Глава восьмая. ПРОСТОДУШНЫЙ ОТПРАВЛЯЕТСЯ КО ДВОРУ. ПО ДОРОГЕ ОН УЖИНАЕТ С ГУГЕНОТАМИ
Простодушный поехал по Сомюрской дороге в почтовой колымаге, потому что в те времена не было более удобных способов передвижения. Прибыв в Сомюр, он удивился, застав город почти опустевшим и увидав несколько отъезжающих семейств. Ему сказали, что шесть лет назад в Сомюре было более пятнадцати тысяч душ, а сейчас в нем нет и шести тысяч. Он не преминул заговорить об этом в гостинице за ужином. За столом было несколько протестантов; одни из них горько сетовали, другие дрожали от гнева, иные говорили сэ слезами:
...Nos dulcia hnquimus arva,
Nos patnam fugimus...
Простодушный, не зная латыни, попросил растолковать ему эти слова; они означали: "Мы покидаем наши милые поля, мы бежим из отчизны".
- Отчего же вы бежите из отечества, господа?
- От нас требуют, чтобы мы признали папу.
- А почему вы его не признаете? Вы, стало быть, не собираетесь жениться
на своих крестных матерях? Мне говорили, что он дает разрешения на такие браки.
- Ах, сударь, папа говорит, что он - хозяин королевских владений.
- Позвольте, господа, а у вас-то какой род занятий?
- Большинство из нас сукноторговцы и фабриканты.
- Если ваш папа говорит, что он хозяин ваших сукон и фабрик, то вы правы, не признавая его, но что касается королей, это уж их дело: вам-то зачем в него вмешиваться?
Тогда в разговор вступил некий человечек, одетый во все черное, и очень толково изложил, в чем заключается их неудовольствие. Он так выразительно рассказал об отмене Нантского эдикта и так трогательно оплакал участь пятидесяти тысяч семейств, спасшихся бегством, и других пятидесяти тысяч, обращенных в католичество драгунами, что Простодушный, в свою очередь, пролил слезы...
- Как же это так получилось, - промолвил он, - что столь великий король, чья слава простирается даже до страны гуронов, лишил себя такого множества сердец, которые могли бы его любить, и такого множества рук, которые могли бы служить ему?
- Дело в том, что его обманули, как обманывали и других великих королей, - ответил черный человек. - Его уверили, что стоит ему только сказать слово, как все люди станут его единомышленниками, и он заставит нас переменить веру так же, как его музыкант Люлли в один миг меняет декорации в своих операх. Он не только лишается пятисот - шестисот тысяч полезных ему подданных, но и наживает в них врагов. Король Вильгельм, который правит теперь Англией, составил несколько полков из тех самых французов, которые могли бы сражаться за своего монарха. Это бедствие тем более удивительно, что нынешний папа, ради которого Людовик Четырнадцатый пожертвовал частью своего народа, - его открытый враг. Они до сих пор в ссоре, и она длится девять лет. Эта ссора зашла так далеко, что Франция
уже надеялась сбросить наконец ярмо, подчиняющее ее столько веков иноземцу, а главное, не платить ему больше денег, которые являются самым важным двигателем в делах мира сего. Итак, очевидно, что великому королю внушили ложное представление о его выгодах, равно как и о пределах его власти, и нанесли ущерб великодушию его сердца.
Простодушный, растроганный, спросил, кто же эти французы, смеющие обманывать подобным образом столь любезного гуронам монарха.
- Это иезуиты, - сказали ему в ответ, - и в особенности отец де Ла Шез, духовник его величества. Надо надеяться, что бог накажет их когда-нибудь и что они будут гонимы так же, как сейчас гонят нас. Какое горе сравнится с нашим? Господин де Лувуа насылает на нас со всех сторон иезуитов и драгунов.
- О господи! - воскликнул Простодушный, будучи уже не в силах сдерживать себя. - Я еду в Версаль, чтобы получить награду, которая следует мне за мои подвиги; я потолкую с господином Лувуа, мне говорили, что в королевском министерстве он ведает военными делами. Я увижу короля и открою ему истину, а познав истину, нельзя ей не последовать. Я скоро вернусь назад и вступлю в брак с мадемуазель де Сент-Ив; прошу вас пожаловать на свадьбу.
Его приняли за вельможу, путешествующего инкогнито в почтовой колымаге, а иные - за королевского шута.
За столом сидел переодетый иезуит, состоявший сыщиком при преподобном отце де Ла Шез. Он осведомлял его обо всем, а отец де Ла Шез передавал эти сообщения г-ну де Лувуа. Сыщик настрочил письмо.
Простодушный прибыл в Версаль почти одновременно с этим письмом.
Глава девятая. ПРИБЫТИЕ ПРОСТОДУШНОГО В ВЕРСАЛЬ. ПРИЕМ ЕГО ПРИ ДВОРЕ
Простодушный въезжает в "горшке" [Это экипаж, возивший из Парижа в Версаль, похожий на маленькую крытую двуколку.] на задний двор. Он спрашивает у носильщиков королевского паланкина, в котором часу можно повидаться с королем.
Те в ответ только нагло смеются - совсем как английский адмирал.
Простодушный обошелся с ними точно так же, как с адмиралом, то есть
отколотил их. Они не захотели остаться в долгу, и дело, вероятно, дошло бы
до кровопролития, если бы проходивший мимо лейбгвардеец, бретонец родом,
не разогнал челядь.
- Сударь, - сказал ему путешественник, - вы, сдается мне, порядочный человек. Я - племянник господина приора храма Горной богоматери; я убил несколько англичан, и мне нужно поговорить с королем. Проведите меня, пожалуйста, в его покои.
Гвардеец, обрадовавшись встрече с земляком, не сведущим, по-видимому, в придворных порядках, сообщил ему, что так с королем не поговоришь, а надо,
чтобы он был представлен его величеству монсеньором де Лувуа.
- Так проведите меня к монсеньеру де Лувуа, который, без сомнения, представит меня королю.
- Разговора с монсеньером де Лувуа еще труднее добиться, чем разговора с его величеством, - ответил гвардеец. - Но я провожу вас к господину Александру, начальнику военной канцелярии; это то же самое, что поговорить с самим министром.
