Главная » 2020 » Октябрь » 11 » Близнец Виктор. ДРЕВЛЯНЕ. 003. Страх. ПРИТЧА 2. За вощинами. НА ЗАРАБОТКИ. Ванчес
19:49
Близнец Виктор. ДРЕВЛЯНЕ. 003. Страх. ПРИТЧА 2. За вощинами. НА ЗАРАБОТКИ. Ванчес
***
***
От взмыленных лошадей тянуло запахом болотной воды. Санька быстро прошмыгнул под животами лошадей и завозился с подпругами — зубами развязывал он мокрые постромки и, как взрослый, покрикивал: «Ногу, Оська! Назад, Стриж, чтоб тебя!» — и так, пока не снял потную шлею.
Подсаживая мальчугана на смирную Оську, отец наказал напоить лошадей возле моста и, как всегда, напомнил:
— Стреножь, бродягу,— это он так про молодого жеребца, — да смотри, чтоб в трясину не забрел.
Санька молодецки щелкнул языком (пускай не думает отец, что он испугался грозы), ударил лошадь ногами в живот — и будто ветер подхватив его и понес за ворота; над головой паренька промелькнул темный шатер вербы, а навстречу уже поплыла какая-то глухая и таинственная улочка — совсем как старое, давно забытое русло реки, на черных берегах которой мелькали ровные ряды заборов, уснувшие сады, кое-где в хатах мигали огоньки, точно бакены на вечернем Соже. Саньке казалось, что скачет он совсем не на смирной Оське, а тихо плывет по темной водной глади; легкий ветерок щекочет ему щеки и горячую грудь, мягкие сумерки окутывают его тело и несут-несут его, точно малыша в пеленках, немного укачивая, а он все дальше и дальше плывет в глубину воробьиной ночи.
Наконец улица широко расступилась, вбирая в себя молочный разлив ржаного поля, и Санька покороче связал лошадей, чтобы они не вытаптывали посевы. Но жеребец упрямо рвался вперед, обгоняя Оську, толкая тощую кобыленку в рожь.
— Ах ты егоза! — полоснул Санька кнутовищем в темноту, и сразу вздыбилась лошадиная грива.
Стриж чуть не сбил с ног кобылу, но потом пошел спокойнее. Дорогу во ржи было хорошо видно; сейчас она напоминала глубокий овраг, который то исчезал где-то за поворотом, то снова появлялся. Кони, хотя и связанные поводьями, все равно заскакивали в рожь, по брюхо утопая в зеленом посеве. Санька ногой ловил колосья, которые приятно щекотали пятки, и вдруг — скрип! — и один усач застрял между пальцами.
Небо над лесом, где нависала тяжелая пепельно-серая туча, немного посветлело, и на западе синяя полоса очертила горизонт. Теперь гремело уже где-то за Сожем. «Точно, дождя таки не будет», — подумал парень.
Наверное, и жуки поняли, что зря всполошились, и снова деловито загудели под сорочкой. Санька тихо засмеялся, представив себе, как ночью будет пугать ребят: если кто из пастушков задремлет, он сразу достанет жука, раздразнит его и сунет за воротник. Мол, не спи, казачок, ремень по тебе плачет, жеребята в огороде, кони в болоте, а ты — хр-хр... А тот как вскочит на ноги, как закричит с перепугу — вот будут ребята смеяться. «И мне!», «И мне!» — будут просить наперебой, подставляя свои шеи, и сон как рукой снимет, начнут они шутить и до утра рассказывать самые веселые приключения.
— Фр-р! — всхрапнул Стриж и встал, точно вкопанный, навострив уши. И Оська тоже остановилась, испуганно взмахнула гривой.
«Что это с ним?»—удивился Санька. От страха у парня вспотели ладони, и он даже почувствовал, как вдруг затряслись поджилки, только не сразу поймешь, у него или у лошади.
— Н-но, поехали!
Санька потянул за поводок, лошади боком-боком в рожь и снова остановились. «Волк!—подумал Санька.— Стая волков!»
Щ-ш-ш!—покачнулись колосья, и что-то мохнатое двинулось из оврага, все ближе и ближе. Санька подобрал онемевшие ноги, крепко вцепившись в гриву коня,— пронесет или схватит?
Ш-шу-шу! — заколыхалась ржаная волна.
— Ветер... Ей-же-бог, ветер! — вздохнул мальчуган.— Какие же волки в посевах? — И исподлобья посмотрел на Стрижа, увидел, как тот беспокойно прядет ушами.
«Ишь страхолюда, кустика испугался!» — подумал Санька и хлестнул коня кнутом. Тот, раздувая ноздри, свернул на дорогу, Оська за ним, лошади спутались, попятились в овраг...
Только сейчас Санька заметил, что кони поворачивали морду все время туда, где темнел на дороге круглый бугорок. Сквозь волокнистые тучи уже проглядывала тусклая луна, и Санька, крепко держась за лошадиную гриву, пригнулся, внимательно разглядывая холмик.
Фу-фу-фу! —сердито запыхтело на дороге, и что-то наподобие серого комочка, подпрыгивая, приблизилось к лошадям. Оно угрожающе фыркало, а кони отступали, трясли гривами и били копытами о землю. Замер комочек, замерли и кони, отскакивал назад комок — и кони тоже, точно были привязаны к чудищу невидимыми нитями.
«Леший! — подумал мальчуган.— Путает коней, путает, как случилось это с дядькой Юхимом нынешней осенью».
