Главная » 2022 » Июль » 16 » ПАШКА ИЗ МЕДВЕЖЬЕГО ЛОГА. Григорий Федосеев. 003
17:14
ПАШКА ИЗ МЕДВЕЖЬЕГО ЛОГА. Григорий Федосеев. 003
***
От первой разложины звери пошли крупными прыжками -- видимо, услышали
нас. Пашку какие-то силы вынесли вперед, но старик повелительно крикнул:
-- Не смей! Назад!
У кедра Гурьяныч сошел с лыж, сбросил котомку. Подошел обиженный Пашка.
-- Куда поскакал, еще намаешься! Живо разводи костер! -- И, повернувшись
ко мне, пояснил: -- Негоже по насту гонять зверей, ноги могут до кости
разодрать. Переждем, пока потеплеет.
-- Но маралы могут далеко уйти, -- возразил я.
-- От своего следа никуда не уйдут.
Солнце встало над тайгою. Не осталось блеска в сугробах. Потухли
фонарики. Зима под солнцем лежала одряхлевшая, усталая. Но в воздухе --
удивительная свежесть и смутное предчувствие пробуждающейся жизни.
Быстро разгорается костер. На лес сходит теплынь. Пашка сидит на
валежнике, обхватив руками колени, и наблюдает, как пламя жадно пожирает
сушняк. Гурьяныч переобувается. Я весь поглощен чудесным днем, могуществом
природы, мыслями о том, что все прекрасное в ней принадлежит человеку. Каким
он должен быть счастливым!
Откуда-то прикатил заяц. Увидев нас, он затормозил бег, хотел встать на
задние лапы, но провалился в снег и долго выбирался на кромку уже размякшего
наста.
-- Пора! -- сказал Гурьяныч. И мы тронулись.
Под лыжами мякнет податливый снег. Идем не торопясь. Гурьяныч, видимо,
бережет силы. Километра через два натыкаемся на лежку -- звери отдыхали после
утренней кормежки.
Гурьяныч не задерживается, не глядит на лунки, не говорит ни слова,
уходит дальше все тем же ровным, спокойным шагом. Меня же мучит мысль: как
можно поймать этих быстроногих и пугливых маралов?
День в полном разливе. Солнце наводит порядок. Лес стоит над
потускневшими снегами весь обновленный, в хвойном бархате.
К полудню по ложкам загудели подспудно ручьи -- начало весеннего
буйства. "З-з-з" -- робко заводит разбуженный солнцем комар. Каким приятным
кажется этот унылый звук в предвесеннем воздухе!
Первый паук на снегу, первая птичья песня в лесу, первый караван
журавлей -- как это дорого человеческому сердцу! И хотя все это ежегодно
повторяется в одно и то же время, никогда не надоест. Всегда с нетерпением
ждешь этих вестников великого перелома в природе.
Маралы, почуяв опасность, удирают по глубокому снегу, в страхе
бросаются то вправо, то влево, ищут спасения в чаще и не могут уйти от
опасности, от приближающегося к ним шороха.
Гурьяныч и теперь не прибавляет шагу -- удивительная уверенность в его
фигуре, в спокойствии, даже в молчании. Только Пашке не терпится. Он нет-нет
да и сойдет с лыжни, метнется вперед, но окрик старика неизменно возвращает
его на место.
Проходим гарь. Солнце палит по-настоящему. Миллиарды каких-то
малюсеньких, еле заметных глазу сороконожек ползут по снегу к источнику
тепла. В лунках звериных следов они кишат чернотой, скапливаются на
освещенной стороне сугробов, ползут дальше, неизвестно куда и зачем.
Мир пробуждается. Разгреби снег, разбей трухлявый пень, отдери на
сушине кору -- и можно убедиться, что ростки травы, личинки насекомых, жучки,
даже почки уже пробудились, но еще таятся, будто дожидаясь, когда зашумит
по-весеннему лес.
У спуска в ложок Гурьяныч на минуту задерживается, показывает подожком
вперед, кричит;
-- Вот они!..
По ельнику мелькнула, утопая в глубоком снегу, серая тень, затем
вторая, третья. Гурьяныч свернул влево от следа, оттолкнулся и быстро
скатился по склону, пошел наперерез зверям. Мы -- за ним.
"Начинается!" -- мелькнуло в голове.
Маралы быстро обнаруживают нас, бросаются вправо к белогорью, круто
спадающему к краю тайги.
-- Там еще глубже снег, -- поясняет старик и переходит на спокойный шаг.
Зверей не видно. Они идут одним следом, прокладывая себе дорогу по дну
ложка. Гурьяныч то кашлянет, то крикнет -- пугает, не дает маралам передышки.
Но животные, кажется, начинают понимать, что впереди их поджидает еще
большая опасность: она таится в снежной белизне, в глубоких сугробах, в
крепких надувах. Они бросаются в сторону к склону, пытаются прорваться к
низине, где мельче снег, но на пути встает опасный шорох человека, и звери
послушно идут дальше, куда их направляет Гурьяныч.
Чем круче становится подъем, тем глубже снег и тем медленнее идут
маралы.
