Как только прекрасная, удрученная горем Сент-Ив оказалась наедине с
добрым духовником, она призналась ему, что некий могущественный
сластолюбец предлагает выпустить из тюрьмы того, с кем она намерена
сочетаться законным браком, но за эту услугу требует слишком дорогой
платы, что ей отвратительна подобная измена и что, если бы речь шла о ее
собственной жизни, она предпочла бы умереть.
- Что за омерзительный грешник! - сказал отец Тут-и-там. - Скажите мне
имя этого негодяя: не сомневаюсь, что он - янсенист. Я донесу на него его
преподобию, отцу де Ла Шез, и он отправит его в то обиталище, где томится
сейчас ваш дорогой нареченный.
Несчастная девушка сперва никак не могла решиться, но после долгих
колебаний все же назвала имя Сен-Пуанжа.
- Господин де Сен-Пуанж! - воскликнул иезуит. - Ах, дочь моя, это
совсем другое дело! Он - родня величайшего из всех бывших и настоящих
министров, он добродетельный человек, ревнитель нашего правого дела,
хороший христианин; такая мысль ему и в голову не могла бы прийти. Вы,
наверно, не поняли его.
- Ах, отец мой, я слишком хорошо его поняла. Как бы я ни поступила, мне
все равно пропадать; либо горе, либо позор - другого выбора у меня нет:
или моему возлюбленному быть погребенным заживо, или мне стать недостойной
жизни. Я не могу допустить, чтобы он погиб, но и спасти его тоже не могу.
Отец Тут-и-там постарался успокоить ее кроткими речами.
- Во-первых, дочь моя, никогда не произносите этих слов - "мой
возлюбленный", - в них есть нечто светское и богопротивное; говорите "мой
супруг", ибо хотя он еще и не супруг ваш, однако вы рассматриваете его как
супруга, и это как нельзя более справедливо.
Во-вторых, хотя и в мыслях ваших и надеждах он ваш супруг, однако в
действительности он еще не супруг; стало быть, вы не можете впасть в
прелюбодеяние, в этот великий грех, которого по мере возможности следует
избегать.
В-третьих, человеческие поступки не греховны, когда вызваны благими
намерениями, а нет ничего чище намерения вернуть свободу своему
нареченному.
В-четвертых, святая древность дала примеры, которые могут послужить вам
чудесными образцами поведения. Блаженный Августин рассказывает, что при
проконсуле Септимии Акиндине в год нашего спасения триста сороковой некий
бедняк, не имевший возможности уплатить кесарево кесарю, был приговорен к
смерти, невзирая на правило: "На нет и королевского суда нет".
Дело шло о фунте золота. У осужденного была жена, которую бог наделил
красотой и благоразумием. Старый богач обещал даме фунт золота, а то и
больше, при условии, что она совершит с ним гнусный грех. Дама сочла, что,
спасая мужа, не сотворит зла. Блаженный Августин весьма одобрительно
отзывался о ее великодушной покорности обстоятельствам. Правда, старый
богач обманул ее, возможно даже, что муж и не избежал виселицы; однако она
сделала все, что могла, дабы спасти ему жизнь.
Будьте уверены, дочь моя, что, если уж иезуит ссылается на блаженного
Августина, стало быть, этот святой изрек непреложную истину. Я ничего вам
не советую, вы девушка разумная: надо полагать, вы поможете вашему мужу.
Монсеньер де Сен-Пуанж порядочный человек, он вас не обманет; вот и все,
что я могу вам сказать. Я помолюсь за вас и надеюсь, что все устроится к
вящей славе божьей.
Прекрасная Сент-Ив, которую речи иезуита испугали не меньше, чем
предложения помощника министра, вернулась к приятельнице совсем
растерянная. Ей хотелось умереть и таким образом избавиться от ужасной
необходимости оставить в тяжелой неволе возлюбленного, которого она
обожала, или от позорной возможности освободить его ценой того, что было
ей всего дороже и что должно было принадлежать только этому злосчастному
возлюбленному.
Глава семнадцатая. ДОБРОДЕТЕЛЬ ВЫНУЖДАЕТ ЕЕ ПАСТЬ
Она просила приятельницу убить ее, но эта женщина, столь же
снисходительная, как иезуит, высказалась еще откровеннее, чем он.
- Увы! - проговорила она. - При этом дворе, столь изысканном, любезном,
прославленном, чего-нибудь добиться можно лишь таким способом. Должности,
и самые незаметные и самые важные, нередко получают только за ту плату,
которую требуют от вас. Послушайте, вы внушили мне доверие и приязнь:
признаюсь вам, будь я так несговорчива, как вы, мой муж не занимал бы и
того скромного места, которое дает ему возможность существовать. Он это
знает и не только не сердится, но, напротив, видит во мне благодетельницу,
а на себя смотрит как на моего ставленника. Неужели вы думаете, что люди,
которые управляли провинциями или командовали армиями, обязаны почестями и
богатством одним своим достоинствам. Среди них немало таких, которые в
долгу за это перед своими супругами.
Высоких воинских званий домогались ценою любви, и место доставалось
тому, чья жена красивее.
