Когда человек любит искусство, то нет такой жертвы, которая показалась бы ему слишком тяжелой.
Это наша предпосылка.
Нижеследующий рассказ даст заключение и в то же время покажет вам, что эта предпосылка совершенно неправильная. Для логики это абсолютно новый факт, а для беллетристики -- фокус, который почитается древнее Великой Китайской стены.
Джо Лэрреби родился на Среднем Западе и с самых юных лет стал проявлять гениальные способности к изобразительному искусству. Шести лет от роду он нарисовал замечательный пожарный насос, мимо которого с чрезвычайной поспешностью проходит какой-то важный гражданин. Этот опус был вставлен в рамку и повешен в окне москательной [москательная -- лавка по продаже москатели (устаревшее название предметов бытовой химии) (примеч. ред.)]. В двадцать лет он оставил родину и уехал в Нью-Йорк со свободно развевающимся галстуком и туго стянутым кошельком.
Дилия Кэрузер так многообещающе брала шесть октав в одной из южных деревушек, расположенных среди сосновых рощ на Юге, что родные собрали немного денег и отправили ее на север для того, чтобы она закончила образование.
Только теперь начинается наш рассказ.
Джо и Дилия встретились в студии, где большое количество студентов собирались для того, чтобы толковать о светотенях, Вагнере, музыке, произведениях Рембрандта, рисунках, Вальдтейфеле [Эмиль ВальДтейфель (1837-1915) -- французский композитор, автор многих известных вальсов (примеч. ред.)], обоях, Шопене и так далее.
Молодые люди очень скоро влюбились друг в друга и, не теряя драгоценного времени, поженились, потому что, когда человек любит искусство, нет такой жертвы, которая показалась бы ему слишком тяжелой.
Мистер и миссис Лэрреби начали хозяйничать в своей квартирке. Это была маленькая, совсем крохотная квартирка, но юные супруги были очень счастливы, потому что они любили свое искусство и друг друга. И мой совет всем молодым богатым мужчинам заключается в следующем: продай все, что имеешь, а деньги раздай бедным! А затем поселись в маленькой квартирке наедине со своим искусством и своей Дилией!
Обитатели таких квартир должны всегда помнить, что только они поистине счастливы. Если домашний очаг счастлив, он никогда не может быть слишком тесен. В таких случаях часто случаются чудеса. Буфет может осесть и превратиться в бильярд.
Камин -- в диван. Письменный стол -- в дополнительную спальню. Умывальник -- в пианино. Пусть все четыре стены сойдутся, -- лишь бы вы с Дилией были внутри них. Если же нет счастья в вашем доме, дом этот может быть велик и высок сверх всякой нормы и нужды, а радости это не прибавит. Не прибавит в том случае, если вы войдете к себе через нью-йоркские Золотые Ворота, повесите вашу шляпу на мыс Гаттерас, пальто -- на мыс Горн, а выйдете через Лабрадор.
Джо занимался в классе великого Маэстри, -- кто же не знает этого славного имени. Дилия брала уроки у Розенштока, слава которого столь же велика. Муж и жена были бесконечно счастливы вплоть до тех пор, пока хватало денег на жизнь. Если бы я не боялся быть циничным, я сказал бы, что так всегда бывает в жизни. Их цели были ясны и определенны. Джо обещал в самом непродолжительном времени превратиться в художника, студия которого будет всегда полна старых джентльменов с тощими бакенбардами и толстыми бумажниками, стремящихся наперерыв приобрести последнее произведение маэстро. И от Дилии можно было ожидать, что она через несколько лет станет настолько музыкальной и важной, что при виде непроданных лож и мест в оркестре на спектакль с ее участием она откажется от выступления, сославшись на болезнь горла, и предпочтет провести вечер за обедом в отдельном кабинете.
На мой взгляд, лучшими часами для них были те, когда они сидели в своей квартире и после студийных часов горячо и страстно ворковали о делах. Очаровательны были уютные обеды и легкие свежие завтраки, во время которых они обменивались своими планами и чаяниями, неизменно общими и тесно переплетающимися: взаимная поддержка! взаимное вдохновение! И -- простите мою безыскусность! -- бесподобны были моменты, когда они ели фаршированные оливки и сэндвичи с сыром в одиннадцать часов утра!
Но через некоторое время искусство потеряло свою чарующую власть над ними. Это иногда случается. Выражаясь вульгарным языком, расходы были большие, а доходов -- никаких! Не хватало денег на уплату мистеру Маэстри и герру Розенштоку. Но когда человек любит искусство, нет такой жертвы, которая показалась бы ему слишком тяжелой. И вот почему Дилия решила, что для поддержания домашнего очага ей необходимо давать уроки музыки.
