***

***

Личность в истории: эволюция взглядов

Гринин Л. Е.

Введение

В процессе размышлений над историческими событиями всегда возникает вопрос о роли исторических деятелей: как повлияла определенная личность на выбор той или иной альтернативы развития? изменил ли ход истории результат ее деятельности и насколько? было ли неизбежным такое изменение или нет? и т. п.

Интерес к проблеме роли личности во многом зависит от положения философии и теории истории в системе знания, а также от характера самой эпохи. Естественно, что в спокойные времена он снижается, а в бурные – растет. Так, в первой половине ХХ в. проблема роли личности была очень актуальной (см.: Hook 1955: 3), поскольку оказалось – на первый взгляд неожиданно, – что выплывшие как будто бы ниоткуда деятели способны «перевернуть» не только свои страны, но и весь мир, а также и весь уклад жизни.

Современный период – но уже на другой лад – также является судьбоносным, причем не для отдельных стран, а для всего мира в целом. Вопреки звучащим в начале 1990-х гг. прогнозам о «конце истории» (см.: Fukuyama 1992) события последних десятилетий свидетельствуют об обратном. История подошла не к концу, а к началу грандиозных перемен. Человечество оказалось у нового поворотного пункта развития, а в такие эпохи действия субъектов истории, к которым, несомненно, относятся политики и другие «значимые личности», в определенных случаях могут оказать особое влияние на последующее развитие.

Тут, забегая вперед, скажем: поскольку роль личности растет в зависимости от масштаба сцены, а также от того, сколько «запасных» путей есть у эволюции, можно говорить о том, что глобализация существенно повышает роль личности, в том числе роль ученых и иных инноваторов. Ведь альтернативных путей развития становится меньше, а следовательно, риск растет.

Из очевидной истины о том, что люди делают историю, вытекает целый ряд вопросов, остающихся по-прежнему дискуссионными, например какова в общей человеческой деятельности роль выдающихся людей, этих, по выражению С. Л. Утченко (1973: 3), вечных спутников человечества. Или возьмем такую сложную и едва ли не центральную для философии истории проблему соотношения закономерного и случайного. С одной стороны, мы знаем огромное число случаев, когда смена личностей (например, череда убийств монархов и переворотов) не влекла решающих перемен[1]. С другой стороны, несомненно, бывают отдельные – хотя и не столь уж редкие – периоды и обстоятельства, когда от, казалось бы, малых вещей в большей или меньшей степени зависит будущее не только отдельных обществ, но и всего человечества. Причем такие судьбоносные моменты всегда связаны с борьбой и влиянием различных исторических деятелей. А ведь присутствие или отсутствие той или иной личности в определенный момент всегда до известной степени случайно и остается таковым, пока какая-то личность появляется и закрепляется в определенной роли (тем самым затрудняя или облегчая приход других)[2].

Таким образом, уловить, от чего зависит роль личности: от нее самой, исторической ситуации, исторических законов, случайностей или от всего сразу, в какой комбинации и как именно, – сложно. Мы уже не говорим о том, что и сам ответ в огромной степени зависит от избранного нами аспекта, угла и точки зрения, рассматриваемого периода и прочих релятивистских и методологических аспектов.

«Самый факт, что в основе всей истории лежат противоречия, противоположности, борьба, войны, – справедливо подчеркивает А. Лабриола, – объясняет решающее влияние определенных людей при определенных обстоятельствах» (Лабриола 1960: 182–183). Но вопрос о том, что это за «определенные обстоятельства», в каких случаях они возникают, а в каких нет, следовательно, когда роль личности (и какой личности) велика, а когда мала, требует особых анализа и процедур, включающих множество факторов, в том числе характер эпохи и общества и т. п. Анализу этих процедур и обстоятельств в авторской интерпретации будет посвящена следующая статья, в которой также рассмотрены современные взгляды на проблему. А в настоящей статье мы сосредоточимся на том, как решали эти проблемы мыслители и историки прошлого (с древности до начала ХХ в. включительно).

1. Представления о роли личности в истории до середины XVIII в.

Историю взглядов на проблему роли личности в истории можно разделить на два больших этапа: 1) когда эта проблема в качестве самостоятельной проблемы теории и философии истории не выделялась (примерно до первой трети – середины XVIII в.), но так или иначе поднималась в связи с рассмотрением различных иных вопросов; 2) когда она стала одной из самостоятельных проблем философии истории (с середины XVIII в.)[3].

Историография возникла не в последнюю очередь из потребности описать великие деяния правителей и героев. Но поскольку еще не было собственно теории и философии истории, естественно, что долгое время и проблема роли личности как самостоятельная не рассматривалась. Лишь в нечетком виде она возникала вместе с таким философским вопросом: имеют ли люди свободу выбора или все предопределено заранее волею богов, судьбою? И т. п. Чаще всего эти вопросы решались в том смысле, что судьбы людей находятся полностью в руках высших сил. Особенно ярко это вы- ражено в исторических книгах Библии («Книга царств» и др.), которые оказали, без преувеличения, огромное влияние на средневековую и последующую историографию и теологию истории.

