Главная » 2023»Декабрь»14 » Воспоминания желтого пса. Любовный напиток Айки Шонштейна. О. Генри. 005
09:30
Воспоминания желтого пса. Любовный напиток Айки Шонштейна. О. Генри. 005
***
О.Генри
Воспоминания желтого пса
Memoirs of a Yellow Dog, 1905
Перевод под редакцией Владимира Азова(1924).
Думаю, что вы, люди, не очень-то удивитесь, прочтя литературное упражнение животного. Мистер Киплинг и немало еще других писателей доказали -- и не без материальной выгоды для себя, -- что животные умеют изъясняться на недурном английском языке; в нынешнее время ни один иллюстрированный журнал не обходится без звериного рассказа, если не считать старинных ежемесячников, которые все еще угощают читателей изображениями Брайана и ужасами катастрофы на горе Пело.
Но не ищите в моем повествовании тех высокопарных фраз, которыми обмениваются в книгах джунглей Нума -- лев, Шита -- пантера и Хиста -- змея. У Желтого Пса, проведшего большую часть своей жизни в дешевой нью-йоркской квартире, где он спал в углу на старой сатиновой нижней юбке (на той, которую его хозяйка облила портвейном во время банкета в клубе), нельзя ожидать особых фокусов по части слога.
Родился я желтым щенком: время и место рождения, а также и родословная и вес -- неизвестны. Первое, что я помню, это старуху, которая стояла на углу Бродвея и Двадцать третьей; она держала корзинку, в которой я лежал, и пыталась продать меня толстой даме. Старая ведьма расхваливала меня на все лады и выдавала меня за чистокровного померанско-гамбльтонского красного ирландского кохинхинского фокстерьера. Толстая дама начала охотиться у себя в ридикюле за пятеркой; наконец, нашла ее в куче образчиков бумазеи и фланелета и расплатилась. С того момента я стал любимой собачкой -- маминым собственным дусиком-песиком. Скажите, любезный читатель, случалось ли когда-нибудь с вами, чтобы толстая двухсотфунтовая особа, пахнущая сыром и под'Эспанем, брала вас на руки и водила бы носом по вашей шерсти, приговаривая все время:
Из чистокровного желтого щенка я, выросши, превратился в безымянного желтого пса, похожего на помесь ангорского кота с целым ящиком лимонов. Но моя хозяйка не огорчалась. Она твердо верила, что два первобытных щенка, которых Ной загнал себе в ковчег, являлись лишь боковой ветвью моих предков. Потребовалось вмешательство двух полицейских, чтобы не допустить ее на выставку в Мэдисон-сквер-гарден, куда она хотела записать меня на приз для сибирских лаек.
Я вам сейчас расскажу про эту самую квартиру. Дом был обыкновенным нью-йоркским домом, выложенным мрамором у входа и булыжником повыше первого этажа. Чтобы добраться до нашей квартиры, нужно было подн... нет, не подняться -- вскарабкаться на три лестницы. Моя хозяйка наняла ее без мебели и обставила ее как полагается, старинным, тысяча девятьсот третьего года, мягким гарнитуром, олеографией с изображением гейш, заседающих в гарлемской чайной, каучуковым деревом в кадке и мужем.
Клянусь созвездием Пса! Вот жалкое было двуногое! Это был маленький человечек с песочно-желтыми волосами и ушами, сильно смахивавшими на мои. Он был заклеван, как будто все клювы всех туканов, фламинго и пеликанов всего мира щипали его. Он всегда вытирал посуду и выслушивал рассказы моей хозяйки про дешевое и рваное белье, которое развешивала на веревке дама со второго этажа, у которой было, однако, беличье манто. И, кроме того, она заставляла выводить меня на веревочке, пока она готовила ужин.
Если бы мужчины знали, как проводят время женщины, когда они одни, они ни за что бы не женились. Романы Лауры Лин Джибби, щелканье орехов, натиранье мускулов шеи миндальным кремом, -- причем посуда остается немытой, -- получасовая беседа с поставщиком льда, перечитывание связки старых писем, закуска из парочки пикулей и двух бутылок мальц-экстракта, просиживание в течение часа у дырочки, выцарапанной в матовом стекле окна, чтобы посмотреть, что делается в квартире напротив, -- пожалуй, вот и все их занятия. За двадцать минут до его прихода со службы они начинают прибирать, поправлять прическу, чтобы не торчала фальшивая подкладка, и вытаскивают ворох шитья -- чтобы разыграть десятиминутную комедию.