Два-три дня она странствовала по городу в поисках уроков. Однажды вечером она вернулась домой в восторженном настроении.
-- Джо, дорогой мой! -- радостно воскликнула она. -- У меня есть ученица! Ах, ах, какие прекрасные люди! Дочь генерала. генерала А. Б. Пинкни. на Семьдесят первой улице! Какой прекрасный дом! Ах, Джо, тебе надо было бы посмотреть на парадную дверь. Я думаю, что она в византийском стиле. А внутри как красиво! Просто чудо! Никогда, Джо, никогда я не видела ничего подобного! Ученица моя -- родная дочь генерала, и ее зовут Клементина. Я уже почти влюбилась в нее. Прелестное создание, всегда в белом! Какие у нее прекрасные, тонкие манеры! Ей восемнадцать лет. Я буду давать ей три урока в неделю. И подумай, Джо: по пять долларов за урок! Я понимаю, что это, в общем, не так уж много, но когда я получу еще два-три таких урока, то я смогу возобновить занятия с герром Розенштоком. А теперь, дорогой мой, прогони морщинки между бровями, и давай хорошенько поужинаем!
-- Ну, Дили, ты, значит, устроилась, -- сказал Джо, открывая с помощью ножа и маленького топорика банку с бобами, -- а как же будет со мной?.. Неужели же ты думаешь, что я позволю тебе бегать по урокам, в то время как я буду странствовать в областях высокого искусства? Нет, не будет этого: клянусь костями Бенвенуто Челлини! Я думаю, что смогу продавать газеты или мостить улицы. Это даст мне один- два доллара в день.
Дилия подбежала и повисла у него на шее.
-- Джо, дорогой мальчик мой, ты совсем с ума сошел! Ты во что бы то ни стало должен продолжать свои занятия в студии! Ведь я же не бросила моей музыки и не стала заниматься чем-то, что не имеет ничего общего с моим искусством! В то время как я учу, я сама учусь! Я всегда неразлучна с моей музыкой. Ведь на пятнадцать долларов в неделю мы можем жить, как миллионеры! Ты не смеешь думать о том, чтобы оставить Маэстри!
-- Ладно! -- ответил Джо, доставая голубое изогнутое блюдо для овощей. -- Пусть будет по-твоему, но имей в виду, что я очень недоволен тем, что ты даешь уроки! Это не искусство! Но ты молодец все-таки, и я очень люблю тебя за это.
-- Когда человек любит искусство, то нет такой жертвы, которая показалась бы ему слишком тяжелой! -- ответила Дилия.
-- Маэстри очень похвалил небо на моем эскизе "Парк"! -- сказал Джо. -- А Тинкл разрешил мне повесить в его окне [т. е. на витрине (примеч. ред.)]. Если найдется такой особый сорт идиота-богача, то он, пожалуй, купит эскиз.
-- Я нисколько не сомневаюсь, что он купит, -- нежно заметила Дилия. -- А теперь давай поблагодарим Бога за генерала Пинкни и за телячье жаркое.
В продолжение всей следующей недели супруги Лэрреби очень рано завтракали. Джо вдруг начал страстно интересоваться замечательными утренними красками в Центральном парке, и Дилия умудрялась до семи часов утра наградить своего супруга изрядным количеством закусок, ласк, поцелуев и похвал. Искусство -- очень требовательный владыка! В большинстве случаев Джо возвращался домой только к семи часам вечера. В конце недели Дилия с очень горделивым и торжественным, хотя и усталым видом бросила три пятидолларовые бумажки на стол восемь на десять дюймов, который стоял в гостиной восемь на десять футов.
-- Иногда, -- произнесла она с легким вздохом, -- Клементина утомляет меня. Я боюсь, что она недостаточно много занимается сама, и я очень часто указываю ей на это. Затем, она всегда носит белое, и это производит страшно монотонное впечатление. Но сам генерал Пинкни -- очаровательнейший старик! Мне ужасно хотелось бы, Джо, чтобы ты видел его! Он иногда заходит к нам, когда я занимаюсь с Клементиной -- ведь я, кажется, говорила тебе, что он вдовец? -- и он стоит около нас и все время дергает свою козлиную бородку. "Ну-с, -- частенько спрашивает он, -- как поживают наши шестнадцатые и тридцать вторые ноты?" Я хотела бы еще, чтобы ты взглянул на панели в комнате и на эти ковровые астраханские портьеры. У Клемет- нины страшно забавный кашель! Впрочем, я надеюсь, что она крепче, чем кажется на первый взгляд. Ты понятия не имеешь, как я уже привязалась к ней. Она -- очень изящная девочка, и порода дает себя знать в ней. Брат генерала Пинкни был как-то министром в Боливии!