И Санька вспомнил сторожа общинной водокачки. Однажды Юхим, запыхавшись, прибежал в село и поднял соседей среди ночи. Дрожа от страха, он долго рассказывал, как носилось за ним по болоту что-то пучеглазое, безлапое, больше похожее на ведьму, с огнем во рту. Такое не один раз случалось с бедным сторожем, и когда он об этом говорил мужикам, они смеялись, не верили ему, пока Юхим совсем не исчез. Пропал — и все, словно корова языком слизала. А потом нашли в трясине только соломенную шляпу — все, что от бедняги осталось.
— Мам! — взмолился перепугавшийся мальчуган, продолжая глядеть в серую тьму, где по-прежнему шевелился призрачный клубок.
— Угу-у-у! — пронеслось над лугом, эхом отозвалось во ржи. И не так серый комок, как это тоскливое, протяжное «у-у!» до смерти напугало мальчугана. Может, то крикнула выпь в камышах, а Саньке почудилось, что он слышит слова Юхима: «Помогите!» Белое, как вата, привидение поднялось над болотом и, размахивая своими длинными рукавами, пронеслось над оврагом, загоготало в степи:
— Ого-го-го-го-о-о!
«Придушит! Затянет в болото!» — с ужасом подумал Санька. Он и не заметил, как призрак рассеялся белым
туманом; предательский голос шептал: «Не мешкай! Заворачивай коней и беги в село, беги, пока цел-целехонек!» Санька изо всех сил рванул за поводок, но лошади его не слушались, храпели, пятились, а клубок все откатывался и все уменьшался, таял на глазах. «Ага-а! Отступаешь, нечистая!» Мальчуган пришпорил гнедых, они пошли смелее, готовые растоптать косматого. Тогда Санька, не помня себя, спрыгнул с коня, одним прыжком догнал беглеца и изо всей силы ударил кнутом. Что-то круглое, колючее хрюкнуло, перевернулось и притаилось.
— Еж! Еж-ж-ж! — захлебнулся Санька отчаянным криком,— Чтоб ты сгорел, мышелов проклятый! — И мальчуган радостно запрыгал вокруг ежа, который лежал, свернувшись в комок.
Галопом летел Санька через все поле, прижимая к груди шапку, где лежал еж; по-прежнему скреблись под сорочкой жуки, один из них глухо тянул свое протяжное: «У-у-у!», напоминая тот звук, который до смерти напугал Саньку. Но сейчас ночь как будто расступилась, куда-то исчезли привидения, и снова спокойной, молочно-белесой стала рожь, горизонт расширился, побледнел, за разрушенным мостом красным огоньком мигал костер. «Наверное, ребята уже картошку пекут». Санька еще сильнее хлестнул коней и улыбнулся. Сейчас он хорошо представлял, как будут все дружно смеяться над его необыкновенными приключениями.
Мальчуган был еще зелен умом и не знал, какую силу победил он этой ночью — страх, тот самый страх, что не одного мужика загонял в топкую трясину. ПРИТЧА ВТОРАЯ. За вощинами От мороза окошко ослепло,
будто его залепили воском. В хату едва пробрался рыжий сумеречный свет. Озябший Чмырь икал: собачий холод в избе. В кадке, что стоит в углу, вода промерзла до дна. Опрокинь бочку — будет стеклянная баба. Хоть танцуй на льду. И Чмырю даже показалось: холодно потому, что темно. Он пытался ножом счистить со стекла морозный нарост, но все напрасно. «Чтоб ему было пусто, — ворчал Денис, — разве доскребешься здесь, если намерзло толщиной в локоть? Это тебе не елочки на окнах, а такие пышки-ледышки, что и топором не срубишь». И не только стекло, вся рама закована ржавым льдом. С подоконника до самого пола свисают толстые, ветвистые сосульки, словно зеленоватые корни какого-то дерева, что сквозь стену растет и лезет в хату.
Закутался Чмырь в полушубок, сел возле печки. Нет, и тут холодно. В дымоходе что-то гудит и хлопает. Отвернув ухо заячьей шапки, Чмырь прислушивается: что там творится, на улице?
— Вот, слышите? — прокряхтел Чмырь. — Бухает. Морозище, стало быть, силу набирает. Как треснет лед на речке, так словно из пушки стреляет. Не будет рыбки, нет! И та, что в ил зарылась, замерзнет, черти побрали бы эту собачью погоду. Вон и земля уже лопается до самого низу. Сказано, крещенские морозы, холод лютый, а снега — ни щепотки.
В голосе Чмыря не было ни печали, ни жалобы. Оттого, что вымерзнут озимые или задохнется рыба,
Чмыри не имели большого убытка. Бог даст, в лесу что-нибудь уродится, у соседей будет, и они, Чмыри, как-нибудь перебьются. Нет, Денис не печалился, он ворочал языком просто для того, чтобы немного согреться. Слова его легонько, как колечки дыма, перекатывались мимо коченеющего сердца и вылетали прямо в дымовую трубу.
Сыновья Дениса возились в темноте где-то там, над головой, на холодной печке.
— Слышите, бухает? — спросил Чмырь, отворачивая заячье ухо.— Или это вы, чертовы дети, балуетесь? Сыновья притаились. А отец продолжал:
— Говорил же вам, пойдите к соседке да хоть полено стащите. У Марфы дров навалом, она еще хату сожжет. Там батька при жизни своей столько ей дров нарубил — до старости ей хватит.
Сынки послушали отца, с грохотом перевернулись с боку на бок и снова притихли.
— Эге-ге-е! —постучал Денис зубами.— Хорошо тому сидеть, у кого куча дров и в подвале мешков пять картошки. А у нас в хате пусто и мороз, как в псарне. У меня даже живот к спине подтянуло. Хочешь не хочешь, надо вставать.
