Главная » 2022»Февраль»8 » Три мушкетёра. Александр Дюма. 015. XXVI. ДИССЕРТАЦИЯ АРАМИСА.
15:42
Три мушкетёра. Александр Дюма. 015. XXVI. ДИССЕРТАЦИЯ АРАМИСА.
***
=== - Дальше.
- Вместо того чтобы отправить письмо по почте, что никогда не бывает
вполне надежно, я воспользовался тем, что один из наших людей должен был
ехать в Париж, и приказал ему лично вручить письмо этой герцогине. Ведь это
и значило исполнить желание господина Портоса, который так сильно
беспокоился об этом письме, не так ли?
- Приблизительно так.
- Так вот, сударь, известно ли вам, кто такая эта знатная дама?
- Нет, я слыхал о ней от Портоса, вот и все.
- Известно ли вам, кто такая эта мнимая герцогиня?
- Повторяю вам, что я не знаю ее.
- Это старая прокурорша из Шатле (*41), сударь, госпожа Кокнар, которой
по меньшей мере пятьдесят лет и которая еще корчит из себя ревнивицу. Мне и
то показалось странно: знатная особа - и живет на Медвежьей улице!
- Почему вы знаете все это?
- Да потому, что, получив письмо, она очень рассердилась и сказала, что
господин Портос - ветреник и что он, наверное, получил удар шпагой из-за
какой-нибудь женщины.
- Так он получил удар шпагой?
- О, господи, что это я сказал?
- Вы сказали, что Портос получил удар шпагой.
- Так-то так, но ведь он строго-настрого запретил мне рассказывать об
этом!
- Почему же?
- Почему! Да потому, сударь, что он хвалился проткнуть насквозь
незнакомца, того самого, с которым он ссорился, когда вы уезжали, а вышло
наоборот - этот незнакомец уложил его, несмотря на все его бахвальство. И
вот господин Портос, человек очень гордый со всеми, кроме этой герцогини,
которую он хотел разжалобить рассказом о своем приключении, никому не хочет
признаться в том, что получил удар шпагой.
- Так, значит, этот удар шпагой и держит его в постели?
- Да, и славный удар, могу уверить! Должно быть, у вашего приятеля душа
гвоздями прибита к телу.
- Так вы были при этом?
- Я из любопытства пошел вслед за ними и видел поединок, но так, что
дерущиеся меня не видели.
- И как же было дело?
- О, дело длилось недолго, могу вас уверить! Они стали в позицию.
Незнакомец сделал выпад, и так быстро, что, когда Портос собрался
парировать, у него в груди уже сидело три дюйма железа. Он упал на спину.
Незнакомец сейчас же приставил ему к груди острие шпаги, и господин Портос,
видя, что он всецело во власти противника, признал себя побежденным. После
чего незнакомец спросил, как его имя, и, узнав, что его зовут Портос, а не
д'Артаньян, предложил ему опереться на его руку, довел до гостиницы, вскочил
на лошадь и исчез.
- Так, значит, этот незнакомец искал ссоры с д'Артаньяном?
- Кажется, да.
- И вы не знаете, что с ним было дальше?
- Нет. Я никогда не видал его ни до этого, ни потом.
- Отлично. Я узнал все, что мне было нужно. Итак, вы говорите, что
комната Портоса находится на втором этаже, номер первый?
- Да, сударь, лучшая комната в гостинице, комната, которую я уже десять
раз мог бы сдать.
- Полно, успокойтесь, - сказал со смехом д'Артаньян, - Портос заплатит
вам деньгами герцогини Кокнар.
- О сударь, пусть она будет кем угодно - прокуроршей или герцогиней, -
лишь бы она развязала свой кошелек! Но нет, она самым решительным образом
объявила, что требования господина Портоса и его измены надоели ей и что она
не пошлет ему ни одного су.
- И вы передали ее ответ вашему постояльцу?
- Ну нет, мы воздержались от этого: ведь тогда он догадался бы, каким
образом мы выполнили его поручение.
- Так, значит, он все еще ждет этих денег?
- Вот в том-то и дело, что ждет! Только вчера он написал ей вторично,
но на этот раз письмо отправил по почте его слуга.
- Так вы говорите, что прокурорша стара и некрасива?
- По меньшей мере пятьдесят лет, сударь, и совсем не хороша собой, судя
по тому, что сказал Пато.
- В таком случае, будьте покойны, в конце концов она смягчится. К тому
же Портос не мог задолжать вам так уж много.
- Как это не мог? Пистолей двадцать, не считая лекаря. Ого! Он ни в чем
себе не отказывает - сразу видно, что привык широко жить.
- Ну, если его покинет любовница, у него найдутся друзья, могу в этом
поручиться. Так что, любезный хозяин, не тревожьтесь и продолжайте
относиться к нему с тем вниманием, какого требует его положение.
- Сударь, вы обещали не упоминать о прокурорше и ни слова не говорить о
ране.
- Можете не напоминать мне об этом, я дал вам слово.
- Ведь он убьет меня, если узнает!
- Не бойтесь, он не так страшен на деле, как кажется.