И тогда Джо с видом Монте-Кристо вынул из кармана чистенькие, изящные ассигнации в десять, пять, два и один доллар и положил эти деньги рядышком с заработком Дилии.
-- Я продал эту акварель с обелиском одному приезжему из Пеории! -- объявил он.
-- Не шути со мною! Он не из Пеории! -- сказала Дилия.
-- Это все равно! Мне тоже, Дилия, хотелось бы, чтобы ты взглянула на него. Жирный такой парень, с шерстяным кашне и черепаховой зубочисткой. Он увидел эскиз в окне у Тинкла и сначала подумал, что это ветряная мельница. Но, так или иначе, он все-таки молодец, потому что купил мое замечательное произведение. Он заказал мне еще одну акварель: товарный железнодорожный склад в Лэкуоне. Он заберет эти эскизы с собой, когда уедет домой.
-- Я очень рада, что ты продолжаешь заниматься своим делом! -- сердечно сказала Дилия. -- И вот увидишь, дорогой, что ты добьешься своего! Тридцать три доллара! Да мы никогда до сих пор не тратили так много денег! Мы можем позволить сегодня себе устрицы!
-- И даже филе-миньон с шампиньонами! -- воскликнул Джо. -- Где вилка для маслин?
В следующую субботу вечером Джо первым вернулся домой. Он снова выложил на стол восемнадцать долларов и начал усиленно стирать что-то чересчур черное со своих рук.
Через полчаса пришла Дилия. На ее правой руке была бесформенная повязка из тряпок и бандажей.
-- Что это? -- спросил Джо, после того как поздоровался с женой.
Дилия усмехнулась, но не очень весело.
-- Клементина, -- начала она свое объяснение, -- настаивала, чтобы я во что бы то ни стало попробовала блюдо, которое называется "уэльский кролик". Она такая странная девушка! Этот "уэльский кролик" был назначен на пять часов пополудни, после урока. Генерал тоже присутствовал. Интересно было видеть, как он доставал блюдо! Ну совершенно так, точно он был не хозяин в доме, а простой слуга!
Между прочим, я говорила тебе, что здоровье Клементины неважное? Она страшно нервная девочка! Когда она раздавала нам на тарелки, то пролила огромную часть кролика на мою руку и кисть. Ох, страшно болело, Джо! Бедная девушка была очень огорчена. А генерал Пинкни, -- ну, он буквально с ума сошел! Он бросился вниз по лестнице и послал кого-то (мне потом сказали, что он послал истопника из подвала) в москательную, откуда принесли немного масла и перевязочный материал. Теперь уже не так болит.
-- А что это такое? -- спросил Джо, нежно взяв руку Дилии и вытащив из-под бандажа что-то белое.
-- А это какое-то маслянистое вещество! -- коротко ответила Дилия. -- Скажи, Джо, ты продал и второй эскиз? -- и с этими словами она указала на деньги, лежавшие на столе.
-- Я продал? -- спросил Джо. -- Ах, да! Этот самый человек из Пеории получил свой железнодорожный склад и, кажется, закажет еще "Парк" и "Гудзонов залив". Скажи, Дили, в каком часу ты обожгла себе руку?
-- Если не ошибаюсь, это было около пяти часов дня! -- сказала Дилия. -- Утюг. нет, кролик был снят с плиты приблизительно в это время. Ах, тебе надо было видеть, что творилось с генералом Пинкни, когда.
-- А ну-ка, Дили, присядь на одну минутку! -- предложил молодой человек. Он подвел ее к кушетке, сел рядом и обнял ее плечи. -- Скажи, Дили, чем ты занималась последние две недели?
В продолжение одной или двух минут она храбро выдерживала натиск, не спускала с мужа глаз, полных любви и упорства, и произнесла какую-то невнятную фразу относительно генерала Пинкни. Наконец она опустила головку, и на свет божий выступили правда и слезы.
-- Никаких учениц у меня не было, -- призналась она. -- Но я не могла стерпеть, чтобы ты прекратил свои уроки у Маэстри. Я получила место в большой прачечной на Двадцать четвертой улице. Меня поставили на крахмальные рубашки. Мне казалось, что будет остроумно, если я выдумаю этого самого генерала Пинкни и его дочку. Ведь это было недурно, Джо? Сегодня моя соседка по столу обожгла меня утюгом, и всю дорогу домой я не переставала думать, чтобы как-нибудь обмануть тебя, и придумала "уэльского кролика". Ведь ты не сердишься на меня, Джо -- ну, -- да, нет? Ведь подумай, дорогой мой, если бы я не занялась этой работой, ты ни в коем случае не мог бы продать свои акварели приезжему из Пеории.