Прикрыв свою душу кулаком, а с боков еще и локтями, выскочил продрогший Чмырь в сени, выглянул на улицу: когда же погода переменится?
Да, не на шутку задуло. Целую неделю, почитай, был сухой, колючий ветер; земля была голая, черная, и только песок да истлевшие листья неслись над селом. А затем буря пригнала и снежные тучи. Но снег не держался на мерзлой земле, летел за ветром, только кое-где за пнями и кустами оставались грязные полосатые кучи наносов.
«Наверное, не дождусь человечьей погоды!» — подумал Денис и плюнул в сердцах в холодную печь. Стащил с лежанки сына своего Еньку, пошел к соседу Фоме Гавриловичу, позвал мальчугана Саньку. Вместе собрались в лес.
Вышли из села в бурю.
Чтобы зазря не бить постолов об острые комья спустились они в овраг,— там намело и накрутило высокие сугробы. Здесь, в лощине, между песчаными холмами, снег был как соль у спекулянток — желтый, с темной зернистой крупой. Вьюга так его истоптала, что он совсем не проваливался, тихо поскрипывал под ногами, идти было бы легко, если бы не встречный ветер. Крутой, жгучий, он пробирал до костей. У Саньки от холода чуб стал как железные иголки, он вздыбливался так, что болела кожа на голове.
Долго шли молча: только раскроешь рот — дышать нечем, ветер обжигает горло.
Наконец Чмырь не вытерпел долгого молчания, повернул свое маленькое окоченевшее лицо к Саньке.
— Ну, Фомич,—спросил он,— вы, наверное, сегодня здорово позавтракали? — И Чмырь подтолкнул своего Еньку под ребра, и оба, отец и сын, с ехидцей переглянулись.
Ветер хлестал Саньке в лицо. На глаза ему сползал большой шерстяной платок, которым мать предусмотрительно укутала сына, и вот теперь мальчуган поправлял платок и время от времени хлюпал носом. Он не уловил насмешки Дениса, не до этого было, и ответил по-детски непосредственно:
— Позавтракали хорошо. Мать по картошинке дала, а я еще и в постное масло макнул, на донышке миски светилось, так что неплохо подкрепился.
Чмырь-старший весело хмыкнул, и его острый, колючий подбородок, его озябшие, бескровные щеки спрятались в воротник войлочного кафтана (он, наверное, натянул одежду на голое тело — сквозь дырки светилась сине-синяя гусиная кожа). А Енька повернулся к соседу и сказал, выпуская изо рта белый пар:
— А пшенку с молоком не нюхал?
От Еньки и в самом деле несло подгоревшей кашей. И так вкусно тянуло той, знаете, хрустящей, подрумяненной коркой, что у Саньки засосало под ложечкой. Мальчуган даже остановился. Где же они молока раздобыли? Корова у них яловая и такая, что шкура лезет... Так-так-так! Еще с утра жаловалась дочь Грицая: кто-то повадился ходить к их корове. Ночью выдаивает. Когда Марфа заскочила в сарай, было еще темно. Подбросила она скотине добрую охапку сена, и вдруг что-то мохнатое выскочило из-под яслей — и шмыг на улицу. Марфа к корове, а она трясется, и из сосков свежее молоко течет...
Енька раскрыл рот, чтобы похвастаться вкусной кашей, но отец вовремя толкнул сына: «Иди скорей, не мели языком». И Енька сразу умолк. Быстро смекнул, что проболтался. В их семье строго придерживались правила: закрывай окна от мошкары, а рот от соседей. Чувствуя свою вину, Енька нахмурился, упрямо подставив ветру лицо, разрезая его тугие и сильные порывы. И быстро зашаркал постолами по скрипучему снегу. Под ногами Еньки путался худой приблудившийся пес, который еще осенью пристал ко двору Чмырей.
Старый подлиза, он так и юлил перед Енькой, потом повернул в Саньке свою хитрую острую мордочку и облизался, будто дразня: и мне, дескать, достались пшенные остатки!
Саньке вдруг почему-то расхотелось идти с Чмырями в лес. Он повернулся спиной к ветру. Далеко позади осталось родное село. И теплая печь. И мать. За белой пеленой едва заметны были маленькие, как ульи, черные хаты, серые паутины плетней, темные чубы садов. С тем миром, где пахнет смолой и печеной картошкой, связывала мальчугана только кривая проселочная дорога, пробитая санями, усыпанная кое-где сеном. В нескольких местах дорогу преграждали глубокие сугробы: ветер выдувал из низин снег и гнал его невесть куда. Холодно и неуютно стало Саньке. И мысли его, печальные и одинокие, побежали проселочной дорогой домой. Припомнились ему слова отца: «Хоть они и непутевые люди, Чмыри, но иди, сыну,— может, что принесешь на ужин». А лес уже близко. Точно стена крепости, темнел за холмом молчаливый сосновый бор. Там тихо, там где-то припрятаны медвежьи лакомства— полные дупла дикого меда.
— А ну, Фомич, не отставай! — крикнул дядька Денис.
Парнишка бросился догонять Чмырей.