Солнце минует полдень. Тайга редеет, мельчает. Все чаще слышится
голосистый перебор зимующих птиц -- для них наступает пора отлета на север.
Звери выбрались к краю леса, задержались. Мы увидели их на расстоянии
не более ста метров. Сбившись в кучу, они со страхом наблюдают за нами.
Позади стоит крупный бык. Его голова украшена толстыми черными
вздутиями рогов. Он, как изваяние, стоит неподвижно, весь поглощенный нашим
появлением. Раздувая гневно ноздри, бык угрожающе бьет по снегу копытами.
Рядом с быком самка высоко подняла настороженную голову со сломленными
ушами -- признак усталости. Из открытого рта свисает длинный язык. Она
топчется на месте, вот-вот упадет. Из-за ее спины выглядывает теленок.
Помахивая маленькой головой, он, кажется, больше всех возмущается нашим
преследованием.
Гурьяныч крикнул, махнул рукой. Бык огромным прыжком рванулся вперед,
замелькал желтым фартучком, прикрывающим зад. Следом бросились остальные. Мы
с минуту передохнули, сбили снег с лыж, поправили котомки и двинулись
дальше.
За краем леса, за низкими дупляными кедрами, растущими по склонам в
одиночку или небольшими стайками, начинается подъем к гольцу, прикрытый
пологом сверкающих на солнце снегов. Тут зима -- ни единой проталины, ни
единого пятнышка.
Идут звери от нас на расстоянии не более чем двести метров. Мы видим,
как, утопая почти до полбока, бык расклинивает грудью снег. Он горячится,
прыгает, падает, но тотчас же вскакивает, поворачивается к нам, угрожает
головой. Иногда, охваченная страхом, вперед пробивается самка; тогда еще
медленнее идут звери. Бык злится, бьет ее передними ногами, а если это не
помогает, отталкивает, выскакивает вперед.
Но вот звери, как будто поняв, что дальше еще труднее будет уйти от
врага, все разом повернули назад и замерли. Мы подошли ближе и тоже
остановились. Это была незабываемая минута поединка. В застывших позах
животных, в их напряженном ожидании и особенно в бычином взгляде
чувствовалась звериная решимость сопротивляться до конца. У меня по телу
пробежал холодок. Пашка стоял с открытым ртом, обескураженный увиденным. А
Гурьяныч, опершись грудью на подожок, ласково смотрел на маралов.
-- Устали, голубки? -- приглушая одышку, ласково спросил он.
В ответ теленок потряс головою.
-- Ишь ты, храбрец какой! Тогда -- пошел! -- крикнул старик.
Бык метнулся в сторону от следа, провалился в сугроб, за ним -- самка.
Мы подождали, пока они поднялись, отряхнулись и запрыгали по снежным буграм.
Теперь в их движениях не было прежней ловкости, силы; они, казалось, уже не
пугались ни крика, ни нашего присутствия.
У границы крутого излома лег теленок. Звери остановились.
-- Хватит! -- говорит Гурьяныч, задерживаясь.
Я с тревогой поглядываю на низкое солнце -- дня остается немного. Не
расспрашиваю старика -- с нетерпением жду, что будет дальше.
Гурьяныч подтягивает размокшие юксы на лыжах, застегивает на груди
однорядку, готовится к последней атаке, но и теперь на его лице несокрушимое
спокойствие, уверенность. Мы с Пашкой тоже поправляем юксы,
сосредоточиваемся.
Старик подает команду обойти зверей с двух сторон. Маралы встревожены,
но не трогаются с места. Теленок с трудом встает. Мы поднимаемся по склону,
минуем маралов, и как только оказываемся выше их, Гурьяныч кричит:
-- Пошел!..
-- Пошел!.. -- басит Пашка охрипшим голосом. И мы разом несемся на
маралов.
Звери, точно почуяв свободу, рванулись вниз и крупными прыжками стали
уходить своим следом. Теперь под гору, по готовой борозде, бежать им было
легче. Животные быстро удалялись. Мы старались не отставать. Казалось, к
маралам вернулась сила, и теперь они вне опасности.
-- Дедушка, разреши побежать вперед, -- пристает к старику Пашка.
-- Еще чего вздумал!
-- Дедушка, милый, охота прокатиться. Я стороной!
-- Ну, разве стороной... Айда, валяй!
Пашка мигом перемахнул через сугроб, стремглав понесся вниз, прямо на
зверей. Мы остановились, не понимая, что он задумал.
-- Так я и знал, нашкодит! -- сокрушается старик и кричит во весь голос:
-- Пашка, не смей!
Но уже поздно... Парнишка в диком азарте настигает бегущего позади
быка. Мы видим, как тот в смертельном страхе наскакивает на телка с самкой.
Но тех тоже пугает шорох быстро приближающейся опасности, и они несутся
быстрее. По сторонам целина метрового снега, теперь уже недоступная для
животных. Они сходят с борозды.
Мы останавливаемся в ожидании: что будет? Пашка, широко расставив лыжи,
со всего разбега навалился на быка, утопающего в снегу. Взбудораженный зверь
огромным прыжком попытался сбросить его со спины, метнулся в сторону, упал,
вскочил, а парнишка будто прилип. Мы бросились на помощь. Вдруг бык подкинул
высоко зад, и вместе со снежной пылью в воздухе мелькнули шапка, руки,
скрюченное тело Пашки. И... все исчезло в белизне. На поверхности остались
только болтающиеся ноги с лыжами.
