20:04 Ореховый Будда 011.Борис Акунин | |
*** *** * * *
Мокрый августовский день начался как обычно. На рассвете артель погнали на вырубку, до которой был целый час ходу. Дождь как полил с утра, так всё не переставал. Часовые установили для себя полотняный навес. Сидели под ним, точили лясы, курили табак, играли в зернь на щелчки. Вымокшие до нитки трудники месили грязь, валили деревья, пилили их, таскали к плохо горящим кострам. По-умному, в такую погоду древесину жечь было – только губить, но по-умному на Лодейщине не работали. Приказано жечь – жги, не то начальство спросит. Вдруг, уже далеко за полдень, вдали ударила пушка. Потом еще одна и еще. Где-то далеко нестройные голоса завопили «ура-а-а-а!». Капрал вылез из-под навеса, съежился под дождем, зашлепал по лужам туда, где кричали – выяснять, что за шум. Обратно примчался бегом, распаренный. – Шабаш! Работы сегодня не будет! – закричал он солдатам. – Великая виктория! Наши корабли где-то на море шведов побили! Поручик сказал, приказано всем водки дать! Еще по калачу ситному да баранок! – И нам? – спросил пильщик Никиша. – Вам – от баранок дырки, – ответил капрал и замахал палкой: – Подбирай топоры, пилы! Живей, живей! Бегом! Солдаты стали толкать трудников прикладами, подгонять матерно. Служивым не терпелось поскорей вернуться в лагерь – выпить. Подскальзываясь на мокрой земле, артель порысила назад.
На Лодейщине было дивно. Работы повсюду прекратились. Мужиков гнали домой, в балаганы. Там и сям солдаты стреляли в воздух из ружей. Шаутбенахтова парусная яхта, стоявшая на якоре в кабельтове от берега, покачнулась, пальнула всеми своими двенадцатью пушками и окуталась белым дымом. По дороге, размахивая палашом, пронесся на коне сам шаутбенахт. Был он в одной распахнутой рубахе, простоволос, черная повязка накось. Орал: «Гангут! Гангут!» – черт знает, что это значило. Главный Лодейный начальник был счастлив и пьян. Это его галеры, его пушки побили шведа. А к вечеру перепилась вся охрана. Водки солдатам выдали на упой. Пров стоял у двери, слушая, как из сторожки доносится развеселая песня про комаринского мужика, и тихонько подпевал: – «Тише, тише топочите, пол не проломите! У нас под полом вода, в ей не потоните!». Вид у него был довольный. Поймал Катин взгляд – подмигнул. Она поняла: сегодня. К глубокой ночи снаружи стало тихо. За дверью, привалившись к дощатой стене, похрапывал часовой. Остальные, должно, задрыхли. Пров шепотом опросил артельных: кто побежит, кто нет. Заохотились только шестеро, остальные убоялись. Ката стояла подле десятника, ждала. О том, что у нее на уме, пока не говорила. Надо было сначала как-то выбраться из запертого сарая, но как? За дверью караулит солдат, в сторожке еще четверо. Подымется шум – набегут другие. Думал про то Пров иль нет? – Готовы? – тихо спросил десятник. – Делай как велю да не отставай. Он поднял руку и, когда в ночи грянул новый пушечный выстрел, миг в миг, ударом пудового кулака вышиб дверь. От стены качнулся часовой. Вылупил пьяные глаза, разинул рот – заорать, да не успел. Другой удар, в лоб, свалил солдата с ног. Пров подхватил фузею, снял у упавшего подсумок, пороховой рожок. – Одно ружье есть, – довольно сказал десятник. – Пойдем еще добудем. В сторожке со спящими управились быстро. Связали, рты заткнули кляпом. Капрала и еще одного охранника, рябого, забили ногами до смерти. Этих двух ненавидели за мучительство. – Ружья, зелье, тесаки разбирай, – велел Пров. – Топоры тож. В лесу сгодятся. Будя нам, как зайцам, бегать. Теперь мы их, псов, погоняем… Ты чего встал, Тощoй? – Вы в лесные разбойники? – спросила Ката. – Я с вами не пойду. Десятник хлопнул ее по плечу. – Не бойсь, душегубствовать не станем. Только царских слуг, поганых кровососов. Это жизнь лихая, да честная. Идем, парень. Полюбился ты мне. Тихий-тихий, а отчаянный, навроде меня. – Мне надо деда выручать. Я говорил… Прощайте. Она поклонилась товарищам. – Погоди! Сдурел? – Пров схватил за руку. – Как ты его из «ямы» вытащишь? Пропадешь зазря. – Пропаду так пропаду, но его не брошу. Пусти, пойду я. – Экий ты какой, парень, – покачал лохматой башкой десятник. – Я не парень, я девка, – сказала Ката, потому что с хорошим человеком надо расставаться без кривды. Десятник крякнул, попятился. – …Тем боле сгодишься. Отчаянных парней много, а девки мне покуда не попадались. Поди, и дед твой непрост. Ладно, помогу тебе… Эй! – повернулся он к остальным. – Ждите на опушке, где вчера деревья рубили. До рассвета не вернемся – уходите.
* * *
– Татарская «яма», кажись, вон та, крайняя, – сказал Пров, не понижая голоса. – Эх, неладно там… Шел он открыто, в солдатской треуголке, с ружьем на плече. Если кто и увидит – ничего не заподозрит. Ката и сама увидела, что неладно. На краю котлована горели костры. Караульных тут было десятка три – «ямных» стерегли строго. И здешние солдаты не спали. Пьяная гульба у них была в самом разгоне. – Царскому величеству государю Петру Алексеевичу… – завел тонкий голос. Зычные глотки подхватили: – Виват! Виват! Виват! Подсвеченные огнем тени разом сделали одно и то же движение – солдаты опрокинули чарки.
