Рабочие и крестьяне — к оружию! Спасайте Донецкий бассейн! Донбасс наш в опасности. К изголовью каменного гиганта подкрался золотопогонный бандит Деникин. Отточен его нож, который он собирается всадить в сердце революционной Украины. Пал Луганск, пала Юзовка.
Много труда и крови принес донецкий рабочий на алтарь пролетарской революции, а поэтому он имеет полное право требовать:
на помощь, братья по классу!
(Из воззвания наркомвоенмора Украины Н. Подвойского, июнь 1919 года.)
— Товарищи!— сказал Мамай. — Наш пролетарский полк только формируется. Вы собрались сюда, на знойный юг, со всех концов Украины, и вы хорошо знаете, не мне вам говорить, что творится сейчас на нашей земле. Украина — в огне, ее разрывают на куски царские изуверы. Кулацкий ублюдок Григорьев уже объявил себя всеукраинским атаманом; Симон Петлюра, немецко-австрийский приспешник, зубами вцепился в Подолье; мужицкой кровью залита Придунайская республика, измученные Бессарабия и Буковина взывают о помощи; и вот здесь, в самом сердце Украины, стонет Донецкий бассейн под пятой Деникина, и я вам скажу, , что это самый опасный наш классовый враг, потому как у него на одного солдата - по два офицера и Деникин так заявил: сколько в бассейне столбов с фонарями, столько будет повешено рабочих, — об этом и Гарба вам скажет, он прибыл сюда из угольных шахт. А вы посмотрите, товарищи, на восток, видите пыль на дорогах? То бесконечные обозы беженцев, шахтеры целыми семьями бросают города и села, весь край опустел, история не забудет такого неслыханного изгнания народа; бедняки все как один бегут к нам, потому что мы армия великой надежды и пока что первая и единственная в мире армия трудового люда.
Наш полк, товарищи, формируется; личный состав малочислен, но пополнение прибывает, работы у нас невпроворот; махновская бригада разложилась, оголив Донецкий фронт, и мы новым, только что созданным полком защитим неугасимое пламя пролетарского Харькова, но не об этом, товарищи, сейчас разговор...
Мамай стоял на подводе посреди базарной площади; тесная площадь в центре села, запруженная подводами, походила на цыганский табор. Между колесами дымились костры, кто-то варил кулеш, кто-то сушил портянки, лошади спокойно жевали сено, солдаты сидели на конях и на подводах и слушали комиссара. Он стоял на телеге и, сказав: «Но не об этом, товарищи, разговор»,— улыбнулся, улыбнулся совсем по-мальчишески потому что у него были выбиты зубы, два передних и два немного глубже, вот почему и улыбка получилась щербатой, и он прятал тот детский смех: пытался скрыть следы гайдамацкого допроса. А еще он стыдился своих неполных восемнадцати лет и реденького чубчика, который ржаным пучком выбивался из-под фуражки; а за рваные сапоги, трофейные, был спокоен, благо стоял по колено в сене.
— Товарищи! — продолжал дальше комиссар.— Но сейчас разговор не о том, что вам трудно, нам всегда было трудно, а жизнь идет, в великих муках рождает любовь, вот я смотрю туда, на фургон, а оттуда, из шатра, выглядывает чернявая красавица.
И бойцы повернули головы к шатру и вслед за Мамаем рассмеялись: кто кулеш ел, смеялся, так и не прожевав пищу, кто курил самосад, смеялся с бычком в зубах. Килина вспыхнула под обстрелом мужских взглядов и спряталась в шатер.
— Вот видите,— под общий смешок сказал комиссар,— с виду пугливая, но она из батрацкой семьи, дивчина смелая, не далась офицерам в руки, на коне прискакала из Михайловки, это вам не в романе написано, а наяву. Верно говорю, Фомович?
Фомович, командир третьей роты, ел спелые вишни, и губы его были в вишневом соку: бант в его петлице краснел от лукавых взглядов, и командир не знал, продолжать ли есть ягоды или выпустить веселую шутку, авось заткнутся зубоскалы. «Не дрейфь, Килина!»— стрельнул он вишневой косточкой прямо насмешнику в лоб.
— Одним словом, товарищи,— заканчивал Мамай,— наша забота такая: как поженить молодых? Будет она женой командира, а для нас — повар и сестра милосердия, так что необходимо обвенчать их по-нашему, по-пролетарски, только как это сделать, ума не приложу, потому что сами знаете — полк формируется, жалованья никакого, провизия запаздывает, через три дня выступаем на фронт, тогда уж будет концерт с орудийной музыкой, а сейчас не мешало бы отпраздновать свадьбу, пусть запомнит каждый солдат, как создавался новый полк и новая солдатская семья. Что вы на это скажете, товарищи бойцы?
Был конец июня. Дневное солнце добела накалило высокое небо, и воздух медленно струился синим пламенем. Площадь в селе Богодарах, где располагался полк, прела от пота и навоза, над возами стлался дым и разносился гомон, призыв: «Даешь красную свадьбу!»— всколыхнул толпу, и уже кто-то торопливо наматывал портянки, кто-то на ходу подтягивал штаны, где-то заиграла гармошка: «Эх, яблочко!» — и раздался круг, усатый парень ударил себя по голенищам. Тогда вскочил на подводу, где стоял комиссар, длинный, как жердь, мужчина; он был в темном пиджаке железнодорожника, голос его хриплым баском прокатился по площади.