Быстро скатываемся к нему. Помогаем подняться. Он весь в снегу. Смеется
-- доволен проделкой.
-- Твое счастье, Пашка, что некогда: сострунил бы тебя за такое дело,
ослушник!
-- Дедушка, я же хотел стороною, а оно, вишь, накинуло прямо на зверя, --
лукавит парнишка.
-- Ладно, "накинуло"!.. -- строго перебивает его Гурьяныч. -- Отряхнись и
догоняй, а мы пошли. -- И он, кивнув мне, покатился вниз.
Звери быстро сваливаются в лощину. У кромки леса они замедляют ход.
Бежавший впереди бык пошел шагом, затем остановился.
-- У-ю-ю! -- кричит на них Гурьяныч и угрожающе поднимает подожок.
Маралы тронулись, тяжело переставляя ноги. Бока у них ввалились, шерсть
на спинах поднялась, уши упали, из открытых ртов свисают красные языки. А
страх, видно, пропал, и они кое-как бегут по снегу.
Мы идем рядом. На землю падают косые лучи солнца. Синие тени уже
окантовывают гребни гор, копятся в ложках, ложатся по сугробам.
Внизу тайга. За ней равнина, усеянная стылыми блюдцами озер, В
спокойном небе пара воронов.
Кругом тишина.
Нас нагоняет Пашка. Он прихрамывает, на щеке багровый синяк, а сам
бесконечно доволен. В глазах еще не погас азарт, Гурьяныч окидывает его
строгим взглядом.
-- Я те, подожди, покатаюсь, шкодник. Долго ли зверей запалить! На что
годится!
-- Дедушка, не сердись; говорю: нанесло на быка, а то бы я не посмел. --
И он подстраивается в ряд со стариком.
Лицо Гурьяныча светлеет.
Я нет-нет да и посмотрю на раскрасневшегося от удачи Пашку. В его
движениях, в том, как он твердо шагает по снегу, -- торжество. Какой должен
быть у парнишки прилив восторга от одной лишь мысли, что он катался верхом
на диком звере!
Идем редколесьем. Никто не торопится. На ночевку в глубь тайги летят
кедровки.
Теленок стал отставать. Вот он с трудом добрался до старого кедра, стал
жадно хватать открытым ртом снег, потоптался и, не взглянув на нас, точно
подкошенный, рухнул на землю -- сдался.
Гурьяныч скинул котомку, достал два лоскута овчины и, подавая их мне,
сказал:
-- Обмотайте ноги и свяжите веревкой, а ты, Пашка, -- он бросил внуку
топор, -- наруби ему под бок хвои, чтобы не простыл на снегу. И догоняйте
меня.
Это десятимесячная самочка. У нее раздуваются бока. Она прерывисто
дышит и недоуменно следит за нами высохшими от усталости глазами. Мы с
Пашкой наваливаемся на нее. Она вмиг оживает, пытается вскочить, бьет ногами
и со стоном теряет последние силы.
Мы связываем ее, подстилаем под бок хвою и спешим дальше.
Минуем первую полосу чащи, видим любопытную картину: у края небольшой
поляны на толстой валежине сидит Гурьяныч, лениво жует сухарь. На мокром от
пота лице все то же спокойствие, А рядом, метрах в двадцати от него, лежит
самка.
Услышав шорох приближающихся шагов, она вся напряглась, встала,
рванулась напролом по снежной целине, уже не видя куда, наскакивая, как
пьяная, на деревья. И вдруг повернулась к нам, шагнула вперед, готовая
сопротивляться, а ноги не устояли, подломились, и самка безвольно свалилась
на податливый снег. По вечереющему лесу тревожным гулом расползся ее
протяжный стон. И тут же послышался торжествующий крик чубатой кукши. Хищная
птица будто тайно следила за нашим поединком и, увидев упавшую маралуху,
видимо, решила, что тут будет пожива: стала созывать на пир подружек.
Они уже услышали и подают свои голоса, Гурьяныч взглянул на солнце,
перестал жевать.
-- Теперь можно и поторопиться, -- сказал он, вставая на лыжи и
направляясь к самке.
Та поднимается, с трудом удерживаясь на ногах. Из раскрытого рта вместе
с горячим паром вырывается угрожающий звук.
-- Дуреха, перестань, тебе же будет лучше, -- говорит задушевным тоном
Гурьяныч и, протянув вперед руки, осторожно шагает к ней.
Самка фыркает, бросается на старика, пытается ударить его передними
ногами и со стоном падает на снег.
Мы все трое наваливаемся на нее. Я крепко прижимаю ее шею к земле -- в
таком положении она не может подняться. А сам не свожу глаз с Гурьяныча. Тут
есть на что посмотреть и даже позавидовать, Как ловко и привычно он
управляется со зверем!