Вы находитесь в положении гораздо более выгодном:
речь идет о том, чтобы освободить из тюрьмы возлюбленного и выйти за
него замуж; это ваш священный Долг, и вы обязаны его выполнить. Тех
прекрасных и знатных дам, о которых я вам рассказываю, не осудил никто,
ну, а вам будут рукоплескать, скажут, что вы совершили проступок от
избытка добродетели.
- Какая уж тут добродетель! - воскликнула прекрасная Сент-Ив. - Что за
лабиринты беззаконий! Что за страна и какую надо пройти налку, чтобы
узнать людей! Какой-то отец де Ла Шез и какоь-то глупейший судья сажают
моего возлюбленного в тюрьму, моя родня преследует меня, и в столь тяжкое
время мне протягивают р"ку помощи лишь затем, чтобы меня обесчестить! Один
иез"ит погубил благородного человека, другой хочет погубить меня; кругом
одни только западни, и я близка к гибели. Надо либо покончить с собой,
либо поговорить с королем: я кинусь ему в ноги на его пути к обедне или в
театр.
- Вас к нему не подпустят, - ответила ей приятельница. - А если бы вы,
себе на горе, заговорили с ним.
господин де Лувуа и преподобный отец де Ла Шез упрятали бы вас до
скончания ваших дней в монастырь В то время, как эта почтенная особа
усугубляла псдобным образом смущение отчаявшейся девушки и все глубже
вонзала ей кинжал в сердце, от г-на де Сен-Пуанж явился нарочный с письмом
и парой великолепных серег. Сент-Ив, рыдая, отшвырнула их, но ее приятем,
- ница подобрала серьги.
Едва лишь нарочный ушел, как наперсница вслух прочла письмо, в котором
Сен-Пуанж приглашал их обеих вечером к себе на ужин. Сент-Ив поклялась,
что не пойдет. Богомолка попыталась примерить ей алма-- ные серьги, но она
решительно отказалась от этого. Целый день бедняжка боролась с собой и
наконец, помышляя только о возлюбленном, побежденная, влекомая силком, не
понимая, куда ее ведут, отправилась на руковое свидание. Никакими
уговорами нельзя было заставить ее надеть серьги. Наперсница принесла их с
осбой и, перед тем как сесть за стол, насильно вдела их в "ши подруги.
Сент-Ив была так смущена и взволнована, что не смогла воспротивиться
назойливым приставаниям приятельницы, а хозяин дома усмотрел в этом доброе
для себя предзнаменование. Под конец трапезы наперсница неприметно
скрылась. Тогда Сен-Пуанж показах распоряжение об отмене ареста, указ о
крупной денежной награде патент на капитанский чин и не поскупился на
посулы.
- Ах, - сказала ему Сент-Ив, - как я полюбила бы вас, если бы вы не
требовахи моей любви!
После долгого сопротивления, рыданий, воплей, слез, ослабевшая от
борьбы, растерянная, истомленная, она принуждена была сдаться. Ей
оставалось только одно утешение - пообещать себе, чю в то время, когда
жестокосердный человек будет безжалостно пользоваться ее безвыходным
положением, она все свои помыслы обратит к Простодушному.
Глава восемнадцатая. ОНА ОСВОБОЖДАЕТ ВОЗЛЮБЛЕННОГО И ЯНСЕНИСТА
На рассвете, заручившись министерским приказом, она мчится в Париж.
Трудно описать, что делается дорогой в ее сердце. Вообразите себе
добродетельную душу, униженную позором, исполненную нежностью, истерзанную
укорами совести из-за измены возлюбленному, проникнутую радостным
сознанием, что освободит предмет своего обожания! Память о вкушенной
горечи, о борьбе и достигнутом успехе примешивалась ко всем ее мыслям. Это
была уже не прежняя простенькая девушка, чьи понятия были ограничены
провинциальным воспитанием. Любовь и несчастье образовали ее. Чувство
достигло в ней такого же развития, какого достиг разум в ее несчастном
возлюбленном. Девушки легче научаются чувствовать, нежели мужчины -
мыслить.
Ее приключения оказались назидательнее четырех летней монастырской
жизни.
Одета она была до крайности просто. С отвращением смотрела она на убор,
в котором предстала вчера перед своим жестоким благодетелем: алмазные
серьги она оставила приятельнице, даже не поглядев на них. Смущенная и
обрадованная, боготворя Простодзшного и ненавидя себя, приближается она
наконец к воротам.
Сей страшной крепости, твердыни злобной мести, Где заточен порок с
невинностию вместе.
Когда подъехали к месту заточения, она совсем обессилела, и кто-то
помог ей выйти из кареты. Сердце ее трепетало, глаза были влажны, лицо
печально. Ее приводят к коменданту, она хочет заговорить с ним, но голос
ей изменяет. Едва пролепетав несколько слов, она протягивает грамоту.
Коменданту был по душе узник, и он порадовался за него. Сердце у этого
человека не ожесточилось, как у некоторых его собратьев, у тех почтенных
тюремщиков, которые, помышляя только о жалованье, положенном за охрану
заключенных, умножая свои доходы за счет несчастных жертв и строя
благоденствие на чужой беде, втайне жестоко радуются слезам обездоленных.
Он вызывает узника к себе. Влюбленные встречаются, и оба теряют
сознание. Прекрасная Сент-Ив долго лежала неподвижная и бездыханная,
Простодушный же вскоре пришел в себя.