— Тише, братцы!—крикнул он и поднял в воздух черный кулак. — Что это мне, скажите, за свадьба такая, когда даже воды нет, богодарское кулачье все колодцы на замки заперло? Вот я и говорю: в Лозовой стоит махновский поезд, один из дружков Нестора, казначей Милюха именины справляет, там пьют третий день, под вагонами на четвереньках ползают, мать их в анархию... А у нас даже воды нет, чтоб коней напоить. Вот предлагаю: давайте устроим Милюхе поминки и угоним вагон-ресторан? ,
— В Лозовую! Даешь Лозовую!— всколыхнулась площадь, затрещали возы, третья рота качала своего командира. — Ставь магарыч! За счет Махна магарыч! Эх, угощает жених на поминках анархии!
Бойцы смеялись, ротный взлетал над толпой, а кто-то во все горло орал:
— Горько!
— Горько! — подхватили солдаты. — За патлы Махна, горько!
Над той смеющейся толпой неожиданно выросла осанистая фигура. Это взгромоздился на бочку отец Сероштан. Он причесал кудлатую бороду, добродушно покашлял, глядя на взволнованное море людское: «Ишь бисовы дети!» И сразу покрыл беспорядочный гвалт басом:
— Сынки! Дьяволы мои возлюбленные! Послушайте, что вам скажет грешный отец Сероштан.
Все обернулись к оратору. Кто еще возился или пытался ввернуть острое словцо, тех толкали в спину: «Замолчи! Не видишь — махновец говорит». Но в этом «махновец» не было ни тени издевательства. Отец Сероштан, артиллерист и полковой писарь, был общим любимцем в полку.
Объявился Сероштан в полку не один, он привел с собой, из-под самой Херсонщины, целый отряд бородатых, как и он сам, обожженных ветрами и закаленных в боях партизан. Говорят, что у него была целая крестьянская армия, но по пути к Харькову побили и потрепали ее, осталось не больше полусотни ружей. Земляки его, здоровые, немного неуклюжие мужики, принесли в полк невероятные легенды о своем вожаке. Отец Сероштан, рассказывали они, когда-то был духовным пастырем в великой слободе на Ингуле. Но в церкви батюшка не любил сидеть, брал коня и верхом уезжал в отдаленные хутора и села, а церковный приход его занимал без малого полгубернии. Обычно приедет он в село, завернет во двор к дядьке — везде у него добрые знакомые. Если хозяин строит сарай или роет колодец, батюшка сбросит свою рясу: «А ну, Тимоша, подай лопату!» — и за работу. Здоровье у пастыря, дай боже, самому черту рога скрутит, и за час столько земли перелопатит, что дядька и за день не справится. После трудов праведных, известно, появлялась на столе бутыль доброго пшеничного первача — батюшка никогда не откажется, торопиться некуда, пока там еще православные соберутся. А когда прихожане усядутся возле вишни — хмурые, уставшие от полевых работ мужики и бабы, обвешанные детьми,— оглядит всех батюшка проницательным взглядом и скажет: «Так как вам, братья мои горемычные, по-церковному праведное слово говорить или по-нашему, по-крестьянски?» — «По-нашему, по-нашему, батюшка!» — просят мужики. «Ну, так слушайте, дети мои (и — веселее, чего печалитесь!), расскажу я вам про царство грядущее, которое избавит нас от подлых, и лукавых, и жадных, чтоб им, антихристам, добра не было и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь». После этого батюшка разворачивал тоненькую, пожелтевшую от времени книжечку. «Вот как говорит в своем писании апостол правды земной, Вдумайтесь! — И дальше читает: — «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма». Читает пастырь не торопясь, с чувством, с перерывами. И это вам не какие-нибудь побасенки о житии святых, о бестелесных архангелах да херувимах. Это вам сущая правда, земная мужицкая — с потом, с кровью, с нуждой, с вечной слепотой. «Ну и дает отец! Прямо за душу хватает! - довольные покрякивают мужики в прокуренные рукава, и бабы слушают Сероштана, пока не уснут дети у них на руках. Любила беднота праведное слово пастыря, тянулась к нему со своей нуждой, заботами и печалями. А когда подошло к Ингулу немецкое войско, ударил отец в набат, созвал всех мужиков и раздал им оружие, которое он прятал в церковных подвалах. Так появилась в степи армия Сероштана. Это была необычная армия. Днем она косила и молотила, отбывала конскую повинность, под конвоем немцев вывозила хлеб на станцию. А ночью, только раздастся тихий свист, собиралась армия защитников в глухом буераке, выстраивалась поэскадронно, и степь дрожала под копытами, темным крылом развевалась ряса за плечами атамана: «Руби немчуру!.. Во имя отца и сына!» И пылали вагоны на станции; словно летучие мыши, разлетались в темноту оккупанты, и всю ночь скрипели подводы, развозившие хлеб по селам, тот самый хлеб, который днем выгребали немцы у бедняков.
