Главная » 2020 » Октябрь » 14 » Близнец Виктор. ДРЕВЛЯНЕ. 005. Конек-Горбунок . ДОНБАСС. ПЕРВЫЕ БУРИ. Побег
17:18
Близнец Виктор. ДРЕВЛЯНЕ. 005. Конек-Горбунок . ДОНБАСС. ПЕРВЫЕ БУРИ. Побег
***
***
Недавно Санька шел мимо окна, посмотрел... и сразу остолбенел, даже мурашки забегали по коже. Там, в спальне, стояла перед зеркалом Стефа. Она стояла в белоснежной рубашке, стояла красивая, пышная, с толстой русой косой. А вокруг нее, точно петух, кружился и кудахтал Бобринский. Рассказывали, будто он сам бульон варит. Да ну их всех... совсем не об этом хотелось Саньке вспомнить. Вспомнил он почему-то о Коньке-Горбунке.
Лесорубы живут без света, просто он им ни к чему. Если и зажигают огонь, то только для того, чтобы обогреть курень, высушить мокрую, просоленную одежду. Этих темных ночей, этих тихих бесед в курене Санька ждал, как рождества. Спать ложились все вместе, тесно прижимаясь друг к другу — для того, чтобы было теплее спать; к нему всегда по-братски прижимался Ксаверий — он был еще молодой, не огрубел, как его товарищи, теплыми губами касался горячего Санькиного уха, уговаривая чего-нибудь соврать на сон грядущий. В этой просьбе: «Ну-ка, Саня, соври что нибудь, да получше!»—чувствовалась мужская любовь, немножко грубоватая, немножко покровительственная, и чувствовалась зависть сильного и все же слабого перед человеком грамотным.
Любили лесорубы послушать о чем-то веселеньком, ; о чем-нибудь таком, что могло расшевелить их заскорузлые души, а то, сказывали, от черной копоти да мазутной сажи темно даже в самой печенке. А что тут расскажешь? Ну, вспомнил про деда Мазая— послушали, рассудили, сами припомнили десяток небылиц. Рассказал про попа Балду — все громко хохотали, потом дружно промывали косточки всем «святым», которые не дураки были погулять с чужими молодухами. А что еще мог вспомнить веселое парень, если своего веселого не было, а ума-разума набирался в школе всего две зимы?
Словом, недолго царствовал Санька на вечеринках. Только Иисус мог творить такие чудеса, чтобы одной буханкой накормить сразу весь народ. А Санька поскребся — ничего не осталось за душой, все забавные и печальные истории рассказал. Про бурлаков — читал, про несжатое поле — читал, про «мужичка-сноготка» — раз сто!
И вот настало время, когда Санька, еще раз покопавшись в долгих извилинах своей памяти, вдруг чистосердечно признался: «Не знаю, братцы, больше ничего...»
Наверное, Иисус обращался к чуду потому, что не жил среди лесорубов. А здесь чуда не было, здесь мужики сами спасли своего проповедника, собрали по копейке и сказали: «Бери на книги!» В лесной корчме, у еврея Марка, продавалось все — от булавок и ниток до Библии и картин божьего суда. Там-то Санька и разыскал лубки. Это были книжки-гармошки, из крепкого картона, забрызганные краской, вдоль и поперек украшенные нравоучительной мудростью. Стоили они совсем недорого, и поэтому Санька с жадностью на них набросился; к нему подсаживался Ксаверий — он уже стал поправляться, понемногу втягивался в работу — и, тыкая пальцем в книжку, спрашивал:
— Это какая буква? А это?
За такими занятиями, опершись о пень или о бревно, они разговаривали о житье-бытье, и Санька узнал, что Ксаверий самый старший в семье, отец его погиб во время войны с японцами; младшего брата отдали в школу, и теперь Ксаверий один-одинешенек тянет все домашние заботы — с братовой наукой, с горькими заработками сестер, со вдовьей печалью и болезнями. Он упрямо мусолил буквы, за неделю научился читать лубки по складам, с ними он никогда и не расставался. А Санька вскоре остыл к цветным «гармошкам» — не было там ни веселого, ни грустного, так себе, пустячки.
Кстати, Санька сразу стал сомневаться: Стефа — госпожа или всего-навсего прислуга? И не потому, что ей было только двадцать лет, а Бобринский истрепанный, лысоватый. Нет, наверное, не поэтому. Хотя Стефа и прихорашивалась, и пахло от нее не хуже, чем от душистых подушек, но ходила она как-то неуклюже: там стукнет, там ведром громыхнет... от всего этого Бобринский только недовольно морщился. Потому что сам он делал все аккуратно и не спеша, с чувством собственного достоинства. Пиджак надевал — пальцы неслышно пробегали по пуговицам, причесывал мелкие кудряшки, подстриженные под машинку, то каждый волосок в отдельности приглаживал, а чай пил — и губы не замочит, и уж никогда не сопел, как Стефа. Голова у Бобринского тяжелая, как будто литая, с красным покатым лбом, и сидела она на его короткой шее так крепко, будто вросла, отчего вся его фигура казалась упругой и массивной, но он бесшумно и плавно передвигался по комнате, а если нервничал, то семенил мелкими шагами и тоже тихо, только расставляя носки широко врозь, вроде валетом.
Когда Санька появился в доме Бобринского, Стефа насторожилась. Кто поймет сразу женщину? Может, он мешал ей, может, напоминал давно позабытую жизнь, ту, от которой она убежала сюда.
Но речь сейчас не об этом...
Избавившись от лубков, Санька снова пришел к Марку. Протянул ему нагретые в кулаке медяки, собранные на «штиво», как говорил Полушка.