- Это, видимо, ваша супруга, - сказал ему комендант. - Вы не говорили
мне, что женаты. Как мне передавали, своим освобождением вы обязаны ее
великодушным заботам.
- Ах, я недостойна быть его женой, - дрожащим голосом проговорила
прекрасная Сент-Ив и снова потеряла сознание.
Очнувшись, она, по-прежнему дрожа, показала указ о денежной награде и
патент на капитанский чин. Простодушный, растроганный не менее, чем
удивленный, словно пробудился от одного сна, чтобы впасть в другой.
- За что меня здесь держали? Как удалось вам вызволить меня? Где
изверги, из-за которых я сюда попал? Вы - божество, сошедшее с небес,
чтобы меня спасти.
Прекрасная Сент-Ив то потуплялась, то снова взглядывала на
возлюбленного, но тотчас заливалась краской и отводила в сторону глаза,
увлажненные слезами. Наконец она сообщила ему все ведомое ей и испытанное
ею, за исключением лишь того, что желала бы скрыть и от самой себя и что
всякому другому, лучше знающему свет и посвященному в придворные обычаи,
чем Простодушный, сразу стало бы ясно.
- Как же это может быть, чтобы какой-то негодяй, вроде вашего судьи,
мог лишить меня свободы? Я вижу, что люди подобны самым мерзким животным:
всякий старается навредить ближнему. Но возможно ли все-таки, чтобы монах,
иезуит, королевский духовник, содействовал моему несчастью в такой же
мере, как и нижнебретонский судья, причем я даже представить себе не могу,
под каким предлогом этот гнусный проходимец подверг меня гонениям? Но
неужели вы все время помнили обо мне? Я этого не заслужил; в те времена я
был настоящим дикарем. И вы решились, не получив ни от кого ни совета, ни
помощи, совершить путешествие в Версаль? Вы появились там, и мои цепи
разбиты!
Есть, стало быть, в красоте и добродетели непобедимое очарование, перед
которым распахиваются железные ворота и смягчаются каменные сердца!
При слове "добродетель" прекрасная Сент-Ив разрыдалась. Она не
сознавала, какая добродетель была в том преступлении, за которое так себя
корила.
- Ангел, расторгнувший мои узы, - продолжал ее возлюбленный, - если у
вас оказались столь сильные связи (кстати, я о них и не подозревал), что
вам удалось добиться моего оправдания, то добейтесь того же и для старца,
который впервые научил меня мыслить, подобно тому как вы научили любить.
Горе сблизило нас с ним; он мне дорог, как родной отец, и я не могу жить
ни без вас, ни без него.
- Я? Чтобы я обратилась с ходатайством к человеку, который...
- Да, я хочу навеки и всем быть обязанным вам и только вам: напишите
этому влиятельному человеку, осыпьте меня благодеяниями, довершите
начатое, увенчайте и этим чудом уже содеянные чудеса.
Она чувствовала, что должна исполнить все, чего требует возлюбленный:
она села писать, но рука ей не повиновалась. Трижды принималась она за
письмо и трижды его рвала, потом все же написала и вместе с Простодушным
вышла из тюрьмы, обняв на прощание мученика искупительной благодати.
Счастливая и полная отчаянья, Сент-Ив знала, в каком доме живет ее
брат; она пошла туда; в том же доме снял помещение и ее возлюбленный.
Не успели они прийти, как покровитель уже прислал ей приказ об
освобождении из-под стражи почтенного старца Гордона и просьбу о свидании
на завтра. Итак, ценою ее каждого справедливого и великодушного поступка
было бесчестие. Обычай торговать людским счастьем и несчастьем казался ей
омерзительным. Приказ об освобождении она передала Простодушному, а от
свидания наотрез отказалась, ибо от одного вида своего благодетеля умерла
бы от стыда и горя. Простодушный согласился на время расстаться с ней
только зате.м, чтобы освободить друга: он немедленно отправился в тюрьму.
Выполняя этот долг, он рззмышлял о том, какие удивительные события
происходят в этом мире, и восхищался отважной добродетелью девушки,
которой два несчастливца были обязаны больше, чем жизнью.
Глава девятнадцатая. ПРОСТОДУШНЫЙ, ПРЕКРАСНАЯ СЕНТ-ИВ И ИХ РОДСТВЕННИКИ ОКАЗЫВАЮТСЯ В СБОРЕ
Великодушная и достойная уважения изменница находилась в обществе
своего брата, аббата де Сент-Ив, м-ль де Керкабон и приора храма Горной
богоматери.
Все были в одинаковой мере удивлены, но чувства и положение у всех были
разные. Аббат де Сент-Ив оплакивал свою вину у ног сестры, сразу его
простившей. Приор и его добрая сестра плакали тоже, но от радости. Негодяй
судья и его несносный сын не нарушали своим присутствием этой трогательной
сцены: они поспешили уехать, едва разнесся слух об освобождении их врага,
и укрыли в провинциальной глуши и свою глупость, и свои страхи.
Всех четырех обуревало множество самых разнообразных тревог, пока они
дожидались возвращения молодого человека и его друга, которого он должен
был освободить. Аббат де Сент-Ив не смел взглянуть сестре в глаза. Добрая
м-ль де Керкабон приговаривала:
- Итак, я снова увижусь с моим дорогим племянником.
