***

***

Несколько более глубокий, хотя и достаточно противоречивый, теоретический подход в этом вопросе (как и в ряде других) имелся у романтиков французской либеральной исторической школы эпохи Реставрации (Ф. Гизо, О. Тьерри, А. Тьер, Ф. Минье и более радикальный Ж. Мишле). Важно учитывать, что романтики консервативного направления не признавали революции и крупные переломы в качестве закономерных форм развития[24], отсюда они представляли историю обществ как органическое медленное развитие. В отличие от консерваторов французские историки-романтики к революциям относились с большей симпатией (см., например: Далин 1981: 7–41), тем более что в самой Франции революционные настроения в эту эпоху (первая половина XIX в.) были очень заметны. Поэтому они в течение всего своего творчества искали пути, чтобы примирить разные подходы к роли личности в истории. Так, например, по Гизо роль личности – одна из движущих сил истории, хотя и не главная, ведущим выступает Провидение, то есть фактически объективные процессы (см., например: Реизов 1956). Гизо против того, чтобы рассматривать великих людей – что логично следует из жесткого детерминизма – «как бесплодный бич или как обременительную роскошь». Он и другие французские историки-романтики считали, что великие исторические деятели могут понять веление времени и ускорить (либо замедлить) наступление того, что необходимо. Фактически такой взгляд вместе с другими идеями был позже заимствован и развит марксистской школой, а также некоторыми другими направлениями[25].

Провиденциализм и детерминизм

Г. В. Ф. Гегель (1770–1831) в отношении роли личности высказывал во многом сходные с романтиками взгляды[26]. Исходя из своей провиденциалистской теории, он считал, что «все действительное разумно», то есть служит осуществлению необходимого и разумного хода истории. А сам ход мировой истории был разумен, поскольку являлся трансформированным выражением развития Мирового духа. Огромная заслуга Гегеля в том, что именно у него впервые мировая история предстала как процесс, причем процесс закономерный (см. подробнее: Гринин 2010г). Он является также, по мнению некоторых исследователей, основателем теории «исторической среды» (см.: Раппопорт 1899: 39), важной для проблемы роли личности[27]. Закономерность, по Гегелю, представала, конечно, в абсолютном виде, поэтому и призвание «всемирно-исторических личностей заключалось в том, чтобы быть доверенными лицами всемирного духа» (Гегель 1935: 30). Естественно, у него речь шла только о деятелях, которые заслужили в истории положительную оценку. Одна из главных идей Гегеля – великая личность не может сама творить историческую реальность, а лишь раскрывает неизбежное будущее развитие там, где другие ничего не могут предвидеть[28]. Дело великих личностей – понять необходимую ближайшую ступень в развитии их мира, сделать ее своей целью и вложить в ее осуществление свою энергию. А затем сойти, часто в молодом возрасте и трагически, со сцены. Однако так ли «необходимо», а главное – «разумно», было появление, например, Чингисхана и последовавшие за этим разрушения, гибель стран (хотя вместе с этим в будущем возникло и немало положительных результатов в результате образования монгольских империй)? Или появление Адольфа Гитлера и развязанная им вторая мировая война? Словом, в таком подходе очень многое противоречило реальной исторической действительности.

Подводя итоги романтического поворота в осмыслении истории, нужно сказать, что развитие идеи органического развития общества, попытки отыскать в нем глубинные процессы были важными шагами вперед, так как открывали большие возможности для поиска исторических закономерностей. Однакозародилась тенденция к преуменьшению роли личности, продолжавшаяся длительное время и утверждающая, что в результате закономерного развития общества при потребности в том или ином деятеле одна личность всегда заменит другую.

Л. Н. Толстой как выразитель провиденциализма. Едва ли не сильнее, чем у Гегеля, идеи провиденциализма выразил Л. Н. Толстой в своих знаменитых философских отступлениях в третьем томе романа «Война и мир». Согласно Толстому, значение великих людей только кажущееся, на самом деле они лишь «рабы истории», осуществляющейся по воле Провидения. «Чем выше стоит человек на общественной лестнице, чем с большими людьми он связан, тем больше власти он имеет на других людей, тем очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его поступка». «Сердце царево в руке божьей». «Царь есть раб истории» (Толстой 1987: 5).

