Главная » » Гадкие 003

04:38

Гадкие 003

***

===

- Никаких государственных тайн, - сказал Виктор. - Я неблагонадежен.

Р.Квадрига снова наполнил стакан и принялся прихлебывать ром как остывший чай.

- Так лучше действует, - сообщил он. - Попробуй, Банев, пригодится... И нечего на меня смотреть! - сказал он вдруг Диане бешено. - Попрошу скрывать свои чувства. А если вам не нравится...

- Тихо, тихо, - сказал Виктор, и Р.Квадрига остыл.

- Они ни черта во мне не понимают, - сказал он грустно. - Никто. Только ты немножко понимаешь. Ты меня всегда понимал. Только ты очень груб, Банев, и всегда меня ранил. Я весь израненный... Они теперь боятся меня ругать, они теперь меня только хвалят. Как похвалит какая-нибудь сволочь - рана. Другая сволочь похвалит - другая рана. Но теперь все это позади. Они еще не знают... Слушай, Банев, какая у тебя замечательная женщина... Я тебя прошу... Попроси ее, пусть придет ко мне в студию... Да нет, дурак! Натурщица! Ты ничего не понимаешь, я такую натурщицу ищу десять лет...

- Аллегорическая картина, - пояснил Виктор Диане. - "Президент и Вечно Юная Нация..."

- Дурак, - грустно сказал Р.Квадрига. - Вы все думаете, что я продаюсь... Ну, правильно, было! Но больше я не пишу президентов... Автопортрет! Понимаешь?

- Нет, - признался Виктор. - Не понимаю. Ты хочешь писать свой портрет с Дианы?

- Дурак, - сказал Р.Квадрига. - Это будет лицо художника...

- Моя задница, - объяснила Диана Виктору.

- Лицо художника! - повторил Р.Квадрига. - Ты ведь тоже художник. И все, кто сидит без права переписки, и все, кто лежит без права переписки... и все, кто живет в моем доме... то есть не живет... Ты знаешь, Банев, я боюсь. Я ведь тебя просил: приди, поживи у меня хоть немножко. У меня вилла, фонтан... А садовник сбежал. Трус... Сам я там жить не могу, в гостинице лучше... Ты думаешь, я пью, потому что продался? Дудки, это тебе не модный роман... Поживешь у меня немного и разберешься... Может быть, ты даже их узнаешь. Может быть, это вовсе не мои знакомые, может быть, это твои. Тогда бы я знал, почему они меня не узнают... Ходят босые... смеются... - Глаза его вдруг наполнились слезами. - Господа! - сказал он. - Какое счастье, что с нами нет этого Павора. Ваше здоровье!

- Будь здоров, - сказал Виктор, переглянувшись с Дианой. Диана смотрела на Р.Квадригу с брезгливой тревогой. - Никто здесь не любит Павора, - сказал он. - Один я урод какой-то.

- Тихий омут, - произнес доктор Р.Квадрига. - И прыгнувшая лягушка. Болтун. Всегда молчит.

- Просто он уже готов, - сказал Виктор Диане. - Ничего страшного...

- Господа! - сказал доктор Р.Квадрига. - Сударыня! Я считаю своим долгом представиться! Рем Квадрига, доктор "гонорис кауза".

***

===

Виктор пришел в гимназию за полчаса до назначенного времени, но Бол-Кунац уже ждал его. Впрочем, он был мальчиком тактичным, он только сообщил Виктору, что встреча состоится в актовом зале, и сейчас же ушел, сославшись на неотложные дела. Оставшись один, вдыхая забытые запахи чернил, мела, никогда не оседающей пыли, запаха "до первой крови", изнурительных допросов у доски, запаха тюрьмы, бесправия возведенного в принцип, он все надеялся вызвать в памяти какие-то сладкие воспоминания о детстве и юношестве, о рыцарстве, о товариществе, о первой чистой любви, но ничего из этого не получалось, хотя он очень старался, готовый умилиться при первой возможности. Все оставалось по прежнему - и светлые затхлые классы, и поцарапанные доски, парты, изрезанные закрашенными инициалами и апокрифическими надписями, и казематные стены, выкрашенные до половины веселой зеленой краской, и обитая штукатурка на углах - все оставалось по-прежнему неказисто, гадко, наводило злобу и беспросветность.

Он нашел свой класс, хотя и не сразу, нашел свое место, но парта была другая, только на подоконнике еще выделялась глубоко врезанная эмблема Легиона Свободы, и он вспомнил одуряющий энтузиазм тех времен, бело-красные плакаты, жестяные копилки в фонд Легиона, бешеные кровавые драки с красными и портреты во всех газетах, во всех учебниках, на всех стенах - лицо, которое казалось тогда значительным и прекрасным, а теперь стало дряблым, тупым, похожим на кабанье рыло, и огромный, клыкастый брызжущий рот. Такие юные, такие серые, такие одинаковые... И глупые. И этой глупости сейчас не радуешься, не радуешься, что стал умнее, а только обжигающий стыд за себя тогдашнего, серого деловитого птенца, воображающего себя ярким, незаменимым, отборным... И еще стыдные детские вожделения, и томительный страх перед девчонкой, о которой ты уже столько нахвастался, что теперь просто невозможно отступать, а на другой день оглушительный гнев отца и пылающие уши и все это называется счастливой порой: серость, вожделение, энтузиазм... Плохо дело, подумал он. А вдруг через пятнадцать лет окажется, что и нынешний я так же сер и несвободен, как и в детстве, и даже хуже, потому что теперь я считаю себя взрослым, достаточно много знающим и достаточно пер жившим, чтобы иметь основания для самодовольства и для права судить.

Скромность и только скромность, до самоунижения... и только правда, никогда не ври, по крайней мере - самому себе, но это ужасно: самоуничижаться, когда вокруг столько идиотов, развратников, корыстных лжецов, даже лучшие испещрены пятнами, как прокаженные... Хочешь ты снова стать юным? Нет. А хочешь прожить еще пятнадцать лет? Да. Потому что жить - это хорошо. Даже когда получаешь удары. Лишь бы иметь возможность бить в ответ... Ну, ладно, хватит. Остановимся на том, что настоящая жизнь есть способ существования, позволяющий наносить ответные удары. А теперь пойдем и посмотрим, какими они стали...

