Она взяла один из своих фломастеров и принялась за письмо к матери, и, пока писала, слезы высохли.
"Я все-таки надеюсь, что ты понимаешь, почему после смерти Дэна я ни разу не была дома, — писала она. — Но что бы ты обо мне ни думала, я знаю, ты будешь довольна, что я собираюсь раз и навсегда исправить ошибку.
Да, вот именно. Я возвращаюсь домой совсем, мама. Ты была права, пришло время, когда я затосковала по Дрохеде. Порезвилась, попрыгала и увидела — пустое это и мне ни к чему. Что же, так весь век и мотаться по сцене? А кроме сцены тут для меня и вовсе ничего нет. Хочется чего-то верного, надежного, неизменного, все это воплощено в Дрохеде, и потому я возвращаюсь домой. Хватит с меня воздушных замков. Как знать, может, я выйду замуж за Боя Кинга, если он еще не раздумал, и, наконец, сделаю в жизни что-то полезное, к примеру, нарожаю новых фермеров для нашей Северо-западной равнины. Я устала, мама, так устала, сама не знаю, что говорю, и нет у меня сил выложить на бумаге все, что чувствую.
Ладно, попытаюсь справиться с этим в другой раз. С леди Макбет покончено, роль на будущий сезон у меня еще не подобрана, и я никого в театре не подведу, если теперь откланяюсь. В Лондоне актрис хоть пруд пруди, Клайд в два счета найдет мне замену, а тебе ведь некем меня заменить, правда? Извини, что мне понадобился тридцать один год жизни, чтобы это понять.
Пожалуй, до меня и посейчас еще не дошло бы, если б не помог Лион, но он умница, весьма проницательный малый. Хоть он с тобой и не знаком, но, похоже, понимает тебя куда лучше, чем я. Правда, говорят, со стороны виднее. Во всяком случае, он со стороны отлично все видит. Мне он опротивел, вечно следит за мной со своих олимпийских высот. Наверно, воображает, будто это его долг перед Дэном, или что-то такое ему обещал, каждый раз сваливается ко мне как снег на голову, надоело; хотя в конце концов я поняла, что это я ему надоела. А если я благополучно вернусь в Дрохеду, все его долги и обещания отменяются, правда? По крайней мере, пускай спасибо скажет, что ему не придется больше летать из-за меня в Лондон.
Как только улажу туг все дела, напишу, когда меня ждать. А пока не забывай, что я хоть и по-своему, не по-людски, тебя люблю".
Она подписалась, против обыкновения, не размашисто, почти так же аккуратно подписывались когда-то обязательные послания домой под орлиным взором суровой монахини. Джастина сложила листки, сунула в конверт авиапочты, надписала адрес. И по дороге в театр, где вечером в последний раз играли «Макбета», отослала.
И сразу же начала готовиться к отъезду. Клайд, услыхав такую новость, разогорчился до того, что закатил настоящую истерику, от которой Джастину бросило в дрожь, однако наутро круто переменил фронт и ворчливо, но добродушно сдался. Переуступить квартиру, которую она снимала близ Черинг-Кросс, оказалось проще простого — квартал модный, охотников сразу нашлось множество, телефон звонил каждые пять минут, и под конец Джастина просто переложила трубку с рычага на стол. Миссис Келли, которая прибирала квартирку с тех давних времен, когда Джастина только-только поселилась в Лондоне, грустно бродила среди хаоса ящиков и стружек, оплакивая свою судьбу, и украдкой опять клала трубку на рычаг в робкой надежде: вдруг позвонит кто-нибудь, кого Джастина слушается, и уговорит ее остаться.
И среди всей этой суматохи действительно позвонил некто, кого Джастина слушалась, но не затем, чтобы уговорить ее остаться; Лион даже не знал, что она уезжает. Он только попросил ее взять на себя обязанности хозяйки, он дает у себя в доме на Парк-лейн званый ужин.
— Какой дом на Парк-лейн? — изумилась Джастина.
— Видишь ли, Англия все деятельней участвует в Европейском экономическом сообществе. И я провожу здесь столько времени, что удобней обзавестись в Лондоне каким-то pied-a-terre26, вот я и снял дом на Парк-лейн, — объяснил Лион.
— Вот негодяй! Какого же черта ты секретничал? И давно у тебя этот дом?
— Около месяца.
— И ты мне в тот раз загадывал какие-то дурацкие загадки и ничего не сказал?! Черт тебя возьми совсем! — Она даже запиналась от злости.