С этими словами д'Артаньян стал подниматься по лестнице, оставив своего
хозяина несколько успокоенным относительно двух вещей, которыми он, видимо,
очень дорожил: кошелька и жизни.
Наверху, на двери, наиболее заметной во всем коридоре, была выведена
черными чернилами гигантская цифра "I"; д'Артаньян постучался и на
предложение идти своей дорогой, последовавшее изнутри, вошел в комнату.
Портос лежал в постели и играл в ландскнехт с Мушкетоном, чтобы набить
руку, между тем как вертел с нанизанной на него куропаткой кружился над
очагом, а в обоих углах большого камина кипели на двух жаровнях две
кастрюли, откуда доносился смешанный запах фрикасе из кроликов и рыбы под
винным соусом, приятно ласкавший обоняние. Вся конторка и вся мраморная
доска комода были заставлены пустыми бутылками.
Увидев друга, Портос вскрикнул от радости, а Мушкетон, почтительно
встав, уступил место д'Артаньяну и пошел взглянуть на кастрюли, которые,
видимо, находились под его особым наблюдением.
- Ах, черт возьми, это вы! - сказал Портос д'Артаньяну. - Добро
пожаловать! Прошу прощения за то, что я не встаю... Кстати, - добавил он,
глядя на д'Артаньяна с легким беспокойством, - вам известно, что со мной
случилось?
- Нет.
- Хозяин ничего не говорил вам?
- Я спросил у него, где вы, и сейчас же прошел наверх.
Портос, видимо, вздохнул свободнее.
- А что же это с вами случилось, любезный Портос? - спросил д'Артаньян.
- Да то, что, нападая на моего противника, которого я уже успел
угостить тремя ударами шпагой, и собираясь покончить с ним четвертым, я
споткнулся о камень и вывихнул себе колено.
- Да что вы?
- Клянусь честью! И к счастью для этого бездельника, не то я прикончил
бы его на месте, ручаюсь за это!
- А куда он девался?
- Не знаю, право. Он получил хорошую порцию и уехал, не прося сдачи...
Ну а вы, милый д'Артаньян, что же было с вами?
- Так, значит, этот вывих, - продолжал Д'Артаньян, - и удерживает вас в
постели, любезный Портос?
- Представьте себе, такая безделица! Впрочем, через несколько дней я
буду уже на ногах.
- Но почему же вы не велели перевезти себя в Париж? Ведь вам здесь,
должно быть, отчаянно скучно?
- Именно это я и собирался сделать, но я должен кое в чем вам
признаться, любезный друг.
- В чем же?
- А вот в чем. Так как я действительно отчаянно скучал здесь, как вы
сказали сами, и так как у меня были в кармане полученные от вас семьдесят
пять пистолей, я, чтобы развлечься, попросил подняться ко мне одного
дворянина, остановившегося здесь проездом, и предложил ему партию в кости.
Он согласился, и вот мои семьдесят пять пистолей перешли из моего кармана в
его карман, не говоря о лошади, которую он увел в придачу... Ну а как вы,
любезный д'Артаньян?
- Что делать, любезный Портос, нельзя во всем иметь удачу, - сказал
д'Артаньян. - Знаете пословицу: "Кому не везет в игре, тому везет в любви".
Вам слишком везет в любви, чтобы игра не мстила вам за это. Но что вам до
превратностей судьбы! Разве у вас, негодный вы счастливчик, разве у вас нет
вашей герцогини, которая, конечно, не замедлит прийти вам на помощь?
- Вот именно потому, что я такой неудачный игрок, - ответил Портос с
самым непринужденным видом, - я и написал ей, чтобы она прислала мне
луидоров пятьдесят, которые совершенно необходимы в моем теперешнем
положении.
- И что же?
- Что же! Должно быть, она находится в одном из своих поместий - я не
получил ответа.
- Да что вы?
- Да, ответа нет. И вчера я отправил ей второе послание, еще
убедительнее первого... Но ведь здесь вы, милейший друг, поговорим же о вас.
Признаюсь, я начал было немного беспокоиться за вашу судьбу.
- Однако, судя по всему, хозяин неплохо обходится с вами, любезный
Портос, - сказал д'Артаньян, показывая больному на полные кастрюли и пустые
бутылки.
- Что вы! - ответил Портос. - Три или четыре дня назад этот наглец
принес мне счет, и я выставил его за дверь вместе со счетом. Так что теперь
я сижу здесь как победитель, как своего рода завоеватель, а потому, опасаясь
нападения, вооружен до зубов.
- Однако вы, кажется, иногда делаете вылазки, - со смехом возразил
д'Артаньян. И он показал пальцем на бутылки и кастрюли.
- К несчастью, не я! - ответил Портос. - Проклятый вывих держит меня в
постели. Это Мушкетон осматривает местность и добывает съестные припасы...
Мушкетон, друг мой, - продолжал Портос, - как видите, к нам подошло
подкрепление, и нам придется пополнить запас продовольствия.
- Мушкетон, - сказал д'Артаньян, - вы должны оказать мне услугу.
- Какую, сударь?