Они идут к этому господину Александру, начальнику канцелярии, но попасть к нему не могут: он занят важным разговором с некой придворной дамой, и к нему никого не пускают.
- Ну что ж, - говорит гвардеец, - беда не велика; пойдем к старшему письмоводителю господина Александра: это все равно, что поговорить с ним самим.
Крайне изумленный гурон следует за своим вожатым; они полчаса сидят в
тесной приемной.
- Что же это такое? - недоумевал Простодушный. - Неужели в здешних местах все люди невидимки?
Куда легче сражаться в Нижней Бретани с англичанами, чем увидеть в Версале тех, к кому имеешь дело.
Он развеял скуку, рассказав гвардейцу историю своей любви. Однако бой часов напомнил тому, что пора возвращаться к исполнению служебных обязанностей.
Они уговорились завтра повидаться снова, а пока что Простодушный просидел в приемной еще полчаса, размышляя о м-ль де Сент-Ив и о том, как трудно добиться разговора с королями и старшими письмоводителями. Наконец этот важный начальник появился.
- Сударь, - сказал Простодушный, - если бы, намереваясь отбить англичан, я стал зря терять столько времени, сколько потерял его сейчас, ожидая, чтобы вы меня приняли, англичане спокойнейшим образом успели бы разорить Нижнюю Бретань.
Чиновник был совершенно ошеломлен такой речью.
- Чего вы домогаетесь? - спросил он наконец.
Награды, - ответил тот. - Вот мои бумаги. - И он протянул все свои удостоверения.
Чиновник прочитал их и сказал, что, возможно, подателю разрешат купить
чин лейтенанта.
- Купить? Чтобы я еще платил деньги за то, что отбил англичан? Чтобы покупал право быть убитым в сражении за вас, пока вы тут спокойненько принимаете посетителей? Вам, видимо, угодно посмеяться надо мной! Я желаю получить командование кавалерийской ротой безвозмездно; желаю, чтобы король выпустил мадемуазель де Сент-Ив из монастыря и выдал бы ее замуж за меня; желаю поговорить с королем об оказании милости пятидесяти тысячам семейств, которые я намерен вернуть ему. Одним словом, я желаю быть полезным; пусть меня приставят к делу и произведут в чин.
- Кто вы такой, сударь, что осмеливаетесь говорить так громко?
- Ах, так! - воскликнул Простодушный. - Выходит, вы не прочли моих удостоверений? Таков, значит, ваш обычай? Мое имя - Геракл де Керкабон; я крещеный, стою в гостинице "Синие часы" и обязательно пожалуюсь на вас королю.
Письмоводитель, подобно сомюрцам, решил, что Простодушный не в своем уме, и не придал его словам особого значения.
В тот же день преподобный отец де Ла Шез, духовник Людовика XIV, получил письмо от своего шпиона; тот обвинял бретонца Керкабона в тайном сочувствии гугенотам и в порицании иезуитов. Г-н де Лувуа, со своей стороны, получил письмо от вопрошающего судьи, который изображал Простодушного как повесу, намеревающегося жечь монастыри и похищать невинных девушек.
Простодушный, погуляв по версальским садам, которые нагнали на него скуку, поужинав по-гуронски и по-нижнебретонски, улегся спать, питая сладостную надежду, что завтра увидит короля, испросит его согласия на брак с м-ль де Сент-Ив, получит по меньшей мере роту кавалерии и добьется прекращения гонений на гугенотов. Он убаюкивал себя этими радужными мечтами, когда в комнату вошли стражники. Они первым делом отобрали у него двуствольное ружье и огромную саблю.
Составив опись наличных денег Простодушного, его отвезли в замок, построенный королем Карлом, сыном Иоанна, близ улицы Св. Антония, у Башенных ворот.
Как был потрясен Простодушный во время этого путешествия, вообразите сами. Сперва ему казалось, что это сон; он был в оцепенении, но потом вдруг схватил за горло двух своих провожатых, сидевших с ним в карете, выбросил их вон, сам бросился вслед ва ними и увлек за собой третьего, который пытался его удержать. Он упал от изнеможения, тогда его связали и опять усадили в карету.
- Так вот какова награда за изгнание англичан из Нижней Бретани! - воскликнул он. - Что сказала бы ты, прекрасная Сент-Ив, если бы увидела меня в этом положении!
Подъезжают наконец к предназначенному ему жилью и молча, как покойника
на кладбище, вносят в камеру, где ему предстоит отбывать заключение. Там
уже два года томился некий старый отшельник из Пор-Рояля по имени Гордон.
- Вот, привел вам товарища, - сказал ему начальник стражи.
И тотчас же задвинулись огромные засовы на массивной двери, окованной
железом. Узники были отлучены от всего мира.
Глава десятая. ПРОСТОДУШНЫЙ ЗАКЛЮЧЕН В БАСТИЛИЮ С ЯНСЕНИСТОМ
Гордон был ясный духом и крепкий телом старик, обладавший двумя великими талантами: стойко переносить превратности судьбы и утешать несчастных. Он подошел к Простодушному, обнял его и сказал с искренним сочувствием:
- Кто бы ни были вы, пришедший разделить со мной эту могилу, будьте уверены, что я в любую минуту готов забыть о себе ради того, чтобы облегчить ваши страдания в той адской бездне, куда мы погружены. Преклонимся перед провидением, которое привело нас сюда, будем смиренно терпеть ниспосланные нам горести и надеяться на лучшее. Эти слова подействовали на душу гурона, как английские капли, которые
возвращают умирающего к жизни и заставляют его удивленно открывать глаза.
После первых приветствий Гордон, отнюдь не пытаясь выведать у Простодушного, что послужило причиной его несчастья, мягкостью своего обращения и тем участием, которым проникаются друг к другу страдальцы, внушил тому желание облегчить душу и сбросить гнетущее ее бремя; но так как гурон сам не понимал, из-за чего с ним случилась эта беда, то считал ее следствием без причины. Он мог только дивиться, и вместе с ним дивился добряк Гордон.
- Должно быть, - сказал янсенист гурону, - бог предназначает вас для каких-то великих дел, раз он привел вас с берегов озера Онтарио в Англию и Францию, дозволил принять крещение в Нижней Бретани, а потом, ради вашего спасения, заточил сюда.