Античность. Древние греки и римляне в большинстве своем смотрели на будущее фаталистично, то есть они в целом считали, что судьбы всех людей предопределены заранее. Вот почему тема предсказаний и предопределений, которые непременно – несмотря ни на какие попытки обойти волю судьбы – осуществятся, очень характерна для них. Такова, например, история персидского царя Кира, будущее которого было предсказано его деду-мидийцу Астиагу во сне (Геродот. История I: 107 и далее). И такова же история Ромула и Рема (Ливий. История Рима от основания города I: 1, 3–4).

В то же время греко-римская историография была в основном гуманистической, поэтому наряду с верой в судьбу в ней присутствовала идея, что от сознательной деятельности человека зависит очень многое. Например, даже постоянно упоминающий о судьбе в своей «Всеобщей истории» Полибий (200–120 гг. до н. э.) считал, что разорвать круг цикличности, в результате которого происходит деградация государств, все же можно, если установить смешанную форму государства, сочетающую начала монархии, аристократии и демократии, чтобы каждая власть служила противодействием другой, как это было сделано в Риме и Карфагене (Полибий. Всеобщая история VI: 10, 6). Естественно, что сделать это без выдающихся людей было бы невозможно[4].

В любом случае, деятельность личностей – один из самых очевидных исторических факторов. Примеры выдающихся полководцев и государственных деятелей, добившихся потрясающих успехов (таких как Александр Македонский) или, напротив, проигравших (как Ганнибал или Пирр), никого не могли оставить равнодушными. Неудивительно, что ряд историков, особенно тех, кто работал в жанре биографии, как Плутарх (ок. 45 – ок. 127 гг. н. э.), придавали большое значение роли отдельных исторических личностей[5]. Веру греков и римлян в роль выдающихся людей подтверж-дает и то, что они приписывали отдельным законодателям (Ликургу, Ромулу, Сервию Туллию и др.) единовременное установление определенного порядка на долгие века, хотя современные исследователи говорят, что многие приписываемые древним законодателям установления были введены в течение длительного времени и трансформировались в ходе истории.

Таким образом, для греко-римской общественно-исторической мысли характерна двойственность. С одной стороны, какая бы причина исторических событий ни выдвигалась тем или иным античным историком, все они в конечном итоге склонялись к при- знанию высшей причины, часто отождествляемой с понятием судьбы, которой подчиняются даже боги и которую невозможно познать (см.: Кузищин 1980: 15). Но, с другой стороны, для античной мысли важнейшими движущими силами истории выступали также и вполне земные причины[6]. Особенностью такого взгляда являлось то, что в античности не было ни характерной для Ближнего Востока примитивности, ни тотального провиденциализма сред- них веков.

По мнению Р. Коллингвуда, античная историография была повествованием об истории человеческих деяний, целей, успехов и неудач. Она допускала божественное вмешательство, однако у богов не было собственного плана развития человеческой истории. Они только обеспечивали успех или же разрушали планы людей. Поэтому у античных писателей имелась нечеткая тенденция к уменьшению роли богов или к замене ее простыми олицетворениями человеческой деятельности, такими как гений императора, богиня Рима или же добродетели, изображенные на римских императорских монетах (и добавлю – еще чаще судьбой, роком, фатумом). Конечным результатом этого развития оказывалась тенденция к поиску причин всех исторических событий в личности, индивидуальной или корпоративной, действующей в истории. Все это приводило к выводу, что любое историческое событие – прямой результат человеческой воли, что кто-то всегда ответствен за него и именно эту личность надо хвалить или порицать за данное событие в зависимости от того, оказалось оно хорошим или плохим (Коллингвуд 1980: 41–42).

Тем не менее, несмотря на многие заслуги античной историографии, она не создала цельной философии истории (см.: Лосев 1977: 22 и др.; Гринин 2010а: 186–187), а те идеи, которые в ней имелись, часто сводили историческое развитие к вечным циклам. Проблема роли личности не была по-настоящему поставлена античными авторами, а указанная двойственность (между фатализмом и верой в силы человека) в любом случае не позволила бы античным авторам ее решить.

Средние века. Иначе и в определенной мере более логично (хотя, конечно, неверно) проблему роли личности решали в средневековой теологии истории. Согласно этому взгляду, исторический процесс недвусмысленно рассматривался как реализация не человеческих, а божественных целей.

История, по представлениям Августина и абсолютного большинства других христианских мыслителей, осуществляется по изначально имеющемуся божественному плану, а те или иные люди являются избранными богом деятелями. Они могут воображать, что действуют согласно своим воле и целям, но в действительности их деятельность направлена на реализацию замысла, который известен только Богу. Однако последний действует не прямым образом, а именно через избранных им людей. Следовательно, понять роль этих людей означало отыскать намеки на замысел Бога. Вот почему интерес к роли личности в истории в определенном аспекте приобретал особую значимость.