Обрастал силой Сероштан. Было у него несколько пушек, был пеший отряд и своя конница. Тогда-то он и решил — вывести партизанскую армию из немецкой зоны. Быстро захватил Долинскую, забрал Пятихатки. Но здесь-то и попал в окружение. С севера наседал Петлюра, с запада — немцы, с юга — генерал Деникин. В этом кольце, оказывается, носился и батька Махно, заметая свои следы. На одном перегоне и встретились они, два атамана — Махно и Сероштан. И решили вместе с боями пробиваться на Харьков. Пьяный Нестор, целуя батюшку в колючее лицо, клялся, что такого друга у него не было и не будет, пока существует анархия, и: "Выпьем, отче, по полной кружке за вечное братство!" За чаркой Махно поведал о том, что в благословенном Гуляй Поле он организовал новую, народно-повстанческую Сечь и здорово-таки насолил всем авантюристам, до нового завета будут помнить батьку Махно. Немцы не забудут, международного позора: не генерал, не полководец, а, по сообщениям берлинских газет, «скиф, дерзкий вождь таврических кочевников) ворвался на станцию Синельниково, уничтожил бронированный эшелон, из-под носа увел императорский сейф (подумать только — два миллиона валюты!), потом разбил, как ломовой извозчик пустые горшки, кайзеровский гарнизон в Павлограде. Симон Петлюра тоже не простит батьке январской припарки, когда Махно, объединившись с красными, одним ударом отбросил его за екатеринославские валы. Генерал Деникин... О, к его высочеству затаил Нестор особую любовь! Он никогда не забудет, как ему царские ключники отбивали печёнки в московской Бутырке!
Если Махно и признает кого, так разве что самого себя, вождя крестьянского, и еще одного вождя, революционно-пролетарского, но последнего признает с одним условием: ваше — до степи, а мое — все низовье, где вечно будет стоять пшеничная, белогривая, вольная степная республика — без тюрем, без городской чумы, без скорпионовых щупалец закона. Сей пшеницу, гуляй на конях и живи, как ветер...
Сероштан уважал таких, которые мыслят решительно, по-своему, впадая даже в крайность, отчаянно пьют и смело смотрят смерти в глаза. А смерть пикетами стояла за темными курганами, за хмурыми полустанками, подкрадывалась к ним и пеше и конно, спастись от которой можно было только решительным
прорывом, и в создавшейся ситуации лучшего союзника, чем Махно Сероштан не видел.
Двое суток с боями выходили они из окружения. А за Павлоградом в грозовую ночь, узнав, что их окружают эскадроны Краснова, Махно тихо снялся, сел на тачанки — и ходу, тем самым, хотел или не хотел, поставил друга и брата своего под сабельный удар. Бой был неравный, бой раздетых и сонных людей с озверевшим казачеством. Костьми легла армия Сероштана, только полсотни бойцов спаслось от сабель, их-то и привел Сероштан в Харьковский полк.
В новом полку, который только формировался, ингульских партизан распределили по ротам, а вот с батюшкой не знали, что делать. С одной стороны — духовная особа, явно буржуазный элемент. С другой стороны — смелый атаман, пол-Украины прошел с боями. Думали-гадали, да и назначили писарем в штаб. Но батюшка категорически заявил: «Только артиллеристом! Люблю, братцы, чтоб гремело над землей... А орудийное дело знаю, так бил немчуру, что щепки летели». Так и порешили: писарем и пушкарем.
И в полку ходил батюшка в черных широченных штанах, которые висели на нем, как ряса. На грудь вместо креста повесил крупнокалиберный наган в тяжелой деревянной кобуре, наган болтался на кожаном поясе и во время ходьбы приятно постукивал в грудь. Поначалу кое-кого смущала его густая поповская борода и длинные, до плеч, черные волосы. Хотели было остричь лохматого пушкаря: ты, дескать, не махновец, а боец красного пролетарского полка. Услыхав это, святой отец сразу же выхватил наган: «А ну, подойдите, цирульники, пулями буду платить!» Отстали: лучше не связываться с батюшкой. А потом так привыкли и к его бороде, и к густому басу, что другим, уже и не представляли отца Сероштана. Был он разговорчив, знал множество поповских анекдотов, а как затянет "Реве та стогне", так действительно и ревет и стонет Днепр в темных кручах степных поселков.
И вот сейчас, на разбушевавшейся площади встаёт отец Сероштан и говорит:
— Сынки! Дьяволы мои возлюбленные! Как бывший поп, а ныне красный писарь пролетарского полка, я хочу сотворить обручальный обряд и благословить молодых на совместную жизнь, это дело обычное... Только я слышу глас толпы: "За волосы махновцев" - и хочу надоумить чересчур горячих. Не будьте, братья самоедами! Против кого и против чего мы воюем, не жалея живота своего? Мы убиваем убийц, мы воюем против войны. А кто те, которые побрели, яко стадо слепое, за фарисеем Нестором? Это такая же голь, как и вы, только обманутая обещаниями призрачного царства, где не будет ни отца, ни брата, ни порядка, ни закона — пей, гуляй, расхристанная душа! Опасная, братья, трясина анархизма! И честных людей, которые заблудились в дебрях классовой борьбы, тонут в этой трясине, мы должны вырвать из болота, склонить к себе, а не толкать дальше, не разжигать самоуничтожения нашей растерзанной нации.