- Да, вы с ним увидитесь, - подтвердила прелестная Сент-Ив, - но это
уже не тот человек. Осанка, тон, образ мыслей, ум - все стало у него
другим. Насколько прежде он был несведущ и простоват, настолько теперь
достоин уважения. Он станет гордостью и утешением вашей семьи, а вот мне
не суждено осчастливить свою семью!
- Вы тоже не та, что прежде, - сказал приор - Скажите, почему вы так
переменились?
Во время этого разговора появился Простодушный об руку с янсенистом.
Разыгралась новая, еще более трогательная сцена. Началась она с нежных
объятий дядюшки, тетушки и племянника. Аббат де Сент-Ив чуть не пал на
колени перед Простодушным, который уже не был простодушным. Любовники
переговаривались взглядами, выражавшими все переполнявшие их чувства. На
лице одного сияли удовлетворение и благодарность, в нежных, несколько
растерянных очах другой читалось смущение. Всех удивляло, что к ее великой
радости примешивается скорбь.
Старик Гордон мгновенно стал дорог всей семье. Он терпел страдания
вместе с юным узником, и это наделило его великими правами. Свободой он
был обязан обоим влюбленным - как же мог он не примириться с любовью?
Янсенист отказался от суровости былых своих воззрений и, подобно гурону,
стал настоящим человеком. В ожидании ужина каждый поведал о своих
злоключениях. Аббаты и тетушка слушали, как дети, которым рассказывают
сказку о привидениях, и как люди, глубоко взволнованные повестью о столь
тяжких бедствиях.
- Увы! - сказал Гордон. - Пятьсот, а то и более добродетельных людей
томятся сейчас в таких же оковах, какие удалось разбить мадемуазель де
Сент-Ив, но их страдания никому не ведомы. Истязать несчастных - на это
всегда хватает рук, а мало кто протягивает руку помощи.
Это столь справедливое заключение вызвало у старика новый прилив
умиления и благодарности. Торжество прекрасной Сент-Ив было полное: все
восторгались величием и твердостью ее души. К восторгу примешивалось и то
почтение, которое невольно вызывает человек, имеющий, по общему мнению,
вес при дворе. Однако время от времени аббат де Сент-Ив приговаривал:
- Как это удалось моей сестре сразу же приобрести такой вес?
Они решили пораньше сесть за ужин. Но вот появляется версальская
приятельница, ничего не знающая о том, что произошло за этот день; она
подкатывает в карете, запряженной шестеркой лошадей: кому принадлежит этот
выезд, понятно без объяснений. Она входит с внушительным видом придворной
дамы, приветствует собравшихся легким кивком головы и отводит в сторону
прекрасную Сент-Из.
- Что же вы мешкаете? Едем со мной; вот забытые вами алмазы.
Она произнесла эти слова недостаточно тихо, и Простодушный их услышал;
он увидел алмазы: брат прекрасной Сент-Ив был ошеломлен, а дядюшка и
тетушка, в простоте душевной, только удивлялись невиданному великолепию
серег. Молодого человека, которого воспитал год напряженных раздумий, это
происшествие невольно повергло в недоумение, и на минуту он, видимо,
встревожился. Его возлюбленная это заметила, ее пленительное лицо
смертельно побледнело, она задрожала и едва устояла на ногах.
- Ах, сударыня - сказала она злополучно свое приятельнице. - Вы
погубили меня! Вы меня убиваете!
Ее восклицание пронзило сердце Простодушного, но теперь он научился
владеть собой и промолчал из опасения взволновать возлюбленную в
присутствии ее брата, однако побледнел, как и она.
Сент-Ив, потеряв голову при виде того, как изменился в лице ее
избранник, выводит женщину из комнаты в тесные сени и швыряет на пол
алмазы.
- Не они соблазнили меня, вы это отлично знаете!
Тот, кто подарил их, никогда больше меня не увидит.
Подруга подобрала серьги, а Сент-Ив продолжала:
- Пусть он возьмет их себе или подарит вам. Уходите и не заставляйте
меня больше стыдиться самой себя.
Посланница наконец ушла, так и не поняв тех терзаний совести,
свидетельницей которых была.
Прекрасная Сент-Ив, измученная горем, ослабевшая и задыхающаяся,
принуждена была лечь в постель; не желая тревожить родных, она умолчала о
телесных страданиях и, сославшись на усталость, попросила позволения
немного отдохнуть, успокоив сперва всех утешительными и ласковыми словами
и несколько раз взглянув на возлюбленного таким взором, что вся его душа
воспламенилась.
Ужин, не оживленный присутствием прекрасной Сент-Ив, начался печально,
но это была та плодотворная печаль, которая порождает полезную и
содержательную беседу, столь отличную от суетного веселья, за которым
обычно так гонятся люди и которое сводится обычно лишь к докучному шуму.
Гордон вкратце рассказал о янсенизме и молинизме, а также о гонениях,
которым одна сторона подвергала другую, и об упорстве, проявленном обеими.