Возник и зародыш будущего расхождения в понимании исторических законов и роли личности. С одной стороны, исторический деятель – человек, ибо все, что происходит в истории, происходит по его воле. С другой стороны, человек изначально не способен предвидеть результаты своих действий, он существует лишь как средство осуществления божественных предначертаний (см.: Коллингвуд 1980: 41–42). Это принижало гуманистический аспект истории, но поиск скрытых за действиями людей более глубоких причин, чем их желания и страсти, объективно способствовал развитию философии истории (в которой эта воля Бога либо оставалась в той или иной интерпретации, например Абсолюта, как у Гегеля, либо заменялась неумолимыми законами истории)[7].

Однако Августин и другие средневековые философы, в том числе и Фома Аквинский, оказались не в состоянии непротиворечиво разрешить проблему свободы воли (выбора) человека[8]. Если он свободен, то должен отвечать за свои поступки; если же все пред-определено, то человек не может отвечать за себя, он просто марионетка, а значит, в его прегрешениях нет вины. Забегая хронологически вперед, отметим, что в период Реформации XVI в. проблема свободы воли человека встала с новой силой. Реформаторы (Лютер, Кальвин, Цвингли и др.) обратились к Библии как к непосредственному источнику божественного откровения. Лютер (в отличие от таких немецких гуманистов, как Эразм Роттердамский) не признавал свободы воли и настаивал на буквальном толковании принципа божественного провидения. Согласно Кальвину, судьбы людей предопределены Богом заранее, поэтому среди людей есть избранные и осужденные. Последние не могут собственными усилиями добиться благословения, а избранные в любом случае остаются избранными. Таким образом, представление о человеческой судьбе и истории предстает в учении Кальвина полностью фаталистическим. При этом, постоянно пересматривая свой главный труд «Наставления в христианской вере», Кальвин даже усиливал этот фатализм (Порозовская 1995: 186–187, 193). Однако в его концепции нашелся удачный спасительный выход. Человек не может знать заранее, избран ли он. Только состояние его дел косвенно показывает, приближен ли он к Богу. Это способствовало тому, что кальвинисты стремились к наибольшему успеху в жизни. Странным образом фатализм кальвинистского учения не повлиял на активную жизненную позицию многих исповедовавших его людей. Никто из верующих не сомневался в своем спасении, но только старался оказаться достойным его (Порозовская 1995: 256)[9].

Несмотря на провиденциализм, биографический жанр был довольно распространен в средневековой историографии[10]. Заметных успехов в этом жанре достигли византийские историки в период подъема византийской культуры в XI–XII вв. В частности, грандиозным жизнеописанием императора Алексея I Комнина является написанная его дочерью Анной Комниной (1083 – ок. 1148) «Алексиада». Труд крупнейшего историка Византии Михаила Пселла (1018 – ок. 1078 или ок. 1096) «Хронография» является одним из наиболее заметных памятников византийской исторической мысли. Каждая глава сочинения Пселла посвящена определенному императору, фигура которого оказывается уже не просто одним из звеньев времени, как в хрониках, а предметом биографического повествования. В его представлении любой человек – существо противоречивое, изменчивое и непостоянное, и задачу свою он видел в том, чтобы эту противоречивость и изменчивость изобразить (см.: Долинин, Любарский 1999: 360). Как отмечает А. Л. Шапиро (1993: 53), здесь мы видим заметное продвижение в методе исторического портрета по сравнению с тем, что делали Тацит и другие римские писатели. Будучи христианином, Михаил Пселл возводил события истории к воле божественного провидения, но в то же время, подобно своим античным предшественникам, считал необходимым исследовать их земные причины и результаты, в том числе и деятельность конкретных личностей.

Если обратиться к ранневизантийским предшественникам Пселла, то нельзя пройти мимо такой крупной фигуры, как Прокопий Кесарийский (между 490 и 507 – после 562). Этот сирийский грек, получивший прекрасное светское образование, преуспевал на дипломатической и политической службе при дворе императора Юстиниана I, названного Великим. Это был период наивысшего подъема Византийской империи, когда казалось, что удастся возродить Римскую империю в полном объеме и на Востоке, и на Западе. Эпоха Юстиниана ознаменовалась также колоссальным достижением общественной мысли – кодификацией римского права, сыгравшего огромную роль в становлении европейской цивилизации. Но Юстиниан надорвал силы империи. Все это определяет двойственность позиции Прокопия. Очень интересно для понимания нашей темы увидеть, как оценка роли личности в истории зависит от самого историка, его положения и мировоззрения. Если в своих официальных произведениях «История войн Юстиниана с персами, вандалами и готами» и «О постройках Юстиниана» Прокопий прославляет императора, его войны и политику, то в своей «Тайной истории» излагает иной взгляд на состояние империи, облик ее правителей и политической элиты. Он подверг Юстиниана и его окружение критике и резкому моральному осуждению, изобразил его правление как тиранию, а результаты его политики расценил как вредные и губительные для государства.