— Есть ли у вас книга такая, правильная, чтобы была без брешешь?
— Бог ты мой! — воскликнул Марко и поднял к потолку глаза.— У Марка есть книги и с брешешь и без брешешь. А для такого красавчика, как ты, я припас немыслимую вещь, сам царь ее читал, читала и Варька и оставила для Марка. Хе-хе-хе!.. Вот она, цимес, сиропчик, только понюхаешь — умереть можно!
Марко вытащил из-под прилавка старую, потрепанную книгу, подул на желтый переплет, сунул Саньке под нос: "Понюхай — умереть можно!" Сбитый с толку красноречием корчмаря, Санька в самом деле понюхал книжку («Не иначе как мышами .пахнет») и только потом заметил на обложке: летит в небесах двугорбый конь, грива полыхает ярким огнем, на коне сидит какой-то детина, рубаха у него нараспашку, а лицо счастливое, как у придурка.
Это был «Конек-Горбунок» Ершова. Недаром Марко-плут содрал за нее все деньги, которые были у парня. Но потом, и до самой смерти, Санька будет благодарен корчмарю за книгу: ее можно читать, можно
напевать, а уж другим рассказывать можно без конца. Это как сон с похмелья: спишь, и чудится тебе, что спать хочется... Санька так увлекся книгой, что ходил как слепой, ничего не замечая, спотыкался о пни, на ощупь измерял анкеры и боды, а перед глазами — диковинные приключения Иванушки-дурачка.
За горами, за лесами,
За широкими морями,
Не на небе — на земле
Жил старик в одном селе.
У старинушки три сына:
Старший умный был детина,
Средний сын и так и сяк,
Младший вовсе был дурак.
Жадно читал мальчуган книгу, то и дело мурлыкал" стихи под нос, они были похожи на песню, и нельзя было их не выучить наизусть. И он действительно выучивал за день десяток, а то и больше страниц певучих стихов. А вечером, когда ложились спать в курень, кто-нибудь из лесорубов просил: «Ну, давай, Санька, что там наш брат Иван начудил». И Санька начинал читать. По памяти.
Порхал над огнем синий коршун, раздувая крыльями черную сажу, и в призрачном дыму, в горячих языках пламени оживала сказка. Не спит простодушный Иванчик, выбегает в поле, свистом кличет своего диво-коня, из тьмы выплывает огненное чудо, Иван вскакивает на Горбунка, и вот они уже взлетают под самые облака. Летят долго, наслаждаясь прохладной мглой; словно наблюдают, как дремлет на земле обман и зависть, как лукавство лежит в обнимку с бесчестьем. Но вот тускло забрезжит рассвет, сонно вздохнет земная мошкара, и снова опускается Иванушка на грешную землю и превращается в дурачка.
В такие минуты, если кто пьяным вваливался в курень, крякая и горланя «Шумел камыш», Ксаверий грубо выталкивал запоздавшего гуляку туда, где «шумел камыш»,— в канаву, а здесь в клубах дыма по-прежнему жил и царствовал Конек-Горбунок.
Санька верховодил на вечеринках, и сознание своего превосходства над серяками приятно щекотало его самолюбие, голос его креп, становился увереннее, и Саньке казалось, что так пойдет он в жизнь — летя над землей, над болотом, над мужиками, разве он не ухватил за гриву своего чудо-коня: как-никак, а уже стал замерщиком. И Санька парил под облаками, но тут его грубо одернул и поставил на землю Отченаш.
— Слушай, парень,— сказал он однажды,— кончай свои сказки. Эти басенки специально для нас, для темных, придуманы, чтоб Иваны цацками забавлялись, чтоб дурень спал и видел себя в раю, а тем временем Бобринский с Митрохой с нас последние портки стащат.
Тогда Санька еще не понимал, почему так ощетинился Отченаш.
«Ворчливый старик». — подумал он, решив, что такому никогда не угодишь.
Но все это пустяки: дым по-прежнему вился над костром, сказка жила в курене, и Санька блаженствовал.
Так продолжалось до воскресенья, до того самого Дня, когда получили лесорубы деньги. «Айда в трактир» — позвал всех Отченаш, и, по старому обычаю, все шумной толпой повалили за вожаком в корчму пропивать получку. В курене остались только двое: Санька и Полушка. Полушке нездоровилось — болели ноги,— он с головой укрылся, засыпал себя листьями и захрапел. А Санька подумал: как хорошо все-таки он поступил, отказавшись идти со всеми в трактир. Зачем ему водка, пьяная брань и поножовщина?
Выбрал Санька из большой кучи ясеневые ветки (они меньше всего дымили), бросил их в огонь и стал чинить совсем износившиеся лапти. Вот лыко готовое, так вымочено и высушено, что захочешь не захочешь— не поломаешь. Санька подрал его на узенькие полоски и стал вплетать в стоптанные задники.
И вдруг крик:
— Санька-а-а!
Как из-под земли вырос Ксаверий. Он не вошел, вбежал, грудь тяжело дышит, рот перекошен, кровь на губах...
— Убегай, парень. Беда! Подрались в корчме. Идет Отченаш, сказал: раздавлю христосика, чтоб не строил из себя пана Халявского. Торопись...
«Так, так, так... Значит, Отченаш?» — лихорадочно подумал Санька и вспомнил, как сидел он, бывало, с Ксаверием за лубками, учил парня грамоте, а Отченаш недовольно ворчал: «Сметанки захотелось, братва?! Потом, глянув на притихших грамотеев, сердито предупреждал: «Смотрите, щенки, чтоб из ваших волчанок и пузырей потом не получились дамские мозоли...»