Простодушный осудил и ту и другую и высказал сожаление по поводу того, что
люди, не довольствуясь распрями, которые возникают между ними из-за
существенных благ, навлекают на себя беды из-за несуществующих призраков и
невнятных бредней. Гордон рассказывал, Простодушный критиковал, остальные
слушали с волнением, и разум их озарялся новым светом. Толковали о
длительности наших невзгод и быстротечности жизни, о том, что в каждом
ремесле есть свои пороки и свои опасности, что нет человека, будь то
вельможа или нищий, который не служил бы укором людской природе.
Сколько на свете людей, которые за какие-то гроши становятся
гонителями, истязателями, палачами себе подобных! С каким нечеловеческим
равнодушием сановный человек подписывает приказ, разрушающий счастье целой
семьи, и с какой еще более варварской радостью выполняют этот приказ
наемники!
- В юности, - сказал Гордон, - я встречался с родственником маршала де
Марильяка, скрывавшимся под вымышленным именем в Париже из-за
преследований, которым он подвергался у себя в провинции в связи с делом
этого прославленного и несчастного вельможи.
Родственнику маршала, о котором я говорю, было семьдесят два года. В
таких же примерно годах была и неразлучная с ним жена. Их сын,
отличавшийся распутством, в четырнадцатилетнем возрасте бежал из
родительского дома; став солдатом, а потом дезертиром, он прошел все
ступени разврата и нищеты. Наконец, приняв новую фамилию по названию
родового поместья, он поступил в гвардейскую часть к кардиналу де Ришелье
(ибо у этого священнослужителя, как потом у Мазарини, была своя гвардия) и
стал в этом сборище сателлитов ефрейтором. Ему было поручено арестовать
старика и его супругу, и он поспешил исполнить поручение со всей
жестокостью человека, жаждущего угодить хозяину. Конвоируя их, негодяй
слышал, как они сетовали на неисчислимые бедствия, испытанные ими с
колыбели.
Распутство сына и его побег были для отца и матери Одним из величайших
несчастий их жизни. Он узнал родителей и тем не менее отвел их в тюрьму,
заявив, что главным своим долгом почитает службу его преосвященству. Его
преосвященство щедро наградил проходимца за усердие.
Я был свидетелем того, как некий шпион отца де Ла Шез предал родного
брата в надежде получить выгодную духовную должность, которая, однако, так
ему и не досталась; этот человек умер, но не ст угрызений совести, а от
досады на обманувшего его иезуита.
Обязанности духовника, долгое время исполняемые мною, близко
познакомили меня с жизнью многих семги; я не видел ни одной, которая не
утопала бы в горестях, тогда как вне дома, прикрывшись личиной веселья,
все они, казалось, купались в довольстве. И я не преминул обнаружить, что
почти все большие несчастья оказываются следствием нашего необузданного
корыстолюбия.
- А вот я полагаю, - сказал Простодушный, - что честный, благородный и
чувствительный человек может прожить счастливо, и твердо рассчитываю,
соединившись с прекрасной и великодушной Сент-Ив, вкушать ничем не
омраченное блаженство, ибо льщу себя надеждой, - добавил он, обращаясь с
дружелюбной улыбкой к ее брату, - что не получу от вас отказа, как в
прошлом году, и что сам на этот раз буду вести себя более пристойно.
Аббат рассыпался в извинениях и стал всячески заверять Простодушного в
своей безграничной преданности ему.
Дядюшка Керкабон сказал, что в его жизни не было дня счастливее, чем
этот. Добрая тетушка, восторгаясь и плача от радости, воскликнула:
- Я же говорила, что не быть вам иподьяконом!
Но это таинство еще лучше, чем то; бог не дал мне познать его, но я
заменю вам мать.
Тут все наперебой принялись хвалить нежную Сент-Ив.
У ее нареченного сердце было так переполнено тем, что она сделала для
него, он так ее любил, что происшествие с алмазами его не смутило. Но
отчетливо услышанные им слова: "Вы меня убиваете!" - продолжали пугать
Простодушного и отравляли ему радость, в то время как от похвал,
расточаемых прекрасной Сент-Ив, его любовь все возрастала. Напоследок
перестали толковать только о ней и повели речь о заслуженном обоими
любовниками счастье; сговаривались, как бы поселиться всем вместе в
Париже; строили предположения о грядущем богатстве и славе; предавались
тем надеждам, которые так легко зарождаются при малейшем проблеске удачи.
Но Простодушный, повинуясь какому-то тайному чувству, гнал от себя эти
мечты. Он перечитывал обязательства, данные Сен-Пуанжем, и указы за
подписью Лувуа, слушал описания этих людей, основанные на истине или,
напротив, на заблуждении; каждый из присутствующих рассуждал о министрах и
министерствах с той застольной свободой, которая во Франции почитается
самой драгоценной из всех свобод.
- Будь я французским королем, - сказал Простодушный, - я избрал бы
военным министром человека знатнейшего рода, ибо у него в подчинении
дворяне; я потребовал бы, чтобы он был офицером, который, начав с младшего
чина, дослужился, по крайней мере, до генерал-лейтенанта армии, достойного
производства в маршалы: ибо разве можно, не служа, узнать как следует все
тонкости службы? И разве не стали бы офицеры во сто крат охотнее выполнять
приказы военного человека, который, как и они, сотни раз выказывал
мужество, нежели приказы человека кабинетного, который, как бы он ни был
умен, может руководить военными действиями только наугад? Я был бы не
прочь, чтобы во сто крат охотнее выполнять приказы военного чиняло иной
раз затруднения королевскому казначею.