В отличие от европейской арабская мысль, также очень склонная к провиденциализму, все же отдавала большую дань вкладу исторических личностей в ход событий, хотя, разумеется, никакой особой теории тут не было и не могло быть создано[11]. Напротив, наиболее крупный и известный арабский теоретик (социолог, историк и философ) Ибн-Халдун (1332–1406) в своей концепции, изложенной в большом «Введении» (по-арабски «Мукаддима») к обширному историческому труду «Книга примеров по истории арабов, персов, берберов и народов, живших с ними на земле», скорее придерживался детерминистского взгляда, рассматривая ход истории как повторение с вариациями династийно-политического цикла. В его изложении роль личности правителей не особенно важна, так как ходом истории управляют законы смены династий и фаз изменения жизни в государстве (тексты и комментарий см.: Игнатенко 1980; см. также: Бациева 1965).

В большей мере роль личностей учитывается, пожалуй, в китайской историографии, где объяснение упадка династий связывается с неправильной политикой, а философско-политические трактаты указывают, в каком случае политика оказывается удачной, а в каком – нет[12]. Дело в том, что династийные истории в китайской историографии составлялись уже после падения династии, когда появлялась возможность критически оценить результаты ее деятельности и применить концепцию «мандата неба» (то есть поддержки или отказа от поддержки императора высшими силами). Однако все же в китайской традиции преобладают морально-назидательные концепции, стремящиеся показать, что отход от конфуцианской морали ведет к потере «мандата неба».

Отметим, кстати, что на интерес к роли личности в китайской историографии указывает и тот факт, что начиная с «Исторических записок» основоположника китайской историографии Сыма Цяня (145–86 гг. до н. э.) и «Истории Ханьской династии» Бань Гу (32–92 гг. н. э.) в исторические сочинения часто включаются целые разделы, посвященные биографиям исторических личностей.

В эпоху Возрождения, особенно в ее ранний период, гуманистический аспект истории вышел на первый план[13], поэтому и вопрос о роли личности – правда, не как теоретическая в чистом виде проблема – занял довольно видное место в рассуждениях гуманистов. Интерес к биографиям и деяниям великих людей был очень высоким. И хотя роль Провидения по-прежнему считалась ведущей в истории, в качестве важнейшей движущей силы признается и деятельность выдающихся людей. В целом у гуманистов, особенно раннего итальянского Возрождения (а также и у части их современников-интеллектуалов в других странах, хотя и не всегда в той же степени)[14], подход был существенно сходным с античными авторами. Это неудивительно, так как гуманисты и рассматривали свою эпоху как возврат (возрождение) античной культуры, перед которой в прямом смысле слепо преклонялись. Так же, как и их античные кумиры, они не рассматривали вопрос о роли личности в теории, но зато так или иначе рассуждали о земных причинах успехов, неудач, влияния политических и исторических деятелей и их личных качествах, повлиявших на результат. Самостоятельное значение приобретал биографический жанр, создание исторических портретов, например «Жизнь замечательных людей» XV в. Веспасиано да Бистиччи (1421–1498), «Книга жизнеописаний Христа и всех пап» Бартоломео Платины (1421–1481). Как считает Л. М. Брагина (1999: 54), именно признанием роли личности в истории были обусловлены, в частности, и весьма распространенные в трудах гуманистов так называемые вставные речи, вкладывавшиеся в уста отдельных деятелей с целью показать их влияние на дальнейший ход событий (там же; см. также: Галкин 1977: 14). Однако с этим можно согласиться только отчасти. Во многом тут чувствуется не столько сознательное осмысление роли личности, сколько подражание Фукидиду и некоторым другим античным авторам, активно использовавшим такой литературный прием.

Существенным исключением в вопросе о роли личности (как и в ряде других отношений) была концепция Н. Макиавелли, изложенная прежде всего в его знаменитой работе «Государь» (или «Князь»; см., например: Макиавелли 1990), в которой он считает, что от целесообразности политики правителя, от его способности использовать нужные средства, включая самые аморальные, зависит успех его политики и – если реконструировать его идеи – во многом ход истории.

Макиавелли, как и другие гуманисты, включая таких выдающихся, как Жан Боден (1530–1596), активно использует наследие античности. За образец он взял концепцию Полибия. Как и последний, но без столь многочисленных ссылок на судьбу и более последовательно, Н. Макиавелли исходил из признания того, что в истории действуют, говоря современным языком, объективные закономерности. Он также развивал сходную с идеей Полибия (который в свою очередь опирался на идеи «Политики» Аристотеля) концепцию о циклическом развитии форм политической организации общества. Поэтому вслед за Полибием он говорит о шести формах правления в их оппозиции (положительная – отрицательная формы): монархия – деспотия; аристократия – олигархия; демократия – анархия. Он показывает смену этих форм правления примерно так же, как и Полибий: монархия постепенно вырождается в тиранию, после ее свержения возникает господство аристократии; аристократия вырождается в олигархию; затем народ свергает олигархию; возникает демократия, которая позже вырождается во власть черни и в анархию. После этого государство должно погибнуть, если не будет его обновления в результате прихода к власти какой-то сильной личности, способной установить порядок и провести должные изменения в этом раздираемом враждой обществе. Этот момент, однако, Макиавелли в отличие от Полибия рассматривает всесторонне и подробно.