В зале было довольно много ребятишек, и стоял обычный гам, который стих, когда Бол-Кунац вывел Виктора на сцену, и усадил под огромным портретом Президента - даром доктора Р.Квадриги - за стол, покрытый красно-белой скатертью. Потом Бол-Кунац вышел на край сцены и сказал:

- Сегодня с нами будет беседовать известный писатель Виктор Банев, уроженец нашего города, - он повернулся к Виктору: - Как вам удобнее, господин Банев, чтобы вопросы задавались с места или в письменном виде?

- Мне все равно, - сказал Виктор легкомысленно. - Лишь бы их было побольше.

- В таком случае, прошу вас.

Бол-Кунац спрыгнул со сцены и сел в первом ряду. Виктор почесал бровь, оглядывая зал. Их было человек пятьдесят - мальчиков и девочек от десяти до четырнадцати лет - и они смотрели на него со спокойным ожиданием. Похоже, тут одни вундеркинды, подумал он мельком. Во втором ряду справа он увидел Ирму и улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ.

- Я учился в этой самой гимназии, - начал Виктор, - и на этой самой сцене мне пришлось однажды играть Озрика. Роли я не знал, и мне пришлось сочинять ее на ходу. Это было первое, что я сочинил в своей жизни не под угрозой двойки. Говорят, что теперь стало учиться труднее, чем в мое время. Говорят, что у вас появились новые предметы, и то, что мы проходили за три года, вы должны проходить за год. Но вы, наверное, не замечаете, что стало труднее Ученые полагают, что мозг способен вместить гораздо больше сведений нежели кажется на первый взгляд обыкновенному человеку. Надо только уметь эти сведения впихнуть... - Ага, подумал он сейчас я расскажу вам про гипнопедию. Но тут Бол-Кунац передал ему записку: "Не надо рассказывать о достижениях науки. Говорите с нами, как с равными. Валерьянс. 6-й кл." - Так, - сказал Виктор. - Тут некий Валерьянс из шестого класса предлагает мне разговаривать с вами, как с равными и предупреждает, чтобы я не излагал достижения науки... Должен тебе сказать, Валерьянс, что я действительно намеревался сейчас поговорить о достижениях гипнопедии. Однако я охотно откажусь от своего намерения хотя и считаю своим долгом проинформировать тебя о том, что большинство равных мне взрослых имеет о гипнопедии лишь самое смутное представление. - Ему было неудобно говорить сидя, он встал и прошелся по сцене. - Должен вам признаться, ребята, что я не люблю встречаться с читателями. Как правило, совершенно невозможно понять, с каким читателем имеешь дело, что ему от тебя надо и что его, собственно, интересует. Потому я стараюсь каждое свое выступление превращать в вечер вопросов и ответов. Иногда получается довольно забавно. Давайте начну спрашивать я? Итак... Все ли читали мои произведения?

- Да, - отозвались детские голоса. - Читали... Все...

- Прекрасно, - сказал Виктор озадаченно. - Польщен, хотя и удивлен. ну, ладно, далее... Желает ли собрание, чтобы я рассказал историю написания какого-нибудь своего романа?

Последовало недолгое молчание, затем в середине зала воздвигся худой прыщавый мальчик, сказал: "нет" и сел.

- Прекрасно, - сказал Виктор. - Это тем более хорошо, что вопреки широко распространенному мнению ничего интересного в истории написания не бывает. Пойдемте дальше... Желают ли уважаемые слушатели узнать о моих творческих планах?

Поднялся Бол-Кунац и вежливо сказал:

- Видите ли, господин Банев, вопросы непосредственно связанные с техникой вашего творчества, лучше было бы обсудить в самом конце беседы, когда прояснится общая картина.

Он сел. Виктор сунул руки в карманы и снова прошелся по сцене. Становилось интересно, или, во всяком случае, необычно.

- А может быть, вас интересуют литературные анекдоты? - вкрадчиво спросил он. - Как я охотился с Хемингуэем. Как Эренбург подарил мне русский самовар. Или что мне сказал Зурзмансор, когда мы встретились с ним в трамвае...

- Вы действительно встречались с Зурзмансором? - спросили из зала.

- Нет, я шучу, - сказал Виктор. - Так что насчет литературных анекдотов?..

- Можно вопрос? - сказал, воздвигаясь, прыщавый мальчик.

- Да, конечно.

- Какими бы вы хотели видеть нас в будущем?

Без прыщей, мелькнуло в голове у Виктора, но он отогнал эту мысль потому что понял: становится жарко. Вопрос был сильный. Хотел бы я, чтобы кто-нибудь сказал мне, каким я хочу видеть себя в настоящем, подумал он. Однако надо было отвечать.

- Умными, - сказал он наугад. - Честными. Добрыми... Хотел бы, чтобы вы любили свою работу... и работали бы на благо людей (Несу, подумал он. Да и как не нести?) Вот примерно так...

Зал тихонько зашумел, потом кто-то спросил, не вставая:

- Вы действительно считаете, что солдат главнее физика?

- Я?! - возмутился Виктор.

- Так я понял из вашей повести "Беда приходит ночью". - Это был белобрысый клоп десяти лет от роду. Виктор крякнул. "Беда" могла быть плохой книгой и могла быть хорошей книгой, но она ни при каких обстоятельствах не была детской книгой, что в ней ни один из критиков не разобрался: все сочли ее порнографическим чтивом, подрывающим мораль и национальное самосознание. И что самое ужасное, белобрысый клоп имел основание полагать, что автор "Беды" считает солдата "главнее" физика - во всяком случае, в некоторых отношениях.

- Дело в том, - сказал Виктор проникновенно, - что... как бы тебе сказать... Всякое бывает.

- Я вовсе не имею в виду физиологию, - возразил белобрысый клоп. - Я говорю о концепции книги. Может быть, "главнее" - не то слово...

- Я тоже не имею в виду физиологию, - сказал Виктор. - Я хочу сказать, что бывают ситуации, когда уровень знаний не имеет значения. Бол-Кунац принял из зала две записки и передал их ему: "Может ли считаться честным и добрым человек, который разбогател и работает на войну" и "Что такое умный человек?" Виктор начал со второго вопроса - он был проще.

- Умный человек, - сказал он, - это тот человек, который сознает несовершенство, незаконченность своих знаний, стремится их пополнить и в этом преуспевает... Вы со мной согласны?

- Нет, - сказала, приподнявшись, хорошенькая девочка.

- А в чем дело?

- Ваше определение не функционально. Любой дурак, пользуясь этим определением, может полагать себя умным. Особенно, если окружающие поддерживают его в этом мнении.

Да, подумал Виктор. Его охватила легкая паника. Это тебе не с братьями-писателями разговаривать.