-- Он был не из Пеории! -- медленно возразил Джо.
-- Ну, это совершенно неважно, откуда он там! Но какой ты умный у меня, Джо! Поцелуй меня! Как это вдруг ты догадался, что я не даю уроков Клементине? Просто странно даже!
-- Я не догадывался об этом до сегодняшнего вечера! -- ответил Джо. -- Я не догадался бы вообще, если бы случайно сегодня мне не пришлось послать из кочегарки белый перевязочный материал и масло наверх в прачечную, где какую-то девушку обожгли раскаленным утюгом! Последние две недели я работал в прачечной в качестве кочегара.
-- И ты, значит?..
-- И мой покупатель из Пеории, и твой генерал Пинкни с Семьдесят первой улицы -- произведения одного и того же искусства, которое ничего общего не имеет ни с музыкой, ни с живописью!
Тут оба расхохотались, и Джо начал:
-- Когда человек любит искусство, то нет такой жертвы...
Но Дилия остановила его, приложив свой пальчик к его губам:
-- Нет, не так ты говоришь! Правильнее будет так: "Когда двое любят друг друга."
Сопи беспокойно ворочался на скамье на Мэдисон-сквере. Когда дикие гуси начинают звонко стрекотать в вышине, жены, у которых еще нет котиковых манто, -- ласкаться к мужьям, а Сопи -- беспокойно ворочаться на своей скамье в парке, то вы можете быть вполне уверены, что зима не за горами.
Мертвый лист упал на колено Сопи. Это была визитная карточка Дедушки Мороза. Дедушка всегда ласково относится к аборигенам Мэдисон-сквера и аккуратно каждый год дает им знать о своем приближении. На углах четырех улиц он вручает свои визитные карточки Северному Ветру, верному стражу Замка Бездомных, и, таким образом, все обитатели этого замка получают своевременное предупреждение.
Сопи вполне уяснил себе тот факт, что пришло время, когда он должен образовать единоличный комитет по изысканию мер и средств для борьбы с наступающей стужей. Вот почему он и начал беспокойно ворочаться на своей скамье.
Не надо думать, что в изысканиях этих мер и средств Сопи возносился слишком высоко. Ничего подобного! Его не соблазняли ни турне по Средиземному морю, ни бальзамическое южное небо, ни экскурсии вдоль Неаполитанского залива.
Нет, три месяца на Острове [Тюрьма на острове Блэквелла в Нью-Йорке (ныне -- остров Рузвельт) (примеч. ред.)], -- вот где начинались и кончались все его мечты. Три месяца обеспеченных харчей, крова и подходящего общества, три месяца полной независимости от Борея и полисменов в голубых куртках представляли верх его стремлений.
Уже в продолжение многих лет гостеприимный Блэквелл служил ему зимней квартирой. Как раз в то время, когда его более счастливые сограждане по Нью-Йорку запасались билетами на Ривьеру и другие Господом Богом благословенные места, Сопи начинал свои скромные приготовления к ежегодному "хаджу" [хадж -- паломничество, связанное с посещением Мекки (примеч. ред.)] на Остров.
И вот сейчас наступил этот период. В прошедшую ночь он потратил целых три субботние газеты на то, чтобы подложить их под пиджак и обмотать лодыжки и колени, и все-таки ему было очень холодно спать на скамье около неугомонного фонтана в старинном сквере. Вот почему Остров стал окрашиваться в его глазах во все более радужные и теплые тона. Он всегда пренебрегал городскими благотворительными учреждениями, пекущимися о неимущих. По его мнению, закон всегда милостивее филантропии. В городе имелось бесконечное множество муниципальных и частных ночлежек, в которых он мог получить пищу и кров согласно своим весьма скромным запросам. Гордость его духа никогда не принимала даров милосердия. Человек, который не может платить деньгами, всегда вынужден платить моральным унижением за каждую мелочь, подносимую ему рукой филантропа. Подобно Цезарю, имевшему своего Брута, каждая "благотворительная кровать" имеет свою ванну, а каждый кусок хлеба компенсируется самым подробным допросом о личности. Уже по этому одному гораздо лучше быть гостем Закона, который хоть и руководствуется известными правилами, все же не всегда влезает грязными сапогами в душу джентльмена.