Лес приближался. Росла на глазах бронзовая громада сосен, которые с трудом удерживали на себе тяжелый вечнозеленый свод; под тем шатром залегли густые полосатые тени. И только они вошли под густую крышу леса, как тут же стемнело; насторожились чащи, преграждая им дорогу; над головой пронесся тревожный гул. Саньке почудилось, будто он попал совсем в другое царство, оказавшись где-то под землей, в грозных пещерах, которые сначала разветвлялись, а потом круто поворачивали к обрыву, где в беспорядке валялись старые корневища. Возле одного из них мальчуган остановился: немного страшно, зато интересно глядеть на могучий кряж, упавший когда-то на землю, сломав себе хребет, оголив ветки и буйный казацкий чуб. Наверное, устал дуб-великан подпирать небо, вот и прилег отдохнуть у ног своих младших братьев.
Здесь, в лесной чаще, ветра будто и не было. Только совсем высоко, над верхним ярусом пущи, метался ураган, и чугунным звоном гудели промерзшие стволы, и где-то противно скрипела сломанная ветка. Снег лежал в лесу чистый, синевато-белый. На нем ярко обозначился глубокий волчий след. Пахло звериным пометом, горьковатым, как дым, и терпкой сосновой смолой.
Осторожно оглядываясь, Санька шел по снегу. На душе у него тихо и тревожно. Он слышал о сборе вощин, но ему никогда не приходилось разорять пчелиные гнезда. Тем более зимой, когда насекомые беззащитны, спят себе, сбившись в крепкий комочек. Ходить зимой по дуплам было и соблазнительно, и запретно, как, например, в детстве лазить за зелеными яблоками, и Саньке стало немного боязно, он подумал: лучше бы Енька спрятал свой мешок, потому как медом еще и не пахло, а он уже приготовил свою большую котомку, словно собрался запихнуть туда целую колоду с вощинами. Но совесть недолго мучила мальчугана. Ведь интересно посмотреть, как полезет на дерево сухой, точно репейник, дядька Денис и как засуетится собака, когда на нее сверху посыплются соты.
Денис повел свою команду не в глубь соснового леса, а по краю опушки, где петлял волчий след. Деревья то наступали стройной шеренгой, то в беспорядке отступали, и синие качающиеся тени мелькали на снегу как спицы в колесе, между стволами просвечивалась белая равнина,— там открывалось широкое поле, оттуда тянуло колючим холодом.
— Куды мы идем? — спросил Санька, едва волоча обледеневшие, издающие звон постолы.
— Не кудыкай, чтоб тебя!.. — сказал Денис и зло посмотрел на малого.— Накудыкаешь — черта лысого чего найдешь?
Отец и в плечо ударит — не больно, а чужой только посмотрел искоса — и сразу сердце сожмется. Насупился мальчуган, отстал и пошел сбоку, утопая в высоких сугробах. Чмырь будто и не видел, как застревает Санька, проваливаясь по колено в снег. А собака еще и облизнулась, словно сказала: «Так тебе и надо!..» Только через некоторое время Санька услышал за спиной тяжелое дыхание Еньки.
— Ты чего наиндючился? — наступая ему на пятки, спросил младший Чмырь.— Скоро к липам выйдем. Пчелы, брат ты мой, неглупые насекомые, они в чашу не лезут, выбирают такое место, чтоб и солнце было, и луг недалеко...
«Гляди, чего знает Енька!» — уважительно заглянул Санька в шероховатое, потрескавшееся от мороза лицо соседа. Годами тот был почти ровня Саньке, но на голову выше, немного мешковатый в подрезанном отцовском серяке с обносившимися полами, откуда свисали намерзшие сосульки. Рукава у него были слишком длинные, волочились едва ли не по самой земле, и Енька, рассказывая о пчелиных повадках, размахивал
рукавами, точно нищий торбой. Санька даже немного сдвинул с уха шерстяной платок, чтобы получше было слышно дружка, который, по всей видимости, не хуже медведя знал, как отыскать в лесу мед.
Дикие пчелы, объяснял Енька, имеют свое соображение. Их не надо искать на верхушках деревьев: там хозяйничают ветры, а ветра они боятся. И в земле они не живут, и низкие дупла обходят — может водой залить или услышит косолапый, где сладким пахнет, раскопает гнездо, уничтожит все до крошки. Это только осы, как монахи, ютятся в темных норах и гнилых пнях, с них, голодранцев, взятки гладки. А пчелы — очень они любят солнце, быстро обживают старые, дуплистые вербы или липы, выбирая себе гнезда сажени на три от земли, в том месте, где расходятся ветки: и дождь их не достанет под лиственной шапкой, и медведь не разорит высокий улей, и талая вода не захлестнет. Ну, а если хочешь найти пчелиное дупло, ищи с той стороны, откуда солнце восходит: свои отверстия в дупле пчелы выводят на восток, к утреннему свету.
Енька почему-то замолк,— видимо, потому, что подошли они к оврагу, по дну которого летом протекала болотистая речушка, затененная печально-раскидистыми липами. Скованная льдом, засыпанная снегом, речушка напоминала сейчас лесную дорогу, извивающуюся змеей, на отлогих берегах которой возвышались два ряда темно-коричневых лип.
Понизу, по долине реки, свистел холодный, пронизывающий ветер.
Чмырь сполз с обрыва, за ним покатился снег, в сугробе мелькнула заячья шапка, и Денис точно провалился сквозь землю. Ребята скатились за ним. И тут только заметил Санька, что дядьке плохо. Маленький, с головой, засыпанной снегом, он сидел под обрывом, беспомощно раскинув ноги. И вроде бы не было на нем лица, один только комок льда, бородка слиплась, и два отверстия для глаз залепило снегом. Даже сквозь старый кафтан можно было видеть, как часто дрожит тело.