Солнце поднялось уже высоко. Был жаркий день. Богодары будто вымерли, улицы стояли пустынны, даже куры не копошились на дороге, а где-то сидели в чертополохе, и добротные хаты с черепичными крышами прятались в тень, под густые ветки вишен. Было тихо, ворота наглухо заперты, колодцы на замках, только деревянные журавли — они неподвижно стояли возле каждого двора,— высоко задрав в небо свои носы, казалось, удивленно глядели: что же происходит на площади? А здесь шумел народ, слова Сероштана зажгли толпу, как искра кучу сухого хвороста, спор разгорался, кто-то щелкнул затвором: «С Махно, черноризец, снюхался! Вишь, как защищает контру! В расход его!» — «Я те дам в расход, темнота! Лучше послушай, что люди говорят!»
Мамай, который стоял на подводе, по-мальчишески улыбался: «Ну и заваруха!» Это было едва ли не первое выступление комиссара перед солдатами, и он немного растерялся. Но впереди будет у него Каховка, и Бузский плацдарм, и полк пойдет за ним в огонь и воду. А сейчас Мамай смотрел на шалаш, откуда испуганно выглядывала быстроглазая Килина; она растерянно разыскивала кого-то в толпе, наверное, своего суженого искала, боялась, чтоб он случайно не затерялся среди чужого и страшного для нее народа. Что-то не совсем ясное,— возможно, жалость к девушке, к ее сиротливому взгляду, а может, боязнь за ее судьбу (разве ей под пули лезть?),— словом, что-то тоскливое сдавило грудь Мамая. Сердцем понимал он девичий страх, ибо такое же чувство — предательский, неприятный холодок — закралось и в его душу, когда грудью напирала на него эта, казалось — неуправляемая, неудержимая в своих страстях человеческая масса. Вот она хлынет: «Даешь Лозовую!»— покатится лавиной, сметая все на своем пути, и кто ее остановит?
А что Сероштан? Крутоплечий, могучий, он стоял неуклюже над криком, над табачным дымом, над вспотевшими от волнения солдатами, стоял твердо, пряча снисходительную улыбку под густыми бровями. Он был спокоен: пускай пошумят. Дело обычное, напоминает чем-то горящую солому: вспыхнет пламя — и нет ничего. Главное — выждать, пока бойцы успокоятся.
Выбрав момент, когда охрипли голоса у самых горластых, Сероштан встряхнул черным чубом и сказал:
— Что я предлагаю, граждане? Предлагаю обойтись без крови и без поминок, а использовать, так сказать, местные резервы.
Площадь притихла. Сотни глаз уставились на батюшку-писаря: куда он клонит?
— Взгляните на село, дети мои! — произнес Сероштан.— Сами видите, богатое кулацкое гнездо. Дома кирпичные, у каждого свой журавль, колодцы на замках, попрятались от нас богодаровские добродеи, правду говорил тут один — воды не достанешь, не заикаюсь уже о фураже или солдатском довольствии. Но прикиньте, братья,— входя в роль, все зажигательнее провозглашал Сероштан,— прикиньте, братья, что и им, боговерным скрягам, нелегко живется. Видите церковь? Вон на горе высокая церковь, каменная, о трех главах, и в ней больше года служба не правится. Поп-шкурник сбежал к Краснову. Бросил паству на произвол судьбы. Мучается, страждет паства. Двадцать детей некрещёных, восемь пар молодоженов не повенчаны, пять умерших до сих пор не помянуты...
Засмеялись бойцы. Плотнее придвинулись к Сероштану:
— Давай, батька, концерт!
— А откуда у вас, отче, такая точная арифметика?
— Опыт и практика — великое дело,— сказал лукаво Сероштан, подморгнув мохнатой бровью.— Тут приходил ко мне церковный староста. Разнюхал, поповский лис, что я бывший духовный пастырь, подбивал меня, старика, на грех: так и так, мол, батюшка, втайне от своих антихристов (это вас, возлюбленные грешники, он так непристойно обозвал), говорил, потихоньку от своих отслужи, батюшка, божью службу, утешь праведные христианские души, потому что в святую неделю, то есть завтра, большой праздник в Богодарах — , престольный храмовой день. Вот я и спрашиваю вас, бисовы дети: а почему бы не справить службу, (конечно, с революционным поворотом), а дароприношение кулацкой паствы — на общий стол, за которым и почествуем наших молодых во имя отца, и сына, и нетленного пролетарского духа?
И снова всколыхнулась площадь, заиграла гармошка «Эх, яблочко!», раздвинулся круг, и усатый парень под крики «браво!» пустился вприсядку. А Мамай думал о том, как быстро и неожиданно меняется настроение солдатской массы, которая не спаяна еще крепкой революционной дисциплиной; через три дня выступать на фронт, боеприпасов на несколько выстрелов, продовольствие запаздывает, бойцы неделю не ели горячего, а в Богодарах глухой саботаж — кулачье попрятало добро и притаилось, бедноту погромом запугивает; в такой ситуации, думал Мамай, маневр Сероштана, возможно, тактически и оправдан.
(Здесь мы опускаем длинную дискуссию в штабе полка, — а он находился под тем же шалашом, где жил ротный с невестой; опускаем горячие споры о том, имеет ли право наш красный писарь совершать буржуазно-религиозный обряд даже из тактических соображений. Скажем только, что Сероштан благодаря красноречию да могучему басу добился наконец разрешения, а заодно уговорил шахтера Гарбу выступить в роли дьякона, ибо, во-первых, он надежный помощник, а во-вторых, длиннющая ряса, пятьдесят восьмого размера, которая была в запасе у Сероштана, больше никому не подходила. Опустив все это, мы сразу перенесемся на сельскую улицу в погожее воскресное утро.)