Собачью я вел жизнь в этой квартире. Большей частью я лежал в моем углу и смотрел, как толстая женщина убивает время. Иногда я спал и видел первоклассные сны о том, как я на дворе гоняюсь за кошками, а те прячутся в подвалы, или ворчу на старых дам с черными митенками, -- одним словом, выполняю истинное назначение собаки. Тогда она набрасывалась на меня со всякими сопливыми телячьими нежностями и целовала меня в нос, -- но что мне было делать? Ведь собака не может жевать гвоздику, чтобы от нее разило, по крайней мере, за милю?
Я начал жалеть ее мужа (прособачьте всех моих кошек, если вру). Мы были так похожи друг на друга, что это начали замечать люди на улице; и потому мы бросили ходить по тем местам, где разъезжает Морган в своем кебе, и предпочитали взбираться на кучи прошлогоднего снега на улицах, где живет бедный люд.
Как-то раз вечером, во время одной из наших прогулок, когда я старался изобразить из себя премированного сенбернара, а старик притворялся, что у него нет особого желания задушить первого шарманщика, которого он поймает за исполнением мендельсоновского "Свадебного марша", я взглянул на него вверх и по-своему сказал ему:
-- Ну, чего это ты такой кислый, рак ты вареный? Ведь она тебя не целует. Тебе не приходится сидеть у нее на коленях и выслушивать разговор, по сравнению с которым опереточное либретто покажется равным по мудрости афоризмам Эпиктета. Ты должен радоваться, что ты не собака. Бодрись и забудь тоску.
Матримониальное недоразумение посмотрело на меня вниз с почти собачьим выражением лица.
-- Что, собачка? -- говорит он. -- Хорошая собачка. Ты так смотришь, точно говоришь. В чем дело, песик? В кошках? Кошки, я говорю.
Но, конечно, он понять меня не мог. Людям ведь не дано разговаривать, как это делают животные. Единственная область, где возможно общение между собакой и человеком, -- это беллетристика.
В квартире напротив жила дама, у которой был черно-пегий терьер. Каждый вечер ее муж выводил его на цепочке, но он возвращался домой всегда веселый и неизменно что-то насвистывал. Однажды мы с черно-пегим обнюхали друг друга на лестнице, и я попытался добиться у него разъяснения.
-- Слушай-ка, Попрыгун, -- говорю я ему, -- ты знаешь, что ни один настоящий мужчина не любит разыгрывать на людях роль собачьей няньки. Я еще ни одного не встречал, который, будучи прикреплен к собачке, не выражал бы всем своим видом желания проглотить всякого, кто на него смотрит. Но твой хозяин возвращается каждый раз веселеньким, точно фокусник-любитель, которому удался фокус с яйцом. Откуда это у него берется? Не уверяй меня, что ему нравится.
-- У него-то? -- говорит черно-пегий. -- Он употребляет лучшее средство, указанное самой природой. Насвистывается! Вначале, когда мы выходили, он конфузился и робел. Но после того, как мы обойдем восемь баров, ему уже все равно, что у него на удочке болтается, -- собака или морская кошка. У меня эти вращающиеся двери баров отхватили уже дюйма два от кончика хвоста, когда я пробовал проскользнуть через них.
Указание, полученное мною от этого терьера, заставило меня призадуматься.
Однажды вечером, часов около шести, хозяйка велела ему приготовиться, чтобы вывести Дусика для принятия обычной порции озона. Да, я до сих пор это скрывал, но вот как она меня прозвала! А черно-пегого звали Тютюлькой. Я считаю, что все-таки обогнал его на несколько зайцев. Но все же величать пса Дусиком ничуть не лучше, чем привязать ему пустую банку к хвосту.