— Убегай, слышишь, сейчас придут они!—повторил Ксаверий и потряс парня за плечи.
Санька как сидел (лапоть в руке, левая нога в портянках), так и шмыгнул из куреня. А куда?
Трещало в кустах, хрипели голоса, всех покрывал громовой голос Отченаша:
— Эх, б-братва! Г-гуляй!.. Где с-сморкач, ангел-утешитель? Пускай с нами п-пьет, а не то в морду-у...
Ломались кусты, больно хлестали по лицу ветки, но Санька бежал, разрывая худую одежду, а вдогонку летели смех и пьяная брань.
Ночь была темная и тревожная, притаилась лесная чаща, словно караулила кого-то. Дошел Санька до нижних складов, тех, что у Сожа, и тут, среди наваленных досок, гнилых бревен и речных наносов, улегся и дрожал до утра, клацал зубами, как бездомный пес. Хорошо, нашел кучу сосновой стружки, пусть с золой и мокрая, зато лучше, чек на голой земле.
К утру выпал мокрый снег; тихий, печальный, он даже не выбелил землю, холмы и сейчас стояли рыжие, покрытые плотной корой мокрых, слежавшихся листьев. После такого снега лес пестрел белыми и рыжими пятнами, в глазах рябило, и Санька шел, низко опустив голову.
Еще издали он увидел стойбище, черное, изрытое ногами... А где же сам курень? Нет его. Пустынно и одиноко стоит обгоревшая сосна, а под ней куча пепла, беспорядочно валяются обугленные бревна. Что за оказия?
Со страхом приблизился Санька к куреню. Взлохмаченные лесорубы, сбившись в кучу, разноголосо гудели, совсем как потревоженный пчелиный рой. Сделал Санька еще несколько шагов и замер. Резко запахло гарью, словно дымились рубища лесорубов. Вымазанные сажей, растерянные, с глазами, налитыми кровью, мужики быстро, по-воровски, что-то разгребали. Подошел Санька совсем близко: черный сноп, весь обгоревший... человеческий скелет еще с кусками тряпья и мяса... жирная сажа, спутанные волосы, череп с глубоко провалившимся ртом.
— Кто это?!
— Замолчи! Не видишь — Полушка.
— Вот и погуля-яли... ...Санька аж съежился в мягкой постели; неприятно закололо в бок,— наверное, от воспоминаний. Там — черное, обгоревшее тело, смрад, ветер, сдувающий пепел. А здесь — чисто и тихо, кожа пахнет душистым мылом. Санька прислушался: за стеной тихо скрипели половицы. Наверное, покорная Стефа развлекает пана Бобринского. Интересно, скоро ли наступит утро?.. Уже позднее ему рассказывал Ксаверий, как пили лесорубы, как рвали одежду, хватали за волосы, харкали кровью, дралисъ так, словно кололи дрова, срывая друг на друге свою ненависть к жизни. Рассказывал Ксаверий и про то, как сгреб Отченаш в охапку сразу пятерых и повалил на курень. Не выдержали толстые стояки, треснули. Разве сдуру кто помнил, что в курене спит Полушка, греет у огня свои ревматические кости... Нагадала цыганка. Не обошло и Полушку заклятие. «... троих забрал господь, жена лежит дома в чахотке, не встает, только даром хлеб переводит».
Погуляли ребята, пропили все, до последнего гроша. Теперь будут бегать к Марку с протянутой рукой, выпрашивая чего-нибудь под процент. Когда ходишь голодный, как волк, никакой долг не пугает (подумаешь, шесть процентов), а как отдавать — ого-го сколько набежит за месяц?! К примеру, взял ты всего три рубля, а возвращать изволь сразу все десять. А где такие деньги взять, до самого рождества столько не заработаешь. А жить на что? Уже и так жена погнала детей в лес, к отцу, чтобы денег дал на земельный налог, урядник душу выворачивает...
Вот тебе, парень, и наш Конек-Горбунок!
Похоронили Полушку, построили новый курень. И пошло как будто все по-старому... Нет, не узнать теперь Отченаша, словно подменили его. А может, только кажется. По-прежнему он редко разговаривает с Санькой, спросит иногда о нарядах или пошлет в трактир за «мерзавчиком». При этом избегает взгляда, в больших его цыганских глазах затаенная злость на христосика, на грамотея, который уже возомнил, что он чище и благороднее мужика. «Хотел нос утереть сопляку, а ишь как обернулось», — не раз донимал себя Отченаш.
И как он уже тогда раскусил, что Санька позарится на легкие деньги, на панские харчи? Ведь сначала пареньку казалось, что ему просто повезло, - что ничего плохого в том нет — ухватиться за гриву удачи.
Словом, за месяц Санька выучил назубок лесорубную грамоту. Мог без труда на глаз или метровкой замерить площадь вырубки, определить сортность, количество деревьев, их кубатуру. Появились у него и свои секреты.
— А ну,— хитро спрашивал парня Ксаверий,— скажи мне, какая высота у этой ольхи?
И Санька, довольный собой, улыбался: «Сейчас определим». Становился спиной к ольхе, намечал себе точку и ровным шагом двигался к ней, отсчитывая пройденное. Он шагал полусогнувшись, пока не увидит между коленями верхушку дерева.
— Двадцать три сажени! — кричал Санька Ксаверию. И можно было не сомневаться: это уж точно!
Иногда к обеду собирались все — и лесорубы, и подрядчики, а то и купцы с соседних участков. Усаживались вокруг костра, дымили трубками. И тогда Санька развлекал их хитроумными задачами. Скажет: «Задумайте какое-нибудь число, перемножьте в уме и разделите, сложите и отнимите»,— а потом быстро отгадывал: «Сто пять задумали». Или: «Триста семь!» Плутоватые купцы, которые съели на процентах не одну собаку, удовольственно прищелкивали языками:
— Голова! Ну и голова! Даром, что молод, зато как мозгами ворочает!