Самка отчаянно сопротивляется, бьется головою, ногами, но через
двадцать минут уже лежит связанная, обессилевшая и как будто уже ко всему
безразличная, А в горячих, негаснущих глазах бушует звериный протест.
-- Успокойся, милая, -- говорит старик, приглаживая узловатыми пальцами
шерсть на голове пленницы. -- В обиде не будешь, а с тайгою прощайся.
Я смотрю на измученную погоней, спеленатую веревками маралуху, и думаю,
что не гулять ей больше по лесным просторам, не бродить по хребтам, не
видеть с вершин закатов, не отдыхать в прохладе горных цирков. Ее жизнь
будет отгорожена от всего этого высокой изгородью. Ненужными станут
приспособленность, инстинкт, чутье, слух -- все будет приглушено неволей.
Гурьяныч, точно угадав мои мысли, говорит Пашке:
-- Не было бы браконьерства, тут бы по всей тайге маральнику быть, чего
лучше. Мы неволим зверя, в загородках держим, а лес пустовать будет, На что
годится.
Старик сделал, из веревок узду, надел на голову самки и крепко подтянул
к ногам.
-- Иначе снега нахватается -- пропадет, да и голову может в кровь
разбить... Чего доброго, ослепнет, -- говорит он назидательно, по-прежнему
обращаясь к внуку.
-- Дедушка, а для чего овчинкой ноги обмотал? -- спрашивает тот.
-- Чтобы их не порезать веревками. Говорю, зверю тоже больно бывает.
Надо с любовью, с заботой...
Мы расстелили шерстью вниз сохатиную шкуру, что нес Пашка, уложили на
нее маралуху и только теперь почувствовали, как устали, как хочется есть.
Красное солнце у горизонта. Снег в багровых подтеках. В лесной тиши
печаль уходящего дня.
-- Пашка, ты на выдумки горазд, како имя дадим маралухе? -- спрашивает
старик, отрезая нам по ломтю хлеба.
-- Кедровка. Лань. А той, -- парнишка кивает в сторону телки, -- Дочка.
-- Вы за како имя? -- обращается ко мне Гурьяныч.
-- Лань -- не плохо, да и Дочка -- тоже.
-- А быка назовем Непокоренный, -- говорит Пашка.
-- Это почему же Непокоренный?
-- Его нам теперь не догнать -- ушел.
-- Уйти ему некуда, внучек, -- спокойно возражает старик.
Мы быстро съедаем по куску хлеба с маслом, набрасываем котомки,
возвращаемся с Гурьянычем к телке.
-- Дедушка, у нас остается одна шкура под быка, а как же Дочку потащим?
-- спрашивает Пашка.
-- Что-нибудь придумаем.
Подойдя к телке, Гурьяныч сошел с лыж, сбросил котомку. Его доброе лицо
осенила какая-то радостная мысль. Он внимательно осмотрел бьющуюся в
припадке гнева самочку, ощупал бока, как бы проверяя дыхание, и улыбнулся во
весь рот:
-- Тебе бы, Дочка, радоваться, а ты ишь что делаешь! Подержите-ка ее, --
просит он.
Гурьяныч быстро развязывает телке ноги, и та вскакивает, отбросив нас
всех в сторону, выбегает на свой след, скачет по снежному полю, затем
переходит на шаг; не оглядываясь, не останавливаясь, обиженной, одинокой
уходит к кромке леса.
У Пашки опускаются руки, глаза и рот широко раскрыты от удивления.
-- Дедушка, зачем же отпустил? -- возмущается Пашка.
Да и мне это непонятно.
А Гурьяныч как будто не слышит внука, стаскивает с головы шапку, машет
ею в сторону удаляющейся Дочки, ласковыми глазами провожает счастливицу.
-- Выходит, зря связывали телку, -- обиженно продолжает Пашка.
-- Нечего, внучек, жадничать, всего не заберешь. Нам и двоих хватит,
управиться бы!.. А связывали не зря: снегу сгоряча нахваталась бы -- и хана
ей. Понял? А теперь, отдохнувши, ничего ей не страшно. Жить будет... Да и на
приплод надо оставлять, иначе как можно! Подумай-ка об этом...
Мы видим, как за верхним краем кедрачей скрывается Дочка. Да, ей
повезло, она попала в руки Гурьяныча.
-- Счастливого пути! -- кричит ей вслед парнишка.
Через несколько минут мы уже тащим на сохатиной шкуре связанную
маралуху вниз по логу.
Метров через двести от борозды, проложенной еще в полдень зверями, бык
свернул влево, мерным шагом ушел в боковой распадок.
-- Надо до темноты управиться и с ним, -- говорит Гурьяныч, сбрасывая с
плеч лямку.
Мы оставили самку у сворота, а сами, набирая скорость, тронулись по
следу быка.
От лога марал поднялся на выступ, окруженный с трех сторон отвесными
скалами и соединенный с отрогом узким перешейком. Там он, видимо считая себя
вне опасности, лег под старым кедром.
Услышав шаги, зверь вскочил, рванулся к проходу, но наткнулся на нас,
осадил назад и стал грудью весь на виду -- могучий, непримиримый. Его
большие, круглые глазка, в которых отражался отблеск закатного солнца, были
полны звериного гнева. Из раскрасневшихся ноздрей вырывались клубы горячего
пара. В этот решающий момент поединка он, как никогда, был собран, уверен в
себе.
