Главная » 2022 » Июль » 2 » ЗЛОЙ ДУХ ЯМБУЯ. Григорий Федосеев. 005
14:47
ЗЛОЙ ДУХ ЯМБУЯ. Григорий Федосеев. 005
***
На соседних буграх угасал дневной лиловый свет. Павел разжег костер.
Продрогшие дети сгрудились возле огня. Они не боятся уже лючи. Ребята ловко
сушат одежду прямо на себе, не раздеваясь. От нее идет густой пар, пахнет
распаренной лосиной.
Когда костер разгорелся, Битык взял три горящих головешки, понес их к
Инге. Ребята тащат за ним сушняк и сообща разжигают костер. Забота детей
трогает всех нас. Я тоже беру несколько поленьев, подхожу к Инге.
От жара костра она немного распрямляет согнутую спину, поднимает
голову. Искаженное муками лицо улыбается детям. Сухие, синие губы беззвучно
шевелятся.
Вернулась Сулакикан. Она отобрала из вороха вещей несколько оленьих
шкур, достала из поток какие-то свертки и две мягко выделанные кабарожьи
шкурки. Приказала трем старшим ребятам все это отнести в чум за холмом.
Молча подошла к Инге, помогла ей встать, и они медленно двинулись к чуму за
холмом.
Мы долго смотрели вслед уходящим женщинам. Казалось, Инга никогда не
была такой покорной и доверчивой, как в эти минуты, готовясь стать матерью.
Подошли и пастухи со стадом. Марь оживилась криком тугуток, растерявших
матерей. Но вскоре все смолкло, по редколесью разбрелись в поисках корма
серые тени оленей.
Пастухи, закончив трудный день, присели к огню, закурили. Сетыя
разобрала вьюки, достала потки с продуктами и посудой, стала готовить ужин.
Казалось, никто и не думал о маленьком чуме за холмом. Все молчали. Вокруг
стояла глубокая лесная тишина. Наступал ночной покой земли.
И вдруг вдали кто-то протяжно пискнул. Все сразу замерли. Пискнуло еще
и опять смолкло...
-- Дрозд, -- с облегчением сказал Павел.
Но напряженность ожидания уже не покидает нас. Даже дети нет-нет да и
оглянутся на холм, еще не понимая, но чувствуя, что там что-то должно
случиться.
Мы сидели у костра и молча пили чай. Из мрака к огню выскочил Загря.
Он, на секунду застыв, будто чем-то пораженный, вдруг рванулся ко мне,
ударил грудью, повалил на землю. Кобель, запыхавшись от быстрого бега, лизал
длинным языком мое лицо, руки, обдавая горячим дыханием. Сколько радости,
словно мы не виделись с ним целую вечность!
Я тоже страшно обрадовался. Молодец, кобель, нашел нас, не потерялся!
Легонько отталкиваю его от себя, встаю. А Загря не успокоился, осматривает
стоянку, кого-то ищет. Глажу его по шерстистой спине и не могу понять,
почему кобель такой взбудораженный. Что-то случилось; и кажется, вот сейчас
он заговорит о чем-то важном, расскажет.
-- А что это у него за пятно? -- говорит Павел, приглядываясь к кобелю
при свете костра.
Теперь и я вижу: у Загри на белой манишке груди большой мазок крови.
-- С кем-то дрался, -- спокойно отвечает Долбачи.
Кобель будто понимает, что разговор идет о нем, поблескивает глазами.
-- Однако с медведем дрался. Смотри, вот шерсть... -- Долбачи снял с
морды Загри какую-то волосинку, передал мне.
Да волос медвежий. По его цвету мы определили, что зверь был бурой
масти. Но что же произошло между ним и Загрей? Этого, пожалуй, нам не
разгадать, как и не узнать, где сейчас глухой старик и приведет ли его жажда
чая на табор?
К ночи похолодало. На севере чище и нежнее заголубело далекое небо. Из
ельника, из его таинственных дебрей, выплыл кособокий месяц. Темнее и резче
стали тени в просветлевшем лесу.
Дети гурьбой ушли с Сетыей спать в чум. Мужчины расстилали шкуры у
огня. Но о сне никто не думал. Все охвачены ожиданием. Я искренне
беспокоился об Инге. Мне казалось, что я вечно кочую с пастухами, живу их
радостями, горем, и сейчас, так же как и для них, для меня нет ничего важнее
этой напряженной тишины в маленьком чуме, и того, что должно свершиться.
Удивительная эта ночь!
Внизу на болоте белым привидением поднялся туман. В нем что-то
мистическое, полное тайн. Таинствен и месяц, низко плывущий над землей...
Все молчат. Павел, усевшись поближе к к огню, собирается латать штаны.
Долбачи набивает трубку табаком, сладко затягивается, передает ее пастухам.
Загря лежит возле меня, зализывая намятые подошвы лап. Его жизнь больше, чем
наша, полна всяких приключений. Сколько он за день обежит тайги, чего и кого
только не увидит! Да и окружающий нас мир он представляет иначе, не зримо,
как мы, а больше по звукам и запахам.
Собака легко, издалека по шагам угадывает, сохатый или медведь ходит. И
среди сотни запахов живых и мертвых существ, лишайников, болот, цветов она
легко уловит запах следа раньше прошедшего зверя. Вероятно, давно-давно и
человек обладал таким обонянием.