— За что страдаю? — спросил Чмырь осипшим голосом. Поджав колени к груди, Денис начал бить себя по ногам, по икрам, по коченеющим плечам, стер пятерней заиндевевший снег с побелевших щек. И, гляди, будто ожил —замигал острыми глазами, уставился на Еньку, который стоял перед ним немного растерянный. — За что страдаю, а? — допрашивался Денис.— На кой ляд мерзну и брожу по лесу, как волк? Чтоб вас прокормить, черти окаянные. А вы разве отцу кусок хлеба на старости лет дадите?
Енька что-то пробормотал.
— Ха!—возмутился Чмырь.— Накормят. Как же! Только открывай пошире рот. Еще, чего доброго, смолы нальют и коленом вытолкнут из хаты. Ну, скажи, не правду говорю?
Енька не огрызался. Отцова злость скорее забавляла его. Синие губы Еньки, потресканные от ветра, скривились в улыбке.
— Смеешься?!.. Потому что правду говорю. Мой дед, а твой, значит, прадед, когда-то рассказывал притчу. Я на всю жизнь запомнил ее. Вот послушай, что он сказывал... Вывела, значит, орлица трех орлят. Как только они оперились, взяла орлица одного, понесла над морем. «Будешь кормить меня, когда вырастешь?» — спрашивает мать. Дитя, ясное дело, испугалось и давай клясться: «Буду, говорит, обязательно буду!» — "Врешь!" — не поверила орлица и бросила его в море. Взяла мать второго птенца. То же самое спрашивает. И второй клянется: «Буду!» И его не пожалела мать и бросила в море. Наконец подняла она в небо последнего. Море разбушевалось, а она снова про свое: «Будешь кормить меня, как вырастешь?» — «Не буду! — признался орленок.— Ты своих кормила детей, а я, когда вырасту, буду кормить своих».—«Это верно, сын мой, это правда, орел мой»,— согласилась мать и понесла назад птенца, в теплое гнездо.
Енька внимательно слушал отца, даже рот раскрыл, точно отец кормил его медом. А когда Денис умолк, он даже облизнулся:
— И я так сделаю!
— Молодец, сучий сын! — похвалил Чмырь наследника.
Денис душевно поговорил с сыном и, казалось, совсем воспрянул духом. Стряхнул снег с шапки, затянул потуже веревкой кафтан, еще похлестал себя рукавами для бодрости и сказал:
— За дело, ребята! Искать будем здесь!. Они пошли под липами, дядька задрал вверх свою остренькую бородку, внимательно оглядывая каждое дерево, собака бежала впереди и тоже все обнюхивала, Енька весело развязывал свой мешок. Охотничий азарт овладел и Санькой, он бежал за Енькой, по колено проваливаясь в снег, вертел головой, но от этого в глазах только рябило, стреловидные ветки, будто черные молнии, исчертили все небо.
— Бот, батька, вот! — закричал Енька, показывая пальцем вверх. Пес тоже задрал любопытную мордочку, жалобно заскулил не то на белку, не то на сороку.
— Что там? — спросил Санька.
— Дупло. Видишь, вон на той липе. Дерево стояло высокое, неказистое, ничего приметного не было в нем, только и всего, что две ветки, как будто раскинутые руки, образовали вместе со стволом черный крест. И еще разглядел Санька: на самом перехвате что-то вроде залеплено комком глины. Хитро заделано, только чернеет маленькое отверстие. Конечно, это дупло. Началась охота.
Мальчуганы встали под липы, пригнулись. И Чмырь, взобравшись на их спины, постоял немного, потом оттолкнулся и быстро ухватился за ветку. Санька увидел, как дядька, тяжело кряхтя, заносил ногу за сук; сколько раз он забрасывал ногу, столько раз и высовывал язык. Наконец Денис забрался на ветку. Енька уже и торбу подставил.
Упала в снег замазка, и впрямь похожая на глину. Полетела кора. Чмырь все глубже засовывал руку в дупло. На землю полетел темный комочек, рассыпавшись на мелкие шарики. Желто-бурые пятнышки расползались во все стороны. Собака бросилась к ним, понюхала один — тряхнула ушами, понюхала второй — отскочила. Начала катать лапой комочек и жалобно повизгивать.
— Глупый! Это пчелы! — засмеялся Енька.
А вверху, свесив ноги с креста, бранился Чмырь:
— Холера тебе в печенку! Будто кто вылизал, ни воску, ни меду — ничего нет.
Чмырь и Енька поплелись дальше, а Санька все
стоял над комочками, которые беспомощно карабкались по снегу, пытаясь доползти до липы. Пчелы были полуживые, какие-то худые, высохшие, с белым пушком на крылышках. Одни уже окоченели, другие лежали на спинках и с трудом шевелили лапками. Ветер засыпал их снегом. Санька пошел прочь, испуганно оглядываясь, и ему казалось, что пчелы, сонные и холодные, забились ему под рубашку и, как льдышки, ползают по всему телу. А через минуту он снова помогал Чмырю, и тот деловито взбирался на дерево.
— Бот здесь будет! — объяснял Чмырь уже сверху. — Хватай, Енька!
Енька махнул рукавами и ловко, словно коршун, поймал на лету вощину. Санька и моргнуть глазом не успел, как дружок отправил в рот свою добычу и быстро заработал челюстями. И вторая вощина досталась Еньке. Укутанный в платок, Санька едва поспевал за проворным соседом. Тот быстрее собаки хватал на лету тугие, как коржики, соты, стряхивал пчел и запихивал себе в рот. Он не высасывал мед, некогда было, проглатывал соты с воском, только по губам текла липкая желтая слюна.