-- Смиришься, неправда!.. -- говорит Гурьяныч, не отрывая взгляда от
марала.
Он подает нам знак идти вперед. Осторожно все выходим к выступу,
окончательно захватываем пути отступления зверя. Тот, кажется, понимает, что
попал в западню, на какую-то долю минуты замирает и вдруг в стремительном
броске вперед налетает на кедр, за которым едва успевает скрыться Гурьяныч.
Рог от удара о ствол лопается, кровь брызжет на снег тугими струями,
заливает морду.
Бык отступает, пятясь задом, и мы видим, как он снова наливается силой.
-- Этого не взять! -- думаю я вслух.
-- Надо поаккуратнее: зверь в опасности во много раз сильнее, -- говорит
Гурьяныч, не отрывая взгляда от быка.
А Пашка ни жив ни мертв, прижавшись к березе, пугливо выглядывает из-за
ствола.
Гурьяныч, не торопясь и все время с опасением следя за быком, достает
волосяной аркан, набирает его большими кругами в руку. Выходит из-за кедра.
Человек и зверь стоят в пяти метрах друг против друга. Я с замиранием
сердца, с какой-то боязнью за Гурьяныча, слежу за этим немым поединком.
Бык, не трогаясь с места, чуточку приседает и, горбя спину, уже готов
обрушиться всей своей силой на врага, но в воздухе слышится свист аркана,
Старик ловким броском заарканивает его и конец захлестывает за ствол кедра.
Марал вздыбился, рванулся вправо, влево, до хрипоты затянул на шее
петлю и замер, упершись всеми четырьмя ногами в землю. Он взглянул на нас
обезумевшими глазами, в которых не осталось и капельки страха, и бросился в
пропасть. Аркан лопнул -- и бык исчез за скалой.
Снизу донесся грохот камней и треск сломанных деревьев.
Пашка так и остался стоять, еще сильнее прижавшись к березке. На лице
Гурьяныча и отчаяние, и виноватость, Я не могу прийти в себя от
случившегося. Инстинкт жизни -- самый могучий инстинкт -- в последний момент
толкнул зверя искать спасения в смертельном прыжке...
Мы подходим к краю обрыва, заглядываем вниз, но из-за карнизов не видно
основания скал, куда упал бык.
День угасает на лохматых вершинах старых кедрачей, в морозном румянце
заката. Дали прячутся в тумане. Неумолимая темень сползает с гор, окутывает
дремучее царство хвойных лесов...
На душе тяжелое чувство вины.
Спускаемся под утес.
Зверь лежит шершистым комком, заваленный сучьями и снегом. В его
помутневшем взгляде теперь нет ни гнева, ни беспокойства. Он умирает. Его
дыхание становится все реже, глаза перестают закрываться, и мы видим, как
угасает в них жизнь.
-- Не покорился!.. -- говорит с болью Гурьяныч и начинает снимать с шеи
зверя обрывок аркана. Потом
поворачивается к внуку, долго молчит и пристально смотрит ему в глаза.
-- Уважать надо такое! Не смотри, что зверь, а геройски погиб за волю.
Пашка утвердительно кивает головой.
Еще с минуту мы стоим молча, охваченные чувством гордости за зверя.
-- Пашка, айда на стоянку! Пусть Василий Николаевич запрягает Кудряшку и
едет навстречу, а мы потихоньку потащим маралуху. Поторопись, внучек!
-- Я, дедушка, вмиг добегу! -- кричит Пашка, и в кедраче смолкает шорох
его лыж.
Месяц огненным бубном виснет над темными кудрями сосен. Чуть посветлело
в лесу.
Вот и закончился долгий и трудный день. Отбивает поздний час дятел.
Настывает снежная корка. Только высоко в небе чуть заметный отблеск давно
скрывшегося солнца.
В одиннадцать часов, уставшие, измученные, мы наконец добрались с живым
грузом до палатки. Гурьяныч и Василий Николаевич еще долго возились возле
маралухи: надо было сменить на ногах мокрые веревки, овчину и подостлать под
бок побольше хвои.
В палатке жарко от накалившейся печки. В тепле еще больше
обнаруживается усталость. Ужинать не захотели. Выпили по кружке чая -- и
спать. Сон был единственной наградой за дневные дела.
В печке гаснет пламя. Над полотняной крышей ночь, И засыпая, я думаю о
том, какая разная судьба у этих трех маралов... Потом вспоминаю Пашку: ему
повезло. Сколько впечатлений, сколько свежих мыслей, загадок! Все, что
парнишка видел сегодня в природе, что пережил, несомненно осядет добрым
слоем в его еще детской душе, Природа не терпит фальши, она воспитывает
смелых, честных, сильных духом людей. Ее благотворное влияние на человека
безгранично, и очень жаль, что мы порой недооцениваем этого.
С этим я засыпаю, но слышу рядом шорох и шепот:
-- Дедушка, почему он прыгнул в пропасть?
-- Говорю, страх перед неволей у него сильнее смерти.