Из леса появляются олени. Они группами располагаются поодаль от костра,
начинают пережевывать корм. Вспугнутые с теплых лежек собаки ворчат. В чуме
плачет разбуженный ребенок.
Наконец-то до напряженного слуха ясно доносится человеческий стон. Он
сразу переходит в душераздирающий крик, долгий, натужный. Кто-то,
спотыкаясь, бежит от холма. Это Сулакикан. Она сильно встревожена, молча
бросается к вьюкам, находит нужную потку, достает из нее какие-то свертки и
спешит обратно. Я задерживаю ее.
-- Как с Ингой?
В глазах Сулакикан тревога.
-- Плохо. Может не родить... -- И она торопливо уходит к холму, откуда
по-прежнему доносится стон.
-- Уехала бы в поселок, там врач помог бы родить, так нет, все по
старинке, в таборе, а оно, вишь, как неладно получается! -- подосадовал
Павел.
В это время из леса появилась горбатая тень, и к огню подошел Карарбах.
Он еле-еле передвигал ноги. Видно, давно искал нас в ночной "тайге. Кто-то
расшевелил костер, и вспыхнувшее пламя осветило старика. Но что такое?.. Его
лицо исполосовано свежими царапинами, покрыто черными пятнами запекшейся
крови. Он остановился, пошарил глазами по стоянке и, увидев Загрю, скупо
улыбнулся. Подойдя к нему, Карарбах отбросил посох, опустился на землю,
обнял голову собаки, крепко прижал к худой груди, как можно прижимать самое
дорогое существо. И тут мы увидели, что у старика на спине разорвана дошка,
а с затылка свисает окровавленным лоскутом сорванная кожа.
Старик достал из-за пазухи медвежью почку и бросил Загре. Кобель
схватил почку и начал жадно с ней расправляться. Не отрывая от Загри теплого
взгляда, Карарбах о чем-то думал, не замечая нас.
И опять, как при первой встрече, мне показалась знакомой сгорбленная
спина старика, и даже поняжка на ней. Мы где-то встречались, должно быть,
давно, и из памяти выпала эта встреча.
Павел вешает на огонь чайник. Я помогаю старику снять с плеч тяжелую
котомку с мясом. Меня распирает любопытство: за что Загря получил почку?..
И тут от холма донесся отчаянный крик Сулакикан. Она бежала на стоянку,
что-то выкрикивая и жестикулируя. Увидев старика, бросилась к нему, стараясь
объяснить жестами, что Инга умирает...
Карарбах встревожился, решительно встал, сбросил с плеч дошку, быстро
подошел к вещам, достал из потки две новые ременные подпруги и попросил
полить ему из чайника на руки. Павел бросился в палатку, принес мыло и
полотенце.
Сулакикан торопила старика. Она стояла спиной ко мне. Плечи ее
беспрестанно вздрагивали.
А за холмом в пустынной тишине отчаянно кричала женщина. К этому крику,
как к боли, никогда нельзя привыкнуть. И никогда нельзя забыть, если хоть
раз услышал.
И Карарбах пошел туда торопливыми шагами, взволнованный и как будто
неуверенный...
Крик Инги перешел в стон; и нам казалось, что вместе с ней стонут и
холмы, и тайга, и небо.
К стону Инги присоединяется голос старика. В нем сострадание, ласка; он
мягко говорит что-то, упрашивает, потом угрожает и начинает стонать сам
вместе с Ингой, как бы принимая на себя ее муки...
Ушел в тучи месяц, и густая тень прикрыла холм, стоянку, тайгу. Еще
мрачнее стало на земле, и еще более тяжелым казалось нам наше беспомощное
ожидание.
-- Клянусь, она не выдержит этой пытки! Да и чем поможет ей этот
древний старик? -- сказал Павел, безнадежно покачав головой.
-- А вот мы с тобой только вздыхаем и тоже ничем не можем помочь. Не
пойти ли нам туда?.. -- предложил я.
-- Там и без нас много свидетелей. Да и что мы сделаем?.. -- ответил
Павел.
Голос Инги стихает, будто доносится из-под земли. Но старик, наоборот,
стонет все натужнее, все громче... И внезапно все обрывается, смолкает.
Становится так тихо, что до слуха доносится шелест ветерка, шепот какой-то
проснувшейся птицы, вздохи уставшей земли...
В этот нестройный шум звуков ночной природы ворвался пронзительный
крик, который ни с чем уже не спутаешь!
-- Родился, ей-богу, родился! -- заорал Павел и в дикой радости схватил
Загрю и так тряхнул, что тот едва вырвался.
С души свалилась тяжесть. Ветер тихо качал лесную колыбель. И что-то
ласково шептали кроны...
Долбачи щедро подложил дров в костер, и горячее пламя весело
заполоскалось в воздухе. Длинный Майгачи -- сын Лангары вылил из чайника
старую заварку, направился к ручью за водой. Из чума вышла Сетыя. Она
улыбалась. Подойдя к костру, повесила на таганы котлы с мясом, сваренным еще
вечером, стала "накрывать на стол".
Был предрассветный час. Ночь без луны и без звезд теперь казалась
необыкновенно ласковой. И как-то приятно шумела под ветерком засохшая осока
на болоте, балагурил ручей, и сырой туман уходил к речным долинам. Все в
природе было спокойно, как вчера и как сто лет назад...