— Я хотел тебе сказать, но уж очень забавно ты вообразила, что я все время летаю взад-вперед, слишком велик был соблазн еще немножко поводить тебя за нос. — В голосе Лиона слышался смех.
— Убить тебя мало! — сквозь зубы процедила Джастина, на глаза ее навернулись слезы.
— Нет-нет, herzchen! Пожалуйста, не сердись! Помоги мне принять гостей и осматривай мое новое жилище, сколько душе угодно.
— Ну, конечно, самый подходящий случай — в сопровождении тысячи других гостей! Ты что, боишься остаться со мной вдвоем? Кого ты, собственно, опасаешься, себя или меня?
— Ты будешь не гостья, — ответил он на первую половину ее гневной речи. — Ты будешь хозяйка, это совсем не одно и то же. Так поможешь мне?
Тыльной стороной кисти Джастина утерла слезы.
— Ладно, — буркнула она в трубку.
Она никак не ждала, что будет так хорошо и весело: дом оказался просто прелесть, а сам Лион в наилучшем настроении, которым поневоле заразилась и Джастина. Она явилась в подобающем случаю, хотя, на его вкус, немного слишком ярком наряде, и в первую секунду он невольно поморщился, поглядев на это ослепительно розовое шелковое платье, но тотчас взял ее под руку и до появления гостей провел по всему дому. И потом целый вечер был безупречен, на глазах у всех держался с нею так естественно, непринужденно, что она чувствовала себя и нужной, и желанной. Гости сплошь были важные персоны, ей даже не хотелось думать о том, какие политические решения должны принимать эти люди. Самые заурядные люди. Тем хуже.
— Это бы еще ничего, будь хоть в одном из них какая-то искра, что-то от значительной личности, — сказала Джастина Лиону, когда все разошлись; она рада была случаю побыть с ним вдвоем и только спрашивала себя, скоро ли он отправит ее восвояси. — Знаешь, как в Наполеоне или Черчилле. Если уж человек стал государственным деятелем, наверно, не вредно считать себя избранником судьбы. А ты веришь, что ты — избранник судьбы?
Лион поморщился.
— Хорошо бы немного обдуманней выбирать слова, когда задаешь вопросы немцу, Джастина. Нет, я не считаю себя избранником судьбы, и это очень плохо, когда политик такое о себе возомнит. Может быть, в редчайших случаях оно и верно, хотя я сильно в этом сомневаюсь, но в основном большинстве такие люди навлекают и на себя, и на свою страну неисчислимые бедствия.
Джастине вовсе не хотелось с этим спорить. Важно было как-то завязать разговор, а перевести его не слишком резко на другое уже проще.
— А их жены довольно разношерстная компания, правда? — заметила она простодушно. — Почти все выглядели еще менее пристойно, чем я, хоть ты и не одобряешь ярко-розовые платья. Миссис Как-бишь-ее еще туда-сюда, а миссис Как-тебя — ничтожество, не отличить от обоев, но миссис Динозавриха просто мерзость. Непостижимо, как муж ее выносит? Нет, мужчины ужасно бездарно выбирают себе жен!
— Джастина!! Когда ты научишься запоминать фамилии? Еще спасибо, что ты мне отказала, хороша бы вышла из тебя жена для политика. Я ведь слышал, как ты бормотала и мычала и не могла сообразить, кого как зовут. Кстати, очень многие мужья мерзких жен недурно преуспевают, а очень многие мужья прекраснейших жен отнюдь не преуспели. В конечном счете это неважно, все решают качества самого человека. Очень мало кто из них женится по чисто политическим соображениям.
По-прежнему он умеет поставить ее на место, и это все так же обидно; чтобы Лион не увидел ее лица, она, словно бы шутя, низко, на восточный лад поклонилась ему, потом уселась на ковре.
— Не сиди на полу, Джастина!
Но она не встала, а вызывающе поджала ноги и прислонилась к стене возле камина, поглаживая кошку Наташу. Оказывается, после смерти кардинала Витторио Лион взял к себе его любимицу и, видно, очень к ней привязан, хотя она уже старая и довольно капризная.
— Говорила я тебе, что уезжаю насовсем в Дрохеду? — спросила вдруг Джастина.
Лион как раз открывал портсигар; крупные руки его не дрогнули, не приостановились, он спокойно достал сигарету.
— Ты прекрасно знаешь, что не говорила, — сказал он.
— Значит, теперь говорю.
— Давно ты это решила?
— Пять дней назад. Надеюсь уехать в конце этой недели. Чем скорей, тем лучше.
— Понятно.
— Это все, что ты можешь мне сказать?