Так и сидел Санька в окружении купцов и мужиков, чертил углем на пне какую-то задачу, как вдруг услышал приглушенный шепоток: «Бобринский, Бобринский...» У всех забегали глаза, зашуршали кожухи.
Посмотрел и Санька, видит — какой-то пан.
Тот стоял немного поодаль от людей и, стараясь быть незамеченным, внимательно смотрел на смекалистого парня.
Наверное, он пришел давно и молча наблюдал, как «колдует» Санька. Взгляды их встретились, парень смутился под лукавой улыбкой Бобринского; с виду пан казался приветливым хозяином: плотный, чистенький, в серой каракулевой шапке, в полушубке коричневого цвета, с широким меховым воротником. Бобринский еще раз улыбнулся Саньке, на этот раз ему даже показалось, будто пан подморгнул ему: «Браво, сынок!» — и сразу подсел к компании. Спросил про вывоз леса, про заготовку шпал, поинтересовался, много ли остается отходов, и еще о чем-то, потом поднялся и, прощаясь, обратился к Саньке:
— Сегодня же зайдите ко мне в контору.
Так и сказал: «Зай-ди-те».
...Это был незабываемый вечер. Они сидели вдвоем за столом (нет, только представьте себе: он, Санька, и с кем? — С самим Бобринским!), перед ними уютно горела настольная лампа, над головой — синий абажур, и в окне синие-синие сумерки, в гостиной шумел самовар, хозяина разморило, даже выступили красные пятна на потном лице, пот блестел мелким бисером на лбу и на мягких, немного обвисших щеках... Бобринский отхлебывал чай и блаженно щурил немного запухшие глаза. Стефа уже переодела Саньку; полосатый костюм был великоват на него, все же немного жал под мышками; Санька ежился, чувствовал себя неловко, боялся шевельнуть пальцем, боялся что-нибудь нечаянно-задеть и разбить. Украдкой он поглядывал, как пьет Бобринский, и только потом осторожно сам отхлебнул из блюдца и ошпарился — жжет проклятый кипяток! А Бобринский чаевал роскошно, рассказывая при этом столько интересного, что Санька сразу все и не запомнил. Казалось, пан не говорил, а сокрушался, будто разделял со своим старым другом и заботы и хлопоты... Да, не везет ему, Давиду Бобринскому, в этой жизни. Наверное, потому и не везет, что характер дурной, вспыльчивый и душа для всех нараспашку! Без недели, можно сказать, инженер, вот-вот диплом бы получил, так нет — взял и ляпнул такое, что мигом исключили его из института, надо же было ему назвать самого императора «картежником»; собственно, он картежник и есть, ведь не кто иной, кай государь налево и направо разбазаривает российскую державу бельгийцам, англичанам, французам, да кому только не спускает за долги и лес, и руду, и уголь. И это в то время, когда в России есть свои деловые распорядительные люди... Выгнали... И дома неприятности — с родителями и с женой. Его благоверная ужасно мелочная и удивительно ревнивая женщина, - впрочем, как и все бесплодные женщины. Вот и взял Бобринский свою часть капитала и забрался сюда, в полесскую глухомань, чтобы начать свое собственное дело. К тому времени как раз лес поднялся в цене и спрос на него увеличился. (Пусть простит меня гость, если я втянул его в такие, наверное, темные и тягостные премудрости.) Ведь поживешь в болоте, среди волков, сам одичаешь и рад будешь с бревном разговаривать, только бы оно тебя слушало... Словом, характер вспыльчивый, думал — сразу потянет промысел, но не тут-то было. Все пошло вкось и вкривь. Начинать пришлось на голом месте — нанимать мужиков, запасаться лошадьми, насыпать дорогу и здесь, на чертовом болоте, закладывать собственную лесоперерабатывающую базу, распиловочные и прочие кустарные цехи, разве это работа — одно проклятье...
Санька и не заметил, как проникся настроением Бобринского, его непрестанными заботами, да и в самом деле глушь есть глушь, не пройдешь, не проедешь, народ дикий, даже пилорамы, как лешего чурается.
Несколько раз из-за ширмы выглядывала Стефа, посматривала на них как-то странно — нетерпеливым, умоляющим взглядом на Бобринского и раздраженно на Саньку. Наливая уже не то третью, не то пятую чашку чаю, пан только сейчас подходил к самому главному. Вырос он в большой еврейской семье, привык, чтобы под ногами возились ребятишки, смеялись или ревели. А тут Бобринскому не повезло: нет у него детей и не будет. А как хочется сына... Часто мечтается ему: славный, серьезный такой человечек, и вместе гуляют они по лесу, и Бобринский приучает его к промыслам, а потом — гимназия, институт и уже свой помощник, правая рука отца, смело можно на него положиться во всех делах и помыслах.
Тяжело вздохнул Давид Бобринский, вздохнул и Санька. Нетрудно понять пожилого человека, оставшегося и без наследника и без надежной опоры. Уже не один раз подумывал Бобринский: не взять ли себе мальчика из бедной семьи, такого, чтоб жизнью не был избалован? Он быстрее, чем родной, поймет, оценит доброту и ласку, а если еще немного его подучить, по-штудировать, будет преданней любого сына; сполна за все отблагодарит. Спасибо за спасибо, как говорили древние люди, do ut des — даю, чтобы и ты мне дал...
