-желтого ягеля.
Уронив безвольно голову на грудь, Инга покачивается в такт быстро
идущему оленю и все чаще корчится. Из прокушенной синеватой губы у нее
сочится кровь... Поводной ремень волочится под ногами учага. Я поднимаю его
и иду впереди, чтобы не видеть страданий женщины.
Но вот перелесок, за ним холм. Лангара остановила караван. Олени долго
не могут отдышаться от быстрого бега. Я помог Инге сойти с учага, посадил на
приготовленные для нее шкуры; силы покидали ее, но и теперь не слышалось ни
стона, ни вздохов, ни жалоб. Только иногда, откинув назад голову, она с
мольбою смотрела на небо. От лица у нее отхлынула кровь -- оно посинело,
потом стало пугающе бледным.
Подвели учага с больной Аннушкой. Мать с тревожным предчувствием
развязывает ремни, откидывает край одеяла, припадает щекой к щеке ребенка.
Аннушку, кажется, не спасет и пенициллин. Изредка приоткрывая рот, она
судорожно глотает воздух. Пульс по-прежнему плохо прощупывается. Как только
она вообще перенесла этот путь на олене через топи, мари, броды!..
Подошла Лангара, посмотрела на больную девочку и пронизала меня
недобрым, обвиняющим взглядом.
-- Через два часа снова буду говорить с врачом, -- смущенно
оправдываюсь я.
-- Не обманывай, -- строго обрывает меня . Лангара. -- Разве не видишь,
ее уже нет с нами?! Говорю, Харги идет нашим следом, беду несет нам.
Стада еще нет. Павел ставит нашу палатку, а мы с Долбачи помогаем
устроить ночлег женщинам. Все работают быстро. Дети вслед за взрослыми
бросаются в лес и тащат оттуда лиственничные ветки, жерди, сушняк для
растопки.
Ставим один большой чум только для женщин и детей. Мужчины переночуют у
костра. Пастухи тайно перебрасываются какими-то короткими фразами, тревожно
поглядывая на скрюченную и ничего не замечающую вокруг Ингу.
Лангара ловко работает пальмой (*Пальма -- большой нож с длинной
ручкой, заменяющий топор), очищает от сучьев ветки, принесенные детворой, и
разбрасывает по "полу" будущего чума. В ее движениях расчетливая
торопливость. Она молча командует всеми. Достаточно жеста ее руки, одного
взгляда, как ты, будто загипнотизированный, подчиняешься ей.
Я беру топор, срубаю березку с еще не осыпавшимися листьями, очищаю
ветки и тоже разбрасываю их по "полу". Лангара вдруг замечает мою работу,
коршуном налетает, вырывает из рук ветки, собирает их с "пола" и, ничего не
сказав, уносит обратно в лес. Возвращается, говорит с гневом:
-- Только дурной люди может топтать ногами березу или жечь ее на
костре. Разве ты у эвенков видел такое? -- Голос ее дрожит, она замолкает,
сжимает тонкие губы, чтобы не сказать более резких слов.
-- Право же, Лангара, я не знал этого обычая. Извини, мне просто
хотелось помочь тебе.
-- Плохо помог. Надо хорошо помнить: тот, кто обидит, сломает или
срубит березку, худо ему будет в пути, сам заболеет или олень пропадет.
Разве не видишь, у нас и без того беда из чума не выходит! И Аннушка, и
Инга... А ты березу еще срубил... Плохо это, -- и добавляет уже без гнева:
-- Березу, по законам отцов, надо беречь, она сестра людям, радость им.
Пусть много ее будет в тайге.
Я стою перед этой древней старухой, как мальчишка, пойманный с
поличным. А ведь действительно наша северная береза, с зелеными кудрями,
белоствольная, на этой мерзлой, бедной земле, может быть, раньше была
единственным утешением для человека, его радостью; не зря эвенки так бережно
относятся к ней.
Лангара уходит и подзывает к себе Сулакикан, что-то говорит ей
быстро-быстро и, захватив свитки березовой коры, топор, поспешно уходит за
холм.
Мы с Долбачи накрываем чум. Дети один перед другим стараются помочь
нам. Инга молча вздрагивает, жмется спиной к корявому стволу лиственницы. Ее
взгляд деревенеет. Она зажимает руками рот, чтобы не выдать страдания.
Сколько терпения у этой женщины!
Из-за холма слышится стук топора.
-- Что они там делают? -- спрашиваю я у Долбачи.
-- Чум для Инги. Она будет родить в другом месте, подальше от стоянки.
-- Надо помочь им. Женщины одни быстро не справятся, а Инга уже не
может ждать.
- Мужчины не должны знать, как ставят чум для роженицы, - ответил невозмутимо Долбачи. - Это делают сами женщины.