— Что ж тут еще говорить? Ну, разумеется, я желаю тебе счастья и удачи, как бы ты ни поступала, — произнес он уж до того невозмутимо, что Джастина поморщилась.
— Ладно, и на том спасибо, — беспечно отозвалась она. — А разве ты не рад, что я больше не буду въедаться тебе в печенки?
— Ты вовсе не въедаешься мне в печенки, — был ответ. Джастина оставила в покое Наташу, взяла кочергу и принялась свирепо ворошить перегоревшие поленья в камине; они с шорохом рухнули кучкой легких раскаленных угольев, мгновенным фейерверком взметнулись искры — и жар, пышущий от камина, разом спал.
— Наверно, в нас живет демон разрушения, всегда хочется переворошить огонь. Это лишь ускоряет конец. Но какой красивый конец, правда, Ливень?
Но Лиона, видно, не занимало, что происходит с огнем, когда его переворошат, он только спросил:
— Так, значит, уже в конце недели? Ты времени даром не теряешь.
— К чему откладывать?
— А как же сцена?
— Меня уже тошнит от сцены. Да мне там после леди Макбет и делать нечего.
— Ох, довольно ребячиться, Джастина! Когда ты несешь такой вздор, я готов тебя поколотить. Сказала бы просто, что театр больше тебя не привлекает и ты соскучилась по дому.
— Хорошо, хорошо, хорошо!!! Считай как тебе угодно, черт подери! Просто я легкомысленна, как всегда. Извини за резкость! — Она вскочила. — Где мои туфли, черт бы их побрал? Куда девалось мое пальто?
Появился Фриц, подал туфли и пальто и отвез ее домой. Лион извинился, что не может сам ее проводить, у него еще много дел, но потом долго сидел с Наташей на коленях у разведенного заново огня и, судя по его лицу, поглощен был чем угодно, только не делами.
— Что ж, — сказала Мэгги матери, — надеюсь, мы поступили правильно.
Фиа, щурясь, посмотрела на нее и кивнула.
— Да, я уверена. С Джастиной беда в том, что она просто не способна сама принять такое решение, поэтому у нас не осталось выбора. Приходится решать за нее.
— Не слишком приятно разыгрывать роль Господа Бога. Я-то, думается, знаю, чего ей на самом деле надо, но даже если б я могла сказать ей это напрямик, она бы все равно увильнула от ответа.
— Гордость в крови у всех Клири, — слабо улыбнулась Фиа. — Вдруг вылезает в тех, от кого ничего такого и не ждешь.
— Брось, тут не одни Клири! Я всегда подозревала, что тут есть кое-что и от Армстронгов. Но Фиа покачала головой.
— Нет. Почему бы я ни сделала то, что сделала, гордость тут была ни при чем. В старости тоже есть смысл, Мэгги.
Она дает нам перед смертью передышку, чтобы мы успели сообразить, почему жили так, а не иначе.
— Если мы сперва не впадем в детство и не перестанем вообще что-либо соображать, — сухо заметила Мэгги. — Тебе это, правда, не грозит. И мне, надеюсь, тоже.
— Может быть, старческое слабоумие дается как милость тем, кто не в силах посмотреть в лицо своему прошлому. А тебе покуда рано ручаться, что ты не впадешь в детство. Подожди еще годиков двадцать, тогда видно будет.
— Еще двадцать лет! — с испугом повторила Мэгги. — Так страшно долго!
— Ну, это ведь было в твоей воле — сделать эти двадцать лет не столь одинокими, правда? — заметила Фиа, не отрываясь от вязанья.
— Да. Только овчинка выделки не стоила, мама. Правда? — сказала Мэгги с едва уловимой ноткой сомнения в голосе, постукивая головкой старинной вязальной спицы по письму Джастины. — Довольно я трепыхалась в нерешительности. С тех самых пор, как приезжал Лион, все тянула, надеялась, — может, и не придется ничего делать, может, все решится без меня. Но он был прав. В конце концов это легло на меня.
— Ну, согласись, без меня тоже не обошлось, — возразила уязвленная Фиа. — Конечно, после того, как ты немножко обуздала свою гордость и рассказала мне, что происходит.
— Да, ты мне помогла, — мягко сказала Мэгги. Тикали старинные часы; все так же проворно мелькали в двух парах рук черепаховые вязальные спицы.
— Скажи, мама, — спросила вдруг Мэгги, — почему тебя сломила именно смерть Дэна? Ни из-за Фрэнка, ни из-за папы и Стюарта так не было.