Из-за холма показался Карарбах. Он двигался пьяной походкой; казалось,
вот-вот упадет и больше не встанет. По лицу из ран сочилась кровь, и от
этого оно казалось изувеченным пытками. Старик бросил на ворох вещей
ременные подпруги, которыми, видимо, подвешивал в чуме роженицу, чтобы
облегчить ей муки, и, опустившись у огня на шкуру, безвольно уронил голову.
Перед нами сидел прежний, глухой, одинокий, Карарбах и устало смотрел в
огонь.
Сетыя налила ему в кружку крепкого чаю, поставила туесок со спелой
брусникой, положила лепешку. Старик что-то промычал, привлекая к себе
внимание. Затем показал на Сетыю, а потом в сторону чума за холмом.
-- Девочка родилась, -- пояснила пастушка и ушла в чум к плачущему
ребенку.
-- Вот и хорошо! -- с облегчением сказал длинный Майгачи. -- Отец хотел
дочку.
Я взял ножницы, йод и бинт, чтобы сделать старику перевязку. Очень
хотелось узнать, что сроднило Карарбаха с Загрей. Где они встретились? Но
старик не в силах мне ничего рассказать, придется дожидаться Лангару.
На стоянке заметно ее отсутствие. Совершенно очевидно, что здесь все
нуждаются в ее опеке, в ее советах, в ее распоряжениях. Она как самая
большая головешка в костре: убери ее -- и огонь погаснет.
Карарбах поднял отяжелевшую голову. Поправил костер своими жилистыми,
натруженными руками, налил из кружки в блюдце чаю, подождал с минуту, пока
остынет, стал пить, громко втягивая в себя каждый глоток.
Для Карарбаха чай -- священный напиток, самая лучшая отрада. Пусть уж
напьется. Пусть усладит душу, а потом я забинтую ему голову.
Вот он поймал мой взгляд. Пытаюсь жестами объяснить старику, что
непременно надо перевязать раны, иначе они долго не заживут.
Но он отрицательно качает головой. Затем оставляет недопитый чай в
блюдце, берет двумя пальцами из костра щепотку золы, прикладывает к ране на
лбу, начинает растирать.
Я снова пытаюсь объяснить ему, что если это и не вредно делать, то, во
всяком случае, и бесполезно. Но тут появляются Лангара с Сулакикан. Старуха
подходит к костру, строгим взглядом окидывает стоянку. В глубоких морщинах
на лбу и на щеках тоже усталость.
Сулакикан что-то говорит Сетью, и та, захватив постель, идет за холм.
-- Ты что стоишь, чего ждешь? Трудный день ушел. Надо кушать, чай пить
и спать, -- бросает Лангара мне и подсаживается к Карарбаху.
Потом спохватывается, дает какие-то распоряжения пастушке. Та
развязывает котомку старика, достает из нее свежую печенку, передает
Лангаре. Старуха ест ее, как лакомство, ловко отсекая кусок за куском.
-- Почему не угощаешь Карарбаха? -- спрашивает ее Павел.
-- Он около убитого зверя хорошо ел. Разве не видишь, его глаза сытые.
-- Он сильно устал.
-- Потому что много жирного мяса ел. -- И обращается ко мне: -- Что в
руках держишь?
-- Видишь... кожа висит у Карарбаха на затылке, хочу забинтовать раны,
но он не дает.
-- Как так не дает? -- И Лангара толкает старика локтем в бок.
Тот покорно смотрит на нее через плечо. Я подхожу к нему, открываю
пузырек с йодом, хочу промыть ножницы и при этом заметно волнуюсь.
-- Однако ты робеешь, -- говорит Лангара.
И я не успеваю возразить, как старуха встает, заносит над головой
старика свой нож, которым резала печенку...
-- Что ты делаешь? -- кричу я в ужасе.
Но уже поздно. Лангара отбрасывает отсеченный лоскут кожи.
Я заливаю йодом затылок Карарбаха, раны на лице и перевязываю бинтом.
Старик невозмутимо переносит операцию и снова принимается за чай.
Черное небо шатром накрыло стоянку. В думах стоит, не шелохнется старый
лес, И темень, черная, строгая, затаилась в перелесках. Все уснуло. Даже
голодные хищники в этот глухой час ночи как бы добреют и перестают рыскать
по тайге.
Лангара будто только сейчас заметила на спине старика разорванную
дошку. Она приносит маленький туесок с иголками, нитками, берется за
починку. Мне странно: никто не интересуется, кто содрал кожу на затылке
старика и оставил следы на лице.
-- Лангара, спроси Карарбаха, что с ним случилось на охоте.
-- Разве не видишь, медведь мало-мало царапал. Ничего, заживет, --
ответила она.
-- Но ведь он мог его насмерть задрать! -- воскликнул я, удивленный ее
хладнокровием.
-- Да не задрал! -- И, повернувшись к старику, она начала жестами
расспрашивать его.
Лицо Карарбаха помрачнело -- неохота было ему вспоминать. Затем
медленно он стал издавать какие-то гортанные звуки, подкрепляя их жестами
рук.
Голос старика звучал, как бубен в дождливый день, слов почти не
разобрать, он больше показывал, чем говорил. Так, вероятно, объяснялись наши
далекие предки.
Но вот Карарбах смолк. И Лангара сказала мне:
-- Твой кобель помог, спасибо ему, а то бы и правда потеряли старика.
Затем она скупо передала мне подробности встречи Карарбаха с
медведем...