На тихой улице, в укромном месте, перед входом в заманчивый, приличного вида бар, я стал натягивать лесу, на которой болтался мой гувернер. Я ринулся очертя голову к дверям, царапал их и визжал не хуже собаки в отделе происшествий, когда она старается дать понять семье маленькой Алисы, что девочка увязла на топком месте, собирая цветы у ручья.
-- Лопни мои глаза! -- сказал, широко улыбаясь, муж. -- Лопни мои глаза, если этот шафрановый потомок бутылки с лимонадом не приглашает меня войти и выпить стаканчик. Постойте, да с каких это пор я не подходил вообще к стойке? Я, пожалуй...
Тут уж я понял, что он от меня не уйдет. Он сел за стол и начал пить горячее шотландское виски. Целый час кемпбелли
[Шотландский гимн: "Вот идут Кемпбелли".]
так и шли у него друг за дружкой. Я сидел рядом и вызывал лакея, стуча хвостом об пол и поглощая дорогую закуску, с которой отнюдь не могли сравниться яства мамаши, покупаемые в гастрономической лавке минут за восемь до прихода папаши со службы.
Когда все шотландские продукты, кроме ржаного хлеба, были уничтожены, муж отвязал меня от ножки стола и повел меня к выходу, дергая за сворку, как рыбак, поймавший на удочку лосося. На улице он снял с меня ошейник и выбросил его вон.
-- Бедная собачка, -- говорит он, -- хорошая собачка. Не будет она больше тебя целовать. А то чистый срам! Собачка, милая, беги, попади под трамвай и будь счастлива.
Но я отказался его покинуть. Я начал прыгать и резвиться вокруг него, счастливый и довольный, как щенок на коврике у камина.
-- Эх ты, старый, блохастый охотник за воробьями, -- сказал я ему, -- только ты и умеешь, что выть на луну, да гоняться за зайцами, да яйца воровать, -- а не видишь, что я вовсе не хочу уходить от тебя. Разве ты не понимаешь, что мы оба с тобой -- заблудившиеся в лесу щенята, а хозяйка -- жестокая мачеха, которая хочет нас извести: тебя -- вытиранием посуды, а меня -- мазью от блох и розовым бантом на хвосте. Почему бы нам не бросить все и не стать навсегда товарищами?
Вы, может быть, будете утверждать, что он не понял. Не стану спорить. Но горячее шотландское виски ему точно жару поддало, и он остановился на минуту в размышлении.
-- Собачка, -- наконец сказал он, -- мы больше дюжины жизней на земле не проживем, и мало кто из нас достигает трехсотлетнего возраста. Назови меня чертом, если я когда-нибудь вернусь в этот ад; а ты будешь сукиным сыном, если нос туда покажешь. Держу пари на шестьдесят против одного, что Запад выиграет сегодня у Востока на корпус взрослой таксы.
Сворки не было, но я, несмотря на это, добрался, весело прыгая, до парома на Двадцать третьей улице вместе с моим хозяином. И кошки, встречавшиеся нам по дороге, имели полное основание радоваться, что унаследовали от своих первобытных предков острые когти.
Когда мы переехали на пароме на другую сторону, мой хозяин сказал какому-то незнакомцу, который стоял тут же, на вокзале, и ел булку с изюмом:
-- Мы с собачкой думаем махнуть в Скалистые горы.
Но больше всего я обрадовался, когда мой гувернер, дернув меня за уши так больно, что я завыл, объявил мне:
-- Эх ты, обезьяноголовая, крысохвостая, желтошерстая дворняга, знаешь ли ты, как я отныне буду тебя звать?
Я вспомнил "Дусика" и жалобно завизжал.
-- Барбосом буду тебя звать, -- сказал мой хозяин; и я пожалел, что у меня не пять хвостов и я не могу достаточно намахаться, чтобы достойно отметить это нововведение.
***
===
О. Генри. Любовный напиток Айки Шонштейна
The Love-philtre of Ikey Schoenstein. Перевод Зиновия Львовского (1925).
Аптекарский склад "Синий цвет" находится в нижней части города, между Бауэри-стрит и Первой авеню, как раз на том месте, где расстояние между этими двумя улицами кратчайшее. "Синий цвет" считает фармацевтическое дело очень серьезным и полагает, что оно ни в коем случае не должно ограничиваться изготовлением разных мелочей вроде духов или же содовой воды. Если вы требуете от фармацевта болеутоляющее средство, он не вправе предложить вам конфетку.