— Сломила? — Фиа опустила спицы; вязала она и теперь не хуже, чем во времена, когда видела превосходно. — О чем ты говоришь?
— Ну, это ведь тебя совсем убило.
— Меня и тогда каждый раз убивало, Мэгги, Но я была моложе, и у меня хватало сил лучше это скрывать. И разум был потверже. Вот как у тебя теперь. Но Ральф знал, что со мной сделалось, когда погибли папа и Стюарт. Ты была еще девчонкой и не понимала. — Она чуть улыбнулась. — Знаешь, Ральфом я восхищалась. Он был такой… необыкновенный. Совсем как Дэн.
— Да, правда. А я не знала, что ты это понимаешь, мама… то есть какие они оба по природе своей. Чудно. Ты для меня загадка, мама, темный лес. Столько в тебе всякого, чего я не знаю.
— Надо надеяться! — усмехнулась Фиа. Руки ее все еще праздно лежали на коленях. — Так вот, вернемся к главному — если ты сумеешь сейчас помочь Джастине, значит, твои беды тебя научили большему, чем мои — меня. Я не позаботилась о тебе, как советовал Ральф. Ни о чем не хотела думать, только вспоминать… А ведь у тебя и выбора все равно нет. Только воспоминания и остаются.
— Что ж, когда боль немного притупится, и воспоминания утешают. Разве не так? Двадцать шесть лет у меня был Дэн, и я приучила себя к мысли, что, наверно, все к лучшему, наверно, он избежал какого-нибудь совсем уже страшного испытания, такого, что и не вынес бы, сломился. Как Фрэнк, только от чего-то другого. Есть немало такого, что хуже смерти, мы с тобой обе это знаем.
— И ты совсем не ожесточилась? — спросила Фиа.
— Сначала — да, а потом ради них я себя переломила. Фиа опять принялась за вязанье.
— Значит, после нас никого не останется, — тихо сказала она. — И не будет больше Дрохеды. Ну, напишут про нее несколько строчек в книгах по истории, и приедет в Джилли какой-нибудь серьезный молодой человек, станет разыскивать и расспрашивать всех, кто еще что-то помнит, и напишет о Дрохеде книжку. Последнее из громадных землевладений Нового Южного Уэльса. Но читатели никогда не поймут, что это было на самом деле, просто не смогут понять. Для этого надо было разделить ее судьбу.
— Да, — сказала Мэгги (она ни на минуту не переставала вязать), — для этого надо было разделить ее судьбу.
В дни, когда Джастина была вне себя от потрясения и горя, прощальное письмо к Лиону далось ей без особого труда и даже доставило какое-то жестокое удовольствие, ведь она тогда наносила ответный удар: я мучаюсь, так мучайся же и ты. Но на сей раз Лион поставил себя не в такое положение, чтобы можно было письменно дать ему отставку. Итак, не миновать ужина в их излюбленном ресторане. Он не пригласил ее к себе в дом на Парк-лейн, это ее огорчило, но не удивило. Ну, разумеется, он даже прощаться намерен под благосклонным надзором верного Фрица. Уж конечно, он не намерен рисковать.
Впервые за все годы она постаралась одеться по его вкусу; видно, бесенку, что неизменно подстрекал ее щеголять в оранжевых оборках, пришлось, отругиваясь, убраться восвояси. Лион предпочитал строгий стиль, а потому Джастина надела длинное, до полу, платье шелкового трикотажа — темно-красное, матовое, с закрытым воротом и длинными узкими рукавами. К нему — широкое колье из витой золотой нити с гранатами и жемчужинами и такие же браслеты. Но что за несносные волосы! Никакого сладу с ними, и никак не угодишь Лиону. Подкраситься больше обычного, чтоб не так заметно было, какое у нее расстроенное лицо. Вот так. Сойдет, лишь бы он не стал слишком присматриваться.
Он как будто и не присматривался, во всяком случае не спросил — устала она или, может быть, ей нездоровится, даже ни слова не сказал о том, какое нудное занятие укладывать чемоданы. Совсем на него не похоже. Он был уж до того на себя не похож, что Джастине стало казаться — наступает конец света.
Она старалась, чтобы ужин проходил славно и весело, пускай потом в письмах будет о чем вспоминать, но Лион и не думал ей помочь. Если б можно было внушить себе, что просто он огорчен ее отъездом, тогда бы еще ничего. Но и это ей не удавалось. Явно не то у него настроение. Какой-то он отсутствующий, будто сидишь с плоскостным изображением, вырезанным из бумаги, и оно только и ждет, чтоб подул ветерок и унес его куда-нибудь от нее подальше. Точно Лион с ней уже простился и эта встреча совершенно лишняя.