- В какой-то степени вы правы, - сказал он, неожиданно для себя переходя на "вы". - Но дело в том, что вообще-то "дурак" и "умный" понятия исторические и, скорее, субъективные.

- Значит, вы сами не беретесь отличить дурака от умного? - это из задних рядов - смуглое существо с прекрасными библейскими глазами, остриженное наголо.

- Отчего же, - сказал Виктор, - берусь. Но я не уверен, что вы всегда согласитесь со мной. Есть старый афоризм: дурак - это инакомыслящий... Обычно это присловье вызывало у слушателей смех, но сейчас зал молчал и ждал продолжения. - Или инакочувствующий, - добавил Виктор.

Он остро ощущал разочарование зала, но он не знал, что еще сказать. Контакта не получалось, как правило, аудитория легко переходит на позиции выступающего, соглашаясь с его суждениями, и всем становилось ясно, что здесь, в этом зале дураков нет. В худшем случае аудитория не соглашалась и настраивалась враждебно, но и тогда бывало легко, потому что оставалась возможность язвить и высмеивать, а одному спорить со многими не трудно, так как противники всегда противоречат друг другу, и среди них всегда найдется самый шумный и самый глупый, на котором можно плясать ко всеобщему удовольствию.

- Я не совсем понимаю, - произнесла хорошенькая девочка. Вы хотите, чтобы мы были умными, то есть, согласно вашему же афоризму, мыслить и чувствовать так же, как вы. Но я прочла все ваши книги и нашла в них только отрицание. Никакой позитивной программы. С другой стороны, вам хотелось бы, чтобы мы работали на благо людей. То есть фактически на благо тех грязных и неприятных типов, которыми наполнены ваши книги. А ведь вы отражаете действительность, правда?

Виктору показалось, что он нащупал, наконец, под ногами дно.

- Видите ли, - сказал он, - под работой на благо людей я как раз понимаю превращение людей в чистых и приятных. И это мое пожелание не имеет никакого отношения к моему творчеству. В книгах я пытаюсь изображать все, как оно есть, я не пытаюсь учить или показывать, что нужно делать. В лучшем случае я показываю объект приложения сил, обращаю внимание на то, с чем нужно бороться. Я не знаю, как изменить людей, если бы я знал, я бы был не модным писателем, а великим педагогом или знаменитым психосоциологом. Художественной литературе вообще противопоказано поучать и вести, предлагать конкретные пути, создавать конкретную методологию. Это можно видеть на примере крупнейших писателей. Я преклоняюсь перед Львом Толстым, но только до тех пор, пока он является своеобразным, уникальным по отражательному таланту зеркалом действительности. А как только он начинает учить меня ходить босиком и подставлять щеку, меня охватывает жалость и тоска... Писатель - это прибор, показывающий состояние общества, и лишь в ничтожной степени - орудие для изменения общества. История показывает, что общество изменяют не литературой, а реформами и пулеметами, а сейчас еще и наукой. Литература в лучшем случае показывает, в кого надо стрелять или что нуждается в изменении... - Он сделал паузу, вспомнив о том, что есть еще Достоевский и Фолкнер. Но пока он придумывал, как бы ввернуть насчет роли литературы в изучении подноготной индивидуума, из зала сообщили:

- Простите, но все это довольно тривиально. Дело ведь не в этом. Дело в том, что изображаемые вами объекты совсем не хотят, чтобы их изменили. И потом они настолько запущены, так безнадежны, что их не хочется изменять. Понимаете, они не стоят этого. Пусть уж себе догнивают - они ведь не играют никакой роли. На благо кого же мы должны по-вашему, работать.

- Ах вот вы о чем? - медленно сказал Виктор.

До него вдруг дошло: боже мой, да ведь эти сопляки всерьез полагают, что я пишу только о подонках, что я всех считаю подонками, но они же ничего не поняли, да и откуда им понять, это же дети, странные дети, болезненно - умные дети, но всего лишь дети, с детским жизненным опытом и с детским знанием людей плюс куча прочитанных книг, с детским идеализмом и с детским стремлением разложить все это по полочкам с табличками "плохо" и "хорошо". Совершенно как братья-литераторы.

- Меня обмануло, что вы говорите, как взрослые, - сказал он. - Я даже забыл, что вы не взрослые. Я понимаю, что непедагогично так говорить, но говорить так приходится, иначе мы никогда не выпутаемся. Все дело в том, что вы, по-видимому, не понимаете, как небритый, истеричный, вечно пьяный мужчина может быть замечательным человеком, которого нельзя не любить, перед которым преклоняешься, полагаешь за честь пожать его руку, потому что он прошел через такой ад, что и подумать страшно, а человеком все-таки остался. Всех героев моих книг вы считаете нечистыми подонками, но это еще полбеды. Вы считаете, будто я отношусь к ним так же, как и вы. Вот это уже беда. Беда в том смысле, что так мы никогда не поймем друг друга...

Черт его знает, какой реакции он ожидал на свою благодушную отповедь. То ли они начнут смущенно переглядываться, то ли их лица озарятся пониманием, или некий вздох облегчения пронесется по залу в знак того, что недоразумение разъяснилось, и теперь можно все начинать сначала, на новой, более реалистической основе... Во всяком случае, ничего этого не произошло. В задних рядах снова встал мальчик с библейскими глазами и спросил:

- Вы не могли бы сказать, что такое прогресс?

Виктор почувствовал себя оскорбленным. Ну, конечно, подумал он. А потом они спросят, может ли машина мыслить и есть ли жизнь на Марсе. Все возвращается на круги своя.

- Прогресс, - сказал он, - это движение общества к тому состоянию, когда люди не убивают, не топчут и не мучают друг друга.

- А чем же они занимаются? - спросил толстый мальчик справа.

- Выпивают и закусывают квантум сатис, - пробормотал кто-то слева.

- А почему бы и нет? - сказал Виктор. - История человечества знает не так уж много эпох, когда люди могли выпивать и закусывать квантум сатис. Для меня прогресс - это движение к состоянию, когда не топчут и не убивают. А чем они будут заниматься - это, на мой взгляд, не так уж существенно. Если угодно, для меня прежде всего важны условия прогресса, а достаточные условия - дело наживное...

- Разрешите мне, - сказал Бол-Кунац. - Давайте рассмотрим схему. Автоматизация развивается в тех же темпах, что и сейчас. Только через несколько десятков лет подавляющее большинство активного населения Земли выбрасывается из производственных процессов и из сферы обслуживания за ненадобностью. Будет очень хорошо: все сыты, топтать друг друга не к чему, никто друг другу не мешает... и никто никому не нужен. Есть, конечно, несколько сотен тысяч человек, обеспечивающих бесперебойную работу старых машин и создание новых но остальные миллиарды друг другу просто не нужны. Это хорошо?