Сохатый, который утром, на наших глазах, выскочил из леса, видимо, еще
накануне был или сонным схвачен медведем, или тот сумел подкрасться к нему
во время кормежки. Но медведю не удалось прикончить его. Сохатый -- зверь
сильный и крепкий. Одним ударом ноги он убивает собаку или волка. И вот,
спасаясь от преследования, сохатый и наскочил на нашу стоянку, увел за собою
Загрю. Где-то далеко в тайге, после упорной борьбы, собака задержала зверя.
Там их и настиг бежавший по следу медведь. Хищник легко прикончил
обессилевшую жертву. Но Загря не отступил -- не в его это характере,
схватился с медведем. А где-то недалеко от места схватки бродил Карарбах в
поисках зверя. Собачонка, что шла на поводу у него, услышала лай Загри и
привела охотника к туше сохатого в тот момент, когда дерущиеся, собака и
медведь, были в чаще и их не было видно. Старик не успел догадаться, кто
убил сохатого, как его поймал сзади медведь. Подмял под себя, начал было
расправу, но тут на помощь подоспел Загря. Навалился сзади на медведя,
принял на себя всю звериную ярость, отвел от охотника страшную смерть... А
тем временем Карарбах справился, поднялся, наладил ружье и пальнул в зверя.
Это на Загрю похоже... У кобеля в крови лютая ненависть к медведю и
безотчетная преданность человеку.
-- Вот Карарбах и говорит: хорошо нынче охотился, много жирного мяса
добыл, -- закончила рассказ Лангара.
-- Какая же это охота, ведь он сам чуть не погиб? Не надо его одного,
глухого, посылать на охоту. Ведь не будь Загря таким напористым, сегодня
Карарбаха уже не было бы с нами.
-- Спасибо твоему кобелю! Однако, не будь у Карарбаха опыта, он не
помог бы ему. -- И неожиданно добавила: -- Отдай нам Загрю, бери наших
собак. На собак менять не хочешь -- бери трех самых сильных учагов.
Соглашайся, больше никто не даст.
-- Без Загри, Лангара, нам не найти пропавших людей. А вот если бы
Карарбах пошел с нами на Ямбуй -- даю слово, отдам вам Загрю "без обмена,
даром. Вот и ты подумай.
Старуха молчит, но вдруг, приглушив в себе соблазн, энергично
протестует:
-- Нет, не пойдет! Говорю, у нас и без того беда за бедой. И ты не тащи
свою тропу на Ямбуй, лучше мимо ходи, все равно не обманешь Харги.
-- Спасибо, Лангара, но у нас нет другой тропы. Нам надо как можно
скорее добраться к Ямбую.
Пожелав всем спокойной ночи, я направляюсь к своему пологу. Из-за холма
до слуха доносится песня. Она растекается радостью по тайге, по холмам,
уходит сквозь туман к болотам, будит утро. Это Сетыя, подруга Инги, поет
младенцу о жизни в родных лесах, о безграничных просторах тайги, о счастье
человеческом на земле.
Под пологом темно. Забираюсь в спальный мешок. Сегодня я устал, как
никогда. Устал не от дневного перехода, а от всего пережитого за этот
необыкновенный долгий день. Уже засыпая, я вижу сквозь ситцевую стенку
полога, как Лангара разбинтовывает голову Карарбаха, аккуратно скатывает
бинт, кладет его в карман и начинает посыпать золою раны на его голове. Хочу
крикнуть, но сил уже нет...
ЗАГРЯ
Как долго я спал -- не помню. Проснулся, почувствовав на себе чье-то
горячее дыхание. Это Загря. У него иногда появляется желание полежать рядом
со мною. Он находит меня среди спящих и непременно подберется под бок,
положит морду близко к моему лицу и дышит, дышит, пока не разбудит.
Я обнимаю Загрю, подтаскиваю его ближе к себе. В голове воскресает
рассказ Карарбаха, и как-то, цепляясь одно за другое, вспомнилась необычная
собачья биография, полная приключений.
Воспитывала Загрю злая, властная эвенкийская лайка, по кличке Нурка.
Мы тогда работали в Олекминской тайге. Штаб экспедиции находился в
поселке Нагорный, на Алданском тракте. Как-то утром, проснувшись, я услышал
на крыльце своей квартиры подозрительный шорох. Хотел выйти, но дверь
неожиданно открылась, и в нее спиной стал пролезать человек, одетый в оленью
доху. Он с силой втащил в комнату дрожащую от страха собаку.
-- Глупая, не идет. Думает, я ей хочу хуже сделать... -- сказал он,
прикрывая дверь.
Незнакомец вскинул на меня черные пытливые глаза. Затем бросил на пол
конец ремня, на котором втащил собаку, расстегнул на груди дошку, отошел в
угол и, не раздеваясь, сел на пол, подложив под себя полы дохи.
-- Садитесь на стул, -- предложил я, стараясь скрыть свое недоумение.
-- Так привычнее. Старики говорят: у хорошего человека и возле чума
тепло, а у худого и у костра не согреешься... Мы из Омах-ты, что на Учуре.
Знаешь? Учиться Ленинград еду. На половине дороги моя собака Нурка догнала
меня. Вернуться бы надо, отвезти ее домой, да ушел далеко от стойбища. Семье
не прожить без нее. С кем жена охотиться будет, мясо, пушнину добывать?