Мне было бы приятно, чтобы работа у него спорилась и чтобы он отличался
той остроумной веселостью, которая присуща лишь даровитым деятелям: она по
душе народу, и благодаря ей любое бремя перестает быть тягостным.
Простодушному потому хотелось, чтобы у министра был такой нрав, что он
не раз замечал: хорошее расположение духа несовместимо с жестокостью.
Возможно, монсеньер де Лувуа остался бы недоволен подобными пожеланиями
Простодушного, поскольку его достоинства были совсем иного рода.
Меж тем, пока они сидели за столом, болезнь несчастной девушки приняла
зловещий характер; начался сильный жар, открылась пагубная горячка;
прекрасная Сент-Ив страдала, но не жаловалась, стараясь не отравлять общую
радость.
Брат, зная, что она не спит, подошел к ее изголовью: ее состояние
поразило его. Сбежались все, вслед за братом пришел возлюбленный. Он был
более всех встревожен и опечален; но ко всем дарам, которыми наделила его
природа, теперь присоединилась еще и сдержанность; тонкое понимание
благопристойности заняло в его душе важнейшее место.
Тотчас же вызвали жившего по соседству врача, из той породы медиков,
что на скорую руку осматривают больных, путают недавно виденный недуг с
тем, который видят сейчас, упрямо следуют рутине в той науке, которая
остается опасно шаткой, даже когда ею занимаются люди, обладающие здравым,
зрелым и осмотрительным разумом. Этот врач, поспешив прописать больной
модное в то время лекарство, лишь ухудшил ее состояние. Мода повсюду, даже
во врачевании! В Париже это просто повальное помешательство.
И все же усугубил болезнь Сент-Ив не столько врач, сколько гнет
горестных раздумий. Душа убивала тело.
Мысли, обуревавшие ее, вливали в вены страдалицы отраву более
губительную, чем яд самой лютой горячки.
Глава двадцатая. ПРЕКРАСНАЯ СЕНТ-ИВ УМИРАЕТ, И КАКИЕ ПРОИСТЕКАЮТ ОТСЮДА ПОСЛЕДСТВИЯ
Призвали другого врача, этот, вместо того чтобы прийти на помощь
природе, предоставив ей полную свободу в борьбе за молодое существо, все
органы которого взывали к жизни, только и делал, что препирался с собратом
по ремеслу. Через два дня болезнь стала смертельной. Мозг, который
считается обиталищем разума, был поражен так же сильно, как и сердце,
которое, как говорят, является обиталищем страстей.
"Какая непостижимая механика подчиняет наши органы воздействию чувства
и мысли? Каким образом одна-единственная горестная мысль нарушает
обращение крови? И, с другой стороны, каким образом расстройство
кровообращения влияет на разум человека?
Какой неведомый, но, бесспорно, существующий ток, более быстрый и
деятельный, чем свет, проносится по всем жизненным руслам, порождает
ощущения, воспоминания, грусть или веселье, разумное суждение или безумный
бред, заставляет вспомнить с ужасом о том, что хотелось бы забыть, и
обращает мыслящее животное либо в предмет восхищения, либо в предмет
жалости и слез?"
Так думал добрый Гордон, но эти столь естественные размышления, тем нз
менее так редко приходящие людям в голову, ничуть не уменьшали его
горести, ибо он не принадлежал к числу тех несчастных философов, которые
силятся быть бесчувственными. Участь девушки печалила его, как отца,
наблюдавшего за медленным умиранием любимого ребенка. Аббат де Сент-Ив был
в отчаянии; у приора и у его сестры слезы лились ручьем.
Но кто сумел бы описать состояние ее возлюбленного?
Ни на одном наречии не подыскать слов, способных выразить это
невыразимое горе: человеческие наречия слишком несовершенны.
Тетушка, сама еле живая, немощными руками поддерживала голову
умирающей; в изножье кровати преклонил колени бр?т; возлюбленный сжимал ей
руку, орошая ее слезами, и громко рыдал; он называл ее своей
благодетельницей, своей надеждой и жизнью, половиной своего существа,
своей любимой, своей женой.
При слове "жена" она вздохнула, посмотрела на него с невыразимой
нежностью и вдруг вскрикнула от ужаса; потом, в один из тех промежутков,
когда изнеможение, подавленность и страдания не так сильно давали себя
знать и душа ее вновь обрела свободу, она воскликнула:
- Я? Ваша жена? О мой возлюбленный, это название, это счастье, эта
награда не для меня; я умираю, и смерть моя заслуженна. Ангел души моей,
вы, кого я принесла в жертву адским демонам! Вы видите, все кончено, я
понесла наказание, живите счастливо.
В этих нежных и страстных словах таилась неразрешимая загадка, но они
заронили в сердца ее близких ужас и сочувствие. У нее хватило мужества
объясниться, и при каждом ее слове присутствующие содрогались от
изумления, горя и сострадания. Все, как один, прониклись ненавистью к
могущественному человеку, который согласился устранить вопиющую
несправедливость лишь пенею преступления и вынудил благородную невинность
стать его сообщницей.
- Как? Вы виноваты? - сказал ей возлюбленный. - Нет, это неправда;
преступление может быть совершено, только если в нем принимает участие
сердце; а ваше сердце предано добродетели и мне.