- Не знаю, - сказал Виктор. - Вообще-то это не совсем хорошо. Это как-то обидно... Но должен вам сказать, что это все-таки лучше, чем то, что мы видим сейчас. Так что определенный прогресс все-таки на лицо.

- А вы сами хотели бы жить в таком мире?

Виктор подумал.

- Знаете, сказал он, - я его как-то плохо представляю, но если говорить честно, то было бы недурно попробовать.

- А вы можете представить себе человека, которому жить в таком мире категорично не хочется?

- Конечно, могу. Есть такие люди, и я таких знаю, которые там бы заскучали. Власть там не нужна, командовать нечем, топтать незачем. Правда, они вряд ли откажутся - все-таки это редчайшая возможность превратить в рай свинарник... или казарму. Они бы этот мир с удовольствием разрушили... Так что, пожалуй не могу.

- А ваших героев, которых вы так любите, устроило бы такое будущее?

- Да, конечно. Они обрели бы там заслуженный покой.

Бол-Кунац сел, зато встал прыщавый юнец, и, горестно кивая, сказал:

- Вот в этом все дело, что для вас и ваших героев такое будущее вполне приемлемо, а для нас - это могильник. Тупик. Вот потому-то мы и говорим, что не хочется тратить силы, чтобы работать на благо ваших жаждущих покоя и по уши перепачканных типов. Вдохнуть в них энергию для настоящей жизни уже невозможно. И как вы там хотите, господин Банев, но вы показали нам в своих книгах - в интересных книгах, я полностью - за показали нам не объект приложения сил, а показали нам, что объектов для приложения сил в человечестве нет, по крайней мере - в вашем поколении. Вы сожрали себя, простите пожалуйста, вы себя растратили на междоусобную драку, на вранье и на борьбу с враньем, которую вы ведете, придумывая новое вранье... Как это у нас поется: "Правда и ложь, вы не так уж несхожи, вчерашняя правда становится ложью, вчерашняя ложь превращается завтра в чистейшую правду, в привычную правду..." Вот так вы и мотаетесь от вранья к вранью. Вы никак не можете поверить, что вы уже мертвецы, что вы своими руками создали мир, который стал для вас надгробным памятником. Вы гнили в окопах, вы взрывались под танками, а кому от этого стало лучше? Вы ругали правительство и порядки, как будто вы не знаете, что лучшего правительства и лучших порядков ваше поколение... да попросту недостойно. Вас били по физиономии, простите пожалуйста, а вы упорно долбили, что человек по природе добр... или того хуже, что человек-это звучит гордо. И кого вы только не называли человеком!...

Прыщавый оратор махнул рукой и сел. Воцарилось молчание. Затем он снова встал и сообщил:

- Когда я говорил "вы", я не имел в виду персонально вас, господин Банев.

- Благодарю вас, - сердито сказал Виктор.

Он ощущал раздражение: этот прыщавый сопляк не имел права говорить так безапеляционно, это наглость и дерзость... дать по затылку и вывести за ухо из комнаты. Он ощущал неловкость - многое из сказанного было правдой, и сам он думал так же, а теперь попал в положение человека, вынужденного защищать то, что он ненавидит. Он ощущал растерянность непонятно было, как вести себя дальше, как продолжать разговор и стоит ли вообще продолжать... Он оглядел зал и увидел, что его ответа ждут, что Ирма ждет его ответа, что все эти розовощекие и конопатые чудовища думают одинаково, и прыщавый наглец высказал общее мнение и высказал его искренне, с глубоким убеждением, а не потому что прочел вчера запрещенную брошюру, что они действительно не испытывают ни малейшего чувства благодарности или хотя бы элементарного уважения к нему, Баневу, за то, что он пошел добровольцем в гусары и ходил на "рейнметаллы" в конном строю, и едва не подох от дизентерии в окружении, и резал часовых самодельными ножами, а потом, уже на гражданке дал по морде одному спецуполномоченному, предложившему ему написать донос, и остался без работы с дырой в легком и спекулировал фруктами, хотя ему и предлагали очень выгодные должности... А почему, собственно, они должны уважать меня за все это? Что я ходил на танки с саблей наголо? Так ведь надо быть идиотом, чтобы иметь правительство, которое довело страну до такого положения... Тут он содрогнулся, представив себе, какую страшную неблагодарную работу должны были проделать эти юнцы, чтобы совершенно самостоятельно прийти к выводам, к которым взрослые приходят, содрав с себя всю шкуру, обратив душу в развалины, исковеркав свою жизнь и несколько соседних жизней... да и то не все, только некоторые, а большинство и до сих пор считает, что все было правильно и очень здорово, и, если понадобится - готовы начать все сначала... Неужели все-таки настали новые времена? Он глядел в зал почти со страхом. Кажется, будущему удалось все-таки запустить щупальца в самое сердце настоящего, и это будущее было холодным, безжалостным, ему было наплевать на все заслуги прошлого - истинные или мнимые.

- Ребята, - сказал Виктор. - Вы, наверное, этого не замечаете, но вы жестоки. Вы жестоки из самых лучших побуждений, но жестокость - это всегда жестокость. И ничего она не может принести кроме нового горя, новых слез и новых подлостей. Вот что вы имейте в виду. И не воображайте, что вы говорите что-то особенно новое. Разрушить старый мир, на его костях построить новый - это очень старая идея. Ни разу пока она не привела к желаемым результатам. о самое, что в старом мире вызывает особенно желание беспощадно разрушать, особенно легко приспосабливается к процессу разрушения, к жестокости, и беспощадности, становится необходимым в этом процессе и непременно сохраняется, становится хозяином в новом мире и в конечном счете убивает смелых разрушителей. Ворон ворону глаз не выклюет, жестокостью жестокость не уничтожить. Ирония и жалость, ребята! Ирония и жалость!

Вдруг весь зал поднялся. Это было совершенно неожиданно, и у Виктора мелькнула сумасшедшая мысль, что ему удалось, наконец, сказать нечто такое, что поразило воображение слушателей. Но он уже видел, что от дверей идет мокрец, легкий, почти нематериальный, словно тень, и дети смотрят на него, и не просто смотрят, а тянутся к нему, а он сдержанно поклонился Виктору, пробормотал извинения и сел рядом с Ирмой, и все дети тоже сели, а Виктор смотре на Ирму и видел, что она счастлива, что она старается не показать этого, но удовольствие и радость так и брызжут из нее. И прежде чем он успел опомниться заговорил Бол-Кунац.