А вот и Санька поймал себе кусочек воска. Он был тоненький, как паек хлеба в их семье, отсвечивал желтизной, в янтарных лунках его застыли блестящие слезинки. Санька положил этот воск на язык — и во рту стало прохладно, даже запахло липой. Не успел опомниться, как воск растворился: куда-то покатился, покатился холодный клубочек, все глубже и глубже, а навстречу ему судорогой подымался неутоленный голод: «Дай!» Хоть траву ешь, хоть лубок, только бы не сводило желудок. И Санька, не помня себя, толкал Еньку, отгонял собаку, сгребал соты, запихивая их в рот вместе с дупляной гнилью и снегом. Собирал их и глотал не прожевывая, а есть, однако, хотелось еще сильнее, и продрогшее тело судорожно тряслось. Так перебегали они от липы к липе, жалкие, ободранные дети, а вместе с ними и собака, будто они соревновались друг перед другом: кто целиком проглотит воск? Только потом, согревшись от бесконечной сутолоки, Енька грубо ухватил Саньку за воротник.
— Кончай! —сказал он.— Ложи в мешок.
Ребята совсем забыли о Чмыре. А тот лазил по деревьям, сучковатые ветки цеплялись за его кафтан, и ветер бегал по телу. О том, что у него окоченели руки и одеревенели пальцы, о том, что он оглох от мороза,— разве думал об этом Санька? Чмырь существовал для него только тогда, когда надо было подставить ему спину и клевать носом в снег, когда дядька ставил на лопатки свой оледеневший лапоть, а потом они ждали: сейчас зашуршит кора и полетят вниз соты, легкие, как сухарики. Но Денис сам напомнил о себе, крикнув ребятам:
— Вот это баба, так баба! А ну, посмотрим, что там есть!
Черная «баба» как-то отпугнула Саньку. Она, как огромная кадка, повисла на дереве, намертво привязанная к стволу. Не сразу сообразил Санька, что эта колода, наверное, одна из тех, какие ставят в лесу для диких пчел. Обычно их ставят в укромных местечках, подальше от людского глаза, и обязательно один или два раза в год приходят собирать мед из своего улья. Конечно, урожай не ахти какой богатый, но на рождественскую кутью вполне хватало. Лезть в чужую колоду — явный грабеж. Если бы увидел хозяин, он бы пальнул из дробовика или вилами продырявил вора. Но Чмырь преспокойно взбирался на дерево, наверняка зная, что сейчас никто не появится в лесу, и у Саньки опять зашуршали пчелы под рубашкой.
«А что, если придут домой по нашим следам?» — мелькнула мысль.
Из колоды набрали порядочно вощин. И не пустых, а полных, с медом.
Сонные пчелы живыми опилками густо усеяли снег вокруг липы. То ли от меда, то ли от страха, но горько стало Саньке во рту.
Спустился Чмырь на землю, держа в руке палку. Этим тяжеленным кием он только что выбил дно колоды. Засыпанный корой, воском, он кое-как стряхнул с себя налипшие щепки, постонал раз-другой, разгоняя холод по всему телу, и подошел к Еньке.
— Где вощины?—спросил он, заглядывая в мешок. Туда-сюда рукой пошарил по уголкам. Глаза его вспыхнули льдистой синью.— И это все?! Сожрал, с-с-сучья твоя душа? Говори!!
— Да нет. Пес... Собака хватала...
— Собака... м-мать! — Денис ударил собаку палкой по голове, как раз между ушей. Бедняга взвизгнула, как-то боком, немного виновато проползла по снегу, перевернулась раз, другой и — утихла.
— И тебя, подлый, убью! — крикнул он и замахнулся кием на сына, но... не ударил, плюнул ему под ноги и быстро зашагал прочь.
Темнело. Тени между деревьями сгущались; это были уже не тени, а синие вечерние сумерки, которые вылезали откуда-то из-под кустов, из холодных оврагов, из глуши потемневшего леса. Устало тащился Санька за Денисом; он не чувствовал под собой ног, они были вялые, совсем как из ваты. Вскоре отупела и голова, заныли руки, и вся тяжесть подступила к груди. Там нарастал камень, твердый и горячий. Сжималось сердце, тяжело было дышать, и вдруг — острая, горячая боль пронизала его насквозь, словно ножом распороло живот. Мальчуган упал на снег и, наверное, простонал, но крика своего не услышал, только далекое эхо разнеслось по лесу. Санька сильно сжал зубы, но эхо по-прежнему глухо звенело над засыпанными берегами речки. Это был чужой голос, и Санька, с трудом подняв голову, увидел: там, под липами, валяется Енька и широко открытым ртом зовет отца.
С пригорка бежал к ним Чмырь — полы его кафтана развевались на ветру.
Потом Санька мало что помнил. Кажется, его куда-то тащили, взяв под мышки, и Еньку несли, и шелестели над ними черные крылья, а кто-то громко кричал ему прямо в ухо: «Будешь кормить, когда вырастешь?» И падал Санька в море, на острые скалы, обжигала внутренности такая нестерпимая и жгучая боль, что не было сил даже крикнуть. Потом их везли на санках, и Чмырь ворчал: «Нажрались воска... смолы бы еще напились», — и снова Саньку бросало в жар, мучила нестерпимая боль.
Долгая дорога на санках и острая боль были так беспредельны, что, казалось, весь мир летел вверх тормашками: то вдруг вспыхивало солнце, оно слепило глаза, а воспаленное воображение рисовало картину — красные кони мчат их по белому снегу; то вдруг наступала ночь — и тишина совсем поглощала его. Когда
Санька впадал в беспамятство, в такие минуты он скорее чувствовал, нежели видел (может, по запаху родной хаты?), что лежит уже дома и мать положила ему на лоб холодную руку... С ним что-то делали, делали безжалостное, но такое, что облегчало боль.