Хотел по пути оставить собаку у деда рыбака на Гонаме, она потом сама бы
убежала в Омахту. Пришел в зимовье, а рыбак уже откочевал к прадедам. Вот и
привел собаку сюда, в поселок Нагорный, и думаю: куда ее девать? С собою в
машину не велят брать, да и зачем ей Ленинград, пропадет она там без тайги,
без зверя. Прогнать хотел -- не уходит, бросить в поселке -- сердцу больно.
Люди болтают, будто у тебя есть хорошие собаки, возьми и Нурку, будь
человеком, за нее добром поминать будешь Тиманчика из Омахты. Денег не надо,
только слово дай -- обижать ее не будешь!
Говорил Тиманчик медленно, веско, как будто заранее продумал каждое
слово. А сам не сводил с меня пристального взгляда, осматривая с ног до
головы, словно боялся в чем-то обмануться. На вид ему было не более двадцати
пяти лет.
Затем он вытащил из-за пазухи самодельную трубку с длинным чубуком,
достал из кармана щепотку табаку, дрожащей рукою зажег спичку.
Нурка, прижавшись к стенке, бросала на меня враждебные взгляды. Это
была остроухая рыжая сука, статная, с пушистым, как у лисы, хвостом и белой
грудкой. Туловище у нее длинное, круглое, ноги тонкие. Я сразу угадал в ней
чистокровную эвенкийскую лайку и, конечно, обрадовался.
-- Хорошо, я куплю Нурку. Сколько ты хочешь за нее?
-- Что ты, оборони бог! -- всполошился Тиманчик. -- Только дурной люди
счастье свое продают. Говорю, возьми без денег, кормить тебя будет, но, пока
я жив, Нурку не считай своей. С учебы вернусь -- разыщу тебя, возьму ее
обратно.
-- Согласен. Тогда вернешь мне и деньги.
-- Значит, даром не берешь? -- сказал он почти зло и решительно встал.
Собака тоже вскочила.
Тиманчик толкнул плечом дверь, шагнул через порожек, но вдруг
заколебался, остановился и припал спиною к косяку. Однако времени у него для
раздумий не было.
Вернулся, подтащил Нурку к кровати, привязал к ножке.
Я достал из кармана пятьдесят рублей, протянул их Тиманчику. Он
решительно отстранил мою руку, сказал твердо:
-- Только не забудь, что она не твоя. -- И, обращаясь к собаке,
добавил: -- Дуреха, я приду за тобою!.. -- Он хотел еще что-то сказать, но
замялся, слова застряли в горле, и он только заскрипел зубами.
Нурка как будто вдруг поняла, что хозяин навсегда уходит от нее,
рванулась к нему, упала, взвыла диким голосом.
Но Тиманчик, не оглядываясь и не попрощавшись со мною, ощупью нашел
дверь, вышел на крыльцо. Постоял. Протер глаза скомканной шапкой и
медленно-медленно спустился по ступенькам.
Громко хлопнула калитка.
Я бросился в кухню, схватил, что попалось под руку из продуктов, хотел
дать Тиманчику на дорогу, но он бежал уже далеко по улице, бежал так
стремительно, как будто за ним гналась беда.
В комнате неистовствовала Нурка. Пытаясь оторваться от кровати, она
волчком вертелась на натянутом ремне, билась об пол, металась как бешеная.
На мои попытки приласкать ее, она угрожающе скалила зубы.
Я поселил ее во дворе. Много дней собака ничего не ела, дичилась и
постоянно с тревогой прислушивалась к уличному шуму. Пройдет ли пешеход,
донесется ли людской говор, Нурка насторожится, дожидаясь, не откроется ли
калитка и не покажется ли ее хозяин.
Она выросла в тайге, в стойбище эвенков. И вдруг ничего привычного не
стало! Теперь до ее слуха не долетает манящий шум тайги со знакомыми ей
запахами зверей, птиц, трав. Да и люди другие, от них не пахнет дымом
костра, и говор совсем незнакомый. И вот ждет Нурка Тиманчика, не понимая,
почему он оставил ее и так долго не идет за ней.
Когда ждать становилось невмоготу, она высоко поднимала голову и,
устремив взгляд в небо, жалобно выла.
Шли дни, недели... Нурка понемногу привыкла к новой обстановке,
присмотрелась к людям, но не доверяла их ласкам.
Наконец мы перевели ее в сараи, где содержались все экспедиционные
собаки. Присматривал за ними дед Тихон, добрейший человек, воспитавший для
экспедиции не одно поколение зверовых лаек. Попав в собачье общество, Нурка
сразу проявила свой характер. Она оказалась настолько властной, что скоро
подчинила себе всех собак. Нельзя было без смеха смотреть, как эта рыжая, с
виду пугливая собака "отчитывала" огромного кобеля Ангарца, вцепившись в
него зубами. Тот после взбучки отходил к своей конуре, притворно визжал от
боли и заискивающе поглядывал на Нурку.
Порою ею овладевала тоска. Жизнь на привязи была непривычна ей. И она
весь день не вылезала из своей конуры, ничего не ела, в зеленоватых ее
глазах появлялась злая непокорность.
В марте Нурка принесла пятерых щенят, рыжих, с белыми, как и у нее,
грудками.
Собака стала еще более раздражительной, злющей, беспощадной к
окружающим ее собратьям. Под сараем, где она находилась со своим потомством,
воцарилась полнейшая тишина. Все присмирели. Забыли распри, старались
подальше обходить конуру со щенками. И даже овсянку хлебали как бы
"шепотом".
В эти дни и дед Тихон подпал под настроение своих питомцев. Заходил к
ним на цыпочках, разговаривал с собаками жестами и старался долго не
задерживаться в сарае.