- Боюсь, вы не так нас поняли, господин Банев, - сказал он. - Мы совсем не жестоки, а если и жестоки с вашей точки зрения, то только теоретически. Ведь мы вовсе не собираемся разрушать ваш старый мир. Мы собираемся построить новый. Вот вы жестоки: вы не представляете себе строительства нового без разрушения старого. А мы представляем себе это очень хорошо. Мы даже поможем вашему поколению создать этот ваш рай, выпивайте и закусывайте, на здоровье. Строить, господин Банев, только строить.

Виктор, наконец, оторвал взгляд от Ирмы и собрался с мыслями.

- Да, - сказал он. - Конечно. Валяйте, стройте. Я целиком с вами. Вы меня ошеломили сегодня, но я все равно с вами. А может быть, именно поэтому с вами. Если понадобится, я даже откажусь от выпивки и закуски... Не забывайте только, что старые миры приходилось разрушать именно потому, что они мешали... мешали строить новое, не любили новое, давили его...

- Нынешний старый мир, - загадочно сказал Бол-Кунац, - нам мешать не станет. Он будет даже помогать. Прежняя история прекратила течение свое, не надо на нее ссылаться.

- Что ж, тем лучше, - сказал Виктор устало. - Очень рад, что у вас так удачно все складывается...

Славные мальчики и девочки, подумал он. Странные, но славные. Жалко их, вот что... подрастут, полезут друг на друга размножаться, и начнется работа за хлеб насущный... Нет, подумал он с отчаянием. Может быть, и обойдется... Он сгреб со стола записки. Их накопилось довольно много: "Что такое факт?", "Может ли считаться честным и добрым человек, который работает на войну?", "Почему вы так много пьете?", "Ваше мнение о Шпенглере?"...

- Тут у меня несколько вопросов, - сказал он. - Не знаю, стоит ли теперь...

Прыщавый нигилист поднялся и сказал:

- Видите ли, господин Банев, я не знаю, что там за вопросы, дело-то в том, что это, в общем, не важно. Мы просто хотели познакомиться с современным известным писателем. Каждый известный писатель выражает идеологию общества или части общества, а нам нужно знать идеологию современного общества. Теперь мы знаем больше, чем до встречи с вами. Спасибо.

В зале зашевелились, загомонили: "Спасибо... Спасибо, господин Банев...", стали подниматься, выбираться со своих мест, а Виктор стоял, стиснув в кулаке записки, и чувствовал себя болваном и знал, что красен, что вид имеет растерянный и жалкий, но он взял себя в руки, сунул записки в карман и спустился со сцены.

Самым трудным было то, что он так и не понял, как следует относиться к этим деткам. Они были ирреальны, они были невозможны, их высказывания, их отношение к тому, что он думал, и к тому, что он говорил, не имело никаких точек соприкосновения с торчащими косичками, взлохмаченными вихрами, с плохо отмытыми шеями, с цыпками на худых руках, писклявым шумом, который стоял вокруг. Словно какая-то сила, забавляясь, совместила в пространстве детский сад и диспут в научной лаборатории. Совместила несовместимое. Наверное, именно так чувствовала та подопытная кошка, которой дали кусочек рыбки, почесали за ухом и в тот же момент ударили электрическим током, взорвали под носом пороховой заряд и ослепили прожектором... Да, сочувственно сказал Виктор кошке, состояние которой он представлял себе сейчас очень хорошо. Наша с тобой психика к таким шокам не приспособлена, мы с тобой от таких шоков и помереть можем...

Тут он обнаружил, что завяз. Его обступили и не давали пройти. На мгновение его охватил панический ужас. Он бы не удивился, если бы сейчас молча и деловито они навалились и принялись вскрывать его на предмет исследования идеологии... Но они не хотели его вскрывать. Они протягивали ему раскрытые книжки, дешевые блокнотики, листки бумаги. Они лепетали: "Автограф, пожалуйста!" Они пищали: "Вот здесь, пожалуйста!" Они сипели ломающимися голосами: "Будьте добры, господин Банев!"

И он достал авторучку и принялся свинчивать колпачок, с интересом постороннего прислушиваясь к своим ощущениям, и он не удивился, ощутив гордость. Это были призраки будущего, и пользоваться у них известностью было все-таки приятно.

***

===

У себя в номере он сразу полез в бар, налил джину и выпил залпом, как лекарство. С волос по лицу и за шиворот стекала вода - оказывается он забыл надеть капюшон. Брюки промокли по колено и облепили ноги - вероятно, он шагал, не разбирая дороги, прямо по лужам. Зверски хотелось курить, он ни разу не закурил за эти два с лишним часа...

Акселерация, твердил он про себя, когда сбрасывал прямо на пол мокрый плащ, переодевался, вытирая голову полотенцем. Это всего лишь акселерация, - успокаивал он себя, раскуривая сигарету и делая первые жадные затяжки. Вот она, акселерация в действии, с ужасом думал он, вспоминая уверенные детские голоса, твердившие ему невозможные вещи. Боже, спаси взрослых боже, спаси их родителей, просвети и сделай умнее, сейчас самое время... Для твоей же пользы прошу тебя, боже, а то построят они тебе вавилонскую башню, надгробный памятник всем дуракам, которых ты выпустил на эту землю плодиться и размножаться, не продумав как следует последствий акселерации... Простак ты, братец...

Виктор выплюнул на ковер окурок и раскурил новую сигарету. Чего это я разволновался? - подумал он. - Фантазия разыгралась... Ну, дети, ну, акселерация, ну не по годам развитые. Что я, не по годам развитых детей не видел? Откуда взял я, что они все это сами выдумали? Нагляделись в городе всякой грязи, начитались книжек, все упростили и пришли, естественно, к выводу, что надобно строить новый мир. И совсем не все они такие. Есть у них атаманы, крикуны - Бол-Кунац, прыщавый этот... и еще хорошенькая девчушка. Заводилы. А остальные - дети как дети, сидели, слушали и скучали... Он знал, что это неправда. Ну, положим, не скучали, слушали с интересом, - все-таки провинция, известный писатель... Черта с два в их возрасте я стал бы читать мои книги. Черта с два в их возрасте я пошел бы куда-нибудь, кроме кино с пальбой или проезжего цирка любоваться на ляжки канатоходицы. Глубоко начхать мне было бы на старый мир, и на новый мир, я об этом представления не имел - футбол до полного изнеможения, или вывинтить где-нибудь лампочку и ахнуть об стену, или подстеречь какого-нибудь Гогочку и начистить ему рыло... Виктор откинулся в кресле и вытянул ноги. Мы все вспоминаем события счастливого детства с умилением и уверены, что со времен Тома Сойера так было, есть и будет. Должно быть. А если не так, значит ребенок ненормальный, вызывает со стороны легкую жалость, а при непосредственном столкновении - педагогическое негодование. А ребенок кротко смотрит на тебя и думает: ты, конечно, взрослый, здоровенный, можешь меня выпороть, однако, как ты был с самого детства дураком, так и остался, и помрешь дураком, но тебе этого мало, ты еще и меня дураком хочешь сделать...