Такие были мысли, а тут вдруг и случай подвернулся; доносит приказчик, что в одной из артелей появился сообразительный паренек мужицких кровей — лесорубы его самовольно выбрали замерщиком. Сначала Бобринский погорячился, приказал: гнать сопляка в шею.
Но потом подумал: погоди... а может быть, самородок?
Много ли у нас таких? А если это и есть тот мальчик, о котором он мечтал долгими печальными вечерами? Молод, неиспорчен, любознателен... Словом, пусть Санька хорошенько подумает, все взвесит, поживёт здесь немного, присмотрится, и если ему понравится, то...
Санька поднялся из-за стола хмельной. Голова трещала от сильно взволновавших его мыслей. Синие сумерки, огненная грива промелькнувшего счастья и вот, наполненный чаем; вперевалку покачиваясь, пошел он в свою клетушку (через сени, за гостиной); как после бани разморило — самовар и таинственный вход в пещеру,— интересно и страшно: заводы, гимназия, настольная лампа и он за высокой кипой книг, а потом приезжает в село в карете, вот когда будет неслыханный переполох: на карете — сын Фомы Гавриловича!
Утром разбудила его Стефа и сразу набросилась: «Ну как ты спал, хамло! Подушки смял, одеяло скомкал... Это тебе не свинарник. А ну, умывайся! Завтрак стынет!» Рассеялись синие сумерки, огненная грива исчезла, наступил серый, будничный день с мелким, моросящим дождиком. В том же полосатом костюме побежал он в контору — так называлось главное учреждение пана Бобринского. На самом деле это была деревянная пристройка к трактиру, похожая на низенькую конуру из заплесневевшего теса. В одной половине контора, в другой комната пана Бобринского, разделенная ширмой на гостиную и на спальню. И еще был один закуток шириной в сажень. Его-то и отвели для Саньки... Контора —в двух шагах, но Санька перебежал через двор, чтобы не встретить случайно кого-нибудь из лесорубов: костюм в полоску, совсем как у хамоватого официанта.
Конечно, можно было бы вспомнить и то, как он с утра до вечера сидел в конторе, подсчитывая наряды, как жил в ожидании Бобринского: пан целыми днями пропадал в лесу, а он тихо и затаенно враждовал со Стефой; она во всем угождала своему хозяину, а Саньке пренебрежительно цедила сквозь зубы: «Ешь, щенок, да поскорей! Посуду надо мыть!» Они оба деревенские и потому невзлюбили друг друга: он ей напоминал то, кем она была, она ему — кем он может стать...
В конторе было скучно и желто — от пыльных бумаг, от дыма и от лысого делопроизводителя по имени Харитон. Он чем-то напоминал Полушку, только выглядел немного поопрятней и был молчалив. Санька подсчитывал наряды, Харитон стучал на счетах. На эти дела уходили недели и месяцы, и Санька еще с большей тревогой и подозрением наблюдал за работой счетовода: из каждого наряда Харитон вычитал семнадцать, двадцать процентов заготовленного леса. И Санька осторожно его спросил: как это надо понимать?
— Дело нехитрое: на усушку и утруску...
— Э, нет... что-то многовато.
— Не наше дело. Так велено.
— Кто велел?
Харитон трубочкой сжал желтые, табачные губы:
— Тс-с... Сам Бобринский.
— Бобринский?
"...троих прибрал господь, жена чахоточная, не встает, даром хлеб изводит, и то весь заработок, что принесу копейку из лесу..." А тут двадцать процентов из каждой партии леса. Выходит, два дня в неделю Полушка работал задарма. Два дня едва не зубами грыз колоды, задыхался от дыма в курене, гноил ревматические кости — и все напрасно. Все они там, в лесу, Полушки!
Хорошо, что этот разговор Харитон передал Бо6ринскому. По крайней мере тот сам вызвал Саньку на откровенную беседу. :
И вот они снова сидят за чаем, и все было как прежде: синий абажур и синие сумерки над ними, бисерный пот на толстом, отекшем лице Вобринского, а в самоваре дымит густой кипяток; не было только тишины, пьяного дурмана и огненной гривы, которая витала под самыми облаками. Упрямый мужичий бес застрял в Санькиной душе, притих, напряженно ожидая, когда его раздразнят.
Но Бобринсквй, разомлевший от усталости и от горячего чая, совсем и не собирался кого-то злить. Сейчас он думал о другом: |
— Ух-х... Наверное, нервы сдают. Замучила бессонница, просыпаюсь ночью и читаю, читаю...
(Скрипят половицы, Стефа тяжело и простуженно постанывает за стеной.)
— ...Умная попалась книжка. Один австрийский социалист очень интересно описывает некоторые законы, которые даны человеческому обществу in saecula saeculorom — на веки вечные. Вещи это сложные, как ,бы тебе получше объяснить? Мы, Санька, живем в лесу, вот и кажется нам, что и все люди сидят в древних куренях. Но кроме глухого, дремучего леса есть и другой мир — высший: каменные города, музеи, театры, железные дороги — то, что называют цивилизацией. Вот ты, парень, задумывался когда-либо о таком: строят прекрасный собор — откуда берут средства на него? А возьми армию: это тысячи солдат, артиллерия, военные эскадры — откуда деньги? А на какие средства существует наше государство, мир ученых, инженеров, философов?..
(Санькин бес показал свои рожки и сказал: «Откуда берут они деньги — не знаю, а то, что лесорубы собственным горбом их зарабатывают, это уж точно».)
— ...А древние греки знали: они сравнивали государство с вечнозеленым кипарисом, обладающим мощным корнем, стволом и далеко разросшимися ветвями. Корни — демос, народ, ствол — это войско, служащие, а пышная крона—философы, поэты, правительство.