- Научить вашему способу Планше. Может случиться, что я тоже попаду в
осадное положение, и мне бы отнюдь не помешало, если бы он смог доставлять
мне такие же удобства, какие вы преподносите своему господину.
- О, господи, - скромно сказал Мушкетон, - да нет ничего легче, сударь!
Нужно быть ловким - вот и все. Я вырос в деревне, и отец мой в часы досуга
немножечко занимался браконьерством.
- А что он делал в остальное время?
- Промышлял ремеслом, которое я всегда считал довольно прибыльным.
- Каким же?
- Это было во время войн католиков с гугенотами. Видя, что католики
истребляют гугенотов, а гугеноты истребляют католиков, и все это во имя
веры, отец мой изобрел для себя веру смешанную, позволявшую ему быть то
католиком, то гугенотом. Вот он и прогуливался обычно с пищалью на плече за
живыми изгородями, окаймлявшими дороги, и, когда замечал одиноко бредущего
католика, протестантская вера сейчас же одерживала верх в его душе. Он
наводил на путника пищаль, а потом, когда тот оказывался в десяти шагах,
заводил с ним беседу, в итоге которой путник всегда почти отдавал свой
кошелек, чтобы спасти жизнь. Само собой разумеется, что, когда отец встречал
гугенота, его сейчас же охватывала такая пылкая любовь к католической
церкви, что он просто не понимал, как это четверть часа назад у него могли
возникнуть сомнения в превосходстве нашей святой религии. Надо вам сказать,
что я, сударь, католик, ибо отец, верный своим правилам, моего старшего
брата сделал гугенотом.
- А как кончил свою жизнь этот достойный человек? - спросил д'Артаньян.
- О сударь, самым плачевным образом. Однажды он оказался на узенькой
тропинке между гугенотом и католиком, с которыми он уже имел дело и которые
его узнали. Тут они объединились против него и повесили его на дереве. После
этого они пришли хвастать своим славным подвигом в кабачок первой попавшейся
деревни, где как раз сидели и пили мы с братом...
- И что же вы сделали? - спросил д'Артаньян.
- Мы выслушали их, - ответил Мушкетон, - а потом, когда, выйдя из
кабачка, они разошлись в разные стороны, брат мой засел на дороге у
католика, а я на дороге у гугенота. Два часа спустя все было кончено: каждый
из нас сделал свое дело, восхищаясь при этом предусмотрительностью нашего
бедного отца, который, из предосторожности, воспитал нас в различной вере.
- Правда, Мушкетон, ваш отец был, как видно, очень смышленый малый. Так
вы говорите, что в часы досуга этот честный человек занимался
браконьерством?
- Да, сударь, и это именно он научил меня ставить силки и закидывать
удочки. Поэтому, когда наш негодный хозяин стал кормить нас обильной, но
грубой пищей, которая годится для каких-нибудь мужланов, но не подходит для
таких нежных желудков, как наши, я потихоньку возвратился к своему старому
ремеслу. Прогуливаясь в лесах принца, я расставлял силки на оленьих тропах,
а лежа на берегу прудов его высочества, закидывал удочки, и теперь,
благодарение богу, мы, как видите, не терпим недостатка в куропатках и
кроликах, карпах и угрях, во всех этих легких и полезных блюдах, пригодных
для больных людей.
- Ну а вино? - спросил д'Артаньян. - Кто поставляет вам вино? Хозяин?
- Как вам сказать... И да и нет.
- Как это - "и да и нет"?
- Он, правда, поставляет нам его, но не знает, что имеет эту честь.
- Объяснитесь яснее, Мушкетон, беседа с вами весьма поучительна.
- Извольте, сударь. Случайно во время своих путешествий я встретился с
одним испанцем, который повидал много стран и в том числе Новый Свет.
- Какое отношение имеет Новый Свет к бутылкам, которые стоят на этой
конторке и на этом комоде?
- Терпение, сударь, - всему свое время.
- Верно, Мушкетон, полагаюсь на вас и слушаю.
- У этого испанца был слуга, который сопровождал его во время
путешествия в Мексику. Этот слуга был моим земляком, и мы быстро подружились
с ним, тем более что и по характеру мы были очень схожи друг с другом. Оба
мы больше всего на свете любили охоту, и он рассказывал мне, как в пампасах
туземцы охотятся на тигров и диких быков с помощью обыкновенной затяжной
петли, которую они накидывают на шею этим страшным животным. Сначала я не
хотел верить, что можно дойти до такой степени ловкости, чтобы бросить
веревку за двадцать - тридцать шагов и попасть куда хочешь, но вскоре мне
пришлось признать, что это правда. Мой приятель ставил в тридцати шагах
бутылку и каждый раз захватывал горлышко затяжной петлей. Я начал усиленно
упражняться, и так как природа наделила меня кое-какими способностями, то
сейчас я бросаю лассо не хуже любого мексиканца. Ну вот, понимаете? У нашего
хозяина богатый винный погреб, но с ключом он никогда не расстается. Однако
в подвале есть отдушина. Вот через эту-то отдушину я и бросаю лассо. Теперь
я знаю, где есть хорошее местечко, и черпаю из него свои запасы... Вот,
сударь, какое отношение Новый Свет имеет к бутылкам, которые стоят на
конторке и на комоде! А теперь не угодно ли вам попробовать нашего вина и
сказать без предубеждения, что вы о нем думаете?