Виктор налил себе еще джину и начал вспоминать, как все было, и ему пришлось сделать последний глоток, чтобы не сгореть от сраму. Как он приперся к этим ребятишкам, самовлюбленный и самоуверенный, сверху-вниз смотрящий, надутый остолоп, как он сразу начал с достижений современной науки, и как его осадили, но он не успокоился и продолжал демонстрировать свою острую интеллектуальную недостаточность, как его честно пытались направит на путь истинный, и ведь предупреждали, но он все нес банальщину и тривиальщину, все воображал, что кривая вывезет - что чего там, и так сойдет - а когда ему, наконец, потеряв терпение, надавали по морде, он малодушно ударился в слезы и стал жаловаться, что с ним плохо обращаются... и как он постыдно возликовал, когда они из жалости стали брать у него автографы... Виктор зарычал, поняв, что о сегодняшнем он, несмотря на свою натужную честность, никогда и никому не осмелится рассказать и что через каких-нибудь полчаса из соображения сохранения душевного равновесия он хитро повернет все так, будто учиненное сегодня над ним плоходействие было величайшим триумфом в его жизни или во всяком случае довольно обычной и не слишком интересной встречей с периферийными вундеркиндами, которые - что с них взять? - дети, а потому неважно разбираются в литературе и в жизни... Меня бы в департамент просвещения, подумал он с ненавистью. - Там такие всегда были нужны... Одно утешение, подумал он, этих ребятишек пока еще очень мало, и если акселерация пойдет даже нынешними темпами, то к тому времени, когда их будет много, я уже, даст бог, благополучно помру. Как это славно - вовремя помереть!..

В дверь постучали. Виктор крикнул "Да!", и вошел Павор в стеганом бухарском халате, растрепанный, с распухшим носом.

- Наконец-то, - сказал он насморочным голосом, сел напротив, извлек из-за пазухи большой мокрый платок и принялся сморкаться и чихать. Жалкое зрелище - ничего и не осталось от прежнего Павора.

- Что "наконец-то"? - спросил Виктор. - Джину хотите?

- Ох, не знаю... - отозвался Павор, хихикая и всхрапывая. - Меня этот город доконает... Р-р-рум-чх-х-чих! Ох...

- Будьте здоровы, - сказал Виктор. Павор уставился на него слезящимися глазами.

- Где вы пропадаете? - спросил он капризно. - Я три раза к вам толкался, хотел взять что-нибудь почитать. Погибаю ведь, одно занятие здесь - читать и сморкаться... В гостинице ни души, к швейцару обратился, так он мне, дурень старый, телефонную книгу предложил и старые проспекты... "Посетите наш солнечный город". У вас есть что-нибудь почитать?

- Вряд ли, - сказал Виктор.

- Какого черта, вы же писатель! Ну, я понимаю, других вы никогда не читаете, но себя то уж наверняка много перелистываете... Вокруг только и говорят: Банев, Банев... Как там у вас называется? "Смерть после полудня"? "Полночь после смерти"? Не помню...

- "Беда приходит в полночь", - сказал Виктор.

- Вот-вот. Дайте почитать.

- Не дам. Нету, - решительно сказал Виктор. - А если бы и была, все равно не дал бы. Вы бы мне ее всю засморкали. Да и не поняли бы там ничего.

- Почему это - не понял бы? - осведомился Павор с возмущением. - Там у вас, говорят, из жизни гомосексуалистов, чего же тут не понять?

- Сами вы... - сказал Виктор. - Давайте лучше джину выпьем. Вам с водой?

Павор чихнул, заворчал, в отчаянии оглядел комнату, закинул голову и снова чихнул.

- Башка болит, - пожаловался он. - Вот здесь... А где вы были? Говорят, встречались с читателями. С местными. С местными гомосексуалистами?

- Хуже, - сказал Виктор. - Я встречался с местными вундеркиндами. Вы знаете, что такое акселерация?

- Акселерация? Это что-то связанное с преждевременным созреванием? Слыхал. Об этом одно время шумели, но потом в нашем департаменте создали комиссию, и она доказала, что это есть результат личной заботы господина Президента о подрастающем поколении львов и мечтателей, так что все стало на свои места. Но я-то знаю, о чем вы говорите, я этих местных вундеркиндов видел. Упаси бог от таких львов, ибо место им в кунсткамере.

- А может быть, это нам с вами место в кунсткамере? - возразил Виктор.

- Может быть, - согласился Павор. - Только акселерация здесь не при чем. Акселерация - дело биологическое и физиологическое. Возрастание веса новорожденных, потом они вымахивают метра на два, как жирафы, и в двенадцать лет уже готовы размножаться. А здесь - система воспитания, детишки самые обыкновенные, а вот учителя у них...

- Что - учителя?

Павор чихнул.

- А вот учителя - необыкновенные, - сказал он гнусаво.

Виктор вспомнил директора гимназии.

- Что же в здешних учителях необыкновенного? - спросил он. Что они ширинку забывают расстегнуть?

- Какую ширинку? - спросил Павор, озадаченно воззрившись на Виктора. - У них и ширинок-то никаких нет.

- А еще что? - спросил Виктор.

- В каком смысле?

- Что у них еще необыкновенного?

Павор долго сморкался, а Виктор посасывал джин и смотрел на него с жалостью.

- Ни черта, я вижу, вы не знаете, - сказал Павор, разглядывая засморканный платок. - Как справедливо утверждает господин Президент, главное свойство наших писателей - это хроническое незнание жизни и оторванность от интересов народа, нации... Вот вы здесь уже больше недели. Были вы где-нибудь, кроме кабака и санатория? Говорили вы с кем-нибудь, кроме этой пьяной скотины Квадриги? Черт знает, за что вам деньги платят...