Решив отправиться на Остров, Сопи тут же на месте разработал план действий. Собственно говоря, таких планов было очень много, и все они никаких особых трудностей не представляли. Самый приятный способ заключался в том, чтобы шикарно пообедать в одном из лучших ресторанов, после обеда объявить полную свою материальную несостоятельность и спокойно, без скандала, отдаться в руки полисмена. Все же остальное будет проделано благодетелем-судьей.
Задумано -- сделано. Сопи оставил скамью, побрел вдоль сквера и вышел на ровное море асфальта в том месте, где Бродвей сливается с Пятой авеню. Он направился по Бродвею и остановился около шикарного кафе, в котором ежедневно собирались сливки плодоводства, шелководства и протоплазмы.
Сопи нисколько не сомневался в полной комильфотности своего наряда -- от нижней пуговицы жилета и выше. Он был побрит, пиджак его производил вполне приличное впечатление, а черный галстук, готовый бантик-бабочка, был подарен ему в День благодарения одной дамой-патронессой. Если только ему удастся сесть за столик, то его затея увенчается самым несомненным успехом. Та часть его тела, которая будет возвышаться над столиком, не возбудит ни малейших сомнений в официанте. Жареная дикая утка, подумал Сопи, будет в самый раз. Сюда же надо будет прибавить бутылочку шабли, затем камамбер, полчашки кофе и сигару. Сигару стоимостью в один доллар, не выше! Общая сумма окажется настолько незначительной, что вряд ли вызовет какую-либо особую ярость со стороны хозяина кафе. А зато он наестся вдоволь и в самом чудесном настроении отправится на свою зимнюю квартиру.
Но только Сопи переступил порог ресторана, как многоопытный глаз метрдотеля упал на его поношенные брюки и развалившиеся ботинки. Сильная рука, проявившая большое знание дела, схватила его за шиворот, спокойно, но вместе с тем торопливо выставила его на тротуар и тем предупредила печальную судьбу, которая угрожала дикой утке.
Сопи свернул с Бродвея. По некоторым данным можно было судить, что его путь на желанный Остров не будет эпикурейским. Необходимо было придумать какой-нибудь другой способ, который дал бы ему полное право войти в тюрьму.
На одном из углов Шестой авеню его внимание привлекли многочисленные электрические фонари и искусно расположенные в витрине товары. Сопи схватил камень и запустил его в стекло. Тотчас же со всех сторон сбежались люди, во главе которых явился полисмен. Сопи стоял совершенно спокойно, заложив руки в карманы и с улыбкой глядя на медные пуговицы.
-- Кто это сделал? -- нервно спросил полисмен.
-- Уж не думаете ли вы, что это дело моих рук? -- спросил Сопи не без сарказма, но очень дружелюбно, как человек, увидевший свою счастливую судьбу.
Полисмен никак не мог подумать, что все это натворил Сопи: ему и в голову это не пришло. Люди, расшибающие стекла, никогда не остаются на месте и не вступают в беседу с блюстителями тишины и порядка! Они немедленно испаряются. Полисмен вдруг увидел человека, который мчался к трамваю. С поднятой в воздух палкой он бросился вдогонку. А бедный Сопи с отвратительным осадком в душе побрел дальше, сознавая, что ему уже дважды не повезло.
На противоположной стороне улицы стоял ресторан, весьма простой на вид. Он был рассчитан на нескромные аппетиты и скромные кошельки. Его посуда и атмосфера были очень тяжелы, но супы и скатерти чрезвычайно тонки. В это учреждение Сопи беспрепятственно ввел свои вызывающие ботинки и красноречивые брюки. Он сел за столик и плотно закусил бифштексом, паштетом и яблоком, запеченным в тесте, после чего поставил в известность лакея, что в настоящее время между ним и самой мелкой монетой нет абсолютно ничего общего.
-- Ну, милейший мой, пошевеливайтесь поскорее и зовите фараона, -- сказал он, -- покорнейше прошу вас не заставлять ждать джентльмена!
-- Ну вот еще! Стану я из-за такого типа беспокоить фараона, -- отозвался лакей, голос которого был как нежнейший кекс, а глаза -- как вишня в манхэттенском коктейле. -- Эй, Кон!
Сопи как раз упал на левое ухо, когда два лакея выбросили его на каменную мостовую. Он поднял свое тело сустав за суставом, точно так же, как плотник вытягивает свой складной аршин, а затем начал выбивать из себя пыль. Арест стал витать в далеких странах розовых грез. Остров вознесся так высоко, что терялось всякое представление о нем. Полисмен, стоявший у аптекарского склада, на две двери выше, усмехнулся и побрел дальше.