— Ты получила ответ от матери? — вежливо осведомился он.
— Нет, да, по совести говоря, и не жду. Она, верно, от радости все слова растеряла.
— Хочешь, Фриц завтра отвезет тебя в аэропорт?
— Нет, спасибо, могу доехать и на такси, — нелюбезно ответила Джастина. — Не хочу тебя лишать его услуг.
— У меня завтра весь день разные заседания, так что, уверяю тебя, Фриц мне не понадобится.
— Я же сказала, возьму такси! Лион поднял брови.
— Незачем повышать голос, Джастина. Поступай как хочешь, я спорить не стану.
Он больше не называл ее herzchen; в последнее время она все реже слышала это давно привычное ласковое слово, а сегодня Лион не произнес его ни разу. До чего унылый, гнетущий получился вечер! Хоть бы он скорей кончился! Джастина поймала себя на том, что смотрит на руки Лиона и пытается вспомнить их прикосновение — и не может. Зачем жизнь так запутана и так скверно устроена, зачем это нужно, чтобы случалось вот такое, как с Дэном?! Быть может, именно от мысли о Дэне ей стало совсем уж невыносимо тяжко, ни минуты больше не высидеть, и она оперлась ладонями на ручки кресла.
— Пойдем отсюда, если не возражаешь. У меня отчаянно разболелась голова.
На перекрестке у проулка Джастины Лион помог ей выйти из машины. Велел Фрицу объехать квартал и вернуться за ним и учтиво, как чужую, взял ее под руку. Под леденящей лондонской моросью они медленно шли по каменным плитам, шаги отдавались гулким эхом. Мрачные, одинокие шаги, точно на кладбище.
— Итак, мы прощаемся, Джастина, — сказал Лион.
— Во всяком случае, пока, — бодро откликнулась Джастина. — Это же не навек. Я изредка буду наезжать в Лондон, и, надеюсь, ты когда-нибудь выберешь время навестить нас в Дрохеде.
Он покачал головой.
— Нет, Джастина. Это прощанье навсегда. Думаю, мы больше не нужны друг другу.
— То есть это я больше не нужна тебе. — Она выдавила из себя довольно правдоподобный смешок. — Ничего, Ливень! Можешь меня не щадить, я стерплю!
Он наклонился, поцеловал ее руку, выпрямился, поглядел ей в глаза, улыбнулся и пошел прочь.
На коврике у двери ждало письмо от матери. Джастина нагнулась, подняла письмо, тут же кинула сумочку, пальто, сбросила туфли и прошла в гостиную. Тяжело села на какой-то ящик, закусила губу и минуту-другую задумчиво, с недоумением и жалостью разглядывала великолепную поясную фотографию Дэна, снятую на память о дне его посвящения в сан. Вдруг заметила, что пальцами босых ног безотчетно гладит свернутый ковер из шкур кенгуру, досадливо поморщилась, порывисто встала.
Пройтись на кухню — вот что ей сейчас требуется. И она прошла на кухню, достала банку растворимого кофе и сливки из холодильника. Наливала холодную воду из крана и вдруг замерла, широко раскрытыми глазами обвела кухню, будто видела ее впервые. Пятна и царапины на обоях, щеголеватый филодендрон в корзинке, подвешенной к потолку, стенные часы — черный котенок виляет маятником-хвостом и ворочает глазами, провожая беспечно убегающие минуты. На грифельной доске крупно выведено: не забыть щетку для волос. На столе — карандашный набросок, недели три назад она нарисовала Лиона. И пачка сигарет. Джастина закурила, поставила на огонь воду для кофе и заметила, что в кулаке все еще зажат смятый конверт — письмо матери. Можно и прочитать, пока греется вода. Подсела к кухонному столу, щелчком сбросила на пол карандашный портрет Лиона и поставила на него ноги. Вот так-то. Лион Мёрлинг Хартгейм! Больно ты мне нужен, важная шишка, чиновничья душа, немецкая колбаса в кожаном пальто. Так, значит, я тебе уже без надобности, да? Ну и ты мне без надобности!