- Ну, ладно, хватит, - сказал Виктор. - Хватит с меня и газет. Тоже мне - критик в соплях, учитель без ширинки...

- А-а, не любите? - сказал Павор с удовлетворением. - Так и быть, не буду... Расскажите, как вы встречались с вундеркиндами.

- Да, ну что там рассказывать, - сказал Виктор. - Вундеркинды как вундеркинды...

- А все-таки?

- Ну, я пришел. Задали мне несколько вопросов. Интересные вопросы, вполне взрослые... - Виктор помолчал. - В общем, если говорить честно, мне там здорово всыпали...

- А какие вопросы? - спросил Павор. Он смотрел на Виктора с искренним интересом, и, кажется, с сочувствием.

- Дело не в вопросах, - вздохнул Виктор. - Если говорить откровенно, меня больше всего поразило, что они как взрослые, да еще не просто как взрослые, а как взрослые высокого класса... Адское какое-то, болезненное несоответствие... - Павор сочувственно кивал. - Словом, плохо мне там было, - сказал Виктор. - Неохота вспоминать.

- Понятно, - сказал Павор. - Не вы первый, не вы последний. Должен вам сказать, что родители двенадцатилетнего ребенка - это всегда существа довольно жалкие, обремененные кучей забот. Но здешние родители - это что-то особенное. Они мне напомнили тылы оккупационной армии в районе активных партизанских действий... Ну, а о чем вас все-таки спрашивали?

- Да спрашивали, что такое прогресс, - сказал Виктор горестно.

- Так. И что же такое по-ихнему прогресс?

- А по-ихнему прогресс - это очень просто. Загнать нас всех в резервации, чтобы не путались под ногами, а самим на свободе изучать Зурзмансора и Шпенглера. Такое у меня, во всяком случае, впечатление.

- Что же, очень даже может быть, - сказал Павор. - Каков поп, таков и приход. Вот вы говорите: акселерация, Зурзмансор... А вы знаете, что говорит по этому поводу нация?

- Кто-кто?

- Нация!.. Она говорит, что все беды от мокрецов. Дети свихнулись от мокрецов...

- Это потому, что в городе нет евреев, - заметил Виктор. Потом он вспомнил мокреца, который пришел в зал, и как дети встали, и какое лицо было у Ирмы. - Вы это серьезно? - спросил он.

- Это не я, - сказал Павор. - Это голос нации. Вокс попули. Киски из города сбежали, а детишки обожают мокрецов, шляются к ним в лепрозорий, днюют и ночуют там, отбились от рук, никого не слушаются. Воруют у родителей деньги и покупают книги... Говорят, сначала родители очень радовались, что дети не рвут штанов, лазая по заборам, а тихо сидят дома и почитывают книжки. Тем более, что погода плохая. Но теперь уже все видят, к чему это привело и то это затеял. Теперь уже никто больше не радуется. Однако мокрецов по старинке боятся и только рычат им вслед...

Голос нации, подумал Виктор. Голос Лолы и господина бургомистра. Слыхали мы этот голос... Кошки, дожди, телевизоры. Кровь христианских младенцев...

- Я не понимаю, - сказал он. - Вы это серьезно или от скуки?

- Это не я! - сказал Павор проникновенно. - Так говорят в городе.

- Как говорят в городе, мне ясно, - сказал Виктор. - А вы-то сами что об этом думаете?

Павор пожал плечами.

- Течение жизни, - туманно сказал он. Трепотня пополам с истиной. Он посмотрел на Виктора поверх платка. - Не считайте меня идиотом, сказал он, - вспомните лучше детей, где вы еще видели таких детей? Или, по крайней мере, столько таких детей?

Да, подумал Виктор, таких детей... Кошки кошкам, но этот мокрец в зале - это вам не кошка пополам с дождем... Есть такое выражение: лицо, освещенное изнутри. Именно такое лицо было у Ирмы, а когда она разговаривает со мной, лицо ее освещено только снаружи. А с матерью она вообще не разговаривает - цедит сквозь зубы что-то брезгливо снисходительное... Но если это так, если это правда, а не грязная болтовня, то выглядит это крайне нечист плотно. Что им нужно от детей? Они же больные люди, обреченные... И вообще, что за свинство - настраивать детей против родителей, даже против таких родителей, как мы с Лолой. Хватит с нас господина Президента: нация выше родительских уз, Легионы Свободы - ваш отец и ваша мать, и мальчик идет в ближайший штаб и сообщает, что отец назвал господина Президента странным человеком, а мать назвала поход Легиона разорительным предприятием. А теперь еще является черный мокрый дядя и уже безо всяких объясняет, что отец твой - пьяная безмозглая скотина, а мать - дура и шлюха. Положим, что это верно, но все равно свинство, все это должно делаться не так, и не их это собачье дело, не они за это отвечают, и никто не просит заниматься таким просветительством... Патология какая-то. Если только это просветительство. А если похуже? Дитя начинает розовыми губками лепетать о прогрессе, начинает строить страшные жестокие вещи, не ведая, что лепечет, но уже от младых ногтей приучаясь к интеллектуальной жестокости, к самой страшной жестокости, какую можно придумать, а они, намотав черные тряпки на шелушащиеся физиономии, стоят за стеной и дергают ниточки... и, значит, никакого нового поколения нет, а есть вся та же старая и грязная игра в марионетки, и я был вдвойне ослом, когда обмирал сегодня на сцене... До чего же это мерзкая затея - наша цивилизация...

- ...имеющий глаза да видит, - говорил Павор. - Нас не пускают в лепрозорий. Колючая проволока, солдаты, ладно. Но кое-что можно видеть и здесь, в городе. Я видел, как мокрецы разговаривают с мальчишками и как ведут себя при этом эти мальчишки, какими они становятся ангелочками, а спроси у него, как пройти к фабрике - он тебя обольет презрением с ног до головы...

Нас не пускают в лепрозорий, - думал Виктор. - Колючая проволока - а мокрецы гуляют по городу свободно. Но не Голем же это выдумал... Вот сволочь, подумал он, отец нации. Вот мерзавец. Значит, и здесь его работа. Лучший друг детей... Очень может быть, очень на него похоже. А вы знаете, господин Президент, на вашем месте я бы попытался разнообразить свои приемы. Слишком легко стало отличить ваш хвост от всех других хвостов. Колючая проволока, солдаты, пропуска - значит, господин Президент; значит, обязательно какая-нибудь мерзость...

- На кой черт там колючая проволока? - спросил Виктор.