Детерминизм много позже Гегеля и даже Толстого привлекал (и продолжает привлекать) часть исследователей, которые стремились найти в истории неумолимые законы (см. дальше, например, о П. Сорокине). Так, историк Эдвард Чини (Edward Cheney) в 1930-е гг. утверждал: «Внимательно изученные, тщательно взвешенные и измеренные, расположенные в точном порядке, персональные, случайные, отдельные влияния в истории приобрели смысл и стали вырисовываться очертания великих циклических сил. События происходили сами по себе…, то есть, они происходили так последовательно и неизбежно, что вычеркивали причины не только физических явлений, но и сознательных человеческих действий. История… не является результатом свободных усилий личностей или групп личностей; еще менее она случайна – она подчинена закону» (цит. по: Нагель 1977: 94; Kotick n.d.). Был склонен к детерминизму и вышеупомянутый А. Моруа, который приходит к выводу, что народы не могут избежать уготованной им судьбы (1998: 528–529).

К детерминистским теориям относятся географический детерминизм в лице К. Риттера, позитивизм, представленный, в частности, трудами О. Конта (1798–1857); эволюционизм в лице Г. Спенсера (1820–1903) и марксизм. Из них только марксизм оставил более или менее систематическую теорию роли личности в истории[29]. Марксизм мы рассмотрим в другом разделе.

Разумеется, религиозный, идеалистический или материалистический детерминизм, какие бы великие законы ни выставлялись в качестве главных, не может адекватно объяснить ход исторического процесса и тем более не способен решить проблему роли личности. Но и игнорировать долгосрочные тенденции, те или иные закономерности в историческом процессе – отнюдь не лучший путь для его понимания. Однако поиск оптимального соединения факторов продолжает быть одной из наиболее сложных задач.

Противоположные взгляды на роль личности в XIX в. Воспевание героев и королей. Английский философ Томас Карлейль (1795–1881) был одним из тех, кто вернулся к идее выдающейся роли личностей, «героев» в истории. Одно из самых известных его произведений, оказавших очень сильное влияние на современников и потомков, так и называлось – «Герои и героическое в истории» (1840, рус. пер. 1891; см. также: Карлейль 1994). Согласно Карлейлю, всемирная история есть биография великих людей. Карлейль и сосредоточивается в своих работах на тех или иных личностях и их роли, проповедует высокие цели и чувства, пишет целый ряд блестящих биографий. О массах он говорит гораздо меньше. По его мнению, массы нередко только орудие в руках великих личностей. По Карлейлю, существует своего рода исторический круг, или цикл. Когда героическое начало в обществе ослабевает, тогда наружу могут вырваться скрытые разрушительные силы массы (в революциях и восстаниях), и они действуют, пока общество вновь не обнаружит в себе «истинных героев», вождей (таких как Кромвель или Наполеон).

Подобный героический подход, несомненно, привлекал внимание к роли личностей, ставил (однако не решил) задачу раскрытия причин колебаний этой роли в истории. Но он имел слишком очевидные изъяны (помимо несистематического изложения): рассматривались только «герои», общество жестко делилось на вождей и массу, причины революций сводились к социальным чувствам и т. п.

По мнению Сидни Хука (Hook 1955: 42), наиболее активным поборником героической интерпретации истории после Карлейля был американский ученый Ф. А. Вудс (1873–1939). В отличие от Карлейля и других его последователей Вудс в своей работе «Влияние монархов: движение к новой науке истории» (Woods 1913) пытался дать и эмпирическое обоснование своего подхода. Он исследовал деятельность 386 правителей в Западной Европе с XII столетия до французской революции конца XVIII в., классифицировав их по ряду признаков, в частности разделив на три группы: сильных, посредственных и слабых монархов. Сравнив характеристики монархов с характеристиками периодов их правления, он обнаружил, в частности, что сильные, посредственные и слабые монархи ассоциируются в 70 % случаев соответственно с сильными, посредственными и слабыми эпохами, но в 10 % сильные монархи связываются со слабыми периодами и наоборот (Woods 1913: 246). Хотя и сам Вудс признает, что из этих наблюдений могут быть сделаны разные выводы, в том числе и такой, что характер исторических условий производит соответствующие качества монархов, он считает, что, напротив, вывод должен быть таков: монархи оказывают решающее влияние на исторические условия. При этом Вудс прибегает также и к биологическим аргументам, точнее, теориям входившей тогда в моду генетики, трактуя монархов как некую особую человеческую подрасу (Ibid.: 275[30]).