- По совести говоря, - ответил Простодушный, - мне кажется, что судьбой моей распоряжался не бог, а дьявол. Мои американские соотечественники ни за что не допустили бы такого варварского обращения, какое я сейчас терплю: им бы это просто в голову не пришло. Их называют дикарями, а они хотя и грубы, но добродетельны, тогда как жители этой страны хотя и утонченны, но отъявленные мошенники. Разумеется, я не могу не изумляться тому, что приехал из Нового Света в Старый только для того, чтобы очутиться в камере за четырьмя засовами в обществе священника; но тут же я вспоминаю великое множество людей, покинувших одно полушарие и убитых в другом или потерпевших кораблекрушение в пути и съеденных рыбами. Что-то я не вижу во всем этом благих предначертаний божьих.
Им подали через окошечко обед. Разговор от провидения перешел на приказы об арестах и на умение не падать духом в несчастье, которое может постичь в этом мире любого смертного.
- Вот уже два года, как я здесь, - сказал старик, - и утешение нахожу
только в самом себе и в книгах; однако я ни разу не впадал в уныние.
- Ах, господин Гордон! - воскликнул Простодушный. - Вы, стало быть, не
влюблены в свою крестную мать! Будь вы, подобно мне, знакомы с мадемуазель
де Сент-Ив, вы тоже пришли бы в отчаянье.
При этих словах он невольно залился слезами, после чего почувствовал,
что уже не так подавлен, как прежде.
- Отчего слезы приносят облегчение? - спросил он. - По-моему, они
должны были бы производить обратное действие.
- Сын мой, все в нас - проявление физического начала, - ответил
почтенный старик. - Всякое выделение жидкости полезно нашему телу, а что
приносит облегчение телу, то облегчает и душу: мы просто-напросто машины,
которыми управляет провидение.
Простодушный, обладавший, как мы говорили уже много раз, большим
запасом здравого смысла, глубоко задумался над этой мыслью, зародыш
которой существовал в нем, кажется, и ранее. Немного погодя он спросил
своего товарища, почему его машина вот уже два года находится под четырьмя
засовами.
- Такова искупительная благодать, - ответил Гордон. - Я слыву
янсенистом, знаком с Арно и Николем; иезуиты подвергли нас преследованиям.
Мы считаем папу обыкновенным епископом, и на этом основании отец де Ла Шез
получил от короля, своего духовного сына, распоряжение отнять у меня
величайшее из людских благ - свободу.
- Как все это странно! -сказал Простодушный. - Во всех несчастьях, о
которых мне пришлось слышать, всегда виноват папа. Что касается вашей
искупительной благодати, то, признаться, я ничего в ней не смыслю, но зато
величайшей благодатью считаю то, что в моей беде бог послал мне вас,
человека, который смог утешить мое, казалось бы, безутешное сердце.
С каждым днем их беседы становились все занимательнее и поучительнее, а
души все более и более сближались. У старца были немалые познания, а у
молодого - немалая охота к их приобретению. Геометрию он изучил за один
месяц, - он прямо-таки пожирал ее. Гордон дал ему прочитать "Физику" Рого,
которая в то время была еще в ходу, и Простодушный оказался таким
сообразительным, что усмотрел в ней одни неясности.
Затем он прочитал первый том "Поисков истины".
Все предстало перед ним в новом свете.
- Как! - говорил он. - Воображение и чувство до такой степени
обманчивы! Как! Внешние предметы не являются источником наших
представлений! Более того - мы даже не можем по своей воле составить себе
их!
Прочитав второй том, он уже не был так доволен и решил, что легче
разрушать, чем строить.
Его товарищ, удивленный тем, что молодой невежда высказал мысль,
доступную лишь искушенным умам, возымел самое высокое мнение о его
рассудке и привязался к нему еще сильнее.
- Ваш Мальбранш, - сказал однажды Простодушный, - одну половину своей
книги написал по внушению разума, а другую - по внушению воображения и
предрассудков.
Несколько дней спустя Гордон спросил его:
- Что же думаете вы о душе, о том, как складываются у нас
представления, о нашей воле, о благодати и о свободе выбора?
- Ничего не думаю, - ответил Простодушный. - Если и были у меня
какие-нибудь мысли, так только о том, что все мы, подобно небесным
светилам и стихиям, подвластны Вечному Существу, что наши помыслы исходят
от него, что мы - лишь мелкие колесики огромного механизма, душа которого
- это Существо, что воля его проявляется не в частных намерениях, а в
общих законах. Только это кажется мне понятным, остальное- темная бездна.
- Но, сын мой, по-вашему выходит, что и грех - от бога.
- Но, отец мой, по вашему учению об искупительной благодати выходит то
же самое, ибо все, кому отказано в ней, не могут не грешить; а разве тот,
кто отдает нас во власть злу, не есть исток зла?
Его наивность сильно смущала доброго старика; тщетно пытаясь выбраться
из трясины, он нагромождал столько слов, казалось бы, осмысленных, а на
самом деле лишенных смысла (вроде физической премоции), что Простодушный
даже проникся жалостью к нему. Так как все, очевидно, сводилось к
происхождению добра и зла, то бедному Гордону пришлось пустить в ход и
ларчик Пандоры, и яйцо Оромазда, продавленное Ариманом, и нелады Тифона с
Озирисом, и, наконец, первородный грех; оба друга блуждали в этом
непроглядном мраке и так и не смогли сойтись. Тем не менее эта повесть о
похождениях души отвлекла их взоры от лицезрения собственных несчастий, и
мысль о множестве бедствий, излитых на вселенную, по какой-то непонятной
причине умалила их скорбь: раз кругом все страждет, они уже не смели
жаловаться на собственные страдания.
Но в ночной тишине образ прекрасной Сент-Ив изгонял из сознания ее
возлюбленного все метафизические и нравственные идеи. Он просыпался в
слезах, и старый янсенист, забыв об искупительной благодати, и о
СенСиранском аббате, и Янсениусе, утешал молодого человека, находившегося,
по его мнению, в состоянии смертного греха.
После чтения, после отвлеченных рассуждений они начинали вспоминать
все, что с ними случилось, а после этих бесцельных разговоров снова
принимались за чтение, совместное или раздельное. Ум молодого человека все
более развивался. Он особенно преуспел бы в математике, если бы его все
время не отвлекал от занятий образ м-ль де Сент-Ив.