Макиавелли видит выход в объединении Италии под властью сильного и лишенного угрызений совести государя. В этот период Италия страдала от раздробленности. Поэтому Макиавелли казалось, что лучше любой самый беспринципный государь во главе единой Италии, чем постоянно соперничающие многочисленные итальянские государства, неспособные отразить внешнюю агрессию Франции и других стран (как позже Т. Гоббсу казалось, что лучше нарушение прав людей со стороны государства, чем внутренние смуты). Для достижения этой цели правитель, по мнению мыслителя, должен использовать все средства, в том числе аморальные: он всегда будет оправдан, если результаты окажутся хороши. Как бы ни относиться к идеям Макиавелли, нельзя не признать, что своим откровенным и даже циничным описанием соотношения моральных норм и политической целесообразности[15] он поставил перед политической наукой и философией истории одну из самых сложных и дискуссионных проблем, которая уже несколько веков не может оставить никого равнодушным[16]. Политика представала во всей ее противоречивости и реальности, а ее изучение переходило на уровень научного анализа (см.: Гринин 2010в: 173).

Для нашей темы важно, что Макиавелли поставил вопрос о соотношении цели и результата, а также был одним из первых, кто подчеркнул, что важную роль в истории могли играть не только герои, но и деятели аморального плана. Забегая далеко вперед, стоит отметить: современная наука признает, что роль личности, к сожалению, далеко не всегда пропорциональна интеллектуальным и моральным качествам самой этой личности. Как писал К. Каутский, «под такими выдающимися личностями не обязательно нужно подразумевать величайших гениев. И посредственности, и даже стоящие ниже среднего уровня, а также дети и идиоты могут стать историческими личностями, если им попадает в руки большая власть» (Каутский 1931: 687).

В период XVI и XVII вв. растет вера в новую науку, поэтому и на историю начинают смотреть как на отрасль, в которой можно найти законы (что было важным шагом вперед). В итоге постепенно вопрос о свободе воли человека решается более логично на основе своего рода деизма: роль Бога полностью не отрицается, но как бы ограничивается. Иными словами, Бог создал законы и дал миру первотолчок, но далее, поскольку законы вечны и неизменны, человек свободен действовать в рамках этих законов. Таким образом, вопрос о свободе воли решается по-новому. Но в целом, особенно в XVII в., проблема роли личности не была среди важных. Рационалисты не формулировали свой взгляд на нее достаточно определенно, но с учетом их представлений о том, что общество есть механическая сумма индивидов, они признавали большую роль выдающихся законодателей и государственных деятелей и их способность преобразовать общество и изменить ход истории (см., например: Барг 1987: 308). Косвенно об этом свидетельствуют и идеи общественного договора, получившие относительно законченный вид в работах Т. Гоббса (1588–1679) «Левиафан, или материя, теория и власть государства церковного и гражданского» (см.: Гоббс 1991) и Дж. Локка (1632–1704) «Два трактата о правлении» (см.: Локк 1988). В частности, Гоббс, осмыслив тяжелый опыт ожесточения революции и гражданской войны в Англии, пришел к выводу, что государство возникло в резуль­тате общественного договора с целью положить конец сущест­вовавшей до того разобщенности и вражде между людьми, оно призвано поддерживать мир и безопасность граждан. Такие идеи фактически предполагали, что эти первые безымянные деятели (личности), заключившие подобный договор, задали направление развития истории[17].