Утро было тихое, солнечное. Дремало притихшее село, серым туманом дымились вишневые сады, тяжёлые от дождя листья роняли на землю дрожащие капли росы. Возле ворот, словно деды-сторожа, стоял» скрипучих костылях одинокие журавли. На улице,как и вчера, ни души, но село уже проснулось, голубые столбы дыма возвышались над хатами, и каждый дымок выносил из печи свои неповторимые запахи - то свежей кровяной колбасы, то холодца с чесноком, горчицей и лавровым листом, то аппетитный запах пирогов, то испарение хмельной браги. Богодарская паства, очевидно, собиралась праздновать престольный праздник тайно, в своих темных углах, окна занавесив ряднами, а ворота заперев на железные засовы. Одни воробьи веселились открыто, они хохлились на плетнях, и их громкое чириканье наполняло тишину праздничным беспокойством.
И вдруг раздался тревожный церковный звон.
Бам-бам, дирли-бом! Бам-бам, дирли-бом! И покатился над безлюдным селом, над одинокими журавлями: дирлинь-дирлинь-дирлинь-бем! Дирлинь-бем! Бем-бем-бем!
Захлопали двери. Воробьи врассыпную. А между оградами — сонные настороженные глаза. «А ну, посмотри жена, и скажи, не ослеп ли я? Эвон по улице батюшка идёт. Батюшка, с ним дьякон, оба направляются в церковь».
Они, Гарба и Сероштан, слышали шепот за заборами, но не останавливались, не поворачивали головы, важно, торжественно шли в церковь, навстречу праздничному звону. Оба были как на подбор: поп высокий, дьякон еще выше, у одного лицо иконное, чернобородое, и у другого такое же смуглое, к тому же изъедено оспой; один в высоких сапогах, другой в кожаных постолах — гамаках. Они ступали широко, вдумчиво, точно меряли грешную землю, а батюшка еще и окуривал улицу благовонным дымом из медного кадила.
Как только они проходили хату, там, во дворе, начиналась суматоха. Бегала, суетилась родня; пухленькие молодки с трудом натягивали на себя праздничные юбки, аж трещали пуговицы; хозяева кряхтели, намазывая дегтем сапоги; дородные хозяйки не знали, за что им хвататься: и дочек причеши, и узелок собери, и
бутылочку прихвати, да и самой принарядиться, как-никак на люди выходишь. А у невесток свои заботы: напихают сундуки, быстро собирают подружек, вот сосед-жених уже коней запрягает и батюшку-тестя хватает за грудь, — кажется, магарыч выторговывает.
Все встревоженное село высыпало на улицу. В цветах лошади, подводы с узлами и кошелками, там визжит поросенок, там — «Со святой неделей, будьте здоровы!», там белые платки и жилеты парней, там трескотня молодух, и уже под хмельком кто-то выводит:
"Туман яром, туман долиною...",— все спуталось, слилось воедино и свадебным потоком неслось к церкви, что стояла в конце села, на пригорке.
Широко распахнулись двери белокаменного храма. Его стены отсвечивали бирюзой, и башня с тремя куполами, покрытая цинковым железом, была небесно-голубой, высокую колокольню увенчивал золоченый крест. Толпа мальчишек предупредила старосту, что батюшка с дьяконом идут на богослужение, и церковный староста, он же звонарь, вдохновенно бил в колокол, созывая прихожан: «Храм, храм, храм! Все на храм, деньги — нам!» Толпа людей повалила в церковь, под темные и прохладные своды. Хозяева оттесняли на задние ряды тщедушных мужиков, проталкивались вперед, ближе к алтарю, за ними, греховно ругаясь толкались дородные бабы, они старались выбрать удобное место и себе, и своим узлам, и нерасторопной дочке, и родненькой свахе.
Кое-как разместившись, опустились люди на колени, уставили молитвенные взгляды на украшенный золотом алтарь. За алтарем было темно, пахло воском и ладаном, и из этого мрака, будто из потустороннего мира, вдруг явилась черная, взлохмаченная фигура, и от высокого баса Гарбы задрожали церковные своды.
— Благослови, владыко!
Вышел из тьмы такой же кряжистый священник, дымом окурил святую трапезу и, осенив близстоящих прихожан до блеска начищенным крестом, начал править службу:
— Благословенно царствие твое... и ныне, и присно и во веки веков.
— Господу богу помолимся, — тянул Гарба.
— Миром помолимся, яко подобает, — вторил Сероштан, время от времени поглядывая на шахтёра, чтоб тот случайно не испортил обедню: «Бисов Гарба, гласит, как настоящий дьякон!»
- Приидите, братья и сестры мои, во очищение грехов своих господу богу поклонимся...
Голос батюшки гремел под сводами церкви, падал на сгорбленные спины, на низко опущенные головы, на повисшие чубы; и от этого рокотания, от самого воспоминания о содеянных грехах и земных провинностях («Господи, прости!») холодная дрожь охватывала богобоязливых сельских мироедов, и они щедро крестились и били низкие поклоны, между тем мысленно прикидывали, хватит ли сала и колбасы для дароприношения.