Он начал читать исторические книги, и они опечалили его. Мир
представлялся ему слишком уж ничтожным и злым. В самом деле, история - это
не что иное, как картина преступлений и несчастий. Толпа людей, невинных и
кротких, неизменно теряется в безвестности на обширной сцене. Действующими
лицами оказываются лишь порочные честолюбцы. История, по-видимому, только
тогда и нравится, когда представляет собой трагедию, которая становится
томительной, если ее не оживляют страсти, злодейства и великие невзгоды.
Клио надо вооружать кинжалом, как Мельпомену.
Хотя история Франции, подобно истории всех прочих стран, полна ужасов,
тем не менее она показалась ему такой отвратительной вначале, такой сухой
в середине, напоследок же, даже во времена Генриха IV, такой мелкой и
скудной по части великих свершений, такой чуждой тем прекрасным открытиям,
какими прославили себя другие народы, что Простодушному приходилось
перебарывать скуку, одолевая подробное повествование о мрачных событиях,
происходивших в одном из закоулков нашего мира.
Тех же взглядов держался и Гордон: обоих разбирал презрительный смех,
когда речь шла о государях фезансакских, фезансагетских и астаракских. Да
и впрямь, такое исследование пришлось бы по душе разве что потомкам этих
государей, если бы таковые нашлись. Прекрасные века Римской республики
сделали гурона на время равнодушным к прочим странам земли. Победоносный
Рим, законодатель народов, - это зрелище поглотило всю его душу. Он
воспламенялся, любуясь народом, которым в течение целых семи столетий
владела восторженная страсть к свободе и славе.
Так проходили дни, недели, месяцы, и он почитал бы себя счастливым в
этом приюте отчаянья, если бы не любил.
По своей природной доброте он горевал, вспоминая о приоре храма Горной
богоматери и о чувствительной м-ль де Керкабон.
"Что подумают они, - часто размышлял он, - не получая от меня известий?
Разумеется, сочтут меня неблагодарным!"
Эта мысль тревожила Простодушного: тех, кто его любил, он жалел гораздо
больше, чем самого себя.
Глава одиннадцатая. КАК ПРОСТОДУШНЫЙ РАЗВИВАЕТ СВОИ ДАРОВАНИЯ
Чтение возвышает душу, а просвещенный друг доставляет ей утешение. Наш
узник пользовался обоими этими благами, о существовании которых раньше и
не подозревал.
- Я склонен уверовать в метаморфозы, - говорил он, - ибо из животного
превратился в человека.
На те деньги, которыми ему позволили располагать, он составил себе
отборную библиотеку. Гордон побуждал его записывать свои мысли. Вот что
написал Простодушный о древней истории:
"Мне кажется, что народы долгое время были такими, как я, что лишь
очень поздно они достигли образованности, что в продолжение многих веков
их занимал только текущий день, прошедшее же очень мало, а будущее было
совсем безразлично. Я обошел всю Канаду, углублялся в эту страну на
пятьсот - шестьсот лье ц не набрел ни на один памятник прошлого: никто не
знает, что делал его прадед. Не таково ли естественное состояние человека?
Порода, населяющая этот материк, более развита, на мой взгляд, чем та,
которая населяет Новый Свет. Уже в течение нескольких столетий расширяет
она пределы своего бытия с помощью искусств и наук. Не оттою ли это, что
подбородки у европейцев обросли волосами, тогда как американцам бог не дал
бороды? Думаю, что не оттого, так как вижу, что китайцы, будучи почти
безбородыми, упражняются в искусствах уже более пяти тысяч лет. В самом
деле, если их летописи насчитывают не менее четырех тысячелетий, стало
быть, этот народ около пятидесяти веков назад уже был един и процветал.
В древней истории Китая особенно поражает меня то обстоятельство, что
почти все в ней правдоподобно и естественно, что в ней нет ничего
чудесного.
Почему же все прочие народы приписывают себе сказочное происхождение?
Древние французские летописцы, не такие уж, впрочем, древние, производят
французов от некоего Франка, сына Гектора; римляне утверждают, что
происходят от какого-то фригийца, невзирая на то, что в их языке нет ни
единого слова, которое имело бы хоть какое-нибудь отношение к фригийскому
наречию; в Египте десять тысяч лет обитали боги, а в Скифии - бесы,
породившие гуннов. До Фукидида я не нахожу ничего, кроме романов, которые
напоминают "Амадисов", только гораздо менее увлекательны. Всюду
привидения, прорицания, чудеса, волхвования, превращения, истолкованные
сны, которые решают участь как величайших империй, так и мельчайших
племен: тут говорящие звери, там звери обожествленные, боги, преображенные
в людей, и люди, преображенные в богов.
Если уж нам так нужны басни, пусть они будут, по крайней мере,
символами истины! Я люблю басни философские, смеюсь над ребяческими и
ненавижу придуманные обманщиками".
Однажды ему попалась в руки история императора Юстиниана. Там было
сказано, что константинопольские апедевты издали на очень дурном греческом
языке направленны против величашего полководца того века, ссылаясь на то,
что герой этот произнес как-то в пылу разговора такие слова: "Истина сияет
собственным светом, и не подобает просвещать умы пламенем костров".
Апедевты утверждали, что это положение еретическое, отдающее ересью, и что
единственно правоверной, всеобъемлющей и греческой является обратная
аксиома: "Только пламенем костров просвещаются умы, ибо истина не способна
сиять собственным светом". Подобным же образом осудили линостолы и другие
речи полководца и издали эдикт.
- Как! - воскликнул Простодушный. - И такие-то вот люди издают эдикты?
- Это не эдикты, - возразил Гордон, - это контрэдикты, над которыми в
Константинополе издевались все, и в первую голову император; это был
мудрый государь, который сумел поставить апедевтов-линостолоз в такое
положение, что они имели право творить только добро. Он знал, что эти
господа и еще кое-кто из пастофоров истощали терпение предшествовавших
императоров контрэдиктами по более важным вопросам.
- Он правильно сделал, - сказал Простодушный. - Надо, поддерживая
пастофоров, сдерживать их.