Не так много исследователей прямо придерживались взглядов, аналогичных воззрениям Карлейля[31]. Тем не менее идея, что таинственный великий человек стоит везде на поворотном пункте истории (Юлихер 2001), высказывалась нередко.

Поиск возможностей вписать личность в процесс и эпоху. В XIX в., таким образом, идет поиск совмещения признания величия определенных исторических деятелей с процессами исторического развития. В первые две трети века эти процессы связывались особенно часто с развитием самосознания (духа) народа. А поскольку это развитие народов и обществ всегда ассоциируется с той или иной крупной исторической личностью, тема роли личности стала достаточно популярной даже у романтиков[32]. Вот почему многие крупные историки более или менее подробно рассуждали о ней. При этом далеко не все из них рассматривали исторических деятелей с позиции провиденциализма и религиозного идеализма (хотя гегелевское влияние чувствуется весьма сильно). Напротив, ряд историков пытается выявить в качестве движущих сил истории вполне земные (как материальные, так и идеальные) факторы и вписать в этот поиск значение исторических деятелей. В качестве примера можно указать такого российского историка, как С. М. Соловьев, общая идея которого заключается в том, что исторический деятель должен быть вписан в характер своего времени и народа, что его деятельность удовлетворяет народную потребность и позволяет ей реализоваться. Историческая личность может быть видным, главным деятелем, но не творцом явления, проистекающего из общих законов народной жизни (Соловьев 1989: 416–426)[33]. Действительно, никакие личности не способны создать великие эпохи, если для этого в обществе нет накопившихся условий. И мы во второй статье вернемся к этому. Вопрос в том, всегда ли используется шанс, когда для этого возникают исторические условия. Очевидно, что отнюдь не всегда и даже, пожалуй, в существенно более редких случаях. Таким образом, возникает вопрос: почему в одних случаях удается реализовать возможность, а в других – нет? На мой взгляд, совпадение существования (появления) необходимой личности и потенциально выдающейся эпохи не является закономерностью, как казалось многим, включая С. М. Соловьева, в XIX в., а выступает скорее во многом случайностью. Даже при жестком вызове общества (как показывал, например, А. Тойнби [1991]) реагируют весьма по-разному, при этом – добавлю – ответы во многом зависят от того, какие личности влияют на принятие решений[34].

Вопрос о возможностях личности, ее соответствии времени и народу рассматривался в указанную эпоху с различных сторон. Немецкий историк Карл Лампрехт (1856–1915), автор 12-томной «Истории Германии», которого цитирует Плеханов, в частности, приходит к выводу, что общий характер эпохи является для великого человека эмпирически данной необходимостью. Но, несомненно, не так легко установить границы этой необходимости. Сам Лампрехт приводит, на его взгляд, неопровержимую иллюстрацию, спрашивая: мог ли Бисмарк вернуть Германию к натуральному хозяйству? Казалось бы, ответ очевиден. И рамки «необходимости» найдены. Но совсем скоро (во время первой мировой войны) неожиданно оказывается, что в этой са?мой Германии все начинает распределяться по карточкам. Кто бы мог подумать?! А еще через двадцать лет в России и Германии и вовсе возникает плановое «натуральное» хозяйство, в котором деньги перестанут играть прежнюю роль. И хуже того – возрождается рабство. И если бы вместе с Лампрехтом вопросить: можно ли возродить в Германии и России рабство, то кто бы мог представить, что можно? Таким образом, совершенно справедливая постановка вопроса о границах возможностей личности не позволяет дать простого ответа.

В последние десятилетия XIX в. и в начале ХХ в. в спорах вокруг проблемы роли личности все чаще применяются аргументы, привлеченные из естественных наук и наук о человеке. Это мы видели на примере Вудса и Огборна (Ogburn 1926), увидим на примере подходов Джеймса, Михайловского, марксистов и т. п. (см. также об общей такого рода тенденции в общественных науках во второй половине XIX в.: Виппер 1908: гл. XII).

У. Джеймс(1842–1910), известный американский философ-прагматик, был одним из тех, кто в центр проблемы роли личности поставил вопрос о ее окружении в широком смысле слова и соответствии личности среде. Свою довольно интересную концепцию У. Джеймс изложил в лекции «Великий человек и его окружение» (James 2005). Джеймс полемизирует со спенсерианцами, которые основную роль в изменениях придавали эволюции и взаимодействию общества и среды, существенно занижая роль личности. Он считал, что главная причина, которая заставляет общества изменяться от поколения к поколению, связана с накоплением влияния личностей, их примера, инициативы и решений.