"Дорогая моя Джастина, — писала Мэгги. — Несомненно, ты, по своему обыкновению, все решала сгоряча, но я надеюсь, что мое письмо дойдет вовремя. Если что-нибудь в моих последних письмах оказалось причиной такого скоропалительного решения, пожалуйста, извини. У меня и в мыслях не было подтолкнуть тебя на такое сумасбродство. Наверно, мне просто захотелось толики сочувствия, но я вечно забываю, что ты очень уязвима и только с виду толстокожая. Да, конечно, мне очень одиноко, до ужаса. Но ведь если ты и вернешься домой, этим ничего не поправить. Подумай немножко — и поймешь, что это правда. Чему поможет твой приезд? Не в твоей власти ни вернуть мне то, что я потеряла, ни возместить утрату. И потом, это ведь не только моя утрата, но и твоя, бабушкина, всех. Ты, кажется, вообразила, что в чем-то виновата? Сильно ошибаешься. Подозреваю, ты вздумала вернуться потому, что каешься и хочешь что-то такое искупить. Это все гордость и самонадеянность, Джастина. Дэн был не дитя малое, а взрослый человек. Не забудь, я-то его отпустила. Дай я себе волю, как ты, я бы до тех пор кляла себя за то, что позволила ему жить, как он хотел, пока не угодила бы в сумасшедший дом. Но я себя не кляну. Никто из нас не Господь Бог — правда, у меня было больше возможностей в этом убедиться, чем у тебя.
Возвращаясь домой, ты приносишь мне в жертву свою жизнь. Я не желаю такой жертвы. Никогда не желала. И сейчас ее не приму. Жизнь в Дрохеде не по тебе и всегда была не по тебе. Если ты еще не разобралась, где твое настоящее место, сядь-ка прямо сейчас и задумайся всерьез. Право, иногда ты ужасно туго соображаешь. Лион очень милый человек, но я что-то никогда ни в одном мужчине не встречала такого бескорыстия, какое тебе в нем мерещится. Ради Дэна он о тебе заботится, как бы не так! Пора стать взрослой, Джастина!
Родная моя, свет померк. Во всех нас погас некий свет. И ничем, ничем ты тут не можешь помочь, неужели сама не понимаешь? Не стану притворяться, будто я вполне счастлива, этим я только оскорбила бы тебя. Да и невозможно для человека полное счастье. Но если ты думаешь, что мы здесь с утра до ночи плачем и рыдаем, ты глубоко ошибаешься. В нашей жизни есть и радости, и едва ли не самая большая — что для тебя свет в нас еще горит. А свет Дэна погас навсегда. Пожалуйста, Джастина, милая, постарайся с этим примириться.
Конечно же, приезжай в Дрохеду, мы будем тебе очень-очень рады. Но — не насовсем. Ты не будешь счастлива, если тут останешься. Мало того, что незачем тебе приносить такую жертву, — она была бы еще и напрасной. Если ты, актриса, оторвешься от театра хотя бы на год, это будет тебе слишком дорого стоить. Так что оставайся там, где твое настоящее место, где ты всего полезнее".
Как больно. Словно в первые дни после смерти Дэна. Та же напрасная, бесплодная, неотвратимая боль. То же мучительное бессилие. Да, конечно, я ничем не могу помочь. Ничего нельзя поправить, ничего.
Что за свист? Это кофейник кипит. Тише, кофейник, тише! Не тревожь мамочку! Каково это — быть единственным ребенком своей мамочки, а, кофейник? Спроси Джастину, она-то знает. Да, Джастина хорошо знает, что значит быть единственным ребенком. Но я — не тот ребенок, который ей нужен, несчастной, увядающей, стареющей женщине на далекой овцеводческой ферме. Ох, мама, мама… Неужели ты думаешь, будь это в человеческих силах, я бы не поменялась? Моя жизнь взамен его жизни, новые лампы взамен старых, вернуть бы волшебный свет… Как несправедливо, что умер Дэн, а не я… Она права. Если я и вернусь в Дрохеду, этим Дэна не вернешь. Свет угас, и мне его не зажечь снова. Но я понимаю, что она хочет сказать. Мой свет еще горит в ней. Но возвращаться в Дрохеду не надо.
Дверь ей открыл Фриц, на сей раз не в щегольской темно-синей форме шофера, а в щегольской утренней форме дворецкого. Улыбнулся, церемонно поклонился, старомодно, на истинно немецкий манер щелкнув каблуками, и Джастина вдруг подумала — может быть, он и в Бонне исполняет двойные обязанности.
— Скажите, Фриц, вы всего лишь скромный слуга герра Хартгейма или его страж и телохранитель? — спросила она, отдавая ему пальто.
— Герр Хартгейм у себя в кабинете, мисс О'Нил, — был бесстрастный ответ.