"Синий цвет" пренебрегает новыми изобретениями и открытиями фармакопеи, направленными на сокращение труда. Что касается его, то он сам вымачивает свой опиум и фильтрует свой лауданум и парегорик [лауданум, парегорик -- опиумные настойки, на спирту и на камфоре (примеч. ред.)]. Вплоть до сегодняшнего дня его пилюли изготавливаются за высоким аптечным столом, причем они сначала раскатываются на собственном столе, разделяются собственным шпателем, скатываются собственными большим и указательным пальцами, посыпаются собственной магнезией и выдаются заказчику в собственных маленьких круглых картонных коробочках. Лавка стоит на углу, на котором всегда кишмя кишит веселыми, разбитными, оперенными лохмотьями ребятишками -- верными кандидатами на капли против кашля и всевозможные сиропы, которые ждут их по ту сторону аптечной двери.
Айки Шонштейн работал в аптеке по ночам и уже давно был связан самыми дружескими узами со всеми постоянными покупателями. Уж так принято на Восточной стороне, где сердце фармации еще не успело сделаться glase [glase -- охлажденный (фр.)]. В сих местах, как и должно быть повсюду, аптекарь в одно и то же время и советник, и наставник, и друг, и добровольный и способный учитель, знания которого уважаются, мудрость которого почитается, а лекарства которого весьма часто выливаются в помойную яму еще до того, как к ним прикоснулись чьи-либо уста. Вот почему рогообразный, оседланный очками нос Айки и его худенькая, узкоплечая, согбенная великой мудростью фигура были прекрасно знакомы всем проживающим в округе "Синего цвета". Тут же необходимо прибавить, что советы его, равно как и указания, пользовались большим спросом.
Айки снимал комнату и получал завтраки у миссис Ридл, проживавшей в двух кварталах от аптеки. У миссис Ридл была дочь, которую звали Рози. А теперь всякие увертки будут ни к чему, так как читатель и сам сразу догадался, что Айки был влюблен в Рози. Все его мысли были разбавлены ею. Она была сложнейшим экстрактом всего химически чистого и допущенного к внутреннему и внешнему употреблению. Во всей фармакопее нельзя было найти ничего равного ей.
Но Айки был крайне робок по природе, и вот почему все его надежды пребывали нерастворенными в менструуме [menstruum -- наполнитель (лат.), вещество, не обладающее фармакологической активностью и используемое для придания таблеткам заданного веса (примеч. ред.)] его нерешительности и опасений.
За своей стойкой он был существом высшего порядка, спокойно уверенным в своих великих познаниях и достоинствах. Но вне этой стойки он превращался в слабого близорукого инвалида, которого проклинали все мотористы и на котором отвратительно висели платья, сверху донизу запятнанные всевозможными химическими растворами и пропитанные сокотрином [сокотрин -- сушеный сок алоэ (примеч. ред.)] и валерианово-аммониевыми каплями.
Мухой, залетевшей в мазь Айки Шонштейна, оказался не кто иной, как Ченк Мак-Гоуэн.
Мистер Мак-Гоуэн также сгорал от желания собрать как можно больше улыбок, расточаемых Рози. Но он не был такой разиня, как Айки, и с первого же момента энергично принялся за дело. Он считался частым покупателем и другом Айки и нередко заваливался в "Синий цвет" для того, чтобы смазать йодом синяк или же залепить пластырем свежую ранку, полученную во время приятного времяпрепровождения на Бауэри-стрит.
Однажды после обеда он вплыл в аптеку со своим обычным спокойным видом и уселся на стуле, сытый, красивый, бритый, решительный, непреклонный и прекрасно настроенный.
-- Айки! -- воскликнул он, когда его друг взял ступку, сел напротив него и принялся толочь бензоин [бензоин -- смолистый полимер, используемый в составе микстур от кашля (примеч. ред.)]. -- Внимательно выслушайте то, что я вам сейчас скажу. Мне необходимо одно снадобье. Я не уверен только в том, что я найду его у вас!