Джеймс избирает весьма оригинальный подход. Он берет за аналогию теорию Дарвина о влиянии среды на естественный отбор и изменение видов. Философ, по Джеймсу, должен принять гениев как данность, также как биолог принимает за данность «спонтанные вариации» Дарвина (то есть спонтанные мутации, согласно современной генетике. – Л. Г.). А роль личности будет зависеть от степени ее соответствия социальной среде, эпохе, моменту и т. п. Джеймс вводит понятие восприимчивости личности к исторической ситуации/моменту, периоду, времени (receptivities of the moment). Изменения в обществах от поколения к поколению, по Джеймсу, прямо или косвенно обусловлены главным образом деятельностью или примером личностей. При этом либо гений этих людей оказался настолько созвучным особенностям своего времени (соответствовал определенному моменту), либо их случайное положение во власти было столь важным, что они стали вдохновителями или инициаторами движения, создали прецедент или стиль, превратились в центр духовного разложения или причину гибели других людей, чьи таланты, имей они возможность для свободной игры, вели бы общество в другом направлении (James 2005: 174).

В такой позиции, на мой взгляд, было немало ценного: уловлен важный момент соответствия личности ее роли; намечена типология ролей личности, хотя по-прежнему на первом месте стоят гении; показаны не только прямое, но и косвенное влияние исторических деятелей; указывается на вариативность движения общества. Но такой подход становится детерминизмом наоборот: все другие движущие силы оказываются за кадром роли личности, становится также непонятным, почему в одни эпохи много выдающихся личностей, а в другие – мало (см. также критику Джеймса С. Хуком: Hook 1955: 16–19).

Как бы то ни было, анализ соответствия личности и среды стал одним из главных в проблеме роли личности.

Марксизм. Сила марксизма была в том, что он сумел сформулировать достаточно цельную и убедительную теорию, которая объясняла ход исторического процесса материальными факторами. Однако, хотя марксизм полностью порвал с провиденциализмом и теологией, он унаследовал от объективной идеалистической философии Гегеля убеждение в том, что исторические законы инвариантны, то есть должны быть реализованы при любых обстоятельствах (максимум вариации: несколько раньше или позже, легче или тяжелее, более или несколько менее полно).

При том что крупные марксисты нередко интересно ставили вопросы, связанные с проблемой личности в истории и порой давали небезынтересные ответы[35], в целом в ситуации экономического детерминизма роль личности в истории представала небольшой. Стремление противопоставлять личности и массы в пользу последних, законы и случайности – почти исключительно в пользу первых (см., например: Энгельс 1961 [1886]: 306–308) существенно способствовало такому результату[36].

Ряд положений относительно роли личности в классическом для марксизма виде был сформулирован Энгельсом, но наиболее систематически изложен в работе Г. В. Плеханова «К вопросу о роли личности в истории» (1956 [1898]). Марксисты считали, что личность может придать историческим событиям некоторое своеобразие или, по выражению Плеханова, личность может лишь наложить индивидуальный отпечаток на неизбежный ход событий, ускорить или замедлить реализацию исторического закона, но не в состоянии ни при каких обстоятельствах изменить запрограммированный ход истории. И если бы не было одной личности, то ее непременно заменила бы другая, которая выполнила бы ровно ту же историческую роль (см., например: Энгельс 1965 [1890]: 175, 176; Плеханов 1956: 326).[37]

Признавая развитие производительных сил главной, наиболее общей исторической причиной, Плеханов пишет: «Рядом с этой общей причиной действуют особенные причины, то есть историческая обстановка, при которой совершается развитие производительных сил данного народа», а «влияние особенных причин дополняется действием причин единичных, то есть личных особенностей общественных деятелей и их “случайностей”, благодаря которым события получают, наконец, свою индивидуальную физиономию». Но «единичные причины не могут произвести коренных изменений в действии общих и особенных причин, которыми к тому же обусловливаются направление и пределы влияния единичных причин» (Плеханов 1956: 322).