- Благодарю, друг мой, благодарю; к сожалению, я только что
позавтракал.
- Что ж, Мушкетон, - сказал Портос, - накрой на стол, и, пока мы с
тобой будем завтракать, д'Артаньян расскажет нам, что было с ним за те
десять дней, во время которых мы не видались.
- Охотно, - ответил д'Артаньян.
Пока Портос и Мушкетон завтракали с аппетитом выздоравливающих и с
братской сердечностью, сближающей людей в несчастии, д'Артаньян рассказал
им, как, будучи ранен, Арамис вынужден был остаться в Кревкере, как Атос
остался в Амьене, отбиваясь от людей, обвинивших его в сбыте фальшивых
денег, и как он, д'Артаньян, вынужден был, чтобы добраться до Англии,
распороть живот графу де Варду.
Однако на этом и оборвалась откровенность д'Артаньяна; он рассказал
только, что привез из Великобритании четырех великолепных лошадей - одну для
себя, а остальных для товарищей, и, наконец, сообщил Портосу, что
предназначенная для него лошадь уже стоит в конюшне гостиницы.
В эту минуту вошел Планше и объявил своему господину, что лошади
отдохнули и можно будет заночевать в Клермоне.
Так как д'Артаньян был теперь почти спокоен за Портоса и ему не
терпелось поскорее узнать, что сталось с двумя остальными товарищами, он
пожал больному руку и сказал, что едет продолжать поиски. Впрочем, он
собирался вернуться той же дорогой и через недельку думал захватить Портоса
с собой, если бы оказалось, что к тому времени мушкетер еще не покинул
гостиницу "Гран-СенМартен".
Портос ответил, что, по всей вероятности, вывих не позволит ему уехать
раньше. К тому же ему надо было быть в Шантильи, чтобы дождаться здесь
ответа от своей герцогини.
Д'Артаньян пожелал ему скорого и благоприятного ответа, а затем, еще
раз поручив Мушкетону заботиться о Портосе и расплатившись с хозяином,
отправился в путь вместе с Планше, который уже избавился от одной из
верховых лошадей.
XXVI. ДИССЕРТАЦИЯ АРАМИСА
Д'Артаньян ничего не сказал Портосу ни по поводу его раны, ни по поводу
прокурорши. Несмотря на свою молодость, наш гасконец был весьма осторожный
юноша. Он сделал вид, будто поверил всему, что ему рассказал хвастливый
мушкетер, так как был убежден, что никакая дружба не выдержит разоблачения
тайны, особенно если эта тайна уязвляет самолюбие; к тому же мы всегда имеем
некое нравственное превосходство над теми, чья жизнь нам известна. Поэтому
Д'Артаньян, строя план будущих интриг и решив сделать Атоса, Портоса и
Арамиса орудиями собственного успеха, был совсем не прочь заранее собрать
невидимые нити, с помощью которых он и рассчитывал управлять своими тремя
приятелями.
Однако всю дорогу глубокая грусть теснила его сердце: он думал о
молодой и красивой г-же Бонасье, которая собиралась вознаградить его за
преданность; впрочем, поспешим оговориться: эта грусть проистекала у
молодого человека не столько из сожалений о потерянном счастье, сколько из
опасения, что с бедной женщиной случилась какая-нибудь беда. У него не
оставалось сомнений в том, что она стала жертвой мщения кардинала, а, как
известно, мщение его высокопреосвященства бывало ужасно. Каким образом он
сам снискал "расположение" министра, этого д'Артаньян не знал, и, по всей
вероятности, капитан гвардии де Кавуа открыл бы ему это, если бы застал его
дома.
Ничто так не убивает время и не сокращает путь, как упорная,
всепоглощающая мысль. Внешнее существование человека похоже тогда на
дремоту, а эта мысль является как бы сновидением. Под ее влиянием время
теряет счет, а пространство - отдаленность. Вы выезжаете из одного места и
приезжаете в другое - вот и все. От проделанного отрезка пути не остается в
памяти ничего, кроме неясного тумана, в котором реют тысячи смутных образов
- деревья, горы и равнины. Во власти такой вот галлюцинации Д'Артаньян
проехал, повинуясь в выборе аллюра своей лошади, те шесть или семь лье,
которые отделяют Шантильи от Кревкера, и, приехав в эту деревню, сразу же
забыл обо всем, что встречал на своем пути.
Только здесь он пришел в себя, тряхнул головой, увидел кабачок, где
оставил Арамиса, и, пустив лошадь рысью, остановился у дверей.
На этот раз он был встречен не хозяином, а хозяйкой. Д'Артаньян был
физиономист; он окинул взглядом полное, довольное лицо трактирщицы и понял,
что с ней ему незачем притворяться; от женщины с такой добродушной
внешностью нельзя было ждать ничего дурного.