- А я откуда знаю? - сказал Павор. - Никогда раньше там не было колючей проволоки.

- Значит, вы там бывали?

- Почему? Не был. Но не первый же я здесь санитарный инспектор... да дело и не в колючей проволоке, мало ли на свете колючей проволоки. Детишек туда пускают беспрепятственно, мокрецов оттуда выпускают беспрепятственно, а нас с вами туда не пустят - вот это удивительно.

Нет, это все-таки не Президент, - думал Виктор. - Президент и чтение Зурзмансора, да еще и Банева - это как-то не совмещается. И эта разрушительная идеология... Если бы я такое написал, меня бы распяли. Непонятно, непонятно... и нечисто. Спрошу-ка я у Ирмы, подумал он. Просто спрошу и посмотрю, что она будет делать... Между прочим, и Диана должна кое-что знать...

- Вы не слушаете? - спросил Павор.

- Виноват, задумался.

- Я говорю, что не удивился бы, если бы город принял бы меры. При чем, как и полагается городу, жестокие.

- Я тоже не удивился бы, - пробормотал Виктор. - Я не удивлюсь, если даже мне самому захочется принять кое-какие меры.

Павор поднялся и подошел к окну.

- Ну и погодка, - сказал он с тоской. - Уехать бы отсюда поскорее. Дадите вы мне книгу или нет?

- У меня нет книг, - сказал Виктор. - Все, что я с собой привез, все в санатории... Слушайте, а зачем мокрецам наши дети?

Павор пожал плечами.

- Это же больные люди, - ответил он. - Откуда нам знать, мы то с вами здоровые.

В дверь постучали, и вошел Голем, грузный и мокрый.

- Спросим Голема, - сказал Павор. - Голем, зачем мокрецам наши дети?

- Ваши дети? - спросил Голем, внимательно разглядывая этикетку на бутылке с джином, - у вас есть дети, Павор?

- Павор утверждает, - сказал Виктор, - будто ваши мокрецы настраивают городских детей против родителей. Что вы об этом знаете, Голем?

- Гм, - сказал Голем. - Где у вас чистые стаканы? Ага... Мокрецы настраивают детей? Ну что ж... Не они первые, не они последние. Он прямо в плаще повалился на кушетку и понюхал джин в стакане. - И почему бы в наше время не настраивать детей против родителей, если белых настраивают против черных, а желтых настраивают против белых, а глупых настраивают против умных... Что вас, собственно, удивляет?

- Павор утверждает, - повторил Виктор, - что ваши мокрецы шляются по городу и учат детей всяким странным вещам. Я тоже заметил кое-что подобное, хотя пока ничего не утверждаю. Так вот я ничему не удивляюсь а спрашиваю вас: правда это или нет?

- Насколько я знаю, - сказал Голем, - мокрецы спокон веков имели совершенно свободный доступ в город. Не знаю, что вы имеете в виду, когда говорите про обучение всяким странным вещам, но позвольте мне спросить вас, аборигена этих мест: знакома ли вам игрушка под названием "злой волчок"?

- Ну, конечно, - сказал Виктор.

- У вас была такая игрушка?

- У меня, конечно, нет... но у ребят, пожалуй, была... - Виктор замялся. - Да, действительно, - сказал он. - Ребята говорили, что этот волчок подарил им мокрец. Вы это имеете в виду?

- Да, именно это. И "погодник", и "деревянную руку"...

- Пардон, - сказал Павор. - Можно ли узнать мне, пришельцу из столицы, о чем говорят аборигены?

- Нельзя, - сказал Голем. - Это не входит в вашу компетенцию.

- Откуда вы знаете, что входит в мою компетенцию? - спросил Павор с обиженным видом.

- Знаю, - сказал Голем. - Догадываюсь, потому что мне так хочется... И перестаньте врать, вы же торговали у Тэдди "погодник" и прекрасно знаете, что это такое.

- Идите вы к черту, - сказал Павор капризно. - Я не про "погодник"...

- Погодите, Павор, - нетерпеливо сказал Виктор. - Голем, вы не ответили на мой вопрос.

- Разве? А мне показалось, что ответил... Видите ли, Виктор, мокрецы - глубоко и безнадежно больные люди. Это страшная штука - генетическая болезнь. Но при этом они сохраняют доброту и ум, так что не надо их обижать.

- Кто их обижает?

- А разве вы их не обижаете?

- Пока нет. Пока даже наоборот.

- Ну, тогда все в порядке, - сказал Голем и поднялся. - Тогда поехали.

Виктор вытаращил глаза.

- Куда поехали?

- В санаторий. Я еду в санаторий, вы, я вижу, тоже собираетесь в санаторий, а вы, Павор, ложитесь в постель. Хватит распространять грипп.

Виктор посмотрел на часы.

- Не рано ли? - сказал он.

- Как угодно. Только имейте в виду, с сегодняшнего дня автобус отменили. За нерентабельностью.

- А может быть, сначала пообедаем?

- Как угодно, - повторил Голем. - Я никогда не обедаю. И вам не советую.

Виктор пощупал живот.

- Да, - сказал он. Потом он посмотрел на Павора. - Поеду, пожалуй.

- А мне-то что? - сказал Павор. Он был обижен. - Только книжек привезите.

- Обязательно, - пообещал Виктор и стал одеваться.

***

Источники :

https://librebook.me/gadkie_lebedi/vol1/1

https://fb2.top/gadkie-lebedi-93841/read

https://strugacki.ru/book_23.html

https://www.kinopoisk.ru/film/197352/

https://litmir.club/br/?b=70645

https://4italka.site/fantastika/nauchnaya_fantastika/54633/fulltext.htm

https://ru.wikipedia.org/wiki/Гадкие_лебеди_(повесть)

https://fantlab.ru/work565

https://fantlab.ru/autor52

...

Аркадий и Борис Стругацкие «Гадкие лебеди»

...

Аркадий и Борис Стругацкие

Гадкие лебеди

Другие названия: Время дождя; Прекрасный утёнок

Повесть, 1972 год (год написания: 1967)

***

Страна : Россия
Жанры :
Фантастика 95%

Видные русские советские прозаики, кинодраматурги, братья-соавторы, бесспорные лидеры советской НФ на протяжении трех последних десятилетий и самые известные советские писатели-фантасты за рубежом (на начало 1991-х гг. — 321 книжное издание в 27 странах); классики современной НФ, влияние которых на ее развитие, в частности, в СССР трудно переоценить.

***

Слушать - https://akniga.org/bratya-strugackie-gadkie-lebedi

***