Ясно, что Плеханов исходит не просто из линейности исторического процесса, но из всегда и везде полной соподчиненности и иерархии причин. Между тем в истории множество случаев поворотных, «бифуркационных», судьбоносных и т. п., когда именно «малые» причины влияют на возможность реализации тенденции, когда сталкиваются разные силы и т. п. Именно в таких ситуациях роль личности становится очень важной и даже решающей. Огром-ное количество исторических ситуаций и явлений также связано с наличием определенной силы, системы и т. п., само существование которых зависит от массы причин разного ранга, включая и качества и возможности (удачи) личностей[38].

Плеханов невольно исходит из идеи осуществления смысла истории ранее, чем совершились события[39]. При этом его логика на первый взгляд противоречит известной мысли Ф. Энгельса. «История делается таким образом, – писал последний, – что конечный результат всегда получается от столкновений множества отдельных воль, причем каждая из этих воль становится тем, что она есть, опять-таки благодаря массе особых жизненных обстоятельств... то, чего хочет один, встречает противодействие со стороны всякого другого, и в конечном результате получается нечто такое, чего никто не хотел» (Энгельс 1965 [1890]: 395–396). Однако и Энгельс (см. его мысль о замене исторических деятелей выше), и другие марксисты воспринимают личности главным образом как вспомогательные движущие силы, полагая за действиями множества личностей гораздо более влиятельные исторические силы, которые должны неизбежно реализовать открытые ими законы.

Но неизбежных, действующих вопреки всему, с «железной необходимостью» законов нет и быть не может в истории. Во-первых, мировая совокупность обществ – это сложная система, в которой роли тех или иных государств вовсе не одинаковы (а следовательно, и пути развития существенно различны). Поэтому, например, промедление с реформами из-за того, что у власти была не выдающаяся, а посредственная личность, способно оказаться фатальным для конкретного общества, которое из-за этого может отстать и попасть в зависимость (как например, случилось в Китае в XIX в., в то время как Япония сумела перестроиться и сама стала делать захваты).

Во-вторых, детерминисты недостаточно учитывали, что личность не только действует в определенных обстоятельствах, но когда обстоятельства позволяют, в известной мере творит их согласно собственному пониманию и особенностям. Например, в эпоху Мухаммеда в начале VII в. арабские племена и вождества чувствовали потребность в новой религии (идеологии), и в их среде появлялись разного рода пророки и идеологи (см., например: Коротаев и др. 2007). Но какой могла стать новая религия в своем реальном воплощении, во многом зависело уже от конкретной личности. А установленные Мухаммедом правила, записанные священные тексты, законы и прочее, созданные нередко под влиянием тех или иных обстоятельств, личного опыта и т. п., превратились затем в каноны, которые играли и играют до сих пор очень важную роль. И главное: арабы, конечно, могли обрести иную религию, но стала бы она без Мухаммеда мировой?

В-третьих, многие события, включая, например, социалистическую революцию в России (именно ее, а не вообще революцию в России), надо признать результатом, который мог бы и вовсе не осуществиться без совпадения ряда случайностей, выдающейся роли Ленина и в меньшей мере – Троцкого. Подобные взгляды были проанализированы, в частности, в работе С. Хука (Hook 1955).

Плеханов старается быть объективным, но это невозможно, если стоять на точке зрения его «монистического» подхода к истории. В частности, он пишет, что роль личности и границы ее деятельности определяются организацией общества, и «характер личности является “фактором” такого развития лишь там, лишь тогда и лишь постольку, где, когда и поскольку ей позволяют это общественные отношения» (Плеханов 1956: 322). В целом это во многом верно. Но напрашивается вопрос: каковы возможности личности, если общественные отношения позволяют ей становиться «фактором такого развития»? Разве в этой ситуации развитие не может стать более зависимым от желаний и личных качеств правителя, который и станет концентрировать силы общества в нужном ему русле, чем от иных причин? Таким образом, если характер общества дает простор произволу (случай в истории очень распространенный), то указанное плехановское положение не позволяет ответить на многие вопросы.

Однако если – что является единственно верным – исходить из того, что в разных ситуациях влияние разных сил может иметь различный результат, то значит, и личность в каких-то ситуациях – но далеко не во всех – становится очень важным и даже важнейшим фактором. В следующей статье мы попробуем разобраться, в каких именно (см. также: Гринин 2007; 2008).