О том, что проблема роли личности интересовала мыслителей этой эпохи, но не была философски ими осмыслена, свидетельствует и знаменитый афоризм Блеза Паскаля (1623–1662): «Нос Клеопатры: будь он чуть покороче – облик земли стал бы иным», сформулированный именно в XVII в.[18] Характерно, что это высказывание сделано в первую очередь в отношении роли такого предмета, как любовь (которая в наступавшем куртуазном веке сделалась важнейшей темой), а уж во вторую очередь относилось к истории. И все же при всей легковесности и даже комичности этого афоризма нельзя не отметить, что он содержит в себе часть спектра проблемы, связанной с ролью личности.Стоит заметить, что такие метаморфозы и загадки истории всегда волновали тех, кто размышляет над ней. На такие темы, например, рассуждали Поль Анри Гольбах, Шарль Сент-Бев, Александр Дюма-старший и многие другие. Андрэ Моруа, посвятивший афоризму Паскаля в «Письмах незнакомке» небольшую главку (Моруа 1998: 527–529), в частности, пишет: «Если бы Арлетта Ставиская меньше любила драгоценности, история Третьей республики сложилась бы по-иному. Если бы солдаты, вовремя доставившие в вандемьере пушки Бонапарту, задержались в пути хоть на десять минут, ну, скажем, чтобы промочить горло, в наших книгах не упоминались бы ни Аустерлиц, ни Ваграм. Пришли президент Вильсон в свое время в Париж какого-нибудь сенатора-рес-публиканца, Америка на пятьдесят лет, а быть может, и навсегда, была бы вовлечена в политическую жизнь Европы». А известный русский деятель С. Ю. Витте (1960: 92–93) в своих воспоминаниях описывает, как по случайности чуть не произошла катастрофа вагона, где ехала будущая княгиня Юрьевская (на которой позже император Александр II женился морганатическим браком). Автор пишет: «Сколько раз после я думал: ну, а если бы произошла ошибка и наш поезд меньше даже, чем на минуту, опоздал бы? Ведь тогда произошло бы крушение поезда и от вагона, в котором ехала княгиня Юрьевская, остались бы одни щепки, и какое бы это имело влияние на будущую судьбу России, не исключая, может быть, 1 марта? (то есть убийства Александра II народовольцами. – Л. Г.). Когда я думаю об этом, мне приходит в голову такое философское рассуждение: от каких ничтожных случайностей, часто от одной минуты времени, зависит судьба народов, и колесо истории поворачивается в ту или иную сторону»[19].Вполне очевидно, что при прочих равных условиях несчастный случай, нелепая ошибка и т. п. с обычным рядовым человеком гораздо реже могут стать причиной важных событий (и то, скорее всего, непрямо), чем случаи в отношении людей, которые управляют обществом. Однако сложность выводов из таких ситуаций (о том, могла ли та или иная мелочь или случайность изменить ход истории, и если да, то как именно) связана не только с тем, что история не знает сослагательного наклонения. В так называемой контрфактуальной истории, о которой мы будем говорить в следующей статье, историки даже пытаются обходить этот момент. Дело в том, что далеко не все перевороты, катастрофы и т. п. приводили к серьезному влиянию на основной ход исторических событий. Таким образом, сложность состоит в том, чтобы определить, когда и в каких отношениях такие мелочи могут иметь существенное значение, а когда и более серьезные вещи не имеют значения. Разумеется, значимым остается и аспект анализа: в каком смысле изменить, для кого важно, на каком уровне обобщения и т. п. Ведь то, что не повлияет на ход мирового исторического процесса, может круто изменить ситуацию в отдельном обществе.

2. Развитие взглядов на роль личности в XVIII – начале XX в.

В период Просвещения возникла философия истории. Одной из ее важнейших идей была следующая: существуют естественные законы общества, которые базируются на вечной и общей природе людей. Вопрос о том, в чем заключается эта природа, решался по-разному. Но господствовало убеждение, что общество можно перестроить согласно этим законам на разумных началах. Отсюда признавалась высокой и роль личности в истории. В частности, считалось, что выдающийся правитель мог радикально изменить ход истории, просто придя к мысли о необходимости этого и имея достаточно воли и средств. Например, Вольтер в своей «Истории Петра Великого» изображал Петра I как некоего демиурга, насаждающего культуру в совершенно дикой стране[20]. В то же время нередко выдающихся людей (особенно религиозных деятелей – по причине идейной борьбы с церковью) эти философы изображали в гротесковом виде, как обманщиков и плутов, сумевших своей хитростью повлиять на мир[21]. Это свидетельствовало, правда, о поиске ими иных, чем Провидение, причин развития, но выглядело примитивно. Просветители не понимали, что личность не может возникнуть ниоткуда, что она должна в какой-то мере соответствовать уровню общества. Следовательно, личность может быть адекватно понята только в той среде, в которой она могла появиться и проявить себя[22]. В противном случае напрашивается заключение о слишком большой зависимости хода истории от случайного появления гениев или выдающихся обманщиков[23]. Но в плане развития интереса к теме роли личности просветители сделали много. Именно с периода Просвещения она становится одной из важных теоретических проблем.

Появление развитых концепций о роли личности

Более или менее развернутые концепции и теоретически оформленные взгляды на проблему роли личности появляются только в XIX в. Однако в течение всего этого века общие рамки дискуссии по этой проблеме лежали в определенных жестких границах. Говоря словами Г. В. Плеханова, столкновение взглядов по этому вопросу часто принимало вид «антиномии, первым членом которой являлись общие законы, а вторым – деятельность личностей. С точки зрения второго члена антиномии история представлялась простым сцеплением случайностей; с точки зрения первого ее члена казалось, что действием общих причин были обусловлены даже индивидуальные черты исторических событий» (Плеханов 1956: 331). Только в конце XIX в. удалось несколько (и то относительно) раздвинуть эти рамки.

