Это был некто Мак Коннор, шотландец, горный инженер. Я
узнал, что он бурил нефтяные скважины в Калифорнии и сколотил
там крупное состояние. Мак Коннор был цветущим здоровяком,
обладавшим квадратными челюстями и крепкими зубами. Яркий цвет
лица, без сомнения, указывал на неумеренное потребление виски,
а широченные плечи этого атлета довольно неприятно действовали
на вас во время игры. Ибо Мак Коннор принадлежал к той
категории самоуверенных, преуспевающих людей, которые любое
поражение, даже в самом безобидном состязании, воспринимают не
иначе) как удар по своему самолюбию. Этого громадного человека,
всем обязанного только самому себе, привыкшего напролом
пробиваться к цели, настолько переполняло чувство собственного
превосходства, что любое препятствие он считал непозволительным
вызовом себе, если не оскорблением. Проиграв первые две партии,
он помрачнел и начал обстоятельно, диктаторским тоном
объяснять, что этого бы не произошло, если б не случайная его
невнимательность. Третий проигрыш он отнес за счет шума в
соседней гостиной. Ни одной проигранной партии он не желал
оставлять без реванша. Сначала его обидчивость забавляла меня,
но потом я смирился, сообразив, что это наверняка поможет мне
добиться цели-- подманить к столу чемпиона мира.
На третий день мой замысел осуществился, хотя и не
полностью. Может быть, Чентович увидел нас за шахматами через
иллюминатор, выходивший на верхнюю палубу, может быть, он
просто решил почтить своим присутствием курительный салон, во
всяком случае, как только чемпион заметил, что в сферу его
искусства осмелились вторгнуться непосвященные, он невольно
подошел поближе и, держась на приличном расстоянии, бросил
испытующий взгляд на доску. Был ход Мак Кон-нора. Одного его
хода оказалось достаточно, чтобы Чентович сразу понял, как мало
интереса представляют для него наши любительские потуги. С
небрежным жестом, каким обычно отмахиваются от предложенного в
книжном магазине плохого детективного романа, даже не
перелистав его, чемпион отвернулся и вышел из салона.
"Сразу увидел, что игра не стоит свеч",-- подумал я, Меня
уязвил его высокомерный, холодный взгляд. Захотелось выместить
на ком-нибудь свое раздражение, и я обратился к Мак Коннору:
-- Кажется, ваш ход не произвел большого впечатления на
чемпиона?
-- Какого чемпиона?
Я объяснил ему, что человек, который заходил в салон и
столь презрительно отнесся к нашей игре, был Чентович, чемпион
мира по шахматам. Я добавил, что не следует расстраиваться
из-за его надменности: для бедняков гордость --
непозволительная роскошь. К моему удивлению, эти случайно
сказанные слова оказали на Мак Коннора совершенно неожиданное
действие. Он сразу невероятно разволновался и, полный
честолюбивых замыслов, забыл о нашей игре. Он и не подозревал,
что Чентович находится в числе пассажиров,-- чемпион
обязательно должен сыграть с ним. Ему только один раз удалось
сыграть с чемпионом, и то когда шел сеанс одновременной игры на
сорока досках, но даже это было очень увлекательно, он
чуть-чуть не выиграл. Знаком ли я с чемпионом? Нет, не знаком.
Не могу ли я попросить его сыграть с нами? Я отказался,
сославшись на то, что Чентович, насколько мне известно,
избегает новых знакомств. Кроме того, какой интерес может
представлять для чемпиона мира игра с нами, третьеразрядными
игроками?
Замечание о третьеразрядных игроках в адрес такого
самолюбивого человека, как Мак Коннор, было, пожалуй, излишним.
Он сердито откинулся в кресле и запальчиво заявил, что просто
не представляет себе, чтобы Чентович мог отклонить вызов
джентльмена. Об этом позаботится он сам. По его просьбе я в
нескольких словах обрисовал ему своеобразный характер чемпиона,
и Мак Коннор, бросив на произвол судьбы неоконченную партию,
кинулся разыскивать Чентовича на верхней палубе. Тут я
снова почувствовал, что удержать человека с такими мощными
плечами, если он вбил себе что-либо в голову, дело совершенно
безнадежное.
Я напряженно ждал. Прошло десять минут, и Мак Коннор
вернулся, как мне показалось, не в очень хорошем расположении
духа...