Стоит обратить внимание на то, что в отличие от Гегеля в марксизме принимаются во внимание уже не только положительные, но и отрицательные деятели (первые могут ускорить, а вторые – замедлить реализацию закона), хотя сама оценка «положительной» или «отрицательной» роли существенно зависела от субъективной и классовой позиции философа и историка. Если радикалы-революционеры считали Робеспьера и Марата героями, а королей – реакционерами, то более консервативная часть, включая и либералов, рассматривала их как кровавых фанатиков, а многих королей считала героями и мучениками.

Ленин в ряде своих работ также затрагивает проблему роли личности, как и Троцкий в своей двухтомной «Истории русской революции», впервые изданной в Германии в 1932 г. Но притом что отдельные мысли заслуживают внимания, ничего оригинального в этом плане по сравнению с другими марксистами они не сделали.

Из марксистских исследователей, некоторые идеи которых имели определенные отличия от ортодоксии, необходимо упомянуть А. Лабриолу (1843–1904), отдельные цитаты из книги которого «материалистическое понимание истории» (1960 [1895]) выше уже приводились, а также А. Грамши (1891–1937) и К. Каутского (1854–1938), о которых далее (в этой и следующей статье) еще будет идти речь.

***

***

          [24] Одно из самых известных произведений этого рода – «Опыт о революциях» О. Шатобриана (1768–1848).

[25] Как известно, Маркс [1852] и сам признавал, что у французских романтиков им были заимствованы и развиты такие фундаментальные для марксизма идеи, как классовая борьба и роль народных масс в истории (Маркс 1962: 427). Что касается роли личности, то этот вопрос никогда не был для марксизма ведущим, но сходство взглядов, изложенных Г. В. Плехановым (см. ниже), с французскими романтиками налицо.

[26] За исключением, однако, того важного момента, что романтики в основном сосредоточились на национальных историях, а Гегель создал теорию всемирного исторического процесса и соответственно вел речь о всемирно-исторических личностях.

[27] Полемизируя с просветителями, которые постоянно призывали учиться у истории (мысль сама по себе верная, но такая учеба требует ясного понимания особенности каждой эпохи), Гегель говорил, что правители, как правило, ничему не учатся у истории, поскольку «в каждую эпоху оказываются такие особые обстоятельства, каждая эпоха является настолько индивидуальным состоянием, что в эту эпоху необходимо и возможно принимать лишь такие решения, которые вытекают из самого этого состояния» (Гегель 1934: 7–8). Иными словами, такого рода уроки не могут быть приняты сами по себе, без их глубокой и творческой переработки. Отсюда можно было сделать важный вывод в отношении понимания причин успеха (или неуспеха) действий отдельных личностей: их качества, цели и стратегии подходили (или не подходили) к эпохе и данному моменту. См. также далее о взглядах У. Джеймса.

[28] Определенно роль личности зависит от множества разных причин, и только «кажется, что герои творят сами из себя и что их действия создали такое состояние и такие отношения в мире, которые являются лишь их делом и их сознанием» (Он же 1935: 29).

[29] Позиция Риттера с его предустановленной гармонией была во многом сходной с реакционными романтиками (см., например: Косминский 1963: 359–361). Конт был слишком, говоря словами Р. Арона (1993б: 118), привержен систематизации. Он исходил из того, что природа людей и обществ едина, поэтому практически не занимался обстоятельно проблемой роли личности. Спенсер чаще касался этой проблемы, подвергал критике идеи Т. Карлейля и провиденциалистов. Но и он не высказывался по этому вопросу достаточно полно (см., например: Кареев 1890: 62). Его общий подход заключался в том, что интерпретация фактов в теории великих людей примитивна и ненаучна, что при рассмотрении того, каким образом появляются великие люди, мы поймем: они просто продукт своего социального окружения, появившийся в результате длинной цепочки сложного влияния. Прежде чем такой человек сможет переделать общество, общество должно создать его (см.: Spencer 1896: 34; Спенсер 1874: гл. 2, с. 44 и далее).

Однако это одностороннее видение, хотя бы потому, что тут нет учета крупных переломных ситуаций, которые прерывают эволюционное развитие и создают очень большую свободу для влияний различных деятелей на общество (об этом пойдет речь в следующей статье; см. также: Гринин 2007; 2008).

[30] Использует достижения генетики для сравнения наследственных и социальных факторов в формировании выдающихся людей и У. Огборн (Ogburn 1926), правда, в теоретическом плане его статья слабая.

[31] К числу таких относится, например, американский философ Р. Эмерсон (1803–1882) (Эмерсон 2001 [1860]).