Через день после появления на свет Нурки-ного потомства, ощенилась
Чирва -- молодая, ласковая и добрая лайка. Она принесла всего одного щенка,
пестрого и до уродства большеголового. Но, боже мой, как она была захвачена
материнским чувством! Казалось, все собаки завидовали ей.
Но счастье было коротким. На второй день ко мне в кабинет ворвался дед
Тихон.
-- Беда стряслась! -- выпалил он, задыхаясь от быстрого бега.-- У Чирвы
щенок пропал!
-- Кому он нужен? Найдется, -- успокаивал я старика. Чирву он любил.
-- Не иначе, Нурка съела!
-- С чего бы это она?
-- Со злости. Больше некуда ему деваться. -- У старика даже слезы на
глазах.
И вдруг до нашего слуха донеслись шум, драка, визг... Мы выскочили из
помещения, бросились в сарай.
Оказывается, Чирва, вернувшись с прогулки и не найдя своего чада в
конуре, каким-то чутьем догадалась, что это проделка Нурки. Забыв о страхе,
она с материнской самоотверженностью набросилась на свою противницу. Сколько
звериной ярости было в этой дикой схватке собак! Но на стороне Нурки были
все преимущества: сила, ловкость, жестокость. Не успей дед Тихон плеснуть на
дерущихся ведро холодной воды, она бы задушила Чирву.
Потеря щенка для Чирвы, впервые ставшей матерью, была поистине тяжелым
горем. Она еще несколько дней искала его по всем закоулкам сарая, в чужих
будках. Малейший шорох настораживал ее. Через некоторое время Чирва.
казалось, смирилась с утратой, но было что-то необъяснимое в ее поведении.
Чирва перестала ласкаться, отощала, была всегда чем-то озабочена,
казалась неряшливой и напоминала бродячую собаку, занятую поисками пищи. Все
чаще забегала в нашу экспедиционную столовую, попрошайничала, при случае
даже воровала, чего никогда с ней раньше не случалось.
Дед Тихон, наблюдавший за ней, заметил, что, когда из Нуркиной конуры
доносился писк щенят, Чирва вскакивала, как от удара кнута, и подолгу
прислушивалась. В ее печальных глазах отражалось беспокойство, точно в
каждом писке ей слышался зов погибшего щенка.
Зато Нурка, несмотря на то что кормила пятерых прожорливых щенят,
раздобрела. Она выглядела гладкой, чистой. Но к конуре по-прежнему никого не
подпускала, будто что-то пряча от посторонних глаз.
Однажды, сидя рано утром за работой, я услышал сильный стук в окно.
Барабанил дед Тихон.
Старик был сильно возбужден, морщинистое лицо, обычно грустное, сияло
необыкновенной радостью. Он показывал рукою на сарай и звал меня туда.
Я вышел, не понимая, что могло случиться с собаками.
В сарае нас встретила обычная тишина, потревоженная вспугнутой с пола
стайкой воробьев. Собаки в ожидании корма лениво дремали на своих местах.
Нурка куда-то убежала.
-- Да вы гляньте ось сюда, -- сказал, дед Тихон, показывая на конуру
Нурки.
Я глазам своим не поверил! В будке Чирва кормила Нуркиных щенят. Она
лежала на правом боку, а у сосков копошились живые рыжие комочки, сладостно
чмокая крошечными ртами. Голова Чирвы находилась у самого входа, уши были
насторожены, а глаза переполнены блаженством.
Мы еще не успели подойти к ней, как она, видимо, уловила своим тонким
чутьем приближение Нурки, мгновенно вырвалась из будки, шмыгнула в свою
конуру. Но, выскакивая, Чирва вынесла к краю будки двух щенят.
Один из щенят был пестрый, большеголовый.
Нурка, прибежав в сарай, нырнула в конуру и закрыла вход своей
недружелюбной мордой.
Дед Тихон стоял обрадованный, умиленный всем случившимся, не зная, что
и сказать.
Так вот почему Чирва сильно похудела, всегда была такой озабоченной,
попрошайничала! Еще бы, кормить шестерых щенят, не получая, как Нурка,
добавочного пайка для "кормящей матери"!
Нам не удалось проникнуть в другую тайну, которая не меньше, чем
пропажа пестрого щенка, поразила нас: какое чувство побудило Нурку украсть у
Чирвы ее единственного щенка?
Прошел год. Разобрали рыжих, повзрослевших Нуркиных щенят полевые
подразделения. Но, как ни странно, Нурка продолжала ревностно опекать
пестрого кобелька -- Загрю. Рос он на удивление быстро и в его экстерьере
все отчетливее проступали черты сибирской лайки. Но чем статнее становился,
тем больше глупел. Рос неласковым, ленивым. Мы бы сразу избавились от такой
собаки -- ни к чему в тайге лодырь! -- но у нее оказался еще один
покровитель -- дед Тихон. Старик был убежден, что у Загри еще не кончился
щенячий возраст, что все это пройдет, и не хотел расставаться с ним.
Собаки в экспедиции несут тяжелый труд. Невозможно представить нашу
работу без этих умных, выносливых животных. На собачьих упряжках мы
перебрасывали грузы, пересекали огромные пространства тундры и тайги, а в
трудные времена, когда над лагерем нависала угроза голода, их освобождали от
лямок, и собаки помогали нам охотиться, добывать лосей, медведей, сокжоев.