- Милая хозяюшка, - сказал Д'Артаньян, - не сможете ли вы сказать, где
теперь находится один из моих приятелей, которого нам пришлось оставить
здесь дней десять назад?
- Красивый молодой человек лет двадцати трех - двадцати четырех, тихий,
любезный, статный?
- И, кроме того, раненный в плечо.
- Да, да.
- Итак?..
- Так он, сударь, все еще здесь!
- Да ну! - вскричал Д'Артаньян, сходя с лошади и бросив поводья Планше.
- Хозяюшка, вы воскресили меня! Где же он, дорогой мой Арамис? Я хочу обнять
его. Признаюсь вам, мне не терпится поскорее его увидеть.
- Прошу прощения, сударь, но я сомневаюсь, чтобы он мог принять вас в
настоящую минуту.
- Почему? Разве у него женщина?
- Господи Иисусе, что это вы говорите! Бедный юноша! Нет, сударь, у
него не женщина.
- А кто же?
- Священник из Мондидье и настоятель Амьенского монастыря иезуитов.
- Боже праведный! - вскричал д'Артаньян. - Разве бедняге стало хуже?
- Нет, сударь, напротив. Но после болезни его коснулась благодать, и он
решил принять духовный сан.
- Ах да, - сказал д'Артаньян, - я и забыл, что он только временно
состоит в мушкетерах.
- Так вы, сударь, непременно хотите его увидеть?
- Больше, чем когда-либо.
- Тогда поднимитесь по лестнице, во дворе направо, третий этаж, номер
пять.
Д'Артаньян бросился в указанном направлении и нашел лестницу - одну из
тех наружных лестниц, какие еще встречаются иногда во дворах старых
харчевен. Однако войти к будущему аббату оказалось не так-то просто:
подступы к комнате Арамиса охранялись не менее строго, чем сады Армиды
(*42). Базен стоял на страже в коридоре и загородил ему путь с тем большей
неустрашимостью, что после многолетних испытаний бедняга был наконец близок
к достижению долгожданной цели.
В самом деле, Базен всегда лелеял мечту быть слугой духовного лица и с
нетерпением ждал той минуты, постоянно представлявшейся его воображению,
когда Арамис сбросит плащ и наденет сутану. Только ежедневно повторяемое
обещание молодого человека, что эта минута близка, и удерживало его на
службе у мушкетера, службе, на которой, по словам Базена, ему неминуемо
предстояло погубить душу.
Итак, Базен был сейчас наверху блаженства. Судя по всему, на этот раз
его господин не должен был отречься от своего слова. Соединение боли
физической и нравственной произвело долгожданное действие; Арамис,
одновременно страдавший и душой и телом, наконец обратил свои помыслы на
религию, сочтя как бы за предостережение свыше случившееся с ним двойное
несчастье - внезапное исчезновение возлюбленной и рану в плечо.
Понятно, что при таком расположении духа ничто не могло быть неприятнее
для Базена, чем появление д'Артаньяна, который мог снова втянуть его
господина в водоворот мирских интересов, привлекавших его так долго. Он
решил мужественно защищать двери, а так как трактирщица уже выдала его и он
не мог сказать, что Арамиса нет дома, то попытался доказать вновь
прибывшему, что было бы верхом неучтивости помешать его господину во время
душеспасительной беседы, которая началась еще утром и, по словам Базена, не
могла быть закончена ранее вечера.
Однако д'Артаньян не обратил ни малейшего внимания на красноречивую
тираду мэтра Базена и, не собираясь вступать в спор со слугой своего друга,
попросту отстранил его одной рукой, а другой повернул ручку двери с надписью
"N 5".
Дверь отворилась, и д'Артаньян вошел в комнату.
Арамис в широком черном одеянии, в круглой плоской шапочке, сильно
смахивавшей на скуфью, сидел за продолговатым столом, заваленным свитками
бумаг и огромными фолиантами; по правую его руку сидел настоятель
иезуитского монастыря, а по левую - священник из Мондидье. Занавески были
наполовину задернуты и пропускали таинственный свет, способствовавший
благочестивым размышлениям. Все мирские предметы, какие могли бы броситься в
глаза в комнате молодого человека, в особенности если этот молодой человек -
мушкетер, исчезли словно по волшебству: должно быть, из страха, как бы вид
таких предметов не возвратил его господина к мыслям об этом мире, Базен
припрятал подальше шпагу, пистолеты, шляпу с плюмажем, шитье и кружева всех
сортов и всех видов.
Вместо всего этого на стене в темном углу висел на гвозде какой-то
предмет, показавшийся д'Артаньяну чем-то вроде бича для истязания плоти.
На шум открывшейся двери Арамис поднял голову и узнал своего друга, но,
к великому удивлению д'Артаньяна, его приход, видимо, не произвел на
мушкетера особого впечатления - настолько далеки были помыслы последнего от
всего земного.
- Добрый день, любезный д'Артаньян, - сказал Арамис. - Поверьте, я
очень рад вас видеть.
- И я также, - произнес д'Артаньян, - хотя я еще не вполне уверен, что
передо мной Арамис.
- Он самый, друг мой, он самый! Но что же могло внушить вам такие
сомнения?