-- Ну как? -- спросил я.
-- Вы были правы,-- ответил с досадой Мак Коннор,-- не
очень-то приятный господин. Я поздоровался и назвал себя, но он
даже руки не протянул. Я попытался объяснить ему, что все мы,
пассажиры, будем горды и счастливы, если он согласится
удостоить нас сеансом одновременной игры. Но он был со мной
страшно официален и ответил, что, к сожалению, контракт с
импресарио, организовавшим его турне, обязывает его играть во
время поездки только за вознаграждение и что минимальный его
гонорар-- двести пятьдесят долларов за партию.
Я рассмеялся.
-- Вот уж никогда не думал, что передвигать фигуры с белых
квадратов на черные -- такое доходное дело, Надеюсь, вы столь
же любезно откланялись.
Однако Мак Коннор остался совершенно серьезен.
-- Матч состоится завтра в три часа дня здесь, в
курительном салоне. Надеюсь, ему не так-то легко удастся
разбить нас.
-- Как? Вы дали ему двести пятьдесят долларов?!-- вскричал
я в совершенном изумлении.
-- Почему же нет? C'est son metie (2). Если бы у меня
разболелся зуб, а на борту парохода оказался дантист, ведь не
стал бы он рвать его даром. Его право-- заломить, сколько он
хочет. Так везде. В любой профессии лучшие специалисты всегда
бывают прекрасными коммерсантами. Что же до меня, то я за
чистые сделки, Я с гораздо большим удовольствием заплачу вашему
Чентовичу звонкой монетой, чем стану просить его об одолжении
да еще буду чувствовать себя обязанным рассыпаться потом в
благодарностях. Мне случалось проигрывать за вечер в нашем
клубе и побольше двухсот пятидесяти долларов, но ведь мне не
доводилось играть с чемпионом мира. "Третьеразрядному" игроку
не стыдно проиграть Чентовичу.
Меня забавляло, как сильно невинное выражение
"третьеразрядные игроки" ранило самолюбие Мак Кон-нора,
Поскольку, однако, дорогое развлечение, предоставившее мне
возможность познакомиться с интересовавшим меня субъектом,
оплачивалось Мак Коннором, я предпочел промолчать.
Мы поспешили известить о предстоящем событии еще
нескольких человек, обнаруживших пристрастие к шахматам, и
потребовали оставить за ними для матча не только наш стол, но и
все соседние, чтобы избежать возможных помех со стороны
остальных пассажиров,
На другой день точно в назначенный час наша компания
собралась в полном составе. Центральное место, напротив
чемпиона, было, разумеется, предоставлено Мак Коннору. Он
волновался, курил одну за другой крепкие сигары и нервно
посматривал на часы.
Чемпион заставил себя ждать добрых десять минут (помня
рассказы своего приятеля, я предвидел что-нибудь в этом роде),
и это еще больше подчеркнуло торжественность его появления. Он
подошел к столу с невозмутимым и спокойным видом, не
поздоровался, По-видимому, его неучтивость должна была
означать: "Вам известно, кто я, а мне совсем не интересно
знать, кто вы",-- и сразу же сухим, деловым тоном начал
излагать свои условия. Так как на пароходе не было достаточного
количества шахматных досок для проведения сеанса одновременной
игры, он предлагает, чтобы все мы играли против него сообща.
Сделав ход, он будет отходить в другой конец комнаты, чтобы не
мешать нам советоваться. Мы же, сделав ответный ход, должны
будем, за неимением колокольчика, стучать по стакану чайной
ложечкой. Если не будет возражений, он предлагает дать на
обдумывание каждого хода максимум десять минут. Мы, как робкие
ученики, приняли все его условия. Чентовичу достались черные;
он стоя сделал первый ответный ход, сразу повернулся, отошел в
условленное место и там, лениво развалившись в кресле, принялся
перелистывать иллюстрированный журнал.