Лион сидел, чуть наклонясь вперед, и смотрел в огонь, Наташа спала, свернувшись на ковре перед камином. Когда отворилась дверь, он поднял глаза, но ничего не сказал и, видно, ничуть не обрадовался.
Джастина пересекла комнату, опустилась на колени и уткнулась лбом в колени Лиона.
— Ливень, я так виновата, — прошептала она. — Мне нет прощенья за все эти годы.
Он не встал на ноги и не поднял ее, но опустился рядом с нею на колени.
— Это чудо, — сказал он. Джастина улыбнулась ему.
— Ты ведь не разлюбил меня, правда?
— Конечно, нет, herzchen.
— Наверно, я ужасно тебя мучила.
— Не в том смысле, как ты думаешь. Я знал, что ты меня любишь, и я ждал. Я всегда верил, что терпеливый в конце концов непременно побеждает.
— И решил дать мне самой во всем разобраться. И ни капельки не испугался, когда я сказала, что уезжаю домой в Дрохеду, правда?
— Еще как испугался! Появись на горизонте другой мужчина, это бы меня мало беспокоило. Но Дрохеда — грозный соперник. Нет, я очень испугался.
— Ты знал, что я уеду, еще раньше, чем я тебе сказала, правда?
— Клайд проболтался. Позвонил мне в Бонн, спрашивал, не могу ли я как-нибудь тебя удержать, и я сказал, пускай поддакивает тебе хотя бы неделю-другую, а я попробую что-нибудь сделать. Не ради него, herzchen. Ради себя. Я не столь бескорыстен.
— Вот и мама так говорит. А этот дом! Ты его завел уже месяц назад?
— Нет, и он вообще не мой. Но ведь ты будешь и дальше работать в театре, так что дом в Лондоне нам нужен, и я узнаю, нельзя ли купить этот. Конечно, если он тебе по душе. Я даже предоставлю тебе отделать его заново, только дай слово — не в розовых и оранжевых тонах!
— Какой же ты хитрец! Почему было просто не сказать, что ты меня все еще любишь? Мне так этого хотелось!
— Нет. Все было ясно, как день, ты могла увидеть сама — и должна была увидеть сама.
— Боюсь, я безнадежно слепа. Ничего я толком не вижу, непременно надо, чтобы кто-то мне помог. Это мама наконец заставила меня раскрыть глаза. Сегодня вечером я получила от нее письмо, она пишет, чтобы я не приезжала домой.
— Твоя мама — удивительный человек.
— Так я и знала, что ты с ней познакомился, Ливень… когда это было?
— Около года назад, я ездил повидать ее. Дрохеда великолепна, но это не для тебя, herzchen. Тогда я поехал, чтобы попытаться помочь твоей маме это понять. Ты не представляешь, как я рад, что она поняла, хотя едва ли я сумел что-то ей толком объяснить.
Джастина тронула пальцами его губы.
— Я слишком неуверенна в себе, Ливень. Всегда в себе сомневалась. И, может, никогда не перестану сомневаться.
— Нет, herzchen, не надо! Мне никто больше не нужен. Только ты. И всему свету это известно уже сколько лет. Но слова о любви бессмысленны. Я мог кричать тебе, что люблю, тысячу раз в день, и все равно ты бы сомневалась. Вот я и не говорил о своей любви, Джастина, я ею жил. Как ты могла сомневаться в чувствах своего самого верного рыцаря? — Он вздохнул. — Что ж, по крайней мере, это исходит не от меня. Надеюсь, тебе и впредь будет достаточно слова твоей мамы.
— Пожалуйста, не говори так! Бедный мой Ливень, видно, я исчерпала даже твое неистощимое терпенье. Не огорчайся, что это мама все мне втолковала. Это совсем, совсем не важно! На коленях смиренно прошу прощенья.
— Слава Богу, смирения хватит разве что на сегодняшний вечер, — сказал Лион повеселее. — Завтра же ты про него забудешь.
И ее понемногу отпустило: самое трудное позади.
— Что мне больше всего в тебе нравится — нет, что я больше всего в тебе люблю — это что ты не даешь мне потачки, и я никогда не могла с тобой поквитаться.
Его плечи вздрогнули от беззвучного смеха.
— Тогда смотри на будущее с этой точки зрения, herzchen. Живя со мною под одной крышей, ты, пожалуй, найдешь способ давать мне сдачи. — Он стал целовать ее лоб, щеки, глаза. — Ты мне нужна такая, как ты есть, Джастина, только такая. Я не хочу, чтоб исчезла хоть одна веснушка с твоего лица, чтоб изменилась хоть одна клеточка в мозгу.