- Я испугался, что ошибся комнатой, и решил было, что попал в помещение
какого-то духовного лица, а потом, увидав вас в обществе этих господ, впал в
другое заблуждение: мне показалось, что вы тяжело больны.
Оба черных человека поняли намек д'Артаньяна и угрожающе взглянули на
него, но Д'Артаньян не смутился.
- Быть может, я мешаю вам, милый Арамис? - продолжал д'Артаньян. - Судя
по всему, вы исповедуетесь этим господам.
Арамис слегка покраснел.
- Мешаете мне? О нет, напротив, любезный друг, клянусь вам! И в
доказательство моих слов позвольте мне выразить радость по поводу того, что
я вижу вас здоровым и невредимым...
"Наконец-то догадался! - подумал Д'Артаньян. - Что ж, могло быть и
хуже".
- Ибо друг мой недавно избежал великой опасности, - с умилением
продолжал Арамис, указывая на д'Артаньяна двум духовным особам.
- Возблагодарите господа, сударь, - ответили последние, дружно кланяясь
д'Артаньяну.
- Я не преминул это сделать, преподобные отцы, - ответил молодой
человек, возвращая им поклон.
- Вы приехали очень кстати, любезный д'Артаньян, - сказал Арамис, - и,
если примете участие в нашем споре, вы нам поможете своими познаниями.
Господин настоятель Амьенского монастыря, господин кюре из Мондидье и я - мы
разбираем некоторые богословские вопросы, давно уже привлекающие наше
внимание, и я был бы счастлив узнать ваше мнение.
- Мнение военного человека не имеет никакого веса, - ответил
Д'Артаньян, слегка встревоженный оборотом, который принимал разговор, - и,
поверьте мне, вы вполне можете положиться на ученость этих господ.
Оба черных человека опять поклонились.
- Напротив, - возразил Арамис, - ваше мнение будет для нас драгоценно.
Речь идет вот о чем: господин настоятель полагает, что моя диссертация
должна быть по преимуществу догматической и дидактической.
- Ваша диссертация! Так вы пишете диссертацию?
- Разумеется, - ответил иезуит. - Для испытания, предшествущего
рукоположению в духовный сан, диссертация обязательна.
- Рукоположению! - закричал Д'Артаньян, не поверивший тому, что ему
сказали сначала трактирщица, а потом Базен. - Рукоположению!
И, остолбенев от изумления, он обвел взглядом сидевших перед ним людей.
- Итак... - продолжал Арамис, принимая в кресле такую изящную позу,
словно он находился на утреннем приеме в спальне знатной дамы, и любуясь
своей белой и пухлой, как у женщины, рукой, которую он поднял вверх, чтобы
вызвать отлив крови, - итак, как вы уже слышали, Д'Артаньян, господин
настоятель хотел бы, чтобы моя диссертация была догматической, тогда как я
предпочел бы, чтобы она была умозрительной. Вот почему господин настоятель
предложил мне тему, которая еще никем но рассматривалась и которая - я
вполне признаю это - представляет обширнейшее поле для истолкований:
"Utraque man us in benedicendo clericis inferioribus necessaria est".
Д'Артаньян, чья эрудиция нам известна, выслушал эту цитату с таким же
безмятежным видом, с каким он выслушал ту, которую ему привел г-н де Тревиль
по поводу подарков, думая, что они получены молодым человеком от Бекингэма.
- ...что означает, - продолжал Арамис, желая облегчить ему задачу, -
"Священнослужителям низшего сана необходимы для благословения обе руки".
- Превосходная тема! - вскричал иезуит.
- Превосходная и догматическая! - подтвердил священник, который был
приблизительно так же силен в латыни, как Д'Артаньян, и внимательно следил
за иезуитом, чтобы иметь возможность ступать по его следу и, как эхо,
повторять его слова.
Что касается д'Артаньяна, то восторги двух людей в черном оставили его
совершенно равнодушным.
- Да, превосходная, prorsus admirabile (Просто замечательная (лат.)), -
продолжал Арамис, - но требующая глубокого изучения отцов церкви и
Священного писания. Между тем - и я смиренно признаюсь в этом перед учеными
церковнослужителями - дежурства в ночном карауле и королевская служба
заставили меня немного запустить занятия. Поэтому-то мне будет легче,
facilius natans (Легче плавающему (лат.)), взять тему по моему выбору,
которая для этих трудных вопросов богословия явилась бы тем же, чем мораль
является для метафизики и философии.
Д'Артаньян страшно скучал, кюре - тоже.
- Подумайте, какое вступление! - вскричал иезуит.
- Вступление, - повторил кюре, чтобы сказать что-нибудь.
- Quemadmodum inter coelorum immensitatem (Подобно тому, как в
необъятности небес (лат.)).
Арамис бросил взгляд в сторону д'Артаньяна и увидел, что его друг
зевает с опасностью вывихнуть челюсти.
- Давайте говорить по-французски, отец мой, - сказал он иезуиту, -
господин д'Артаньян сумеет тогда лучше оценить нашу беседу.