Пока Санька бредил, лежа на печке, мать с сестрой спасали ему жизнь, как могли: один за другим клали на живот мешочки с горячим песком; живот у Саньки вздулся, стал твердый и синий, как куриный зоб. Когда на теле лепешкой выступал расплавленный воск, мать соскребала этот воск тупым боком ножа, и снова прикладывала мешочки, и снова соскребала выступивший воск. Так продолжалось без конца. Санька заплывал от горячего пота, его посиневшие глаза наполнялись влагой, и несла его орлица над морем, спрашивая: «Будешь кормить меня, когда вырастешь?» — «Буду! — лепетал он.
...Только на третий день пошел Санька к Чмырям. В хате соседа было черно. Зеленоватым льдом светились углы. У печи сидел Денис, спиной к двери, и что-то бормотал. Парни возились на вытертой от глины лежанке.
А на столе лежал Енька, и был он желтый, как воск. В его худеньких руках мигала свечка. Из-под фитилька тяжелыми медовыми каплями стекал воск на безмолвные пальцы Еньки. От той свечи, от мертвого тела так приторно пахло вощиной, что Саньку вновь обожгло огнем в груди, и он, зажмурив глаза, быстро выскочил из хаты.
НА ЗАРАБОТКИ Ванчес
Санька давно готовился к этой встрече. Еще тогда, когда выгнали его из школы, он мысленно убегал в глухую осеннюю пущу и видел запрятанный в лесу шалаш, где жили какие-то таинственные мужики; он видел уже и себя, взрослого и независимого, среди бывалых лесорубов. Не один раз мечтал он о том необыкновенном дне, когда будут ярко золотиться клены, а солнце посеребрит тишину, и вот тогда (так он воображал себе) подойдет он к молчаливым, хмурым лесорубам, вежливо поздоровается с ними, снимет шапку и скажет:
— Здравствуйте, дяденьки. Будьте добры, не примете ли вы меня в свой шалаш?
И как бы нечаянно достанет из-за пазухи баклажку крепкой николаевской, которую мать выменяла у трактирщика за кусок полотна.
Да, нелегкое это дело — вступить в лесорубскую артель. Главное здесь — показать себя так, как ловкий купец показывает товар: дорого не возьмем, но и по дешевке не уступим. Лесорубы придирчиво оглядят тебя с ног до головы( не молод ли ты да из какого теста выпечен?), со знанием дела оценят водку, немного задержав живительную влагу на языке, крякнут, довольные угощением, вытрут свои длинные усы рукавами, потом исподлобья переглянутся, как бы спрашивая друг у друга: дескать, как, мужики? Пусть проваливает отсюда подобру-поздорову или посмотрим, на что он способен? Может быть, скажут: «Не-е! Мало каши съел!» — и баста, не станешь ты, парень, лесорубом нынешней осенью. Но вдруг случится и наоборот: «Что ж, можно попробовать»,— скажут они, и тогда придется только на себя надеяться. Подкатят суковатый дубовый пень, старый и звонкий, как чугунная болванка, дадут в руки топор и ошарашат неожиданной шуткой. «А ну, сынок, с одного маху вот так!» — крякнет лесоруб-дедуган, сверкнет колуном — и как ударит, так сразу разлетится скрипучий пень на две половины.
Здесь, на «медвежьем суде», вспомнишь отцовские слова. Лес темный, говорил он, но еще темнее жизнь у лесорубов. Мокнут они под проливными дождями, бьются в судорогах от болотной лихорадки, выедают глаза им надоедливые комары, но куда хуже мошкары сосет кровь приказчик, опутывает трактирщик долгами, сдирает за каждую пустяковину три шкуры подрядчик. А все потому, что народ темный, неграмотный. Затравленные хищной жизнью, дичают лесорубы, обрастая мхом и наполняя сердце свое злобой, а память ненавистью. Живут они в своих шалашах замкнуто, как старообрядцы в своих тайных скитах. И бог у них свой, и законы особенные, жестокие. Сурово карают своего же брата-отступника. Если кто-либо позарится на чужую горькую копейку — утопят в болоте или из леса выгонят с отхваченной рукой; топор сделает свое привычное дело. Если изведет своим стяжательством ловкий замерщик, недолго ему ходить по грешной земле; кругом, видите ли, бездонные, вязкие трясины.
Полесские лесорубы, насквозь пропитанные дымом, проспиртованные брагой и сивухой, строго и недоверчиво отбирали новых людей в свою несловоохотливую артель, не каждого приобщали к своей мужицкой вере. И вот теперь он, пятнадцатилетний парень, должен был прийти к ним. Длинный, худой, еще с мягким пушком на губах и по-мальчишески юным лицом, в стоптанных лаптях, с полотняной котомкой за плечами, — одним словом, ни школьник, ни парень, что-то такое, срединка на половинке. Санька давно готовился к этой встрече, ждал ее с нетерпением и очень боялся, что его не примут в бригаду вальщиков. Уж наверняка высмеют, освищут и прогонят прочь... Но все произошло по-другому.