(«Если все вы силу тянете из корня, на кой черт, скажите, строить... как его?., государство? Для чего оно?»)
— О santa simplicitas! О святая простота! Представь себе: если бы не было государства, не было бы порядка, то мы расползлись бы кто куда — одни в лес, другие по дрова. А это что? Первобытность пещерных людей, одежда из мамонтовой шкуры. Потому и возможен прогресс, что природа соединила нас в один живой организм, в один общий государственный улей, где каждому строго отведено свое место: пчелам — мед носить, а матке — главенствовать над всем роем. Иначе — хаос, запустение и полное одичание. Сейчас модно говорить (есть такие народолюбцы) о каком-то всеобщем равноправии: мол, нет у нас высших и нет низших, дескать, равны. Кто эти равные? Ломовой извозчик Рафаэль? Ломовой извозчик рисует святую мадонну, а Рафаэль квашню развозит по бочкам — о таком равенстве говорите? Пока свет стоит, этого никогда не будет. Еще мудрецы говорили: кесарю — кесарево... А чтоб творил Рафаэль, ему необходимы мастерские, книги, свободное время, чтобы думать и писать. Кто поддерживает гениев? Кто содержит талантливых? Откуда, все берется, ты задумывался?
(«Я не знаю, кто такой этот дядька, ваш Рафаэль, я только хочу спросить: выходит, пока существует мир, из мужиков и рабочих будут драть на усушку и утруску?»)
— Ага, ты об усушке... Драть не грех. Всегда драли и будут драть, так уж заведено. Другой вопрос: для чего? К примеру, вот я, Бобринский, у меня трудятся сотни рабочих, а удерживаю я с каждого копейки, разве что пятак. Одному совсем не заметно, зато в кассе скапливаются свободные деньги. Что я, транжирю их или пропиваю? Сам видишь, что нет. Ведь я же снова их возвращаю тем, у кого взял... Оглядись вокруг: Полесье—гниль, неграмотность, человечество вырождается, люди с головой погрязли в предрассудках, потонули в пьянстве. Всех их засасывает болото, болезни, праздность, безработица... Я и помогаю им, и даю работу, строю железную дорогу, расширяю промысел — для них же, чтоб вырвать их из глубокой трясины...
(«Так, как род Полушки? И паны, и урядники, и купцы вырывали их, да только перестарались — печёнки им поотрывали».)
— Эй, парень: смотри, не забывайся... Есть некоторые слова ad usum — для личного пользования, не для посторонних. Я с тобой откровенен, считаюсь, как с сыном. Хочу, чтоб ты возвысился над серой жизнью, чтобы ты понял: не о каком-то Полушке речь, а о высшем смысле...
(«Вы со мной как с сыном? Благодарю вас, вы добрый человек. Конечно, я вам в этом не признаюсь, я просто не представляю, как бы сейчас вошел в курень, посмотрел бы в глаза мертвого Полушки... или Отченаша... «Одурачат, беднягу, так, что на своего же мужика он волком глядит...» Высший смысл жизни — не смотреть людям в глаза?»)
За стеной по-прежнему простуженно дышит Стефа, тяжело вздыхает, и сыплется штукатурка с перегородки, подушки пахнут не то женским потом, не то душистым мылом.,, все здесь ее, все Стефой пропахло, даже сонные мысли пахнут Стефой.
Фу!.. Тяжелый, спертый воздух. В поту просыпается Санька и слышит: бим-бом-бим... Пять раз пробили стенные часы. Пора! Хорошо, что здесь, под боком, своя домотканая одежда, сохранившая тепло материнских рук.
А на дворе белым-бело. Морозно. Чистый и острый воздух, совсем как спирт. Вдохнешь его полной грудью, а он пьянит л разрывает легкие. Утро. Светает. Деревья стоят по колено в снегу. Из перелеска доносятся человеческие голоса, ругань и лошадиный храп. В мохнатом инее утопает санный поезд, и долго мимо Саньки плывут древние дубы, крепко схваченные канатами. К зимнику, укатанному до синих бликов полозьями дровней, шел Санька в лес, шел в глубь черно-белых сумерек. Он приближался к тридцатому кварталу. Шел быстро. Ветер торопил его, легонько подталкивая в спину.
Лесорубы уже возились на стойбище, темные силуэты их хорошо выделялись на белом снегу, между ними клубился дымок. Навстречу парню бежал Ксаверий, шапка у него полетела в снег, грудь нараспашку.
— Санька! В гости к нам? Здорово!
— Здравствуй!.. Пришел насовсем. Возьмете?
— Кем? Опять замерщиком?
- К черту, сыт! Лесорубом хочу. На ванчес. Помнишь, как ты говорил: ванчес — вечный брус.
ДОНБАСС. ПЕРВЫЕ БУРИ Побег
Лозовское направление. Наши части наступают на села Алексеевское и Михайловское. Мы перешли в наступление в сторону Лозовой, чтобы ликвидировать успех врага. На рельсах продолжаются бои наших и вражеских бронепоездов.
(Оперативное сообщение штаба Харьковской крепостной зоны от 20 июня 1919 года)
— А ну, глянь, баба, что там творится, на военном тиатре? — спросил Тихон Зайченко и, подпирая плечом покосившийся от времени сарайчик, показал жене рукой в степь. Изо всех сил упирался дед ногами в землю, штаны на его коленях просвечивали дырами, рубашка вылезла, потому что злополучный сарайчик медленно сползал по дедовой спине.— А ну, глянь, баба...
Но жена не бросилась высматривать, что там да как. Нет, сначала взяла деревянный столбик, подперла им стену (еще завалится хлев — деда придавит) и только потом, защитившись худенькой рукой от солнца, посмотрела вдаль.