Время шло, а Загря все еще не выходил из щенячьего возраста. Мы же в
конце концов смирились с его присутствием, с его удивительной ленью. Но
когда мы хотели похвалиться своими породистыми собаками, показывали За-грю.
Это было единственным утешением за долгое терпение к нему.
Помню, осенью мы пробирались с караваном груженых оленей по старой гари
вдоль речки Ытымка. С нами были собаки Нурка и Качи. Загря в счет не шел,
хотя и сопровождал нас. К концу дня идущий впереди проводник наткнулся в
осиннике на свежую жировку сохатых. Это было кстати, у нас давно не было
мяса, к тому же оставалась еще не использованной одна лицензия (*Лицензия --
разрешение охотинспекции на отстрел зверя). Мы отпустили собак, а сами
свернули к реке и там решили заночевать. Еще не успели развьючить оленей,
как до нас донесся лай Нурки, а затем и Качи. Собаки держали зверя.
Лай разгоряченных псов разносился по тайге звонким дуэтом, то сливался
с треском сухостоя, то стихал в минутной передышке, чтобы возникнуть с
новой, еще большей силой.
Я схватил карабин и бросился на лай.
Пробежал болото, впереди глухая стена ельника. За ним злобный,
непрерывный, захлебывающийся лай. В голосе Нурки слышалась рыдающая нотка --
зверь вот-вот прорвется и уйдет. Я выскочил за перелесок с подветренной к
зверю стороны.
Старый сохатый стоял в мелком осиннике, погрузив глубоко в податливую
землю ноги и низко опустив тяжелую голову с могучими рогами. Он отбивался от
собак. Из открытого рта вместе с горячим дыханием вырывался угрожающий стон,
глаза кровенились от злобы. А Нурка и Качи отчаянно наседали, наскакивая на
зверя спереди.
Сохатый вдруг рванулся вперед, подминая под себя не успевшего отскочить
Качи, и хотел поддеть рогами Нурку. Но собака вовремя увернулась, отпрыгнула
в сторону, упала, но мигом вскочила и, обезумевшая, пренебрегая опасностью,
огромным прыжком оседлала зверя.
Сохатый вздыбил, взревел, стряхнул со спины рассвирепевшую собаку и,
широко разметав ноги, кинулся к болоту.
Тут уж было не до стрельбы. Я бросился к Качи, поднял его на руки. Он
умирал, раздавленный зверем.
А неподалеку спокойно лежал Загря, не обращая внимания на схватку. Он
озабоченно искал в своей лохматой шубе блох. В этот момент я готов был
пустить в него пулю, и не знаю, что удержало меня. Помоги он собакам, мы бы
не потеряли Качи, великолепного рабочего пса.
И все же Загря продолжал оставаться с нами. Мы терпели его присутствие
как наказание за какие-то, не совершенные нами, проступки.
Когда Загре исполнилось два года, кобель, будто назло всем нам, стал
чертовски великолепен! Он уже достиг предельного роста. Все в нем: уши,
ноги, корпус, голова -- было удивительно пропорционально. Самый великий
знаток не смог бы обнаружить в его экстерьере ни малейшего изъяна. Но в
упряжке он по-прежнему не ходил и по зверю не работал.
В тот год весною мы шли с двумя собачьими упряжками к перевалу через
Секстантский хребет. В тайге была распутица. Передвигались только ранними
утрами, пока держался наст. Загря плелся, как обычно, вслед за караваном.
Мы уже находились близко у цели, как на глаза попался свежий след
крупного медведя. Он, видимо, только что вышел из берлоги и направился на
солнечные склоны гор. Пустили по следу Нурку и лучшего медвежатника Турпана.
Наст еще выдерживал собак, и им легко было настичь зверя. Мы с проводником
бежали за ними на лыжах. Загря был с нами.
Собаки настигли медведя в соседнем логу. Тот пытался избавиться от них
бегством. Но тут Турпан подвалил справа и, изловчившись, на всем скаку
рванул зверя за "галифе". Медведь взревел и бросился за ним, а Нурка только
этого и ждала, припала к нему слева и больно хватила зубами за зад. Он
погнался за ней. Этим воспользовался Турпан... Так собаки, то справа, то
слева, до крови расчесали ему "галифе". Медведь остановился, стал
обороняться. Нурка и Турпан быстро изменили тактику, подступили к нему
спереди...
В таком положении мы и застали их на дне пологого ложка. Лай собак,
приглушенный стон зверя позволили нам незамеченными подкрасться поближе.
Недалеко от нападающих собак невозмутимо лежал на снегу Загря. Такое
равнодушие я уже больше не мог терпеть и твердо решил отделаться от этого
бездельника. Но сначала надо было покончить с медведем.
Прогремел сухой, короткий выстрел. Зверь упал, вскочил, кинул в нашу
сторону обезумевший взгляд, рванулся вниз по ложку и всей своей огромной
тушей накрыл не успевшего отскочить Загрю... Медведь лежал на снегу черным
комком, раскинув бездействующие лапы и засадив глубоко в снег лабастую
морду. Из-под него с жалобным стоном выбрался Загря. Но, выбравшись, не
убежал. Нет. Он уставился в упор на мертвого медведя.
С ним произошло что-то невероятное: какая-то сила заставила его
преодолеть инертность, пробудила врожденный инстинкт зверовой лайки.
Загря рвал на боках, на загривке медведя шерсть, рычал, давился от
ярости и, окончательно вызверившись, вдруг завыл, задрав высоко морду...