После литургии снова заходила ходуном церковь, и все устремились к батюшке, потому что он одновременно и крестил детей, и венчал молодых, и поминал души усопших; не забывал Сероштан освятить дары, а его завалили печеным и жареным, здесь были и гуси, и колбасы, и белые булки, и бутылки святого первача. Все это, трижды освященное крестом: «Благослови, господи, дар сей во славу тебе!» — батюшка передавал неутомимому Гарбе, а тот через служебный ход выносил дары за церковь, туда, где стояла солдатская подвода. Парни принимали из рук Гарбы богатую живность и, облизываясь, причмокивали: «М-да, вот это ветчина! А какие огурчики! Вот если бы сальца еще...» В церкви — суматоха и шум. Плачут новокрещенные, всхлипывают невесты, одних оттесняют назад, другие лезут к батюшке, дергают его со всех сторон, просят: «И моего окрестите! И мою обвенчайте, полгода сохнет!» Сероштан совсем обалдел от крика, смотрит на Гарбу молящим взглядом: «Может, кончать пора эту комедию?» После одного из походов на задворки церкви Гарба смилосердился:
— Если по-скромному, то и хватит. И тогда Сероштан, на полуслове прервав службу, обратился к прихожанам:
— Граждане! — сказал он торжественным басом. - Все, что я до сих пор вам говорил, и все, что говорили раньше попы,— все это брехня! А теперь послушайте правду. — И Сероштан одним движением сбросил с себя рясу и предстал перед паствой в солдатской гимнастерке, с черным пояском на шее, с оттопыренной от чего-то тяжелого пазухой.
Точно громом ударило в толпу людей. Кто где стоял, там и замер. Аж звенела тишина в стынущих ушах. В эту напряженную тишину Сероштан собрался было кинуть самые искренние слова исповеди, правды о том, как сызмальства забивали ему голову страшным религиозным дурманом, как он пошел поповской стезёй, но вовремя опомнился, что он обманывает себя, и обманывает людей, что он, хочешь не хочешь, помогает ослеплять слепых и угнетать угнетенных, и вот, прозрев сам, перед собственной совестью поклялся...
— Бабоньки! — взвизгнул кто-то.
— Дьявол! Сатана! Спасайся!..
С криком бросились врассыпную женщины. Точно ветром подхватило толпу. Узлы, юбки, жилеты, всё устремилось в одну дверь: «Убегайте!» Кого-то свалили, передние задержались, а сзади напирали, взбирались на кучу, швыряли огурцы и осатанело плевались: «Тьфу, тьфу, нечистая сила!»
«Вот люди! — удивленно повел плечами Сероштан. — Нес небылицы — слушали, правду хотел сказать — убегают». А из храма вылетали, как кули из молотилки,— один без шапки, другой с оборванный рукавом. Сельские богатеи последними потянулись к выходу, у кого-то сверкнуло из-под полы черное рыльце обреза. Бем! — будто ударил короткий звон. И затих. Пуля просвистела над самым ухом пастыря и попала в икону божьей матери.
— Контра! — гаркнул Сероштан.— Кто уничтожает, варвары, древнюю культуру?! А ну давай еще раз, я помяну того вот этой штукой. — И разгневанный отец выхватил наган из-за пазухи.
Только затопало за церковью.
— Хух! — тяжело вздохнул Гарба, вытирая пот с крутого, изъеденного оспой лба.— И в шахте так не упревал, как на этой паршивой дьяконовской службе.
Когда Сероштан и Гарба, немного обескураженные тем, что не удалось закончить службу с «революционным поворотом», пришли на площадь, здесь уже все бурлило. Подводы выкатили на конец площади, поставили их рядом, вот и освободилось место для солдатского стола. Деревянные лавки, на которых молодухи продавали молоко и сметану, накрыли брезентом. На брезент выставили бутылки, скромную закуску — по луковице да по кусочку сала или мяса на брата. В Центре, где красным полотном был покрыт единственный в полку фуражный сундук, усадили суженых. Но не успели выпить и первой рюмки, как на площадь донеслась песня: «Ой, свату ж, наш свату, та пусти нас в хату...» Где-то недалеко, в ближайшем дворе, глухо ударил барабан, а из другого конца улицы донеслось:
Раздавайте миски, тарилки
Да налейте стаканы горилки,
Будем песни спиваты,
Голос вытягаты.
Ожило, зашумело село. Там и тут раздавался смех парней, вырывалась музыка, ей отвечали звонкие девичьи голоса. Наверное, богодаровцы быстро опомнились после конфуза в церкви, и, бог с ним, с тем переполохом, все приготовлено, дети повенчаны, почему бы и не погулять в престольный день?
А вскоре на площадь с хлебом-солью пришла делегация мужиков, — видно, представители от беднейших крестьян, от тех, о которых поется: рубашка одна, и та не грязна. Мужики, уже навеселе, полезли целоваться к батюшке: «Ах ты анафемский сын! Ловко обкрутил мужиков! А как басил — аж слезу вышиб... Ну, извиняй, отче, вконец одурели наши бабы, откуда у них понятия, что это новая служба, а тут еще кто-то бабахнул сдуру (не иначе, как из кулаков-бандитов), извиняй нас, отче, приглашаем тебя и ваших молодых до нашей компании». Подошли еще молодки, окружили они жениха и невесту, а кто-то даже обнял маленькую чернявку и ласково сказал:
— Говорят, ты из наших краев, одна-одинёшенька в полку. И негоже отдавать тебя замуж по-сиротски, вот тебе и свахи и подружки.