В первые десятилетия XIX в., в период господства романтизма, происходит поворот в трактовке вопроса о роли личности. Упомянутые выше идеи просветителей сменились подходами, которые ставили личность в соответствующее историческое окружение. И если просветители пытались объяснить состояние общества законами, которые издавали правители, то романтики, наоборот, выводили правительственные законы из характера общества, а изменения в его состоянии объясняли историческими обстоятельствами (см.: Шапиро 1993: 342; Косминский 1963: 273). В целом неудивительно, что романтики и близкие им направления мало интересовались ролью исторических личностей, так как основное внимание они уделяли «народному духу» в разные эпохи и в различных проявлениях. В частности, историческая школа права в Германии исходила из того, что изменения в праве являются следствием главным образом глубоких процессов, происходящих внутри «народного духа». Разумеется, в таком подходе (если отбросить некоторую мистику, связанную с онтологизацией «народного духа») было весьма много верного, но налицо оказывался недоучет творческой роли личностей, в частности отдельных законодателей. Но при этом именно с романтизма утвердилось стремление изображать великих людей – в противоположность тому, что делали просветители – в преувеличенно восторженном (истинно романтическом) ключе.

Определенным исключением среди немецких историков в вопросе о роли личности выступал Л. Ранке (1795–1886), один из самых известных историков первой половины XIX в. Хотя его творчество имело много общего с исторической школой права, в отличие от ее представителей Ранке признает главной творческой силой истории личность. Характеристика исторических личностей, по мнению Ранке, – одна из основных задач историка (см.: Косминский 1963: 332–333). Но как теоретик Ранке был относительно слаб, поэтому какой-то цельной философской концепции, тем более касающейся взглядов на роль личности в истории, он не оставил.   

***

***

       [1] В истории множество периодов, как в Индии после Гуптов (VII–IX вв. н. э.), которые, говоря словами историка, представляют собой «однообразное чередование распрей между соперничающими местными династиями», и подробности этих распрей «монотонны и никому не интересны, кроме специалистов» (Бэшем 1977: 82–83).

[2] Тогда «случайность перестает быть случайностью именно потому, что налицо данная личность, которая накладывает отпечаток на события и придает им тот или иной облик, определяя, как они будут развиваться» (Лабриола 1960: 183).

[3] В данной работе я не затрагиваю важный вопрос о понятии личности, каковое является очень многозначным (о разных подходах к этому понятию в различных науках см., например: Парыгин 1971: 96–114).

[4] Но вообще Полибий нередко противоречит сам себе, в другом месте утверждая, что и смешанные формы неизбежно ждет упадок (Полибий. Всеобщая история VI: 9, 12–13; см. также: Тыжов 1994: 28).

[5] Недаром Т. Карлейль рассматривал Плутарха и в известной мере Светония как идеал подлинного историка. Интерес к биографическому жанру возникает уже у логографов, в частности можно указать на «Родословные» Гекатея из Милета (ок. 546–480 гг. до н. э.).

[6] Например, Корнелий Тацит в одной из книг размышляет над проблемой «определяются ли дела человеческие роком и непреклонной необходимостью или случайностью», приводя различные мнения на этот счет, одно из которых гласит, что богам нет ни малейшего дела до смертных, другое – что жизненные обстоятельства предуказаны роком, но не вследствие движения звезд, а в силу оснований и взаимосвязи естественных причин. Но большинство смертных считает, что их будущее предопределено с рождения (Тацит. Анналы VI: 22).

[7] О влиянии средневековой теологии истории на формирование философии истории в Новое время см. также: Гринин 2010б: 154–157.

[8] У Августина есть сочинение «О свободе воли» («De libero arbitrio»).

[9] О проблеме свободы воли см. также: Столяров 1999.

[10] Среди многих назову, например, работу автора VI–VII вв. Исидора Севильского «История королей готов, вандалов и свевов», а также единственное прижизненное «Жизнеописание Карла Великого» Эйнхарда (в другом написании Эгингарда, 770–840).

[11] Однако биографический жанр был достаточно популярен, начиная с истории древних пророков и жизнеописания Мухаммеда Ибн Исхака (704–767), чье произведение послужило образцом для всех последующих, посвященных той же теме.

[12] Династийные истории создавались по приказу монарха и получали его утверждение. Первая из них принадлежит знаменитому древнекитайскому историку Бань Гу, последняя, «Мин ши» («История династии Мин»), была составлена в XVIII в. при маньчжурской династии Цин (1644–1911) (см.: Кучера 2002: 166).

[13] Надо учитывать, что гуманистическим в чистом виде было только раннее Возрождение в Италии, когда проблемы религии не стояли на первом месте. А позднее Возрождение (XVI–XVII вв.) захватило и период Реформации, в которой усилились как раз темы роли божьего провидения и провиденциализма (о чем уже сказано выше). В данном разделе речь идет в основном о подходах, которые условно можно считать безразличными к религии или иногда секулярными.