Степь до самой Лозовой ровная и плоская, словно это и не степь, а кем-то укатанный и утрамбованный огромный полигон. В таких бесконечных просторах хорошо наблюдать, как солнце заходит, верст за сорок от
Михайловки видно. Где-то вдалеке едет подвода,— кажется, плывет лист по тихой водной глади. Пронесется к вокзалу поезд — и не знал бы, что это за быстрая штука такая, если бы не длинный хвост синеющего дыма. Но сейчас девятнадцатый год, поезда не ходят, ровно весь мир перевернулся и степь, как сказал Зайченко, стала "тиатром", на этой обширной сцене ежедневно разыгрываются драмы.
— А ну, глянь, баба, опять заварилось.
Из красноватой воды вынырнули остроносые челны, их целая цепочка, медленно они поплыли к темным корягам — к разрушенным станционным строениям.
— Это всадники, — объяснил своей бабе Зайченко.— Конница, чтоб ты знала. — Дед все глубже увязал в навозе, потому что сарай валился ему на плечи. — Пока держу я сарай, скрути мне, баба, цигарку да сунь в зубы, в степи не скоро еще успокоится. Сейчас, баба, Лозовая откликнется, полно белых, говорю, на станции.
Со стороны Лозовой и в самом деле что-то глухо загромыхало, в степи там и сям вздымались облачка пыли.
— Орудия бьют,— крякнул Зайченко.— Сильнее, баба, подопри этот анафемский сарай, слышишь, дышит стена, не даст и цигарку выкурить... О, в атаку пошли, сейчас хлопцы кости будут друг другу рубить.
И, словно по приказу деда, в закатной дали сошлись лицом к лицу вражеские отряды, кроваво вспенивалась вода, лодку бросало на лодку, буря срывала черные листья и с пылью поднимала их высоко над землей — гнала к станции, все ближе и ближе...
— Беги, дед, гром будет!
Только отскочил дед и кубарем полетел в навоз, как что-то с треском бухнуло сзади и ударило в нос горькой пылью.
— Тьфу, завалился-таки! — сплюнул Зайченко, встал и отряхнул заплатанные штаны.— Говорил же, ничего хорошего из него не выйдет.
На том месте, где стоял сарайчик, теперь валялись жалкие обломки, потрескавшаяся глина и старые палки, а над ними вился едкий дымок.
— Чтоб глаза мои тебя не видели! — повернулся Тихон спиной к развалинам и снова засмотрелся в степь.
День закончился для семьи Зайченко двумя событиями— завалился подгнивший сарай и кто-то выбил белую банду из Лозовой. И так два года подряд: падала железнодорожная станция — падало что-то и во дворе. Как налетела сотня Голохвоста — повалился плетень у Зайченко. Как двинулся Каледин — съехал набок колодезный сруб. Что на станции, то и во дворе. Там кучи разбитого кирпича — и здесь кучи раскисшей под дождем извести. Там сожженные, ободранные вагоны — и здесь покосившаяся хата, стреха давно протекает, хлевок целится в небо голыми стропилами. Там хозяйничают солдаты — и здесь нет никакого спасения от вооруженных солдат. Мир точно вырвало с корнем, и ураган понес его невесть куда — и все через их село, через бедную Михайловку; полки и дивизии валом валят в степь и там насмерть бьются за ту анафемскую станцию. Кто тут только не перебывал: и дутовцы, и деникинцы, и шкуровцы, и даже какая-то сатана в женском подобии повела свой отряд в широкую степь, да там и треснула. Зайченко, который уже не одна собаку съел на политике, так определил международную ситуацию: «Говорю, светопреставление. Если не будет потопа, то от голода подохнем».
Опускались на землю сумерки, стихал далекий бой.
— Ох-ох-ох, дела твои, господи! — вздохнул Зайченко. Потуже затянул голодный живот. И сказал: — Теперь, баба, жди кого-нибудь на постой. Днем вот рубятся, а на ночь разбегаются по хуторам и селам. Ещё никогда не обходили стороной Михайловку.
Они вошли в хату, которая пахла сыростью и плесенью: на земляном полу зияла дыра, где собиралась дождевая вода. Как всегда, дед поскользнулся в этой яме.
— Чтоб ты сгорела, анафема! — выругался он и проскочил к столу.
Кто-то фыркнул в кулак.
— Килина, это ты?—сверкнул глазами в темноту Зайченко.
«Молчит. Ну, ясно, дочка. Ей все хиханьки да хаханьки. Плетень завалится — смеется. Потолок упадет — смеется. Будто бесенята щекочут ее. Замуж бы надо, двадцать лет девке, так жизнь теперь какая? Не замуж возьмут, а скорее петлю тебе уготовят».
— Зажигай каганец, на ужин чего-нибудь сготовь, — проворчал Зайченко.
Огонек выхватил из темноты раскрасневшееся от смеха девичье лицо, загоревшие щеки, большие горячие глаза и длинную черную косу, свисающую до самого пояса. «Гляди, и на злыднях уродилось»,— уже тепло подумал Зайченко, любуясь своей самой младшей. Килина как огонь: сюда взметнула косой, туда прошуршала юбкой — и уже стол покрыт скатертью, и на столе зеленый лук, печенный в мундире картофель.
— Готово, ешьте!
Отец позвал из другой половины хаты сынов. Сощурившись от огня, вошло четыре парня, порядком уставшие от поденной работы: намыкались хлопцы у мироеда Журенко, оправляя стога пшеницы. Низкорослые сухощавые сыны (как один в отца-степняка) дружно уселись вокруг общей миски.