Он выражал свои чувства словами, которые, казалось, возвратам! жизнь
прекрасной Сент-Ив. Утешенная в своей скорби, она тем не менее удивлялась,
что ее продолжают любить. Старый Гордон осудил бы ее в былые времена,
когда был всего лишь янсенистом, но теперь, превратившись и мудреца,
воздавал ей должное уважение и плакал.
В то время как столько было слез и тревог, как все сердца были удручены
и полны опасений за жизнь прекрасной Сект-Ив, - вдруг говорят, что прибыл
придворный гонец. Гонец? От кого же? И зачем? Оказалось, что он явился к
приору храма Горной богоматери от имени королевского духовника; но писал
не отец де Ла Шез, а брат Вадбле, его прислужник, человек в ту пору очень
влиятельный: это он передавал архиепископам волю его преподобия, принимал
посетителей, обещал духовные должности, а иной раз даже писал приказы о
взятии под стражу. Он сообщал аббату храма Горкой богоматери, что "его
преподобие осведомлен о происшествии с его племянником, который по ошибке
был заточен в тюрьму; такие мелкие неприятности случаются часто, и на них
не надо обращать внимания. Приору надлежит завтра привести на прием своего
племянника, захватив с собою и достопочтенного Гордона, а он, брат Вадбле,
представит их его преподобию и монсеньеру де Лувуа, который скажет им
несколько слов у себя в приемной".
Он добавлял, что об истории Простодушного и о его сражении с
англичанами было доложено королю, что король, наверное, соизволит заметить
его, когда будет следовать по галерее, - может быть, даже кивнет ему
головой. Письмо кончалось лестными для него предположениями, что все
придворные дамы будут, вероятно, подзывать к себе его племянника, что
многие из них даже скажут ему: "Здравствуйте, господин Простодушный", - и
что о нем, несомненно, пойдет речь за королевским столом. Письмо было
подписано: "Преданный вам Вадбле, брат иезуит".
Когда приор вслух прочитал это письмо, его племянник рассвирепел, но,
совладав на время со своим гневом, ничего не сказал подателю письма;
обратившись к товарищу по несчастью, он спросил, какого тот мнения о слоге
этого послания. Гордон ответил:
- С людьми здесь обращаются, кок с обезьянами:
бьют, а потом заставляют плясать.
Простодушный, снова сделавшись самим собой, что случается всегда при
больших потрясениях, изорвал письмо в клочки и швырнул посланному в лицо:
- Вот мой ответ.
Его дядюшке почудилось со страху, будто грянул гром и целых два десятка
приказов об аресте свалилось ему на голову. Он быстро настрочил ответ и
попросил, как умел, прощения за племянника, допустившего то, в чем приор
усмотрел юношескую заносчивость и что в действительности было проявлением
душевного величия.
Однако более тягостные заботы заполнили тем временем все сердца.
Несчастная красавица Сент-Ив чувствовала, что конец ее близок; она была
спокойна, но тем ужасным спокойствием ослабевшего организма, который уже
не в силах бороться.
- О мой любимый! - сказала она угасающим голосом. - Смерть карает меня
за мой проступок, но я утешаюсь сознанием, что вы на свободе. Я любила
вас, изменяя вам, и люблю, прощаясь с вами навеки.
Ей чужда была показная твердость духа и то жалкое тщеславие, которое
жаждет, чтобы два-три соседа сказали: "Она мужественно приняла смерть".
Можно ли без сожалений и без раздирающей душу тоски в двадцать лет навеки
терять возлюбленного, жизнь и то.
что именуется "честью"! Она чувствовала весь ужас своего положения и
давала почувствовать его другим словами и меркнущим взглядом, которым
присуща такая властная выразительность. И она плакала вместе со всеми в
минуты, когда хватало сил плакать.
Пусть иные восхваляют пышную кончину тех, кто бесчувственно расстается
с жизнью, - но таково ведь поведение и любого животного! Мы только тогда
умираем равнодушно, когда возраст или болезнь, притупляя наше понимание,
уподобляют нас животным. У кого великие утраты, у того и великие
сожаления; если же он заглушает их, стало быть, вплоть до объятий смерти
хранит в душе тщеславие.
Когда наступило роковое мгновение, у всех присутствующих хлынули слезы
и вырвались стоны. Простодушный лишился сознания. У людей, сильных духом,
если им свойственна нежность, чувства проявляются более бурно, чем у
других. Добрый Гордон, который знал его достаточно хорошо, опасался, как
бы, придя в себя, он не покончил с собой. Убрали все оружие; несчастный
молодой человек заметил это; без слез, без упреков, без волнения сказал он
своим родным и Гордону:
- Неужели вы думаете, что есть на земле человек, который имел бы право
и мог бы помешать мне совершить самоубийство?
Гордон воздержался от повторения тех скучных общих мест, с помощью
которых пытаются доказать, что человек не имеет права воспользоваться
своей свободой и лишить себя жизни, когда жить ему больше невмоготу, что
не следует уходить из дому, когда нет больше сил в нем оставаться, что
человек на земле - как солдат на посту: как будто Существу Существ есть
дело до того, в этом ли или в другом месте находится данное соединение
частиц материи! Все это - тщетные доводы, которых не послушается твердое и
обдуманное отчаяние и на которые Катон ответил ударом кинжала.