[14] Например, таких французских историков, как Филипп де Коммин (1447–1511), который сначала был доверенным советником герцога Бургундского Карла Смелого, а впоследствии состоял на службе у короля Франции Людовика XI. В своих мемуарах Коммин не только описывает перипетии борьбы за централизацию Франции в XV в., но и формулирует политическую теорию о государе и государстве, в которой, в частности, высказывались идеи о том, что в политике «цель оправдывает средства», позже развитые Н. Макиавелли. Впрочем, Людовик XI едва ли не в большей степени, чем Чезаре Борджа, давал примеры «макиавеллизма» в политике (см., например: Грановский 1987).

[15] «…вдумавшись, мы найдем немало такого, что на первый взгляд кажется добродетелью, а в действительности пагубно для государя, и наоборот: выглядит как порок, а на деле доставляет государю благополучие и безопасность», – пишет Макиавелли (1990: гл. XV). В таком взгляде, к сожалению, много правды даже и в современной ситуации. Вспомним, например, что вовремя не примененная сила в отношении национализма привела к развалу СССР.

[16] При этом нелишним будет отметить, что, с одной стороны, сам по себе этот историк вовсе не был жестоким по характеру или лицемером. В его личной жизни во многом можно наблюдать полное расхождение между теорией и практикой (см.: Косминский 1963: 58). С другой стороны, молодой и обаятельный Чезаре Борджа (Цезарь Борджиа [ок. 1475–1507]), силач, отважный полководец и искусный политик, прототип которого изобразил Макиавелли в «Государе», несмотря на неразборчивость в средствах, беспощадность, беспринципность и распущенность, отнюдь не был только чудовищем, как его нередко изображают, а имел немало положительных качеств. Он умел привлекать и ценить людей, в целом, в пороках не так уж выделялся на общем неприглядном политическом фоне Италии конца XV – начала XVI в. К тому же надо учитывать, что на него неоднократно совершались покушения, в результате одного из них в 1503 г. его отец, папа Александр VI, умер, а Чезаре несколько месяцев проболел.

[17] Н. Кареев, правда, не без основания считает, что если бы они развивали свои взгляды на роль личности, то Гоббс бы выступал скорее как детерминист, а Локк отвел бы личности бoльшую роль в истории (Кареев 1890: 61).

[18] Ларошфуко, Паскаль, Лабрюйер (1974: 147). Итак, по Паскалю, будь Клеопатра не столь красива, Антоний не женился бы на ней, и гражданская война в Риме могла иметь иной результат: вместо императора Октавиана Августа появился бы император или диктатор Антоний. Напомню, что, согласно Плутарху, в разгар решающего морского боя между флотом Антония и Октавиана (у мыса Акция в Западной Греции в 31 г. до н. э.) 60 кораблей Клеопатры неожиданно поставили паруса и, прорвавшись сквозь ряды «своих» и врагов, резко повернули на юг и ушли в сторону Пелопоннеса. Тогда Антоний, который, по словам очевидцев, уже давно был словно околдован Клеопатрой, в сопровождении лишь двух приближенных перешел со своего флагмана на пентеру и ринулся вслед за царицей, бросив армию и флот на произвол судьбы.

[19] Кстати сказать, сам Витте был замечен императором Александром III и включен в правительство в качестве министра путей сообщения после реально произошедшей катастрофы царского поезда в Борках около Харькова, в котором ехал уже император Алек- сандр III. О возможности такой катастрофы Витте как железнодорожный служащий преду- преждал, и император (чудом оставшийся в живых), естественно, вспомнил об этом.

[20] Иным рисует Петра, например, русский историк С. М. Соловьев в «Публичных чтениях о Петре Великом»: «…народ поднялся и собрался в дорогу; но кого-то ждали; ждали вождя; вождь явился» (Соловьев 1989: 451).

[21] Например, П. А. Гольбах (1963 [1770]) характеризовал Мухаммеда как сластолюбивого, честолюбивого и хитрого араба, плута, энтузиаста, красноречивого оратора, благодаря которому изменились религия и нравы значительной части человечества, и ни слова не писал о других его качествах.

[22] Разумеется, ошибочна и позиция их будущих критиков, которые чрезмерное значение придавали объективным условиям народной жизни, прямо или косвенно исходя из того, что великие личности являются именно тогда, когда они нужны, примерно так, как приходит мастер по заказу клиента. К сожалению, такое совпадение является скорее случайным, чем типичным. К этому вопросу мы вернемся во второй статье (см. также: Гринин 2007; 2008).

[23] Мало того, действия великих людей, оказавших огромное влияние на историю, такие философы, как Гольбах (1963 [1770]), начинали объяснять особенностями их физиологии («более или менее едкие соли, щекочущие его нервы» и т. п.). Кроме того, будучи ниспровергателями, просветители нередко описывали выдающихся деятелей в пренебрежительном и утрированном виде.                                         Читать        дальше         ...       

***

***

***     Роль личности в истории. Гринин Л.Е. ... 01 

***          Роль личности в истории. Гринин Л.Е. ... 02 

***      Роль личности в истории. Гринин Л.Е. ... 03 

***             Роль личности в истории. Гринин Л.Е. ... 04

***         Кто руководит, и... разговор о Вечности 

*** 

***

***

***