Она обвила руками шею Лиона, с наслаждением запустила пальцы в его густую гриву.
— Ох, знал бы ты, как мне хотелось потрепать тебя за волосы! Никак не могла забыть, до чего это приятно!
Телеграмма гласила:
«Только что стала миссис Лион Мёрлинг Хартгейм точка обвенчались в Ватикане точка получили благословение самого папы точка вот это свадьба восклицательный запозданием приедем возможно скорее на медовый месяц постоянно жить будем Европе точка целую всех Лион тоже точка Джастина».
Мэгги положила телеграмму на стол, широко раскрытыми глазами она смотрела на море осенних роз за окном. Благоухание роз, жужжанье пчел среди роз. И еще — гибискус, перечные деревья и призрачные эвкалипты, и по ним высоко вьется бугенвиллея. Как хорош сад, как полон жизни. Всегда бы смотреть, как пробиваются ростки, как все достигает расцвета, меняется, увядает… и появляются новые ростки, неустанно вершится тот же вечный круговорот.
Пора проститься с Дрохедой. Давно пора. Пусть круговорот возобновят новые люди. Я сама так устроила свою судьбу, мне некого винить. И ни о единой минуте не жалею.
Птица с шипом терновника в груди повинуется непреложному закону природы; она сама не ведает, что за сила заставляет ее кинуться на острие и умереть с песней. В тот миг, когда шип пронзает ей сердце, она не думает о близкой смерти, она просто поет, поет до тех пор, пока не иссякнет голос и не оборвется дыхание. Но мы, когда бросаемся грудью на тернии, — мы знаем. Мы понимаем. И все равно — грудью на тернии. Так будет всегда.
События романа охватывают период с 1915 по 1969 годы.
История начинается в Новой Зеландии 8 декабря 1915 года, во время четвёртого дня рождения Мэгенн (Мэгги) Клири — единственной дочери Падрика (Пэдди), ирландского батрака, и Фионы (Фиа), некогда женщины аристократических кровей, произошедшей из влиятельной семьи, но оставившей всё это ради своего мужа, с которым несчастна. Мэгги — маленькая красивая девочка с огненно-золотистыми волосами, но уже с ранних лет вынуждена быть няней и проявлять самостоятельность в семье, где на тот момент, кроме неё, было ещё пять старших братьев (Боб, Джек, Хьюги, Фрэнк и Стю). Больше всего она любит Фрэнка — упрямого молодого человека, который постоянно конфликтует с отцом и неохотно готовится к профессии кузнеца. Ростом он гораздо ниже, чем его младшие братья, но ничем не уступает им в силе. В отличие от других Клири, у него тёмные волосы и карие глаза, и считается, что он унаследовал их от пра-прабабушки из коренного народа маори.
У Пэдди есть влиятельная сестра, Мэри Карсон, вдова, проживающая в Новом Южном Уэльсе в Дрохеде, огромной овцеводческой станции. Она посылает брату письмо, где ему предложена работа старшего овчара, и в 1921 году всё семейство переезжает в Австралию.
В Дрохеде семья знакомится с Ральфом де Брикассаром, молодым, способным и амбициозным священником. За оскорбление епископа его отправляют в ссылку в городок Джилленбоун, расположенный недалеко от Дрохеды. Ральф подружился с Мэри Карсон, чтобы она оставила католической церкви щедрое завещание, благодаря которому его освободят от ссылки. Де Брикассар — «красивый мужчина», и Мэри идёт на всё, чтобы соблазнить его и заставить нарушить свои клятвы, но он отмахивается от её ухаживаний и уловок, продолжая свои визиты, и заботится о семье Клири, больше всего опекая маленькую Мэгги.
Отношения Фрэнка с отцом накаляются ещё сильнее, оба сражаются за внимание Фии, и сына возмущает то, что мать вынуждена терпеть многочисленные беременности. Фиа же, которой больше 40 лет, сначала скрывает очередную беременность, но когда Фрэнк узнаёт об этом, то приходит в ярость. Мужчины сильно ссорятся, и Пэдди сообщает, что Фрэнк никогда не был его биологическим сыном, и что пришёл он в семью, когда тот был совсем маленьким. Также становится известно, что в молодости Фиа состояла в отношениях с женатым политиком, но им не суждено было остаться вместе, в результате чего на момент свадьбы с Пэдди Фрэнку было 18 месяцев. Из-за сходства с потерянной любовью, Фрэнк всегда был самым любимым ребёнком Фии. В конце концов, он уходит из дома...