[32] В приведенной ниже цитате В. Г. Белинского, бывшего под влиянием Гегеля, можно найти беллетризованный синтез, достаточно характерный для эпохи 1830-х гг., детерминизма и воспевания гениев: «...в отношении к движению юные поколения играют роль только плодородной почвы, на которой скоро поднимаются семена преуспевания. Семена же эти бросаются на плодородную почву гениями…» (Белинский 1948: 381). «Значение великих исторических деятелей можно уподобить значению дождя, который благотворно освежает землю, но который, однако, составляется все-таки из испарений, поднимающихся с той же земли», – писал последователь Белинского Н. А. Добролюбов (цит. по: Каммари, Глезерман и др. 1959).

[33] При этом у Соловьева встречаются мысли, которые отнюдь не являются бесспорными, но представляют собой попытку найти органическую связь между ролью личности и ее средой: «Только великий народ способен иметь великого человека, сознавая значение деятельности великого человека, мы сознаем величие народа» (Соловьев 1989: 426). Соловьев также указывает (и это отличает его от позиции Гегеля и сближает с идеями Гизо), что выдающиеся деятели не только совершают ошибки, но иногда своей силой ведут общества дальше того, что назначено имеющимися силами и потребностями. Это производит «неправильности» и заставляет общества делать шаг назад (что мы называем реакцией), но эта неправильность временная, а заслуга – вечная (Там же: 416). В целом общая ошибка такого рода взглядов в том, что рассматриваются только прогрессивные деятели, не учитывается внешнее влияние, а также то, что негативная роль часто оказывается более влиятельной, чем позитивная, а неосмысленные и непланируемые последствия – часто более значимыми, чем осмысленные.

[34] Ведь приди на место Петра I иной, «спокойный» государь или менее талантливый реформатор, эпоха реформ в России отложилась бы или не удалась, затем реформы могли запоздать, как позже случилось в Турции перед и в эпоху танзимата (после 1839 г.), в результате чего страна стала бы играть совсем иную (малую, подчиненную) роль в Европе и мире. Надо учесть, что России в конце XVII в. никто непосредственно не угрожал, очевидного вызова, способствующего мобилизации сил общества (как в Смуту в начале XVII в.), не было.

[35] Например, Ленин писал, что «действительный вопрос, возникающий при оценке общественной деятельности личности, состоит в том, при каких условиях этой деятельности обеспечен успех, в чем состоят гарантии того, что деятельность эта не останется одиночным актом, тонущим в море актов противоположных?» (Ленин 1979: 159).

[36] И уж в совсем утрированном виде такое противопоставление нашло свое место в некоторых работах советских марксистов 1930–1950-х гг. (см., например: Каммари и др. 1957).

[37] Этот довольно распространенный тезис о том, что вместо Наполеона (Цезаря и т. п.) непременно пришел бы другой деятель и политика существенно не изменилась бы, высказывали представители разных школ и взглядов. Например, французский историк А. Сорель, автор 8-томного труда «Европа и французская революция» (рус. пер. 1892–1908), считал, что место Наполеона мог бы занять, например, блестящий революционный генерал Ош, загадочно умерший в 1793 г., когда всходила звезда Наполеона (см.: Карсавин 1993: 315).

[38] Самая крупная кочевая империя сложилась только однажды в истории (хотя потенций было немало), и возможность ее появления, так же как и удача дальнейших завоеваний, в огромной степени зависела от конкретной личности – Чингисхана. Между тем Чингисхан еще до провозглашения его верховным ханом трижды чудом избегал смерти, причем один раз его искали триста погнавшихся за ним всадников (Хара-Даван 1996: 105). Погибни он – и гигантской империи бы не возникло. Ведь история кочевников показывает, что порой проходили многие сотни лет, пока появлялся деятель, способный до такой степени сплотить их. А Монгольскую империю и вовсе нужно рассматривать как исключительный случай (Barfield 1991: 48).

[39] Неудивительно, что некоторые его рассуждения Арон называет наивными (1993а: 4, 208).

***                   Читать         дальше       ...       

***

***

***     Роль личности в истории. Гринин Л.Е. ... 01 

***          Роль личности в истории. Гринин Л.Е. ... 02 

***      Роль личности в истории. Гринин Л.Е. ... 03 

***             Роль личности в истории. Гринин Л.Е. ... 04

***         Кто руководит, и... разговор о Вечности 

***

***

***

***