Сопи прошел целых пять кварталов, прежде чем снова отважился на деяние, которое было сопряжено с надеждой на лишение свободы. На этот раз судьба преподнесла ему кое-что, что он по собственной глупости назвал удачей. Молодая женщина, очень скромно, но мило одетая, стояла у витрины с огромным количеством приборов для бритья и чернильниц. На расстоянии двух ярдов от витрины, опираясь на пожарный кран, красовался огромный полисмен со строгим выражением лица.
Теперь план Сопи заключался в том, чтобы самым подлым образом пристать к женщине. Изящная внешность соседки и близость строгого блюстителя порядка вселяли в него бодрую уверенность, что в самом непродолжительном времени он почувствует на своей руке длань начальства, которая наконец-то обеспечит его зимней квартиркой на маленьком прелестном Острове.
Сопи расправил галстук-бабочку, подаренный ему дамой-патронессой, вытянул из-под рукавов короткие манжеты, лихо заломил шляпу и подскочил к молодой женщине. Он начал строить ей глазки, подмигивать и выразительно кашлять, -- словом, проделал весь богопротивный и гнусный ритуал типичного "ухажера". В то же самое время одним уголком глаза он видел, что полисмен не спускает с него бдительного взора. Молодая женщина сделала один-два шага в сторону и снова погрузилась в созерцание мисок и стаканчиков для бритья. Сопи, недолго думая, последовал за ней, нахально остановился рядом, снял шляпу и сказал:
-- Ах, Беделия, ты уж здесь! Что ж, пойдем ко мне и побалуемся!
Полисмен все еще не спускал с них взора. Преследуемой женщине стоило только поднять палец, и Coпи направил бы свой руль на обетованную островную гавань. Он уже почувствовал тепло и прелестную атмосферу острога, но вдруг женщина внимательнее прежнего посмотрела на него, протянула вперед руку и схватила его за рукав.
-- Конечно, Майк, если ты угостишь меня парой кружечек пивка! -- воскликнула она. -- Я уже давно заговорила бы с тобой, но фараон все время не спускает с нас глаз!
С этими словами она обвилась вокруг него, как плющ вокруг дуба, и Сопи, полный невыразимого отчаяния, прошел мимо полисмена. Можно было подумать, что он без всякого снисхождения приговорен к свободе.
На ближайшем углу он стряхнул прочь свою попутчицу и убежал. Он остановился в таком районе, где по ночам можно найти легкомысленнейшие улицы, сердца, клятвы и мелодии. Женщины в мехах и мужчины в шубах с веселым видом двигались в морозном воздухе.
Вдруг Сопи овладела страшная мысль, что, быть может, какое-нибудь злое колдовство сделало его иммунным к бациллам ареста. Эта мысль нагнала на него такую панику, что, подойдя поближе к какому-то залитому огнями театру и увидев там другого полисмена, величественно прохаживающегося взад и вперед, он, как утопающий, ухватился за соломинку "нарушения общественной тишины и порядка". Выйдя на тротуар, он затянул хриплым голосом отвратительнейшую пьяную песнь, затем начал танцевать, выть, стонать и всякими другими способами оскорблять небесные силы.
Полисмен повертел палочкой, повернулся к Сопи спиной и заметил какому-то случайному прохожему:
-- Это один из студентов Хартфордского колледжа. Они сегодня празднуют что- то. Здорово шумят, это правда, но вреда от них никакого! Нам даны инструкции не задерживать их.
Окончательно расстроенный, Сопи прекратил свое бесполезное гримасничание. Неужели же никогда больше полиция не наложит на него своей лапы? Остров превратился уже в недосягаемую Аркадию. Желая хоть кое-как защититься от пронизывающего ветра, Сопи поднял выше воротник своего худенького пиджака.
Подойдя к табачной лавке, он увидел хорошо одетого господина, который закуривал сигару от слабо мерцающего огонька. При входе в лавку господин поставил у дверей свой шелковый зонтик. Сопи последовал за ним, в свою очередь вошел в лавку, схватил зонтик, вышел наружу и, не торопясь, пошел по тротуару. Человек с сигарой бросился за ним.
-- Позвольте, это мой зонтик! -- строго сказал он.
-- Ах, вот как! -- усмехнулся Сопи, отягчив значительной руганью свое незначительное преступление. -- Значит, это ваш зонтик? Почему же в таком случае вы не потрудитесь позвать полисмена? Да, я взял зонтик! Ваш зонтик, скажите, пожалуйста! Почему вы не зовете полисмена? Вон стоит один на углу! Вон!