-- А-а... -- и парнишка отползает, еще долго ворочается, вздыхает, не
спит.
Гурьяныч поднимает нас рано, торопит в путь. Слышно, как стонет
маралуха. Выхожу из палатки. Над заиндевевшими кедрачами голубеет ласковое
небо, политое нежным светом наступающего утра.
Занимается светлая зорька. За темным краем леса встают гранитные утесы,
слитые воедино с кедрами.
После завтрака общими усилиями поворачиваем Лань на другой бок, и она
успокаивается. Гурьяныч с Василием Николаевичем опять перевязывают ей ноги:
старик боится, как бы они не затекли у нее. Затем вливают ей в горло
несколько кружек теплой воды и начинают делать из хвои настил на санях.
Я свертываю палатку, постели, а Пашка занялся печкой. Он высыпает из
нее на снег красные грудки жара.
-- Гляньте, трава! -- кричит парнишка, показывая на оттаявшую под печкой
землю, покрытую густой щетиной яркой зелени.
-- Ишь, какое нетерпение! -- удивился я.
-- Значит, пора, -- говорит Гурьяныч, склоняясь над зеленой лункой в
снегу. -- Мне вон сколько лет, а весну жду, как исцеления. Все на твоих
глазах народится, встанет, запоет, и ты помолодеешь. Весна, что и говорить,
-- не шуточное дело, начало жизни! От нее и год начинается.
Как-то странно смотреть на зеленое пятно, глубоко вдавленное в снег. На
наших глазах гибкие ростки травы опушаются изморозью, никнут и, припадая к
земле, умирают, обманутые случайным теплом.
Вот и солнце. Горы уж не в силах заслонить его. Лучи ярким светом бьют
в лесные просветы, гонят прочь остатки ночи. Слышатся птичьи переклички. А
там, куда лежит наш путь, серебрится рыжий туман. === ===
ОХОТНИК ЗА ПАУТИНОЙ
Вот и пришла весна, дружная, звонкая, многоголосая. Потекла чернота по
увалам. Зазеленели холмы на равнинах. Лес забурел. С каждым днем становилось
светлее. Выйдешь на улицу и пьянеешь от свежего воздуха.
Наконец-то настал и для нас с Василием Николаевичем долгожданный
отъезд. Теперь, казалось, уж ничто нас не задержит.
Машина загружена. Через два часа самолет высадит нас за сотни
километров от населенных мест.
Прощаемся с провожающими. В последний момент, когда мы уж сели в
самолет и оставалось только захлопнуть дверь, увидели бегущего к нам Пашку.
Он размахивал руками, что-то кричал. Я вспомнил, что не попрощался с ним,
спустился на землю.
-- Вас вызывают на радиостанцию! -- выпалил он запыхавшись.
-- Зачем?
-- Не знаю. Меня за вами радист послал. Пришлось отложить на час вылет и
поехать в штаб. Захожу в аппаратную.
-- В подразделении инженера Макаровой какая-то неприятность. Начальник
партии ждет у микрофона, -- встречает меня радист.
-- Алло, алло, здравствуйте, Владимир Афанасьевич! Что у вас случилось?
-- Позавчера приехал к Евдокии Ивановне Макаровой. Она стоит лагерем на
вершине Усмунского гольца. Неприятность у нее получилась: нити паутиновые
провисли в большом теодолите, пришлось приостановить работу. Запасная
паутина оказалась некачественной, видимо старая. Третий день бригада
охотится за пауком-крестовиком. Всю тайгу обшарили -- ни одного не нашли.
-- Напрасный труд, -- перебиваю его. -- Ведь для инструмента нужна паутина
от кокона крестовика. Попробуйте подогреть электролампой провисшие нити в
инструменте; если они не натянутся, тогда организуйте более энергичные
поиски кокона. Используйте эвенков-проводников. Другого выхода пока я не
вижу. Обещать же вам помощь в ближайшие дни затрудняюсь. А что вы
предлагаете?
-- Никто из нас не знает, где прячет самка паука свой кокон. Тайга
большая -- разве найдешь. А проводники у нас молодежь, еще не опытные, Сейчас
попробуем подогреть нити, может, натянутся.
Вдруг в трубку врывается возбужденный женский голос:
-- Паутину нам не найти. Здесь на горах еще снег. Неужели не поможете?!
-- Здравствуйте, Евдокия Ивановна! Я понимаю вашу тревогу, но как
помочь, не знаю. У нас нет запасной паутины, ее раздали наблюдателям, а их
сейчас в тайге и днем с огнем не разыщешь. Да и как доставить ее? Не
попутным же ветром? В районе нет ни одной посадочной площадки.
-- Но ведь если в ближайшее время не закончим наблюдений, сорвем
проектирование.
-- Учитываю. Потерпите немного, Я сейчас соберу людей, будем решать, что
делать.
-- Когда нам явиться на связь?
-- Через два часа...
Так сегодня и не сбылась мечта улететь в тайгу. Задержка в работе
инженера Макаровой, которая ведет геодезические работы в районе крупного
рудного месторождения, действительно чревата неприятными последствиями.
Проектировщики давно ждут карту, и мы не должны подвести их.