Он записал еще много других своих мыслей, и они привели в ужас старого
Гордона.
"Как! - думал он, - я потратил пятьдесят лет на свое образование, но
боюсь, что этот полудикий мальчик далеко превосходит меня своим
прирожденным здравым смыслом. Страшно подумать, но, кажется, я укреплял
только предрассудки, а он внемлет одному лишь голосу природы".
У Гордона были кое-какие критические сочинения, периодические брошюры,
в которых люди, неспособные произвести что-либо свое, поносят чужие
произведения, в которых всякие Визе хулят Расинов, а Фэйди - Фенелонов.
Простодушный бегло прочитал их.
- Они подобны тем мошкам, - сказал он, - что откладывают яйца в заднем
проходе самых резвых скакунов; однако кони не становятся от этого менее
резвы.
Оба философа удостоили лишь мимолетным взглядом эти литературные
испражнения.
Вслед за тем они вместе прочитали начальный учебник астрономии.
Простодушный вычертил небесные полушария; его восхищало это величавое
зрелище.
- Как печально, - говорил он, - что я приступил к изучению неба как раз
в то время, когда у меня отняли право глядеть на него! Юпитер и Сатурн
катятся по необозримым просторам, миллионы солнц озаряют миллионы миров, а
в том уголке земли, куда я заброшен, есть существа, лишающие меня, зрячее
и мыслящее существо, и всех этих миров, которые я мог бы охватить взором,
и даже того мира, где, по промыслу божию, я родился! Свет, созданный на
потребу всей вселенной, мне не светит. Его не таили от меня под северным
небосклоном, где я провел детство и юность. Не будь здесь вас, мой дорогой
Гордон, я впал бы в ничтожество.
Глава двенадцатая. ЧТО ДУМАЕТ ПРОСТОДУШНЫЙ О ТЕАТРАЛЬНЫХ ПЬЕСАХ
Юноша Простодушный был похож на одно из тех выросших на бесплодной
земле могучих деревьев, чьи корни и ветви быстро развиваются, стоит их
пересадить на благоприятную почву. Как ни удивительно, такой почвой для
него оказалась тюрьма.
Среди книг, заполнявших досуг обоих узников, нашлись стихи, переводы
греческих трагедий и кое-какие французские театральные пьесы. Стихи, где
речь шла о любви, и радовали и печалили Простодушного. Все они говорили
ему о его бесценной Сент-Ив! Басня о двух голубях пронзила ему сердце:
он-то был лишен возможности вернуться в свою голубятню!
Мольер привел его в восторг: с его помощью гурон познакомился с нравами
парижан и одновременно всего рода человеческого.
- Какая из его комедий нравится вам всего более?
- "Тартюф", без сомнения.
- Мне тоже, - сказал Гордон. - В эту темницу вверг меня Тартюф, и
возможно, что виновниками вашего несчастья тоже были Тартюфы. А какого вы
мнения, о греческих трагедиях?
- Для греков они хороши, - ответил Простодушный.
Но когда он прочитал новую "Ифигению", "Федру", "Андромаху", "Гофолию",
он пришел в полное восхищение, вздыхал, лил слезы и, не заучивая, запомнил
их наизусть.
- Прочтите "Родогуну", - сказал Гордон. - Говорят, это верх
театрального совершенства; другие пьесы, доставившие вам столько
удовольствия, не идут с ней в сравнение.
После первой же страницы молодой человек вскричал:
- Это не того автора!
- Почему вы так думаете?
- Не знаю, но эти стихи ничего не говорят ни уму, ни сердцу.
- Ну, это из-за их качества.
- Зачем же писать стихи такого качества? - возразил Простодушный.
Прочитав внимательнейшим образом всю пьесу ради того лишь, чтобы
насладиться ею, Простодушный удивленно уставился на своего друга сухими
глазами и не знал, что сказать. Но так как тот требовал, чтобы гурон дал
отчет в своих чувствах, он сказал:
- Начала я не понял; середина меня возмутила; последняя сцена очень
взволновала, хотя и показалась малоправдоподобной; никто из действующих
лиц не возбудил во мне сочувствия; я не запомнил и двадцати стихов, хотя
запоминаю все до единого, когда они мне по душе.
- А между тем считается, что это лучшая наша пьеса.
- В таком случае, - ответил Простодушный, - она подобна людям,
недостойным мест, которые они занимают. В конце концов, это дело вкуса;
мой вкус, должно быть, еще не сложился; я могу и ошибиться; но вы же
знаете, я привык говорить все, что думаю, или, скорее, что чувствую.
Подозреваю, что людские суждения часто зависят от обманчивых
представлений, от моды, от прихоти. Я высказался сообразно своей природе;
она, мвжет быть, весьма несовершенна, но может быть и так, что большинство
людей недостаточно прислушивается к голосу своей природы.
После этого он произнес несколько стихов из "Ифигении", которых знал
множество, и хотя декламировал он неважно, однако вложил в свое чтение
столько искренности и задушевности, что вызвал у старого янсенпста слезы.
Затем Простодушный прочитал "Цинну"; тут он не плакал, но восхищался.
Глава тринадцатая. ПРЕКРАСНАЯ СЕНТ-ИВ ЕДЕТ В ВЕРСАЛЬ
Пока наш незадачливый гурон скорее просвещается, чем утешается, пока его способности, долго находившиеся в пренебрежении, развиваются так быстро и бурно, пока природа его, совершенствуясь, вознаграждает за обиды, нанесенные ему судьбой, посмотрим, что тем временем происходит с г-ном приором, с его доброй сестрой и с прекрасной затворницей Сент-Ив. Первый месяц прошел в беспокойстве, а на третий месяц они погрузились в скорбь; их пугали ложные догадки и неосновательные слухи; на исходе шестого месяца все сочли, что гурон умер. Наконец г-н де Керкабон и его сестра узнали из письма, давным-давно отправленного бретонским лейб-гвардейцем, что какой-то молодой человек, похожий по описанию на Простодушного, прибыл однажды вечером в Версаль, но что в ту же ночь его куда-то увезли и что с тех пор никто ничего о нем не слыхал.