Айки внимательно осмотрел лицо мистера Мак-Гоуэна, желая найти на нем следы поединка, но ничего ровно не нашел.
-- Снимите пиджак! -- кратко приказал он. -- Надо думать, что вас кто-нибудь пырнул ножом под ребра. Уж сколько раз я говорил вам, чтобы вы были осторожнее с этими прохвостами! Когда-нибудь они укокошат вас!
Мистер Мак-Гоуэн снисходительно улыбнулся.
-- Да не о них речь! -- сказал он. -- Эти прохвосты, как вы их называете, тут и не ночевали. Но тем не менее диагноз вы поставили совершенно правильно. Я ранен действительно под пиджак, близ ребер. Так вот в чем дело, Айки! Мы с Рози решили бежать сегодня ночью и сегодня же обвенчаться!
Левый указательный палец Айки крепко сжимал ступку. Пестик нанес ужасный удар по пальцу, но аптекарь не почувствовал этого. В то же время улыбка мистера Мак-Гоуэна сменилась выражением смущения и даже некоторой печали.
-- Конечно, -- сказал он, -- все это действительно лишь в том случае, если Рози опять не передумает. Вот уже две недели, как мы все сговариваемся насчет побега. Утром она говорит "да", а вечером -- "нет, ни за что!". Мы условились бежать сегодня, и вот уже целых два дня, как Рози уверяет, что убежит со мной. Но теперь только пять часов дня, и я страшно боюсь, что до вечера она опять передумает и оставит меня с носом.
-- Позвольте, -- заметил Айки. -- Я не понимаю! Ведь вы сказали, что вам нужно какое-то лекарство!
Мистер Мак-Гоуэн по-прежнему взглянул на Айки. По всему было видно, что ему не по себе и что он не чувствует себя так непринужденно, как всегда. Он взял со стола каталог патентованных медицинских средств, свернул его в трубочку и с совершенно неподобающей беспечностью стал вертеть его вокруг пальца.
-- Я за целый миллион не согласился бы потерять этот двойной гандикап! -- произнес он. -- Поймите же, друг мой, что я уже нанял в Гарлеме небольшую квартирку, с хризантемами на столе и с чайником, который только и ждет того, чтобы в нем заварили чай. Мало того, я уже сговорился с попиком, который будет ждать нас у себя ровно в половине десятого. Как видите, все готово и как будто должно увенчаться полным успехом. Но вот беда: что будет, если Рози снова передумает?
-- Я все-таки не вижу, -- коротко молвил Айки, -- зачем вы заговорили о лекарствах! И вообще, я-то тут при чем? Что я могу сделать?
-- Я не могу сказать, что старик Ридл очень любит меня! -- произнес беспокойный ухаживатель, готовый выложить все свои аргументы. -- Вот уже с неделю, как он не дает Рози гулять со мной. Если бы только они там не боялись утерять хорошего квартиранта, давным-давно дали бы мне по шее. Как-никак я зарабатываю двадцать долларов в неделю, и мисс Рози никогда не пожалеет о том, что она бежала с Мак-Гоуэном!
-- Вы извините меня, Ченк, -- сказал Айки, -- но мне необходимо приготовить одно лекарство, за которым сейчас придут.
Верхняя губа Айки презрительно потянулась к носу. Он скрыл откровение, которое озарило его свыше. Не дав ему ответить, Мак-Гоуэн заговорил:
-- Тим Лейси как-то рассказал мне, что один бакалейщик приготовил ему снадобье, которое он дал выпить своей возлюбленной в содовой воде. С первого же глотка она стала смотреть на моего приятеля, как на самого лучшего жениха в мире, а на всех остальных ухаживателей просто перестала обращать внимание. И двух недель не прошло, как они поженились.
Ченк Мак-Гоуэн был силен и прост. Всякий иной, лучший, нежели Айки, знаток человеческой души сразу понял бы, что на его грубый костяк натянуты весьма тонкие струны. Подобно талантливому генералу, собирающемуся занять вражескую территорию, он постарался заранее укрепить все пункты и тем предохранить себя от какого бы то ни было поражения.