А одна толстуха повела, как цыганка, плечами к бойцам:
— Эй, коней запрягайте, вояки! Чего стоите? С ветерком прокатите жениха и невесту! И мы погуляем с вами, гляди, кто и нас засватает!
Украсили девушки, оживили скучную солдатскую свадьбу. Выскочили бойцы из-за скамеек. Забегали глазами: "Чем мы не хлопцы, чем мы не казаки?"
Бросились к лошадям. Запрягли пару вороных — облепила молодежь подводу. Запрягли вторую пару лошадей — куда там, тесно! Запрягли третью и четвертую. Ротного с Килиной посадили на первую подводу, туда же гармониста и посаженого отца Сероштана, остальные, кто как мог, прицепились по бокам, повисли на бортах. Свистнули возчики, широко развернула мехи гармошка, взяли кони в галоп, помчались по ухабистым улицам села переполненные подводы, ленты развевались в гривах, пыль и смех — коромыслом, молодежь качало из стороны в сторону («Эх, держись, кума!»), еще теснее сплетались руки, и, оплетенная руками, прижималась Килина к своему суженому: замирало сердце ее от страха, она смеялась и плакала; разве думала-гадала, что так будут почитать ее люди, если бы мать видела, как везут ее, невесту, по селу...
Неслись лошади, как ветер, гармошка сыпала жаром. «Эх-ха-ха!» — качались парни на подводах, а кто-то там, за журавлем, быстро выносил стол и уже загородил дорогу. «Стой! — кричали мужики.— Стой, выкуп давайте!» Женщины и дети выбегали из дворов, и, когда остановилась подвода с невестой, коней взяли за уздечки: " Не пустим дальше — выкуп!" Живая изгородь полукругом окружила «пленников», и свахоньки, раскрасневшиеся от быстрой езды молодые женщины, не запели, а словно запричитали:
Что стоишь, зять, за плечами?
Что ты хлопаешь очами?
Про карман не забывай,
Деньги горстью доставай,
Девка красна — что за чудо?!
Выкуп свой клади на блюдо
Ротный сыпанул на блюдо полную горсть яровой пшеницы, — дескать, золото потом, когда отвоюем, - но и этого выкупа было достаточно, молодым поднесли по рюмке водки, лошадей повернули во двор: «Милости просим! Будьте гостями, и у нас свадьба сегодня, Павлина выходит замуж, вон тот, бородатый, повенчал...»
Гуляли по всему селу, одни за высоким забором, другие просто на улице, и где бойцы пролетарского полка, а где коренные богодаровцы, которые боялись солдатского погрома, где свои, где чужие — никто и не думал об этом. «Горько!.. За ваше здоровье, кума!.. Будьте счастливы, свашенька!» — всех объединяло общее веселье. Только Мамай, пряча в ладони улыбку, а рваные сапоги под стол, сидел и думал свое: не заслонили ли ему разгоряченные молодки революционный горизонт? Эта мысль его мучила еще и потому, что на сельском гулянье всегда как у черта за пазухой: попробуй провести здесь классовую грань между людьми, все добрые, все чокаются, а затянут песню — душа к душе клонится. «Ох, хмелю ж, мий хмелю, хмелю зелененький!» — даже слезу вышибает, и чужак братом тебя называет. (Комиссар не знал еще тогда, что, пока местная беднота братается с его бойцами, во все горло распевая свадебные песни, кулаки послали своего гонца в Лозовую, и уже с гиком и свистом несутся по степи махновские тачанки, и ревет опьяневшая анархия: "Аллюр три креста, красной свадьбе гроб с музыкой"
...В небе сгущались тучи. Весь день палило солнце, было душно, а к вечеру потянул ветер, черные облака вздыбились на западе, за ним вставали еще чернее, с багряными подсветами внизу, и вот между ними словно взорвался динамит, красные кнуты опоясали ползущие тучи, и они с тяжелым грохотом раскололись, и запах горелой пыли стлался над степью. В небе сгущались тучи, а под тучами, в высоких хлебах, бились отряды. Там докипал короткий бой. «Господи, спаси его!» — шепчет Килина; она одна на площади, одна в шалаше, грозовые тучи окутали село, навевая страшные мысли; все, что произошло и продолжается сейчас, смешалось с темными тучами. Ей запомнилось одно: «Махно! В атаку!» — и загрохотали подводы, сверкнули подковами кони, все двинулось, понеслось в степь, и он сердито и отчаянно вырвался из ее объятий, из ее молящих рук, хлестнул коня, низко, как чайка перед грозой, пронесся над морем пшеницы и исчез из виду. То ли горела рожь, то ли горело небо — от огненных вспышек темными волнами развевались гривы, ржали кони, и падали в рожь, и снова вставали на дыбы, и тогда трещали солдатские кости и стоном наполнялась вытоптанная рожь.
Бой, как майская гроза, грянул неожиданно, покатился далеким эхом, уже и утих, а все еще клекотало в глухих буераках. Бойцы возвращались в лагерь, обходя стороною шатер, осторожно клали раненых и убитых на темный брезент, и те, кто был еще живой, просили во тьме: «Пить!.. Дождя бы на землю!» Бойцы тихонько разговаривали, кто-то на ощупь разнуздывал коней, кто-то подбрасывал им сена, тучи тяжело ползли над селом, темень сгущалась, между возами сновали неясные тени. Килина легла на край повозки, прислулась: «Где он? Что с ним?» Никто не подходил к ней. Страх и подозрение холодным комом свернулись в душе, её тянуло к людям, и вот... о нем!., о нем, кажется, говорят: «Упал, затоптали махновцы... Может, найдем утром».