- Увы, - сказала м-ль де Керкабон, - наш племянник сделал, вероятно, какую-нибудь глупость и попал в беду. Он молод, он из Нижней Бретани, откуда же ему знать, как себя вести при дворе? Дорогой братец, я не бывала ни в Версале, ни в Париже; вот отличный случай их посмотреть. Мы разыщем, быть может, нашего бедного племянника, - он сын нашего брата, наш долг помочь ему. Как знать, возможно, когда умерится в нем юношеский пыл, нам в конце концов все же удастся сделать его иподьяконом. У него были большие способности к наукам. Помните, как он рассуждал о Ветхом и Новом завете?
Мы отвечаем за его душу - ведь это мы уговорили его креститься. К тому же
его милая возлюбленная Сент-Ив целыми днями плачет о нем. Нет, в Париж съездить необходимо. Если он застрял в одном из тех мерзких веселых домов, о которых я столько наслушалась, мы вызволим его оттуда.
Приора тронули речи сестры. Он отправился в Сен-Мало к епископу, который крестил гурона, и попросил у него покровительства и совета. Прелат одобрил
мысль о поездке. Он снабдил приора рекомендательными письмами к отцу де Ла
Шез, королевскому духовнику и высшему сановнику в королевстве, к парижскому архиепископу Арле и к Боссюэ, епископу города Мо.
Наконец брат и сестра пустились в путь. Однако, приехав в Париж, они потерялись в нем, словно в обширном лабиринте люди, не имеющие путеводной нити. Средства у них были скромные, между тем для розысков им каждый день требовалась карета, а розыски ни к чему не приводили. Приор отправился к преподобному отцу де Ла Шез, но у того сидела м-ль дю Трон, и ему было не до приоров. Он толкнулся к архиепископу; прелат заперся с прекрасной г-жой де Ледигьер и занимался с ней церковными делами. Он помчался в загородный дом епископа города Мо, но тот в обществе м-ль де Молеон подвергал разбору "Мистическую любовь" г-жи де Гюйон. Ему удалось все же добиться, чтобы эти прелаты выслушали его; оба заявили, что
не могут заняться судьбой его племянника, так как он не иподьякон.
Напоследок он повидался с иезуитом; отец де Ла Шез принял его с распростертыми объятиями, уверяя, что всегда питал к нему особое уважение, хотя и не был с ним знаком. Он поклялся, что общество Иисуса всегда было благорасположено к нижнебретонцам.
- Но, быть может, - спросил он, - ваш племянник имеет несчастье быть гугенотом?
- Что вы, преподобный отец, разумеется, нет"
- А он случайно не янсенист?
- Смею заверить вас, ваше преподобие, что и христианин-то он совсем новорожденный: мы крестили его всего одиннадцать месяцев назад.
- Вот и хорошо, вот и хорошо, мы о нем позаботимся. А богат ли ваш приход?
- О нет, совсем бедный, а племянник обходится нам недешево.
- Нет ли у вас по соседству янсенистов? Будьте очень осторожны, господин приор: они опаснее гугенотов и атеистов.
- Их у нас нет, преподобный отец: в приходе Горной богоматери не знают, что такое янсенисты.
- Тем лучше. Поверьте, нет такой вещи, которой я не сделал бы для вас.
Он любезно проводил приора до дверей и мигом забыл о нем.
Время шло; приор и его сестра совсем уже отчаялись.
Между тем гнусный судья торопил свадьбу своего олуха-сына с прекрасной
Сент-Ив, которую ради этого выпустили из монастыря. Она по-прежнему любила
своего крестника так же сильно, как ненавидела навязанного ей жениха. От обиды на то, что ее заточили в монастырь, страсть только возросла; приказание выйти замуж за сына судьи довершило дело. Сожаление, нежность и страх волновали ей душу. Девичья любовь, как известно, куда изобретательнее, чем привязанность какого-нибудь старого приора или тетушки, которой перевалило за сорок. К тому же молодая девушка очень развилась за время пребывания в монастыре благодаря романам, которые украдкой там прочла.
Она не забыла про письмо, отправленное в свое время лейб-гвардейцем в
Нижнюю Бретань и вызвавшее там толки, и решила, что сама разведает дело в
Версале, бросится к ногам министра, если верны слухи, что ее возлюбленный
в тюрьме, и добьется его оправдания. Какое-то тайное чувство подсказывало
ей, что при дворе красивой девушке не откажут ни в чем; но она не знала, во что ей это обойдется.
Приняв решение, она утешилась; она спокойна, не отталкивает больше болвана-жениха, приветливо встречает отвратительного свекра, ласкается к брату, наполняет дом весельем; потом, в тот самый день, когда должна была состояться брачная церемония, уезжает тайком в четыре часа утра, захватив с собой мелкие свадебные подарки и все, что удалось собрать. Все было так хорошо рассчитано, что, когда около полудня зашли к ней в комнату, она была уже за десять лье от дома. Велико было общее изумление и замешательство. Пытливый судья задал за этот день не меньше вопросов, чем обычно задавал за целую неделю, нареченный же супруг превратился еще в большего дурака, чем был раньше. Аббат де Сент-Ив решил в сердцах пуститься в погоню за сестрой. Судья с сыном взялись его сопровождать.
Таким образом почти целый округ Нижней Бретани оказался волею судьбы в Париже.
Прекрасная Сент-Ив понимала, что за ней погонятся. Она ехала верхом и хитро выспрашивала обгонявших ее королевских гонцов, не видели ли они на Парижской дороге толстого аббата, огромного судью и молодого олуха. Узнав на третий день, что они уже нагоняют ее, она свернула на другую дорогу и была столь ловка и удачлива, что добралась до Версаля, в то время как ее тщетно разыскивали в Париже. Но как вести себя в Версале? Как ей, молодой, красивой, лишенной
советчика, лишенной поддержки, ни с кем не знакомой, беззащитной перед опасностями, решиться на поиски лейб-гвардейца? Она надумала обратиться к
одному иезуиту низшего ранга: там водились иезуиты всякого рода, пригодные
для людей любых сословий. Подобно тому как бог, говорили они, даровал разным породам животных различную пищу, так даровал он и королю особого духовника, которого все искатели духовных должностей величали "главой галликанской церкви"; далее следовали духовники принцесс; у министров не было духовных отцов: не так они были просты, чтобы обзаводиться ими. Были иезуиты, приставленные к придворным служителям, и особые иезуиты при горничных, через которых выведывались тайны их хозяек; эта должность считалась очень важной.