Собственник зонтика замедлил шаги. Сопи последовал его примеру с мучительным предчувствием, что судьба и на сей раз сыграет с ним скверную шутку. Полисмен с большим интересом следил за обоими.
-- Конечно, -- сказал владелец зонтика, -- вы понимаете... что такие случаи иногда бывают... Если это действительно ваш зонтик. то, надеюсь, вы великодушно простите. меня. Я сегодня утром. взял его в одном ресторане. Но, раз вы говорите. что это ваш зонтик. я не стану спорить и надеюсь, как я уже сказал, что вы. того.
-- Конечно, мой зонтик! -- с непередаваемой злостью промолвил Сопи.
Экс-собственник зонтика постыдно ретировался. А полисмен поспешил помочь какой-то высокой блондинке в шикарном манто перейти улицу, ввиду того что трамвай был уже совсем близко, на расстоянии каких-нибудь двух кварталов.
Сопи побрел в восточном направлении, пробираясь по улице, сплошь загражденной ремонтными приспособлениями. Зонтик он с яростью швырнул в первую попавшуюся яму и предал проклятию всех, кто носит шлемы и не знает, что делать со своими палочками. Именно потому, что он всячески норовил попасть в их лапы, они все, словно по уговору, смотрели на него, как на короля, который, конечно, ничего дурного не сделает.
Наконец он вышел на одну из тех восточных авеню, где блеск и шум всегда слабее. Тут он повернулся лицом к Мэдисон-скверу, потому что инстинкт домовитости берет верх над всем, даже в том случае, если весь дом ограничивается пределами одной парковой скамьи. На каком-то необычайно тихом углу Сопи остановился. Здесь стояла высокая, тоненькая, шпилем своим убегающая в далекое небо церковь. Сквозь фиолетовое стекло струился мягкий ровный свет, и можно было безошибочно сказать, что за этим стеклом сидит органист, который перебирает клавиши органа и репетирует хорал к предстоящей субботней службе, потому что слух Сопи уловил нежнейшую музыку, которая буквально приковала его к железной ограде церкви.
Высоко в небе стояла луна, задумчивая и хрустально-светлая. Экипажей и пешеходов было тут совсем мало. Где-то под карнизами чирикали засыпающие воробьи. На одно коротенькое мгновенье Сопи показалось, что он попал на идиллически- мирное сельское кладбище. Хорал, который наигрывал органист, пригвоздил его к железной решетке, потому что он был памятен ему по тем чудесным дням, когда в его жизнь входили такие вещи, как мать, розы, высокие честолюбивые мечты, друзья и безупречные мысли и воротнички...
Крайняя восприимчивость Сопи в связи с воздействием, оказанным близостью церкви, произвели внезапный и удивительный переворот в его душе. С мгновенно набежавшим ужасом он заглянул в пропасть, в которую погрузился, и увидел свои загубленные дни и годы, постыдные желания, угасшие надежды, позорно направленные способности и низкие побуждения, на которых строилась вся его жизнь в последнее время.
И так же быстро сердце трепетно забилось в унисон его новому настроению. Настойчивый и сильный импульс бросил его вперед, на отважную борьбу с безжалостной, отчаянной судьбой.
Он приложит все силы, чтобы вылезти из грязи, и снова станет человеком, причем не остановится ни перед чем, когда будет вырывать из своей души все то дьявольски злое, что всегда владело им. Он еще не упустил время, потому что он еще сравнительно молод! Он воскресит былые мечты, чаяния и надежды и неотступно будет стремиться к воплощению их в жизнь. Эти торжественные, но сладчайшие звуки органа произвели настоящую революцию в его душе. Завтра же он отправится в шумный загородный район и во что бы то ни стало найдет там работу! Крупный меховщик как-то предложил ему место кучера. Завтра он найдет его. И попросит взять на службу. О, он займет еще подобающее место в свете! Он станет.
В эту минуту Сопи почувствовал, что на его плечо опустилась чья-то тяжелая рука. Он быстро оглянулся и увидел прямо перед собой широкое лицо полисмена.
-- Что вы тут делаете? -- спросил страж порядка.
-- Ничего! -- ответил Сопи.
-- В таком случае идем со мной! -- сказал полисмен.
-- Три месяца на Острове! -- был приговор судьи на следующее утро.
Такова предпосылка. Наш рассказ явится выводом из этой предпосылки и вместе с тем ее опровержением. Это будет оригинально и ново с точки зрения логики, а как литературный прием - лишь немногим древнее, чем Великая китайская стена.