- Да, - подтвердил д'Артаньян, - я устал с дороги, и вся эта латынь
ускользает от моего понимания.
- Хорошо, - сказал иезуит, несколько выбитый из колеи, в то время как
кюре, вне себя от радости, бросил на д'Артаньяна благодарный взгляд. - Итак,
посмотрим, что можно извлечь из этой глоссы. Моисей, служитель бога... он
всего лишь служитель, поймите это... Моисей благословляет обеими руками.
Когда евреи поражают своих врагов, он повелевает поддерживать ему обе руки,
- следовательно, он благословляет обеими руками. К тому же и в Евангелии
сказано "imponite manus", а не "manum" - "возложите руки", а не "руку".
- Возложите руки, - повторил кюре, делая соответствующий жест.
- А святому Петру, - продолжал иезуит, - наместниками коего являются
папы, было сказано, напротив: "porrige digitos" - "простри персты". Теперь
понимаете?
- Конечно, - ответил Арамис, наслаждаясь беседой, - но это очень тонко.
- Персты! - повторил иезуит. - Святой Петр благословляет перстами.
Следовательно, и папа тоже благословляет перстами. Сколькими же перстами он
благословляет? Тремя: во имя отца, сына и святого духа.
Все перекрестились; д'Артаньян счел нужным последовать общему примеру.
- Папа - наместник святого Петра и воплощает в себе три божественные
способности; остальные, ordines inferiores (Низшие чины (лат.)) духовной
иерархии, благословляют именем святых архангелов и ангелов. Самые же низшие
церковнослужители, как, например, наши дьяконы и ризничие, благословляют
кропилами, изображающими бесконечное число благословляющих перстов. Такова
тема в упрощенном виде. Argumentum omni denudatum ornamento (Доказательство,
лишенное всякого украшения (лат.)). Я сделал бы из нее два таких тома, как
этот, - добавил иезуит.
И в порыве вдохновения он хлопнул ладонью по фолианту святого Иоанна
Златоуста, под тяжестью которого прогибался стол.
Д'Артаньян содрогнулся.
- Разумеется, - начал Арамис, - я отдаю должное красотам такой темы, но
в то же время сознаюсь, что считаю ее непосильной. Я выбрал другой текст.
Скажите, милый д'Артаньян, нравится ли он вам: "Non inutile est desiderium
in oblatione", то есть: "Некоторое сожаление приличествует тому, кто
приносит жертву господу".
- Остановитесь! - вскричал иезуит. - Остановитесь, этот текст граничит
с ересью! Почти такое же положение имеется в "Augustinus", книге ересиарха
Янсения (*43), которая рано или поздно будет сожжена рукой палача.
Берегитесь, мой юный друг, вы близки к лжеучению! Вы погубите себя, мой юный
друг!
- Во погубите себя, - повторил кюре, скорбно качая головой.
- Вы затронули тот пресловутый вопрос о свободе воли, который является
дьявольским соблазном. Вы вплотную подошли к ереси пелагианцев и
полупелагианцев (*44).
- Однако, преподобный отец... - начал было Арамис, слегка ошеломленный
градом сыпавшихся на него аргументов.
- Как вы докажете, - прервал его иезуит, - что должно сожалеть о мире,
когда приносишь себя в жертву господу? Выслушайте такую дилемму: бог есть
бог, а мир есть дьявол. Сожалеть о мире - значит сожалеть о дьяволе; таково
мое заключение.
- А также и мое, - сказал кюре.
- Помилосердствуйте! - опять заговорил Арамис.
- Desideras diabolum (Сожалеешь о дьяволе (лат.)), несчастный! -
вскричал иезуит.
- Он сожалеет о дьяволе! О мой юный друг, не сожалейте о дьяволе,
умоляю вас об этом! - простонал кюре.
Д'Артаньян чувствовал, что тупеет; ему казалось, что он находится в
доме для умалишенных и что сейчас он тоже сойдет с ума, как уже сошли те,
которые находились перед ним. Но он вынужден был молчать, так как совершенно
не понимал, о чем идет речь.
- Однако выслушайте же меня, - сказал Арамис вежливо, но уже с легким
оттенком раздражения. - Я не говорю, что сожалею. Нет, я никогда не
произнесу этих слов, ибо они не соответствуют духу истинной веры...
Иезуит возвел руки к небу, и кюре сделал то же.
- Но согласитесь, по крайней мере, что не подобает приносить в жертву
господу то, чем вы окончательно пресытились. Скажите, д'Артаньян, разве я не
прав?
- Разумеется, правы, черт побери! - вскричал д'Артаньян.
Кюре и иезуит подскочили на стульях.
- Вот моя отправная точка - это силлогизм: мир не лишен прелести; я
покидаю мир - следовательно, приношу жертву; в Писании же положительно
сказано: "Принесите жертву господу".
- Это верно, - сказали противники.
- И потом... - продолжал Арамис, пощипывая ухо, чтобы оно покраснело,
как прежде поднимал руки, чтобы они побелели, - и потом, я написал рондо на
эту тему. Я показал его в прошлом году господину Вуатюру (*45), и этот
великий человек наговорил мне множество похвал.