Килина посмотрела в сухую мглу; ночь была тёмная, в глубине её вспыхивали молнии, при ярких вспышках Килина видела: вдали, за селом, мечется тень коня. Конь без всадника, он скачет по высокому кургану. Скачет под заревом, несется ошалело в одну сторону, блеснет красной стрелой молния — несётся в другую сторону. Конь был точно облит огнем, грива и спина его полыхали, вот он, казалось, сейчас вспыхнет, как сухой лист. То ли от боли, то ли с перепугу ржал одичавший конь, и тоскливое его ржание будоражило ночной покой. Килине даже показалось: развеваются на ветру черные поводья, будто ловят кого-то,— может того, кто упал в вытоптанную рожь.
И Килина звала его, это был немой, притаившийся в глубине ее души крик; синие вспышки молнии и горячие слезы слепили ее, она не замечала уже ни слёз, ни рыдания, ничего.
Вышел из темноты Мамай, положил на ее плечо руку, почувствовал судорожное всхлипывание беспомощной девушки. "Не плачь,— сказал Мамай.— Мне бы сейчас поплакать, да что слезы — не свинец, пули из них не выплавишь. А нам, Килина, ох как нужны патроны и революционная сознательность, мы еще плохо организованы, потому и потеряли сегодня лучших товарищей. Но полк будет, он показал свою силу, будет, Килина, ударный полк, и ты будешь гордиться им, и тобой будут гордиться, ты не одинока, не надо слёз." Мамай умолк, снова послышалось ржание лошади, и тогда Мамай с болью произнес: «Глупо, глупо всё получилось»,— и быстро пошел. Во мгле не видела Килина, как вздрагивают его худые, по-мальчишески острые плечи.
Лагерь замирал. Изредка в темноте попыхивали цигарками часовые, чернело несколько силуэтов возле угасающего костра, между возами вповалку спали солдаты, после боя беспокойно фыркали кони, а то начинали стучать ногами, звякать поводьями, и тогда слышалось: «Ну-у!.. Чего дуришь?» Лагерь замирал, лишь тишину будоражил стон раненого, он рвал на себе гимнастерку, кто-то его успокаивал: «Браток, не надо... Хлебни чайку, браток...» А в степи бушевала гроза, высокая синяя туча, заслонявшая чуть ли не все небо, с грохотом раскалывалась от ярких вспышек молний, и летал в зареве одичавший конь.
Не помнила Килина, то ли уснула, то ли бредила во сне,— горел лес, она никогда не видела леса, да еще в таком огне. И вот падали на землю сосны, охваченные жарким пламенем, а он, простоволосый, бежал тем лесом, рушились на него деревья, что-то ударило в фургон, и Килина проснулась. Она почувствовала, как коснулись ее лица горячие лошадиные ноздри, они были в липкой мыльной пене, от быстрого бега они раздувались, на Килину глядели два кровянистых белка — глаза вороного. Девушка встала на колени, что-то спросонок пробормотала с вымученной лаской, нащупала скользкие удила, от ее прикосновения нервно подергивались лошадиные ноздри, и девушка шептала: «Не 6уду, не буду», — и потянулась рукой дальше, к мокрой, вспотевшей гриве, чуткие пальцы ощутили что-то неприятно-липкое: «Кровь?!» Конь оттолкнул ее мордой, горячо понюхал косы, шею, понюхал солому — нет! Не тот, кого искал. И тогда вороной храпнул, шарахнулся от чужого запаха и, круто повернувшись, ударил копытами — и понесся, застучал по укатанной дороге, будоража ночь раскатами громкого лошадиного ржания. Конь разрывал темноту, и Килина не почувствовала, как выскочила из фургона, побежала за ним; босая и исступленная, она бежала за лошадиным топотом, а куда и зачем — сама не знала, только бы что-то делать, пускай спотыкаться, падать в полынь и в воображении видеть его, раненого или убитого, среди вытоптанной ржи. Одним словом, она бежала, чтоб заглушить в себе страх и бессилие. Читать дальше ...
***
Источник :https://www.rulit.me/books/drevlyani-read-413763-66.html
Виктор Близнец — один из молодых украинских прозаиков, пришедших в литературу в шестидесятых годах. На родном языке уже изданы пять сборников его повестей и рассказов. «Древляне» — вторая книга писателя, переведенная на русский язык.(1973 год)
В повести «Древляне» описывается глухое полесское село, которое разбудила Великая Октябрьская революция.
Автор вынес в подзаголовок слова «Из рассказов отца». Став колхозным бригадиром, отец любит вспоминать дела минувших дней. А минувшие дни — это события гражданской войны, сражения с белогвардейцами, белополяками, это история молодого бойца Южной армии, полешанина Саньки.
Художник Е. Р. Скакальский.
Источник : огромный музей. https://voenhronika.ru/publ/kholodnaja_vojna_sssr/on_byl_sliznjak_trjapka_i_umyl_ruki_istorik_evgenij_spicyn_ponjatno_objasnjaet_10_istoricheskikh_zagadok_rossii_2020/46-1-0-8080?utm_referrer=https%3A%2F%2Fzen.yandex.com&utm_campaign=dbr