Джо Лэрреби рос среди вековых дубов и плоских равнин Среднего Запада, пылая страстью к изобразительному искусству. В шесть лет он запечатлел на картоне городскую водокачку и одного почтенного обывателя, в большой спешке проходящего мимо. Этот плод творческих усилий был заключен в раму и выставлен в окне аптеки, рядом с удивительным початком кукурузы, в котором зерна составляли нечетное количество рядов. Когда же Джо Лэрреби исполнилось двадцать лет, он, свободно повязав галстук и потуже затянув пояс, отбыл из родного города в Нью-Йорк.
Дилия Кэрузер жила на Юге, в окруженном соснами селении, и звуки, которые она умела извлекать из шести октав фортепьянной клавиатуры, порождали столь большие надежды в сердцах ее родственников, что с помощью последних в ее копилке собралось достаточно денег для поездки "на Север" с целью "завершения музыкального образования". Как именно она его завершит, ее родственники предугадать не могли, впрочем, об этом мы и поведем рассказ.
Джо и Дилия встретились в студии, где молодые люди, изучающие живопись или музыку, собирались, чтобы потолковать о светотени, Вагнере, музыке, творениях Рембрандта, картинах, обоях, Вальдтейфеле, Шопене и Улонге.
Джо и Дилия влюбились друг в друга или полюбились друг другу - как вам больше по вкусу - и, не теряя времени, вступили в брак, ибо (смотри выше), когда любишь Искусство, никакие жертвы не тяжелы.
Мистер и миссис Лэрреби сняли квартирку и стали вести хозяйство. Это была уединенная квартирка, затерявшаяся в каком-то закоулке, подобно самому нижнему ля диез фортепьянной клавиатуры. Супруги были счастливы. Они принадлежали друг другу, а Искусство принадлежало им. И вот мой совет тому, кто молод и богат продай имение твое и раздай нищим, а еще лучше - отдай эти денежки привратнику, чтобы поселиться в такой же квартирке со своей Дилией и своим Искусством.
В ВАГОНЕ Разговорная перестрелка
-- Сосед, сигарочку не угодно ли?
-- Merci... Великолепная сигара! Почем такие за десяток?
-- Право, не знаю, но думаю, что из дорогих... га-ванна ведь! После
бутылочки Эль-де-Пердри, которую я только что выпил на вокзале, и после
анчоусов недурно выкурить такую сигару. Пфф!
-- Какая у вас массивная брелока!
... Читать дальше »
![[]](http://az.lib.ru/img/o/ogenri/text_09_the_cop_and_the_anthem-lvovskiy/text_09_the_cop_and_the_anthem-lvovskiy-1.jpg)
Сопи беспокойно ворочался на скамье на Мэдисон-сквере. Когда дикие гуси начинают звонко стрекотать в вышине, жены, у которых еще нет котиковых манто, -- ласкаться к мужьям, а Сопи -- беспокойно ворочаться на своей скамье в парке, то вы можете быть вполне уверены, что зима не за горами.![[]](http://az.lib.ru/img/o/ogenri/text_09_the_cop_and_the_anthem-lvovskiy/text_09_the_cop_and_the_anthem-lvovskiy-3.jpg)
Сопи как раз упал на левое ухо, когда два лакея выбросили его на каменную мостовую. Он поднял свое тело сустав за суставом, точно так же, как плотник вытягивает свой складной аршин, а затем начал выбивать из себя пыль. Арест стал витать в далеких странах розовых грез. Остров вознесся так высоко, что терялось всякое представление о нем. Полисмен, стоявший у аптекарского склада, на две двери выше, усмехнулся и побрел дальше.![[]](http://az.lib.ru/img/o/ogenri/text_09_the_cop_and_the_anthem-lvovskiy/text_09_the_cop_and_the_anthem-lvovskiy-4.jpg)
Наконец он вышел на одну из тех восточных авеню, где блеск и шум всегда слабее. Тут он повернулся лицом к Мэдисон-скверу, потому что инстинкт домовитости берет верх над всем, даже в том случае, если весь дом ограничивается пределами одной парковой скамьи. На каком-то необычайно тихом углу Сопи остановился. Здесь стояла высокая, тоненькая, шпилем своим убегающая в далекое небо церковь. Сквозь фиолетовое стекло струился мягкий ровный свет, и можно было безошибочно сказать, что за этим стеклом сидит органист, который перебирает клавиши органа и репетирует хорал к предстоящей субботней службе, потому что слух Сопи уловил нежнейшую музыку, которая буквально приковала его к железной ограде церкви.
![[]](http://az.lib.ru/img/o/ogenri/text_09_the_cop_and_the_anthem-lvovskiy/text_09_the_cop_and_the_anthem-lvovskiy-2.jpg)