Вряд ли стоит описывать эту партию. Кончилась она, как и
следовало ожидать, полным нашим поражением, и к тому же на
двадцать четвертом ходу. Не было ничего удивительного в том,
что чемпион мира, играя, что называется, левой рукой, наголову
разбил с полдюжины посредственных и совсем слабых игроков; но
всем нам было противно надменное поведение Чентовича, который
ясно давал почувствовать, что разделался с нами без малейшего
труда. Каждый раз, подойдя к столу, он бросал на доску беглый и
нарочито небрежный взгляд, а на нас и вовсе не обращал
внимания, словно мы тоже были деревянными фигурами. Так, не
потрудившись даже взглянуть на нее, кидают кость бродячей
собаке. Мне казалось, что, обладай он хоть какой-то чуткостью и
тактом, ему бы следовало указать нам на наши ошибки или
подбодрить нас дружеским словом. Даже закончив игру, этот
шахматный робот не произнес ни звука. Сказав "мат", он остался
неподвижно стоять у стола, очевидно, желая узнать, не хотим ли
мы сыграть еще одну партию. Я уже поднялся было с места и,
как всегда, пасуя перед бесцеремонной грубостью, приготовился
дать понять жестом, что лично я с удовольствием буду считать
наше знакомство законченным, едва только окончатся финансовые
расчеты. Но, к моей досаде, в это самое мгновение Мак Коннор,
сидевший рядом со мной, хрипло произнес: "Реванш".
Меня испугал вызов, прозвучавший в голосе Мак Коннора. Он
скорее напоминал боксера, готового нанести решающий удар,
нежели корректного джентльмена. Может быть, его возмутило
оскорбительное поведение Чентовича или причиной тому было его
собственное уязвленное самолюбие, но, как бы то ни было, даже
внешне Мак Коннор совершенно изменился. Он покраснел до корней
волос, ноздри раздулись, на лбу выступили капли пота, от
закушенной губы к воинственно выставленному вперед подбородку
пролегли резкие складки. Я с беспокойством заметил в его глазах
огонек неукротимой страсти, которая охватывает обычно игроков в
рулетку, когда нужный им цвет не выпадает шесть-семь раз подряд
после непрерывно удваиваемых ставок. Я уже знал, что этот
одержимый готов поставить против Чентовича все свое состояние и
играть, играть, играть, по простым или удвоенным ставкам, пока
не выиграет хотя бы одну партию. Если бы Чентович взялся за это
дело, Мак Коннор мог бы оказаться для него сущим золотым дном,
и прежде чем на горизонте возник бы Буэнос-Айрес, в кармане
чемпиона очутилось бы несколько тысяч долларов.
Чентович остался недвижим.
-- Извольте,-- вежливо проговорил он.-- Теперь, господа,
вы будете играть черными.
Вторая партия мало чем отличалась от первой, только наша
компания несколько увеличилась за счет подошедших зрителей и
игра стала оживленней. Мак Коннор пристально смотрел на доску,
словно хотел загипнотизировать шахматные фигуры и подчинить их
своей воле. Я чувствовал, что он с восторгом пожертвовал бы
тысячей долларов за удовольствие крикнуть "мат" в лицо нашему
невозмутимому противнику. И странно, его угрюмое волнение
непостижимым образом передалось всем нам. Теперь каждый ход
обсуждался с гораздо большей страстностью, и мы спорили до
последней секунды, прежде чем соглашались дать сигнал
Чентовичу. Дойдя до семнадцатого хода, мы с изумлением
обнаружили, что у нас создалась позиция, казавшаяся
поразительно выгодной: мы сумели продвинуть пешку "с" на
предпоследнюю линию, и все, что нам нужно было теперь
сделать,-- это продвинуть ее вперед на "с!". Мы получали
второго ферзя. Однако мы не были вполне спокойны: нам не
верилось, что у нас действительно появился такой очевидный шанс
на выигрыш. Все мы подозревали, что преимущество, которое мы,
казалось, вырвали, было не чем иным, как ловушкой,
расставленной Чентовичем, предвидевшим развитие игры на много
ходов вперед. И все же. как мы ни обсуждали и ни рассматривали
положение со всех сторон, мы не могли разгадать, в чем
заключается подвох. Наконец, когда десять минут уже почти
истекли, мы решили рискнуть сделать этот ход. Мак Коннор уже
взялся за пешку, чтобы передвинуть ее на последний квадрат, как
вдруг чья-то рука остановила его и тихий, но настойчивый голос
произнес:
-- Ради бога, не надо.