На второй день к полудню мы выбрались на верх безыменного отрога и там
расположились лагерем. Собачьи упряжки вернулись за медвежьим мясом, но
Загря с ними не пошел.
Мне нужно было подняться на одну вершину, осмотреть горизонт и
определить наивысшую точку хребта. Я шел не торопясь по водоразделу,
приминая лыжами хрустящий снег. Видимая с отрога равнина уходила в дымчатую
мглу и там, в бесконечности, теряла свои очертания. Горы поднимались над ней
высоченными гольцами. На них всюду следы давнишних разрушений: цирки,
провалы, одинокие останцы и каменистые ребра, точно обручи, опоясывающие
хребет сверху до самого подножья.
Уже вечерело. Освещенная закатом, засыпала уставшая земля. Замирали
лесные звуки. И вдруг где-то далеко-далеко точно ударили в бубен. Я
остановился. Звук зачастил.
Что бы это значило? Неужели лает Загря?! Ну конечно, он, больше некому!
Свернул на звук. Понесся вниз по скалистому обрыву. Оттуда все яснее
доносился лай.
Ниже рваные уступы скал. Схожу с лыж, осторожно спускаюсь по россыпи.
Лай все громче...
Иду осторожно вдоль каменной стены по карнизу, выглядываю из-за уступа.
Где-то близко зверь. Загря мечется метрах в пятидесяти под скалою,
разгоряченный, злой. Морда поднята кверху. Но мне не видно, кто бы это мог
быть? Спускаюсь ниже. Бешено бьется сердце, терзаюсь любопытством. Но вот
сделан последний шаг к обрыву, я закрепился, чуточку высунул голову -- и
буквально застыл: на одном из остроконечных шпилей соседней скалы стоял
снежный баран -- белобородый круторог, житель безмолвных северных гор.
Собрав на крошечном выступе, не больше чем в ладонь, все четыре ноги и
опустив тяжелую голову, он следил за Загрей. Спокойный, уверенный в своей
недосягаемости, круторог казался каменным изваянием.
Одно мгновенье -- и баран, обнаружив человека, затяжным прыжком
перебросил себя на соседний уступ, пугливо скакнул влево, еще и еще и, чудом
удержавшись над обрывом, исчез из глаз, оставив лишь грохот камней.
Вот тут мы с Загрей помирились и признали друг друга.
Он все больше и больше привязывался ко мне,
Ни на одну из наших собак не был он похож. К упряжке нам его так и не
удалось приучить -- слишком он был гордым. С собаками не дружил, на зверя
ходил в одиночку, и никогда на нем не было ран от схваток с противником.
Страстью кобеля были медведи. В схватке с этим сильным зверем смелости
Загри позавидовал бы африканский дикий буйвол.
Трудно сказать, кто привил ему эти ценные качества медвежатника. От
Чирвы он наследовал красоту и силу, а Нурка, видимо, привила ему эту страсть
зверовой лайки. Но многое он приобрел сам, работая со зверем в одиночку.
Судите сами.
Мы исследовали Прибрежный хребет у берегов Охотского моря. Лето по
условиям погоды было трудное, работа задерживалась, и экспедицию захватила
зима. Продовольственные запасы истощились. Населенных мест поблизости не
было. Снежные бураны не подпускали к нам самолеты. Надо было любой ценой
продержаться еще месяца полтора, чтобы закончить работу. Решили заняться
охотой.
Нашим проводником был местный эвенк, хороший охотник Илько. С ним мы и
отправились промышлять зверя.
Места там низкие, заболоченные, покрытые старыми гарями. С нами было
три зверовые лайки; Нурка, Буска и Загря. Собаки бежали молча. Вокруг
никаких следов. Вдруг далеко-далеко, левее темной полосы сыролесья, что-то
загремело, точно гроза ударила по - сухой, звонкой лесине. Потом там же
будто вскрикнул кто-то. Залаяла Нурка, а затем и Буска.
Грохотом падающих деревьев всколыхнулась гарь. Шум возрастал,
надвигался на нас все громче, яснее. Казалось, огромное стадо слонов бежало
через гарь, сбивая и ломая по пути деревья.
Мы выбрались к просвету, поднялись на ствол упавшей лиственницы и
увидели потрясающее зрелище. Черный зверь -- сохатый, огромный и длинный,
ломился через гарь. Он прошел мимо нас метрах в трехстах. Мы и не подумали
стрелять -- с такой быстротой сохатый бежал по лесному завалу. Могучими
рогами он рушил сухостой, грудью наскакивал на пни, на сучья, ломал
валежник, и треск падающих деревьев напоминал беспорядочную пальбу из пушек.
Дикий страх ослепил зверя ибезжалостно гнал напролом через гарь.
-- Худой место пошел зверь, -- хмуря брови, сказал проводник Илько. --
Он уже встречался с собаками и знает пулю -- иначе не бежал бы как бешеный.
-- Ты думаешь, по нему уже стреляли? -- спросил я.
-- Стреляли, -- повторил он убежденно. -- Может, ранен был, да ушел.
Теперь боится собак, вот и бежит.
-- Что же делать будем?
Илько посмотрел на меня удивленно.
-- Разве можно собак бросить, когда они у зверя?
В этот момент появился Загря. Кобель не пошел за зверем вместе с
собаками, он никогда не работал даже с Нуркой, к которой был очень привязан.