Прекрасная Сент-Ив обратилась к одному из этих последних; имя его было Тут-и-там. Она исповедалась у него, открыла ему свои похождения, свое звание, свои страхи и заклинала его поселить ее у какой-нибудь набожной особы, которая оградила бы ее от всех соблазнов. Отец Тут-и-там направил ее к жене одного из придворных виночерпиев, своей вернейшей духовной дочери. Оказавшись у нее в доме, м-ль де Сент-Ив поспешила завоевать доверие и дружбу этой женщины, навела у нее справки о бретонском лейб-гвардейце и пригласила его к себе. Узнав от него, что ее возлюбленный был увезен после разговора со старшим письмоводителем, она бежит к этому чиновнику. При виде красивой женщины тот смягчается, ибо нельзя же спорить с тем, что бог только на то и создал женщин, чтобы укрощать мужчин. Письмоводитель, разнежась, признался ей во всем:
- Ваш возлюбленный уже около года в Бастилии и, не будь вас, просидел бы там, быть может, всю жизнь.
Нежная Сент-Ив упала в обморок. Когда она пришла в себя, письмоводитель сказал ей:
- Я неправомочен творить добро; вся моя власть сводится к тому, что время от времени я могу делать зло. Послушайтесь меня, сейчас же идите к родственнику и любимцу монсеньера де Лувуа, господину де Сен-Пуанж, который творит и добро и зло. У нашего министра две души: одна из них - господин де Сен-Пуанж, другая - госпожа де Дюбеллуа, но ее нет сейчас в Версале. Выход у вас один: умилостивить названного мной покровителя.
Прекрасная Сент-Ив, в чьей душе толика радости боролась с глубокой скорбью и слабая надежда - с горестными опасениями, преследуемая братом, обожающая возлюбленного, утирая слезы и проливая их вновь, дрожа, слабея и снова набираясь мужества, устремилась к г-ну де Сен-Пуанж.
Глава четырнадцатая. ПРОСТОДУШНЫЙ РАЗВИВАЕТ СВОЙ УМ
Простодушный быстро преуспевал в науках, особенно в науке о человеке. Быстрое развитие его умственных способностей было вызвано отчасти его душевными свойствами, отчасти же-дикарским воспитанием, ибо, ничему не научившись в детстве, он не имел и предрассудков. Его разум, не искривленный заблуждениями, сохранил всю свою природную прямоту. Он видел вещи такими, каковы они есть, меж тем как мы под воздействием представлений, сообщенных нам в детстве, видим их всю жизнь такими, какими они не бывают, - Ваши гонители гнусны, - говорил он своему другу Гордону.
- Мне жаль, что вас преследуют, но жаль также, что вы - янсенист. Всякая секта представляется мне скопищем заблудших людей. Скажите, существуют ли
секты среди математиков?
- Нет, дорогое мое дитя, - ответил ему со вздохом Гордон. - Все люди единодушно признают истину, когда она доказана, но непомерны их раздоры, когда речь идет об истинах неразъясненных.
- Скажите лучше - о неразъясненных заблуждениях. Если бы под грудой доводов, которые обсуждаются столько веков подряд, таилась некая единая истина, ее, несомненно, открыли бы и хоть на этот счет все на свете пришли бы к согласию. Будь эта истина нужна, как солнце нужно земле, она и сверкала бы, как солнце. Нелепо, оскорбительно для всего рода человеческого и преступно по отношению к Верховному и Бесконечному Существу утверждать, будто есть какая-то истина, существенно важная для человека, которую бог утаил.
Все, что говорил юный невежда, научаемый природой, производило глубокое впечатление на обездоленного старого ученого.
- Неужели же, - воскликнул он, - я обрек себя на несчастье ради каких-то бредней? В существовании своего горя я куда более уверен, чем в существовании искупительной благодати. Я трачу дни на рассуждения о свободе бога и рода человеческого, а своей свободы я лишился; ни блаженный Августин, ни святой Проспер не изведут меня из бездны, в которой я обретаюсь.
Простодушный, верный своей натуре, сказал наконец:
- Хотите, чтобы я высказался прямо и откровенно? Тех, кто подвергается гонениям из-за пустых, никому не нужных споров, я нахожу не очень мудрыми, а их гонителей считаю извергами.
Оба узника вполне сходились во взглядах на то, что их обоих заключили в тюрьму несправедливо.
- Я во сто крат более достоин сожаления, чем вы, - говорил Простодушный. - Я родился свободным, как воздух, и дорожил в жизни только этой свободой и предметом моей любви; их у меня отняли. И вот оба мы в оковах, не зная и не имея возможности спросить, за что. Двадцать лет прожил я гуроном. Их называют варварами, потому что они мстят врагам, но зато они никогда не притесняют друзей. Стоило мне вступить на французскую землю, как я пролил кровь за нее; я, быть может, спас целую провинцию - и в награду ввергнут в эту усыпальницу живых, где без вас умер бы от бешенства. Выходит, в этой стране нет законов? Здесь можно осудить человека, не выслушав его... В Англии так не бывает. Ах, не с англичанами мне следовало сражаться!
Так его нарождавшаяся философия не могла укротить натуру, чье наипервейшее право было поругано, и не преграждала путь праведному гневу. Его товарищ не перечил ему. Разлука всегда усиливает неудовлетворенную любовь, а философия не способна ее умалить. Простодушный говорил о своей дорогой Сент-Ив так же часто, как о морали и метафизике. Чем более очищалось его чувство, тем крепче он ее любил. Он прочитал несколько новых романов. Только в очень немногих нашел он изображение своего душевного состояния. Он чувствовал, что в его сердце скрыто больше, чем во всех прочитанных им книгах.
- Ах, - говорил он, - все эти писатели отличаются только остроумием и мастерством!
Добрый священник-янсенист незаметно стал поверенным его нежной любви. В былые времена любовь была знакома ему только как грех, в котором каются на
исповеди. Теперь он научился видеть в ней чувство не только нежное, но и благородное, способное и возвысить и смягчить душу, а порою даже породить
добродетель. В конце концов совершилось настоящее чудо: гурон обратил на путь истинный янсениста.