-- Что это за паутина в инструменте? Неужели без нее нельзя обойтись? --
интересуется радист.
-- Ты когда-нибудь смотрел в трубу обычного теодолита? Видел в нем
перпендикулярно пересекающиеся нити? -- спрашиваю я.
-- Видел.
-- Так вот, в обычном теодолите эти линии нарезаются на стекле, а в
высокоточном, скажем, в двухсекундном, как у Макаровой, с большим оптическим
увеличением, нарезать нельзя -- будет слишком грубо. Линии заменяют паутиной,
натянутой на специальную рамку. Паутину же берут из кокона, в котором
паук-крестовик откладывает яйца. Всего-то для инструмента и надо дециметра
два паутины.
-- А разве шелковая нитка не годится?
-- Она лохматая, не дает четкой линии. Нужна именно паутина.
Скрепя сердце отдаю распоряжение разгрузить самолет и послать его
выполнять другое задание.
Придется заняться паутиной.
Прежде всего надо организовать поиски в поселке. Обычно крестовики
обитают на чердаках, в кладовых, под соломенными крышами и под тяжелой
мебелью в квартирах. Но никто не знает, где самка прячет свой кокон.
Тут же возникает вопрос: предположим, нам повезет с паутиной, но как ее
доставить Макаровой на голец, чуть ли не за двести километров от поселка, да
еще в кратчайший срок?
Вечером мы снова связались с начальником партии. Он сообщил, что нити в
теодолите после нагрева их электролампами не натянулись и что нет никакой
надежды отыскать там паутиновый кокон.
Наши попытки найти в поселке паутину тоже безуспешны, хотя этим делом и
занимался большой отряд пионеров. Они добросовестно обшарили нежилые
помещения, чердаки, каждый у себя дома просмотрел все закоулки. И чем меньше
оставалось надежды помочь Макаровой, тем больше росла тревога за наши
обязательства перед проектировщиками.
В тот же день, как бы в подтверждение срочности дела, мы получили
письмо от проектной организации с напоминанием о том, что материал должен
быть сдан нами вовремя.
Поздно вечером пришел я домой.
Только разделся, как раздался стук в дверь.
-- Заходите!
Дверь тихо скрипнула, и в образовавшуюся щель просунулась нога, обутая
в унт. Затем я увидел двух косачей, заткнутых за пояс головами, и сразу
догадался: пришел Пашка.
-- Проходи, чего остановился!
-- За гвоздь, однако, зацепился, -- послышался за стеной ломкий
мальчишеский голос, но сам Пашка не показывается, а лишь трясет косачами --
явно дразнит.
Я хотел было втащить его, но парень, опередив меня, уже стоял на пороге
в позе гордого охотника: дескать, взгляни, на что я способен, неужто не
позавидуешь?!
-- Где же это тебя угораздило, да еще двух? -- сказал я, с напускной
завистью рассматривая птиц.
Пашка доволен, улыбается во весь рот. Стащив с головы ушанку, растирает
ею грязный пот на лице.
-- Из дедушкиной шомполки стрелял. Там же, по Ясненскому, где коз
гоняли. Поедете? Страсть как играют! Иной такие фигуры выписывать начнет! --
И, склонив набок голову, растопырив руки, он задергал плечами, пытаясь
изобразить разыгравшегося на току косача. -- Как зачуфыкают да закурлыкают,
аж дух замирает. Другие обзарятся -- по-кошачьему кричат... Эх, и хорошо
сейчас в тайге!
-- Не соблазняй. Дела, Пашка, не пускают. Не до косачей.
Парнишка помрачнел. Неловко переступая с ноги на ногу, он выдернул
из-за пояса косачей и равнодушно бросил их к порогу.
-- Еще и не здоровался, а уж обиделся. Раздевайся, -- предложил я ему.
-- Значит, зря я вам скрадки налаживал на токах, -- буркнул он,
отворачивая голову. -- Думал, поедете, заночевали бы у костра, похлебку
сварили из косача. Ну и вкусна же!
В кухне зашумел самовар, и Акимовна загремела посудой.
-- Пить охота, -- сказал Пашка. -- Я только нынче со своей кружкой пришел.
У вас чашечки маленькие, из них не напьешься.
Он достал из кармана эмалированную кружку и уселся за стол.
-- Ты где пропадал, Пашка, все эти дни?
-- Каждый день после школы бегал в Медвежий лог на смолокурку, помогал
дедушке. Мы с ним пни корчевали, а бабушка их на Кудряшке возила. Позавчера
только управились. Школу кончу и будем смолу гнать: дедушке одному не
управиться.
-- Когда же ты уроки учил?
-- Вечерами да рано утром, до школы... Я хочу у вас что-то спросить...
Только дедушке не сказывайте, рассердится, а мне обижать его неохота. Можно
мне в экспедицию поступить работать? -- И, не дожидаясь ответа, продолжал: --
Я в тайге не хуже большого -- любую птицу поймаю. А рыбу -- на обманку, за мое
почтенье! Петли на зайцев умею ставить. В прошлое воскресенье водил в тайгу
городских ребят. Смешно: они, как телята, след глухариный с беличьим путают,
ель от пихты отличить не могут. А я даже на днях дедушку пикулькой подманил
вместо рябчика, Ох, уж он обиделся! Говорит: "Ежели ты, Пашка, кому-нибудь
об этом расскажешь, портки спущу и по-настоящему высеку!"