Мы все невольно обернулись. За нами стоял человек лет
сорока пяти,-- узкое, с резкими чертами лицо его уже раньше, на
прогулках, привлекло мое внимание своей необычной, мертвенной
бледностью. Видимо, он только что присоединился к нашей
компании, и, погруженные в обсуждение очередного хода, мы не
заметили его появления. Увидев, что мы смотрим на него, он
торопливо продолжал:
-- Если вы сделаете ферзя, он немедленно возьмет его
слоном, которого вы снимете конем. Он же в это время продвинет
свою проходную пешку на "d7" и будет угрожать вашей ладье.
Если даже вы объявите шах конем, все равно партия для вас будет
потеряна-- через девять или десять ходов вы получите мат. Почти
ту же комбинацию применил в 1922 году Алехин, играя против
Боголюбова на шахматном турнире в Пестьене.
Пораженный Мак Коннор выпустил из рук пешку и, как и все
мы, с немым удивлением уставился на ангела-хранителя,
свалившегося к нам с неба. Ведь предугадать мат за девять ходов
мог только игрок высшего класса, участник международных
состязаний,-- может быть, он направлялся на тот же турнир, что
и Чентович, и будет оспаривать мировое первенство? Как бы то ни
было, его внезапное появление, его вмешательство в игру в самый
критический момент показалось нам чем-то сверхъестественным.
Первым пришел в себя Мак Коннор.
-- Что же вы посоветуете? -- прошептал он возбужденно.
-- Пока что не продвигайте пешки вперед. Пока уклоняйтесь,
Прежде всего выведите короля из опасной зоны -- с "g8" на
"h7". Тогда ваш противник, по всей вероятности, перенесет
атаку на другой фланг. Но эту атаку вы можете парировать ходом
ладьи "с8-- с4". Это ему будет стоить потери двух
темпов и одной пешки и, таким образом, всего преимущества. В
таком случае у вас обоих окажутся проходные пешки, и если вы
будете правильно защищаться, то сможете свести партию к ничьей.
Это лучшее, что вы можете сделать.
Мы снова остолбенели. Точность и быстрота его расчетов
ошеломили нас. Похоже было, что он читает ходы по книжке.
Благодаря его вмешательству игра принимала неожиданный оборот.
Возможность сыграть вничью g чемпионом мира-- это было так
заманчиво! Как сговорившись, мы все отодвинулись в сторону,
чтобы не мешать ему смотреть на доску,
Мак Коннор переспросил:
-- Значит, короля с "g8" на "h7"?
-- Конечно. Сейчас самое главное -- уклониться.
Мак Коннор повиновался, и мы постучали по стакану.
Чентович подошел своей обычной ленивой походкой и
посмотрел, какой ход мы сделали. Потом он передвинул пешку с
"h2" на "h4" на королевском фланге, точно так, как
предсказывал наш таинственный помощник.
А тот уже шептал взволнованно:
-- Ладью вперед, ладью с "с8" на "с4", тогда ему придется
сначала защитить пешку. Но это ему не поможет. Не обращая
внимания на его проходную пешку, берите конем "сЗ-- d5", и
тогда равновесие восстановится. Атакуйте, вместо того чтобы
защищаться.
Мы не понимали, о чем он говорит. Он с таким же успехом
мог говорить с нами по-китайски. Мак Коннор, как зачарованный,
не размышляя, делал то, что ему приказывали. Мы снова застучали
по стакану, призывая Чентовича. И тут он, внимательно
вглядываясь в доску, впервые помедлил, перед тем как пойти. Ход
он сделал как раз тот, который предугадал незнакомец. Он уже
повернулся, чтобы идти, но тут произошло нечто новое и
непредвиденное: Чентович поднял глаза и оглядел наши ряды. Вне
всякого сомнения, он хотел выяснить, кто же это из нас вдруг
оказал ему такое энергичное сопротивление.
Наше волнение возрастало с каждой минутой. Раньше мы
играли без серьезной надежды на выигрыш, но теперь мысль о том,
что мы можем сломить холодную надменность Чентовича,
воодушевляла всех. Не теряя ни минуты, наш новый друг указал
следующий ход. Можно было приглашать Чентовича продолжать игру.