-- Вот я и подумал, -- сказал Ченк, и глаза его загорелись надеждой, -- я подумал, что, если бы у меня были такие порошочки, я дал бы их Рози сегодня за ужином и тем раз и навсегда лишил бы ее возможности выходить из дела, когда уже все готово. Я держусь, конечно, такого мнения, что вовсе не нужна какая-нибудь особая запряжка, чтобы потащить ее под венец, но я убедился, что женщины с большим удовольствием катаются в коляске, чем сами берут препятствия. Видите ли, Айки, мне что нужно? Пусть ваше снадобье подействует часа на два, не больше, и дело в шляпе!
-- А на какое время назначено это дурацкое похищение? -- спросил Айки.
-- На девять часов вечера, -- ответил тот. -- Ужинают они в семь. В восемь часов мисс Рози сошлется на адскую головную боль и отправится к себе спать. В девять часов вечера старый Парвенцано проводит меня через задний двор: в заборе недостает
одной доски, почти у самой двери. Я подойду к окну Рози и помогу ей спуститься по пожарной лестнице. Нам надо так торопиться из-за священника. Вообще, надо вам знать, что это самое пустяковое дело, если только Рози не разнюнится в самую последнюю минуту. Так вот, Айки, можете ли вы приготовить мне такую штуку?
Айки Шонштейн медленно потер свой нос.
-- Ченк, -- сказал он, -- к лекарствам такого рода всякий уважающий себя фармацевт должен относиться с сугубой осторожностью. Всякому другому знакомому я отказал бы немедленно и категорически. Но для вас я приготовлю порошки, и, таким образом, вы узнаете, как они подействуют на отношение Рози к вам.
С этими словами он отправился к своей рабочей стойке. Там он растер две таблетки, из коих каждая содержала по одному грану морфия. Он прибавил сюда немного молочного сахара для того, чтобы увеличить массу, и аккуратно завернул микстуру в белую бумагу. Принятые на какой-нибудь жидкости такие порошки обеспечивают несколько часов тяжелого сна безо всякой опасности для здоровья пациента. Он передал пакетик Ченку Мак-Гоуэну, предложил ему дать Рози эти порошки на какой-нибудь жидкости и получил сердечнейшую благодарность от Лохинвара [Лохинвар -- герой стихотворения Вальтера Скотта, молодой влюбленный рыцарь (примеч. ред.)] с заднего двора.
Для того чтобы получить полное представление о тонкой стратегии Айки, необходимо познакомиться с дальнейшим ходом его действий. Он послал специального человека к мистеру Ридлу, который таким образом узнал все детали предполагаемого похищения мисс Рози. Мистер Ридл был здоровенный человек с кирпичным цветом лица и склонностью к решительным действиям.
-- Очень обязан вам, -- коротко заявил он Айки. -- Ах, какой тип! Лентяй, ирландская собака, бродяга! Но имейте в виду вот что. Моя комната как раз расположена над комнатой Рози. Как только мы поужинаем, я поднимусь к себе наверх, заряжу там свое ружьишко и буду ждать. Если он проберется ко мне по заднему двору, то ему уж придется убраться восвояси в санитарной карете, а не в свадебной. Да, вот что!
Если принять во внимание, что Рози несколько часов будет покоиться в крепких объятиях Морфея, а ночного татя будет ждать оповещенный кровожадный и вооруженный родитель, то можно было ожидать, что Ченка Мак-Гоуэна постигнет неудача из неудач.
Айки всю ночь провел в "Синем цвете" за исполнением своих прямых обязанностей и с нетерпением ждал каких-либо подробностей трагедии, -- но никто не появлялся.
В восемь часов утра Айки сменил дневной провизор, и наш герой поспел к мистеру Ридлу, сгорая от нетерпения узнать, что случилось. И представьте себе, что произошло!
Едва только Айки переступил за порог аптеки, как не кто иной, как Ченк Мак-Гоуэн собственной персоной выскочил из проходящего вагона и начал трясти его руку! Ченк Мак-Гоуэн, с победной улыбкой и краской радости на лице!