-- Ну, это уж привираешь... Как же ты мог дедушку-таежника обмануть? --
вызываю его на откровенность.
-- Вам расскажу, только чтоб дедушке ни слова, -- сказал он серьезно,
подвигаясь ко мне и опасливо косясь на дверь. -- Вчера прибежал ночевать в
зимовье к дедушке, да запоздал. Ушел он в лес, косачей караулить. Ну, и я
туда же, его следом. Места знакомые. Подхожу к перелеску, где ток косачиный,
и думаю: дай-ка подшучу над дедушкой. Подкрался незаметно к валежине, достал
пикульку и пропел рябчиком, а сам выглядываю. Ухо у дедушки острое, далеко
берег. Вижу: он выползает из шалаша, шомполку в мою сторону налаживает,
торопится, в рот свою пикульку засовывает и поет: тии-ти-ти-тии. Я ему в
ответ потихоньку: тии-ти-ти-тии... Он припал на снег, подкрадывается ко мне,
а сам ружье-то, ружье толкает вперед, глаза варежкой протирает, смотрит
вверх. Это он на ветках рябчика ищет. Я опять: тии-ти-ти-тии. Метров на
двадцать подполз он ко мне и вдруг ружье приподнял да как бухнет по сучку. Я
и рассмеялся. Вот уж он осерчал, с лица сменился; думал, выдерет. "Для
этого, говорит, я тебя, негодник, учил пикать, чтобы ты деда обманывал?" И
пошел, и пошел... Так что возьмите в экспедицию... -- вдруг взмолился Пашка,
меняя тон.
-- Хорошо, что ты любишь природу, но, чтобы стать путешественником,
нужно учиться и учиться. А у тебя с математикой нелады...
У Пашки сразу на лбу выступил пот. Парень отвернулся и торопливо допил
чай.
-- Что же ты молчишь? Или неправда?
-- Вчера с дедушкой вместе решали задачу насчет автомашин с хлебом. Он
говорит: "Умом я тут не соображу, мне нужно натурально, а пальцев-то на
руках не хватает для счета -- машин много". Он спички разложил и гоняет их по
столу взад-вперед. Вспотел даже, разгорячился. Бабушка и говорит ему: "Ты
бы, Гурьяныч, огурешного рассольцу хлебнул, может, легше будет, к
автомашинам же ты непривыкший". Даже богу стала молиться, чтобы задача у нас
с дедушкой сошлась.
-- Ну что же, решил он?
-- Нет, умаялся, да так за столом и уснул. А бабушка поутру баню
истопила, говорит: "Еще, чего доброго, от твоих задач дед захворает, всю
ночь бредил машинами".
-- Это уж ты выдумываешь.
-- Не верите? -- И Пашка рассмеялся.
-- А сам-то ты решил?
-- Решил... Только неверно...
-- Слушай, Пашка, ты сегодня не ходил с отрядом пионеров паутину искать?
-- Нет. А зачем она вам?
Я подробно объяснил Пашке, в чем дело.
-- Надо искать в тайге, там уж наверняка крестовик живет. Надежда на
тебя, выручай!
-- А какой он, крестовик?
-- У него по спине две темных полосы, напоминающие крест.
-- А если я паука не найду, тогда совсем приостановится работа? -- вдруг
спросил он.
-- Да, работы остановятся, но до этого допускать нельзя, -- ответил я. --
Так уж ты не подводи меня, постарайся...
Пашка вдруг весь загорелся, точно обожгла его какая-то мысль. Он
вскочил, схватил шапку и, застегивая на ходу телогрейку, выбежал во двор.
-- Косачей, косачей возьми!
-- Я к дедушке побежал в зимовье, -- крикнул он в окно и скрылся в
сумраке...
...Прошел в бесполезных поисках и следующий день, Не было надежды и на
Пашку, Что делать?..
Источник : http://lib.ru/PROZA/FEDOSEEW/bearlog.txt
***
***
***
***
***
***
***
***
***
***
***
Пашка из медвежьего лога Григорий Федосеев аудиокнига
Твоя тропа должна помнить добро... Григорий Федосеев «Пашка из Медвежьего лога» — повесть-история о том, как Григорий Анисимович выручал коллегу, у которой сломался теодолит, нёс необходимую запчасть 120 км по тайге. А в проводники он себе на это непростое дело позвал двух местных жителей: Гурьяныча и его родненького внука. Во всех книгах Федосеева практически отсутствует вымысел, всё описанное составлено по дневникам из таежных путешествий.
На перевале караван задержался. Каюры стали поправлять вьюки на спинах
уставших оленей. Люди скучились. Вынули кисеты, закурили. Солнце, словно
огненный бубен, повисло над темными падями, над стальными выкроями озер, над
зубчатыми грядами далекого Станового.
Еще один день пути до нашего таежного аэродрома -- и прощай кочевая
жизнь, комары, тишина топких болот! ... Читать дальше »