Дрожащей рукой я ударил ложкой по стакану, и тут настал наш
черед торжествовать: Чентович, до тех пор игравший стоя,
помедлил и в конце концов сел за стол. Опустился он на стул
медленно и тяжело, но этого было вполне достаточно для того,
чтобы мы наконец оказались игроками "одного уровня", пусть даже
только в прямою смысле этого слова. Мы заставили его обращаться
с нами, как с равными, по крайней мере внешне. Он сидел
неподвижно, пристально глядя на доску и обдумывая ход; его
тяжелые веки почти совсем прикрыли глаза. От напряженного
раздумья рот его слегка приоткрылся, это придавало ему
глуповатый вид. Чентович думал несколько минут, потом сделал
ход и встал.
И сразу же наш друг зашептал:
-- Пат. Хорошо задумано. Но не идите на это. Форсируйте
размен. Обязательно размен! После этого будет ничья, он
ничего не сможет сделать.
Мак Коннор повиновался. Последующие маневры обоих игроков
(мы-то все уже давно превратились в простых статистов) состояли
в непонятных для нас передвижениях фигур. Ходов через семь
Чентович, подумав немного, поднял на нас глаза и сказал:
"Ничья".
На мгновение воцарилась полная тишина. Вдруг сразу стали
слышны и шум моря, и радио в соседней гостиной, и каждый шаг
гуляющих на верхней палубе, и тонкий свист ветра в оконных
рамах. Мы не смели пошевелиться. Все произошло так внезапно, мы
просто были напуганы: неизвестно откуда взявшийся человек
заставил подчиниться своей воле чемпиона мира, и к тому же в
наполовину проигранной партии. Только Мак Коннор шумно перевел
дыхание, откинулся назад, и с его губ сорвалось удовлетворенное
"ага!". Я снова внимательно посмотрел на Чентовича. Мне еще
раньше показалось, что к концу игры он побледнел. Но чемпион
мира умел держать себя в руках. По-прежнему сохраняя
равнодушный вид, он сгреб твердой рукой фигуры с доски и
спросил:
-- Желаете сыграть третью партию, господа?
Вопрос был задан спокойным, чисто деловым тоном,
неудивительно было то, что чемпион, как бы совершенно не
замечая Мак Коннора, пристально смотрел в глаза нашему
избавителю. Как лошадь по уверенной посадке узнает нового,
опытного всадника, так и Чентович разгадал, кто,
собственно, был его настоящим и единственным противником. Вслед
за ним и мы невольно уставились на незнакомца. Но не успел тот
ответить, как, охваченный честолюбивым азартом, Мак Коннор
торжествующе воскликнул;
-- Конечно, без всякого сомнения! Но только на этот раз
играть будет этот господин. Он один против Чентович а.
И тут произошло нечто совсем непредвиденное. Незнакомец,
который все еще с непонятным напряжением смотрел на пустую
доску, вздрогнул, услышав это энергичное заявление. Видя, что
все взгляды устремлены на него, он смутился.
-- Ни в коем случае, господа,-- сказал он, запинаясь, в
явном замешательстве,-- это невозможно... Вам придется обойтись
без меня... Ведь прошло уже двадцать лет, нет, даже двадцать
пять лет с тех пор, как я сидел за шахматной доской. Я только
сейчас понял, как невежливо поступил, вмешавшись без разрешения
в вашу игру. Прошу вас извинить меня за дерзость. Больше я не
буду вам мешать.
И прежде чем мы успели прийти в себя от изумления, он
повернулся и вышел из салона.
-- Но это невозможно!-- грохотал пылкий Мак Коннор,
барабаня кулаком по столу.-- Совершенно исключено, чтобы он
двадцать пять лет не играл в шахматы ! Да ведь он предвидел
каждую комбинацию, каждый встречный маневр по крайней мере за
пять-шесть ходов вперед. Из пальца этого не высосешь. Это
просто невероятно, не так ли?
С последним вопросом Мак Коннор невольно обратился к
Чентовичу, но чемпион не утратил ледяного спокойствия.
-- Не могу ничего сказать на этот счет. Во всяком случае,
в игре этого господина было что-то не сотам" обычное и
интересное; потому-то я намеренно дал ему возможность разыграть
партию, как ему хотелось.
Он тут же лениво поднялся и деловито закончил:
-- Может быть, этот господин или вы, господа, пожелаете
завтра сыграть еще партию-- с трех часов я буду в вашем
распоряжении.