- Рондо! - презрительно произнес иезуит.
- Рондо! - машинально повторил кюре.
- Прочитайте, прочитайте нам его! - вскричал д'Артаньян. - Это немного
развлечет нас.
- Нет, ведь оно религиозного содержания, - ответил Арамис, - это
богословие в стихах.
- Что за дьявольщина! - сказал д'Артаньян.
- Вот оно, - сказал Арамис с видом самым скромным, не лишенным, однако,
легкого оттенка лицемерия.
Ты, что скорбишь, оплакивая грезы,
И что влачишь безрадостный удел,
Твоей тоске положится предел,
Когда творцу свои отдашь ты слезы,
Ты, что скорбишь (Здесь и далее стихи переведены М.Л. Лозинским).
Д'Артаньян и кюре были в полном восторге. Иезуит упорствовал в своем
мнении:
- Остерегайтесь мирского духа в богословском слоге. Что говорит святой
Августин? Severus sit clericorum sermo (Речь клириков да будет сурова
(лат.)).
- Да, чтобы проповедь была понятна! - сказал кюре.
- Итак... - поспешил вмешаться иезуит, видя, что его приспешник
заблудился, - итак, ваша диссертация понравится дамам, и это все. Она будет
иметь такой же успех, как какая-нибудь защитительная речь господина Патрю
(*46).
- Дай-то бог! - с увлечением вскричал Арамис.
- Вот видите! - воскликнул иезуит. - Мир еще громко говорит в вас,
говорит altissima voce (Самым громким голосом (лат.)). Вы еще мирянин, мой
юный друг, и я трепещу: благодать может не оказать своего действия.
- Успокойтесь, преподобный отец, я отвечаю за себя.
- Мирская самонадеянность.
- Я знаю себя, отец мой, мое решение непоколебимо.
- Итак, вы упорно хотите продолжать работу над этой темой?
- Я чувствую себя призванным рассмотреть именно ее и никакую другую.
Поэтому я продолжу работу и надеюсь, что завтра вы будете удовлетворены
поправками, которые я внесу согласно вашим указаниям.
- Работайте не спеша, - сказал кюре. - Мы оставляем вас в великолепном
состоянии духа.
- Да, - сказал иезуит, - нива засеяна, и нам нечего опасаться, что
часть семян упала на камень или рассеялась по дороге и что птицы небесные
поклюют остальную часть, aves coeli comederunt illam.
"Поскорей бы чума забрала тебя вместе с твоей латынью!" - подумал
д'Артаньян, чувствуя, что совершенно изнемогает.
- Прощайте, сын мой, - сказал кюре, - до завтра.
- До завтра, отважный юноша, - сказал иезуит. - Вы обещаете стать одним
из светочей церкви. Да не допустит небо, чтобы этот светоч обратился в
пожирающее пламя!
Д'Артаньян, который уже целый час от нетерпения грыз ногти, теперь
принялся грызть пальцы.
Оба человека в черных рясах встали, поклонились Арамису и д'Артаньяну и
направились к двери. Базен, все время стоявший тут же и с благочестивым
ликованием слушавший весь этот ученый спор, устремился к ним навстречу, взял
молитвенник священника, требник иезуита и почтительно пошел вперед, пролагая
им путь.
Арамис, провожая их, вместе с ними спустился по лестнице, но тотчас
поднялся к д'Артаньяну, который все еще был в каком-то полусне.
Оставшись одни, друзья несколько минут хранили неловкое молчание;
однако кому-нибудь надо было прервать его, и, так как д'Артаньян, видимо,
решил предоставить эту честь Арамису, тот заговорил первым.
- Как видите, - сказал он, - я вернулся к своим заветным мыслям.
- Да, благодать оказала на вас свое действие, как только что сказал
этот господин.
- О, намерение удалиться от мира возникло у меня уже давно, и вы не раз
слышали о нем от меня, не так ли, друг мой?
- Конечно, но, признаться, я думал, что вы шутите.
- Шутить такими вещами! Что вы, д'Артаньян!
- Черт возьми! Шутим же мы со смертью.
- И напрасно, д'Артаньян, ибо смерть - это врата, ведущие к погибели
или к спасению.
- Согласен, но, ради бога, не будем вести богословские споры, Арамис. Я
думаю, что полученной вами порции вам вполне хватит на сегодня. Что до меня,
то я почти забыл ту малость латыни, которой, впрочем, никогда и не знал, и,
кроме того, признаюсь вам, я ничего не ел с десяти часов утра и дьявольски
голоден.
- Сейчас мы будем обедать, любезный друг; только не забудьте, что
сегодня пятница, а в такие дни я не только не ем мяса, но не смею даже
глядеть на него. Если вы согласны довольствоваться моим обедом, то он будет
состоять из вареных тетрагонов и плодов.
- Что вы подразумеваете под тетрагонами? - с беспокойством спросил
д'Артаньян.
- Я подразумеваю шпинат, - ответил Арамис. - Но для вас я добавлю к
обеду яйца, что составляет существенное нарушение правил, ибо яйца порождают
цыпленка и, следовательно, являются мясом.