Был конец октября (в то время и начиналась массовая рубка леса), когда родители снарядили Саньку на заработки. В путь он вышел рано утром. Дорога повела его из молодого сосняка на широкую просеку. В лесу было тихо. На траве еще лежала роса. Воздух дышал свежестью. Санька чувствовал, как горчило у него во рту: горькой казалась ему кора, сразу разбухшая после дождя, горьким был и туман, клубившийся над дымными кучами гнилого хвороста. А воздух, холодный и резкий, совсем как огуречный рассол вперемежку со
льдом, раздирал ему легкие. От первых заморозков уже осыпались золотые листья берез и серебряные листья ясеней, и они, как лесные сироты, терпеливо дожидались зимних метелей. Только пушистые ели, словно купчихи, хвастались своими густыми вечнозелеными иголками. И дубы — кряжистые бояре — стояли в богатых сибирских шубах из лисьего меха. Но наряды казались пышными только издали. Стоило Саньке приблизиться к елям, как они сразу теряли свое женское подобие, становясь просто елочками с редкими пучками хвои, и дубы выглядели хмурыми и недоверчивыми. Мрачный вид им придавали темные сучковатые ветки. Может быть, для того, чтобы упрятать свои старые морщины на шершавом теле, дуб никогда не сбрасывает весь лиственный покров, Санька заметил: дубовые листья,— и те, которые осыпались, и те, которые оставались на зиму на дереве,— были такими крепкими, точно их выковали из меди, и так богаты они были щедрыми красками осени — от светло-желтого цвета до темно-коричневого, а некоторые с багрянцем, будто подгорели на солнце и даже свернулись в трубочки. Поляны, овраги, холмы — весь лес был усыпан чистыми, свеже-увядшими листьями, и от этого он выглядел празднично и полнился веселым осенним шумом. И холодный воздух, запутавшись в листве, шелестел, как папиросная бумага. Санька удивлялся, откуда столько намело дубовых листьев: вроде бы и на деревьях они еще висят, и на земле их полно. Идешь, разгребая ногами большие кучи шуршащих листьев, а вокруг такое пахучее раздолье, что хочется покувыркаться, порезвиться на опушке.
С поляны Санька заметил невысокий пологий бугор, а на нем черный конус, очень похожий на большой муравейник. Это был шалаш, или, как его называли лесорубы, курень, выложенный хворостом и еловыми ветками. Жилище было такое высокое, что поддерживало своей острой крышей нижний ярус старой сосны. Из длинного узкого прохода, заменявшего трубу, лениво тянулся дымок. Лесорубы сидели возле куреня, кто на земле, кто на бревнах. В дерюжных серых армяках, в холщовых штанах, грубые и бородатые, они сейчас напоминали древлян-смолокуров, которые когда-то обитали здесь, в чернолесье. Они сидели тесным кругом и вполголоса разговаривали. Санька робко стоял за их спинами, боясь первым начать разговор.
Кажется, лесорубы сушили лапти. У их ног тихо дымились жаркие угли, сверху они покрывались светлым пепельным налетом, а внизу еще играли синие искристые отблески багрово-желтого пламени. Бородатые мужики хмуро смотрели на задумчиво умирающий огонь, грея у костра свои натруженные ревматические ноги, обернутые в березовое лыко, туго стянутые портянками и завязанные шнурками.
Санька сразу заметил, что лесорубы наблюдают не за огнем, а за парубком, который сидел немного поодаль от всех, примостившись на толстом бревне. В грубой полотняной рубахе, подвязанной длинным плетеным поясочком, этот парень почему-то напоминал Саньке Микулу Селяниновича, древнего богатыря с густыми-густыми бровями и русыми волосами,— таким по крайней мере он видел его на картинке в «Родной речи». Только с той разницей, что этот Микула сидел прямо перед ним, угрюмо опустив свои широкие плечи, и, вы-
соко завернув длинный рукав, отогревал на солнце больную руку. В пораженном месте, почти у самого локтя, вздулись темно-желтые волдыри — узелки опухоли.
— Волчанка,—сказал один из лесорубов.
— Волчанка,— согласился другой.
— Волчанка,—понеслось по кругу.
— Надо вырезать,—добавил первый, тот, что сразу обратил на себя Санькино внимание,— одноухий. Он был худой, как высохший гриб. Казалось, только одно ухо, толстое и волосатое, еще продолжало жить; а второго совсем не было, вместо него — синее клеймо с отверстием, и щека вся ободрана, лицо от этого похоже на блин. («Не иначе, как стволом задело»,— подумал Санька, испуганно разглядывая одноухого.)
— Вырезать—пустое дело,— неторопливо заметил чернявый дед, похожий на цыгана.— Вырезать — кровь только пущать, а потом снова высыпет — и сразу по всему телу. Нет! Лучше выжечь.
— Выжечь надежнее,— поддержал его кто-то.
— Выжечь,— подтвердили другие.
Лесорубы разговаривали вполголоса, задумчиво и спокойно, ни одна жилка не вздрагивала на их худых, костлявых лицах. А парень с больной рукой, закрыв глаза, покорно слушал приглушенный шепот товарищей; время от времени его светлые ресницы подергивались, а виски медленно бледнели.
Кто-то положил железный прут в огонь. Конец его стал набухать, краснеть, накаляясь добела.
— Держите его крепче, мужики, — распорядился лесоруб, похожий на цыгана. — Отвернись, Ксаверий, чертова мать!.. Читать дальше...
***
Источник :https://www.rulit.me/books/drevlyani-read-413763-66.html
Источник : огромный музей. https://voenhronika.ru/publ/kholodnaja_vojna_sssr/on_byl_sliznjak_trjapka_i_umyl_ruki_istorik_evgenij_spicyn_ponjatno_objasnjaet_10_istoricheskikh_zagadok_rossii_2020/46-1-0-8080?utm_referrer=https%3A%2F%2Fzen.yandex.com&utm_campaign=dbr