Угрюмое, грозное молчание Простодушного, его мрачные глаза, дрожащие
губы, озноб, пробегавший по его телу, вселяли в сердца тех, кто глядел на
него, ту смесь сострадания и ужаса, которая сковывает все душевные
движения, исключает возможность слов и проявляется только в виде несвязных
восклицаний. Прибежала хозяйка гостиницы вместе со своим семейством; все
трепетали при виде его скорби, с него не спускали глаз, следили за всеми
его жестами. Оледеневшее тело прекрасной Сент-Ив вынесли в залу с низким
потолком, подальше от глаз Простодушного, который, казалось, еще искал ее,
хотя больше ничего уже не мог видеть.
В то время, когда смерть являла такое зрелище, когда тело уже было
выставлено у дверей дома и два священника, стоя у кропильницы, рассеянно
читали молитвы, а прохожие от нечего делать брызгали на гроб святой водой
или равнодушно шли своей дорогой, когда родные плакали, а жених готов был
лишить себя жизни, - заявился вдруг Сен-Пуанж с версальской приятельницей.
Мимолетная прихоть, только единожды удовлетворенная, обратилась у него
в любовь. Отказ от его благодеяний задел вельможу за живое. Отец де Ла Шез
никогда и не подумал бы заглянуть в этот дом, но Сен-Пуанж, непрестанно
воскрешая образ прекрасной Сент-Ив, горя желанием утолить страсть, которая
после однократного наслаждения вонзилась в его сердце острым жалом, сам,
не колеблясь, пришел за той, с кем не захотел бы увидеться и трех раз,
если бы она явилась к нему по собственному почину.
Он выходит из кареты и первое, что видит, - это гроб; он отводит глаза
с естественным отвращением человека, вскормленного наслаждениями и
считающего, что должен быть избавлен от зрелища людского горя.
Он собирается войти в дом. Женщина из Версаля спрашивает из
любопытства, кого хоронят; ей говорят, что м-ль де Сент-Ив. При этом имени
она бледнеет и громко вскрикивает; Сен-Пуанж оборачивается, его душа
наполняется изумлением и скорбью. Добряк Гордон был тут же, весь в слезах.
Прервав свои печальные молитвы, он сообщает царедворцу об ужасном
несчастье. Он говорит с той властностью, которой наделяют человека скорбь
и добродетель. Сен-Пуанж по природе не был злым; поток дел и забав увлек
его душу, не успевшую познать себя. Он был еще далек от старости, которая
обыкновенно ожесточает сердца вельмож, и слушал Гордона, потупившись,
затем утер несколько слезинок, пролившихся, к его собственному удивлению:
он изведал раскаяние.
- Я непременно хочу повидать, - проговорил он, - необыкновенного
человека, о котором вы мне рассказали; он приводит меня почти в такое же
умиление, как та невинная жертва, которая умерла по моей вине.
Гордон следует за ним в комнату, где приор, м-ль Де Керкабон, аббат де
Сент-Ив и кое-кто из соседей приводят в сознание молодого человека,
лишившегося чувств.
- В вашем несчастье повинен я, - сказал ему помощник министра, - и
готов потратить всю жизнь на то, чтобы его загладить.
Первым побуждением Простодушного было убить его, а затем и себя. Это
было бы всего уместнее, но он был безоружен и за ним зорко следили.
Сен-Пуанжа не расхолодили отказы, сопровождавшиеся укорами, а также
знаками презрения и отвращения, вполне им заслуженными.
Время смягчает все. Монсеньеру де Лувуа удалось в конце концов сделать
из Простодушного превосходного офицера, который под другим именем появился
в Париже и в армии, заслужил одобрение всех порядочных людей и неизменно
выказывал себя истинным воином, равно как и философом.
О былом он никогда не говорил без стенаний, а между тегл все его
утешение было в том, чтобы говорить о нем. До последнего мига жизни чтил
он память нежной Сент-Ив. Аббат де Сент-Ив и приор оба получили выгодные
духовные должности. Добрая м-ль де Керкабон утвердилась во мнении, что
воинские почести - лучший удел для ее племянника, чем сан иподьякона.
Алмазные серьги так и остались у версальской богомолки, которой был
преподнесен еще один прекрасный подарок. Отец Тут-и-там получил много
коробок шоколада, кофе, леденцов, лимонных цукатов, а в придачу еще
"Размышления преподобного отца Круазе"
и "Цвет святости" в сафьяновых переплетах. Добрый Гордон до самой
смерти был в теснейшей дружбе с Простодушным; он тоже получил хороший
приход и навсегда позабыл и об искупительной благодати, и о
соприсутствующей помощи. "Нет худа без добра", - такова была его любимая
поговорка. А сколько на свете честных людей, которые могли бы сказать:
"Из худа не бывает добра!"
Древние числа дарят слова
Знаки лесов на опушке…
Мир понимает седая глава,
Строчки, что создал нам Пушкин.
Коля, Валя, и Ганс любили Природу, и ещё – они уважали Пушкина.
Коля, Валя, и Ганс, возраст имели солидный – пенсионный.
И дожили они до 6-го июня, когда у Пушкина, Александра Сергеевича, как известно – день рождения...