— Эх, сюда бы щепотку соли! — мечтательно уставился в потолок Зайченко. — Донбасс под боком, дней за пять пешком обернулся бы. Люди так и делают: мешок на плечи — и айда по шпалам.
И отец уже будто макнул в соль пресную картошину и только хотел поднести ее ко рту, как что-то нагло затопало под окнами.
— Эй, люди добрые, есть кто живой?
— Тьфу, так и знал! — плюнул в лужу Зайченко.— Не дадут и душу отвести.
Дед вышел на порог. Перед ним грыз удила вороной, как осенняя ночь, жеребец, на коне сидел бравый молоденький всадник в серой солдатской шинели.
— Можно к вам на постой? Роту свою расквартировал, теперь себе ищу пристанища.
Глазом знатока признал дед: не офицер, нет. Тот долго не разговаривает, за грудки ухватит хозяина: «Вашу мать!..» — и в хату.
Осмелел Зайченко:
— А кто ты такой, извини меня?
— Разве не видно, батя? — поиграл солдат красным бантом в петлице.
Хороший бант, как у жениха, ничего не скажешь, но не мешало бы прощупать гостя но политической части.
— А все-таки — кто ты такой, спрашиваю, и за кого воюешь?
— Я, отец, из семьи лесорубов, крепкой закваски и стою за рабоче-крестьянскую власть.
— Кто вас знает. Один говорит: «Я за всемирную» — и портки с тебя стаскивает. Другой говорит «За единую-неделимую» — и поросенка под нож. Третий, вишь, за «самостийную» — и откручивает петуху голову.
— Так то буржуи, отец. Мы их сегодня хорошо встряхнули под Лозовой. Слыхали?
— Слыхали. Сегодня вы их, завтра они вас.
— Никогда! Последнюю контру добиваем. Сказал комиссар Мамай: «Вот выкурим Деникина из Донбасса — и будет мир хатам и общая коммуна».
— Ну-ну, посмотрим... Так куда вас, в хату?
— Мы люди не гордые, пролетарской крови, нам хоть и в сарай.
— Да оно в сарае и свободнее. Не так блохи кусают. Килина, постели солдату!
Чернявая Килина прошмыгнула под рукой отца, а Тихон пошаркал через лужу к своему персональному лежаку. И, вздохнувши: «Ох-ох! Дела твои, господи!» — закрыл Зайченко отяжелевшие веки. Не ведал старик, кого он пустил в свой двор. Не знал, не гадал, что где-то у черта на куличках сидит в болоте мужик Фома Гаврилович и что придется, хочешь не хочешь, породниться с ним.
Утром старуха трясла Зайченко, который спал на голодный желудок как убитый, толкала его в спину, горячо шептала:
— А подойди, дед, к окну, глянь, что творится.
— Опять баталия в степи? Чего они с самого утра...
— Да нет, протри глаза, выгляни только во двор.
Стащила баба зачумленного деда. Подошел Тихон к окну. Подошел, раскрыл для зевка рот, да так и застыл от удивления.
Во дворе он увидел:
Солдат, который еще вчера хвастался бантом, сейчас разделся до пояса, спина его удивительно белая, видно, не здешний; и чуб у него льняной, и брови белесые, и длинное, лобастое лицо такое, будто сроду не знало солнца. А гляди, ловко орудует топором, поправляя совсем покосившийся сруб. Рядом — Килина, как утка возле селезня. Маленькая и подвижная, она стоит на коленях, в корыте стирает солдатское белье. Солдат поглядывает на черную девичью косу, спадающую на землю, Килина поглядывает на белую солдатскую спину, играющую мускулами, и оба они улыбаются, и кажется, будто утреннее солнце брызнуло им в глаза полную горсть того нерастревоженного смеха. Вороной конь, привязанный к плетню («Ого! И плетень уже залатан! »), с любопытством наблюдает за молодыми людьми.
— Ну? — толкнула баба Зайченко.
— Ну? — толкнул Зайченко бабу.— Чего нукаешь, баба! Да посмотри, говорю, на улицу, чтоб никто случайно не подглядел. Посмотри, а то разнесут брехню по всему селу — на сто лет позору не оберешься.
Сохнет на солнце пожелтевшая от пота солдатская рубашка, шелестят на ветру выгоревшие галифе, а деда подбивает на ссору, аж душу наизнанку выворачивает. Чужое тряпье как бельмо в глазу. «Развесила!.. На всю степь видать. Хоть бы солнце сильнее палило...»
— Фу-у!—облегченно вздохнул Зайченко. — Слава богу, собирается в поход. Сразу на сердце, говорю, отлегло. Может, уедет туда, откуда пришел, да и концы в воду.
За горами, за лесами,
За широкими морями,
Против неба - на земле
Жил старик в одном селе.
У старинушки три сына:
Старший умный был детина,
Средний был и так и сяк,
Младший вовсе был дурак.
Братья сеяли пшеницу
Да возили в град-столицу:
Знать, столица та была
Недалече от села.
Там пшеницу продавали,
Деньги счетом принимали
И с набитою сумой
Возвращалися домой.
В долгом времени аль вскоре
Приключилося им горе:
Кто-то в поле стал ходить
И пшеницу шевелить.
Источник : огромный музей. https://voenhronika.ru/publ/kholodnaja_vojna_sssr/on_byl_sliznjak_trjapka_i_umyl_ruki_istorik_evgenij_spicyn_ponjatno_objasnjaet_10_istoricheskikh_zagadok_rossii_2020/46-1-0-8080?utm_referrer=https%3A%2F%2Fzen.yandex.com&utm_campaign=dbr