-- Готово! -- воскликнул Ченк с райской улыбкой. -- Секунда в секунду Рози появилась на пожарной лестнице, и мы попали под благословение попа ровно в девять часов тридцать с четвертью минуты. Теперь она находится в нашей квартирке в Гарлеме, а утром в голубом кимоно она сварила мне божественные яйца. О господи, разве же я могу передать вам, до чего я счастлив! Послушайте, Айки, вы обязательно должны на днях заглянуть к нам и пообедать за нашим семейным столом! У меня кой- какое дело у моста, и я как раз теперь спешу туда.
-- Позвольте... позвольте... -- вскричал Айки. -- Ну, а как же порошки?
-- Ах, вы про порошки, что вчера дали мне? -- спросил Ченк, и лицо его расплылось в широкую улыбку. -- Интересная история! Вот что случилось с вашим снадобьем! Вчера ночью я сидел за ужином рядом с Рози. И вот, сидя так с ней, я взглянул на нее и сказал самому себе: "Послушай, Ченк, если ты хочешь по-честному получить эту прекрасную девушку, то брось всякие там фокусы-покусы и действуй начистоту, как вполне заслуживает такая чистокровная невеста!" Я послушался самого себя и вложил ваши порошки в карман, но вдруг мой взор упал на другую особу, которая тоже сидела с нами за столом. И тут я снова сказал себе, что эта особа особых симпатий ко мне не чувствует, а ведь как-никак я ее будущий зять! Вот почему я воспользовался подходящим случаем и вкатил весь ваш порошок в кофе старика Ридла. Теперь вы сами понимаете, что случилось!
Такова предпосылка. Наш рассказ явится выводом из этой предпосылки и вместе с тем ее опровержением. Это будет оригинально и ново с точки зрения логики, а как литературный прием - лишь немногим древнее, чем Великая китайская стена.
Джо Лэрреби рос среди вековых дубов и плоских равнин Среднего Запада, пылая страстью к изобразительному искусству. В шесть лет он запечатлел на картоне городскую водокачку и одного почтенного обывателя, в большой спешке проходящего мимо. Этот плод творческих усилий был заключен в раму и выставлен в окне аптеки, рядом с удивительным початком кукурузы, в котором зерна составляли нечетное количество рядов. Когда же Джо Лэрреби исполнилось двадцать лет, он, свободно повязав галстук и потуже затянув пояс, отбыл из родного города в Нью-Йорк.
Дилия Кэрузер жила на Юге, в окруженном соснами селении, и звуки, которые она умела извлекать из шести октав фортепьянной клавиатуры, порождали столь большие надежды в сердцах ее родственников, что с помощью последних в ее копилке собралось достаточно денег для поездки "на Север" с целью "завершения музыкального образования". Как именно она его завершит, ее родственники предугадать не могли, впрочем, об этом мы и поведем рассказ.
Джо и Дилия встретились в студии, где молодые люди, изучающие живопись или музыку, собирались, чтобы потолковать о светотени, Вагнере, музыке, творениях Рембрандта, картинах, обоях, Вальдтейфеле, Шопене и Улонге.
Джо и Дилия влюбились друг в друга или полюбились друг другу - как вам больше по вкусу - и, не теряя времени, вступили в брак, ибо (смотри выше), когда любишь Искусство, никакие жертвы не тяжелы.
Мистер и миссис Лэрреби сняли квартирку и стали вести хозяйство. Это была уединенная квартирка, затерявшаяся в каком-то закоулке, подобно самому нижнему ля диез фортепьянной клавиатуры. Супруги были счастливы. Они принадлежали друг другу, а Искусство принадлежало им. И вот мой совет тому, кто молод и богат продай имение твое и раздай нищим, а еще лучше - отдай эти денежки привратнику, чтобы поселиться в такой же квартирке со своей Дилией и своим Искусством.
В ВАГОНЕ Разговорная перестрелка
-- Сосед, сигарочку не угодно ли?
-- Merci... Великолепная сигара! Почем такие за десяток?
-- Право, не знаю, но думаю, что из дорогих... га-ванна ведь! После
бутылочки Эль-де-Пердри, которую я только что выпил на вокзале, и после
анчоусов недурно выкурить такую сигару. Пфф!
-- Какая у вас массивная брелока!
... Читать дальше »