Мы не могли подавить легких улыбок. Каждый из нас
прекрасно понимал, что отнюдь не великодушие заставило
Чентовича уступить победу нашему неизвестному помощнику.
Замечание его было не чем иным, как наивной попыткой скрыть
свое поражение, и нам только еще больше захотелось стать
свидетелями окончательного посрамления этого высокомерного
гордеца. Всех нас, праздных путешественников, вдруг охватил
дикий, честолюбивый азарт. Нас пленяла мысль, что здесь, на
нашем пароходе, в открытом море, пальма первенства будет
вырвана из рук чемпиона и телеграфные агентства разнесут весть
об этом событии по всему миру. К этому нужно добавить, что нас
заинтриговали таинственное появление нашего спасителя, его
вмешательство в игру в самый критический момент, контраст между
его болезненной застенчивостью и непоколебимой самоуверенностью
профессионала. Кто же этот незнакомец? Может быть, на наших
глазах случайно открылся миру доселе неизвестный шахматный
гений? Или это знаменитый маэстро, по какой-либо причине не
пожелавший открыть свое имя? Мы горячились, на все лады
обсуждая каждую из этих возможностей. Самые немыслимые
предположения уже не казались нам невероятными, когда мы
вспоминали его непонятную робость, его неожиданное заявление,
что он не играл уже много лет, и сопоставляли все это с
очевидным мастерством его игры. В одном, однако, мы сходились
все: надо сделать так, чтобы турнир продолжался. Мы решили
приложить все усилия и уговорить незнакомца играть на другой
день против Чентовича. Мак Коннор брался оплатить расходы, а
меня в качестве соотечественника -- мы тем временем узнали у
стюарда, что незнакомец был австрийцем,-- уполномочили передать
ему нашу общую просьбу.
Мне не понадобилось много времени, чтобы найти его. Он
читал, растянувшись в шезлонге на верхней палубе. Я
воспользовался этим, чтобы хорошенько рассмотреть его. Он
лежал, откинувшись на подушку, и вид у него был очень
утомленный. Меня поразило полное отсутствие красок в его
сравнительно молодом, с резкими чертами лице. Виски у него были
совершенно белые. Не знаю почему, но у меня создалось
впечатление, что постарел он внезапно. Как только я подошел к
нему, он вежливо встал и представился. Имя, которое он назвал,
принадлежало семье, пользовавшейся большим уважением в старой
Австрии. Я вспомнил, что один из членов этой семьи был близким
другом Шуберта, другой -- придворным врачом старого
императора. Доктор Б. был потрясен, когда я повторил ему нашу
просьбу сыграть с Чентовичем. Оказалось, что он и не
подозревал, что играл, да еще с таким успехом, против
прославленного чемпиона мира. Почему-то эта подробность
произвела на него особенно сильное впечатление. Он снова и
снова переспрашивал, уверен ли я, что его противником
действительно был знаменитый обладатель международных призов.
Скоро я понял, что это обстоятельство сильно облегчает мою
миссию. Однако, чувствуя, что имею дело с очень деликатным и
воспитанным человеком, я решил не упоминать, что в случае его
поражения Мак Коннор понесет материальный ущерб. Поколебавшись
немного, доктор Б. согласился принять участие в матче, но
просил предупредить моих приятелей, чтобы они не возлагали
слишком больших надежд на его способности.
-- Потому что,-- добавил он со странной улыбкой,-- я,
право, не знаю, смогу ли играть по всем правилам. Уверяю вас,
когда я упомянул, что не притрагивался к шахматам с
гимназических времен, то есть больше двадцати лет, я сказал это
не из ложной скромности. И даже в те времена я ничего не
представлял собой как шахматист.
Это было сказано так просто, что я ни на минуту не
усомнился в искренности его слов. Но все же я не мог не
возразить ему, что меня поразила точность, с какой он ссылался
на мельчайшие подробности партий, сыгранных разными чемпионами.
По всей вероятности, он много времени посвятил изучению теории
шахматной игры.
Доктор Б. снова улыбнулся своей непонятной улыбкой:
-- Много времени? Видит бог, это правда. Шахматам я
посвятил очень много времени. Но это произошло при особых, я бы
сказал, исключительных обстоятельствах. Это довольно запутанная
история и может сойти за иллюстрацию к повести о нашей
прелестной эпохе. Может быть, вы запасетесь терпением на
полчаса?..