Глава пятнадцатая. ПРЕКРАСНАЯ СЕНТ-ИВ НЕ СОГЛАШАЕТСЯ НА ЩЕКОТЛИВОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ
Итак, прекрасная Сент-Ив, преисполненная еще большей нежности, чем ее
возлюбленный, отправилась к г-ну де Сен-Пуанж в сопровождении
приятельницы, у которой жила, - обе укрытые вуалями. Первый, кого увидела
она в дверях, был ее брат, аббат де Сент-Ив, выходивший оттуда. Она
оробела, но набожная приятельница успокоила ее.
- Именно потому, что там говорили о вас дурно, должны и вы сказать свое
слово. Будьте уверены, что в здешних краях обвинители всегда оказываются
правы, если их вовремя не обличить. К тому же, если предчувствие меня не
обманывает, вы своим видом окажете гораздо большее влияние, чем ваш брат
самыми убедительными словами.
Стоит лишь немного ободрить страстно влюбленную женщину, и она
становится неустрашимой. М-ль де Сент-Ив входит в приемную. Ее молодость,
ее чарующая внешность, ее нежные очи, чуть увлажненные слезами, привлекли
к ней все взоры. Клевреты помощника министра забыли на миг о кумире власти
и начали любоваться кумиром красоты. Сен-Пуанж провел ее в свой кабинет.
Речь ее была проникновенна и изящна; Сен-Пуанж был растроган; девушка
дрожала, он ее успокаивал.
- Приходите сегодня вечером, - сказал он ей. - Ваши дела заслуживают
того, чтобы поразмыслить и потолковать о них на досуге. Здесь слишком
много народу и прием посетителей производится слишком поспешно, а мне надо
серьезно поговорить с вами обо всем, что касается вас.
Затем, воздав хвалу ее красоте и чувствам, он предложил ей прийти к
семи часам вечера.
Она явилась без опоздания. Набожная приятельница сопровождала ее и на
этот раз, но осталась в приемной, где занялась чтением "Христианского
педагога", меж тем как Сен-Пуанж и прекрасная Сент-Ив ушли во внутренние
покои.
- Поверите ли, сударыня, - начал он, - что ваш брат просил меня отдать
приказ о взятии вас под стражу? По правде говоря, я охотно отдал бы приказ
о высылке его самого в Нижнюю Бретань.
- Увы, сударь, ваши канцелярии, видно, очень щедры на такие приказы,
если за ними приезжают, как за пенсиями, из самых глухих углов
королевства. Я очень далека от намерения хлопотать о подобном приказе в
отношении моего брата. У меня много оснований жаловаться на него, но я
уважаю людскую свободу и прошу об одном - даровать свободу тому, за кого я
намерена выйти замуж. Этот человек, сын офицера, убитого на королевской
службе, уже спас одну из французских провинций и в будущем тоже может быть
очень полезен Королю. В чем обвиняют его? Как это возможно, что с ним так
жестоко обошлись, даже не выслушав его объяснений?
Тогда помощник министра показал ей письма иезуита-шпиона и коварного
судьи.
- Как! Неужели на свете существуют такие изверги? Подумать только, меня
хотят насильно выдать замуж за глупейшего сына этого глупейшего и к тому
же злобного человека. И от подобных наветов зависит здесь участь граждан!
Она упала на колени и, рыдая, молила выпустить на волю честного юношу,
который так горячо ее любит. Состояние, в котором она находилась, только
подчеркнуло все ее прелести. Она была так хороша, что Сен-Пуанж, потеряв
всякий стыд, намекнул на возможность полного успеха ее ходатайства, если
она подарит ему первины того, что бережет для возлюбленного. М-ль де
Сент-Ив в ужасе и замешательстве долго притворялась, что ничего не
понимает; Сен-Пуанжу пришлось объясниться начистоту. Сдержанное слово,
сорвавшееся с уст, породило другое, более откровенное, за которым
последовало еще более выразительное. Он предложил ей не только отмену
приказа об аресте, но и награду, деньги, почести, выгодные должности, и
чем больше обещал, тем сильнее хотел добиться согласия.
Упав на диван, м-ль де Сент-Ив плакала, задыхалась, отказывалась верить
тому, что слышала. Сен-Пуанж, в свою очередь, упал к ее ногам. Он был
недурен собой, и в другом, менее предубежденном сердце не вызвал бы
страха. Но м-ль де Сент-Ив боготворила своего возлюбленного и считала, что
изменить ему даже ради его пользы было бы настоящим преступлением.
Сен-Пуанж продолжал расточать мольбы и обещания. Напоследок голова у него
пошла кругом, и он заявил, что это единственное средство извлечь из тюрьмы
человека, в чьей судьбе она принимает такое нежное и страстное участие
Странный разговор затягивался. Богомолка в приемной, читая "Христианского
педагога", бормотала:
"Боже мой! Что же они там делают целых два часа?
Никогда не случалось, чтобы монсеньер де Сен-Пуанж давал кому-нибудь
такую долгую аудиенцию. Может быть, он отказал бедной девушке наотрез, а
она продолжает его упрашивать?"
Наконец ее приятельница вышла из внутренних покоев, растерянная,
онемевшая, погруженная в глубокие размышления о нравах вельмож и
полувельмож, которые так легко приносят в жертву людскую свободу и женскую
честь.
За всю дорогу она не проронила ни слова. Лишь ввернувшись домой,
прекрасная Сент-Ив не выдержала и рассказала подруге все. Богомолка
принялась размашисто креститься.
- Моя дорогая, надо завтра же посоветоваться с нашим духовником, отцом
Тут-и-там; он пользуется большим доверием у г-на де Сен-Пуанж; у него
исповедуются многие служанки из этого дома; он человек благочестивый,
доброжелательный и наставляет не только горничных, но и знатных дам.
Доверьтесь ему вполне, - я всегда так поступаю, и благодаря этому все идет
у меня хорошо. Нам, бедным женщинам, необходимо мужское руководство. Так
вот, моя дорогая, завтра же я пойду к отцу Тут-и-там.
Древние числа дарят слова
Знаки лесов на опушке…
Мир понимает седая глава,
Строчки, что создал нам Пушкин. ...дожили они до 6-го июня, когда у Пушкина, А. С., как известно – день рождения...