– Генерал-губернатору Лександре Данилычу Меншикову… – Виват! Виват! Виват! – Господину шаутбенахту… Тревожно озираясь, Ката шепнула: – Этак они долго будут. Что делать? Пров тоже оглядывался по сторонам. – Идем-ка… И пошел туда, где чернел поставленный на штапели, но еще не спущенный в «яму» остов недостроенной галеры. Здесь охраны не было – некого сторожить. – Сена подтащи, – показал десятник на стожок лошадиного корма, а сам щелкнул огнивом. Зажегся малый огонек. Слегка разгорелся. Потом пуще. Еще пуще. Красный язык пополз вверх по деревянному ребру, а Пров уже поджигал с другого бока. Ката бегала к стогу и обратно, подносила сено. – Хватит! Прячемся! Прошла еще минута, прежде чем пирующие заметили разгорающееся пламя. – Караул!!! – завопил тот же голос, что кричал здравицы. – Галера горит! Ребята, туши! Голов нам не сносить! И зашумели, сорвались, затопали, побежали гурьбой. – Ай красно! Ай ладно! – залюбовался делом своих рук Пров. – Всю бы ихнюю казенную справу пожечь, вместе с царем и енаралами. Но Ката уже неслась к «яме», на краю которой не осталось ни одного солдата. Свесилась, крикнула в кромешную тьму: – Дедушка! Дедушка! Ты здесь? Это я, Ката! Стало вдруг очень страшно. Раньше не дозволяла себе думать – а что, если он не сдюжил «ямы» и помер? Пров говорил, что «ямные» дохнут быстрее всех прочих, мало кто выдерживает больше месяца, а тут почти три прошло. – Дедушка! Ты где? – и слезно задрожал голос. – Путнику разрешается плакать только от умиления пред красотой мирозданья, – донеслось снизу. – Этому я тебя еще не учил, но запомни. Подоспевший Пров кинул в черноту пук горящего сена. Стало видно, что под отвесным земляным спуском кучей стоят люди. На повернутых кверху лицах одинаковыми огоньками светились глаза. Лица были по большей части скуластые. – Да тут глыбоко, сажени три, – пробормотал десятник. – Где-нито должна быть лестня… – Живой, живой… – всхлипывала Ката. Мироздание в этот миг казалось ей очень красивым, так что не грех было и поплакать. – Ты не бойся, книга цела, – сказал Симпей. – Не размокла. Я ее просмоленной тряпицей обернул. У нас тут смолы много. А Ката про заветную книгу за всё это время ни разу и не вспомнила. Только за деда и боялась. Вернулся Пров, стал спускать приставную лестницу. – Лезь живее, дед! В лесу наговоритеся! – Это Пров! – объяснила Ката. – Он хороший. Которые воли хотят – тех в лес ведет. Симпей поклонился незнакомому человеку, но сразу подниматься не стал. Повернулся к остальным, поклонился тоже и им, заговорил на непонятном языке. – Ты и татарский знаешь? – поразилась Ката. Татаре зашевелились, заговорили промеж собой, а Симпей ответил ученице: – Выучил, за столько-то времени. Я спросил, кто хочет в лес. По тому, какая очередь выстроилась к лестнице, было ясно, что воли здесь хотят все. Татаре не пихались, не дрались, и первым снизу поднялся дедушка. Солдатам было не до «ямы», в эту сторону никто не глядел, да и не видно им было бы, из светлого в темное. Галера пылала огромным костром. Вокруг нее метались тени. Симпей с удовольствием посмотрел в ту сторону, покивал сам себе головой. – Господина прапорщика повесят. Солдат выдерут и посадят вместо нас в «яму». Этому радоваться нехорошо, но очень приятно. Пров скреб затылок, глядя на выныривающих из темноты татар. Их становилось все больше и больше. – Это чего я, буду татарский атаман? Помогай, дед. Они тебя слушаются. Будешь при мне есаулом. Скажи, чтоб не галдели. Чтоб лезли быстрей. Учитель перевел, но потом с поклоном сказал: – Благодарю тебя, достойный акунин, но я не могу быть твоим помощником. Мы с Катой уходим. У тебя свой Путь, а у нас свой. Произнесено это было так окончательно, что Пров, сам человек твердый, уговаривать не стал. – Ну, свой так свой. Не поминай лихом, парень… Или девка, все одно. И отвернулся – ему нужно было наводить порядок в своем уже немалом войске. – Эй, нехристи! По-русски кто понимает? Айда ружья разбирать! – Он показал на составленное в козлы оружие. – Кто хочет со стражей поквитаться? Татаре зашумели. Желающих было много. – Пойдем, – сказал Симпей. – Предоставим этих добрых и недобрых людей их карме, а нам пора учиться дальше. На чем мы остановились?
Ступень седьмая Шлиссельбург
За время разлуки девочка стала еще тоньше. Похожа на ироха-момидзи, с которого зимой облетела листва, подумал Симпэй. Но такая же цепко ухватившаяся за землю. Тайфуну придется сильно постараться, чтобы это деревце переломить. Сам он, должно быть, выглядел не менее потрепанным, потому что ученица смотрела на него с жалостью. – Дедушка, тебя сильно мучили? – спросила она. Они выбрались из лагеря на пустой, темный берег. Озеро было рядом, но невидимое – лишь изредка вспенивались белые барашки. – Нет, – ответил Симпэй, блаженно подставляя лицо свежему ветру, по которому сильно соскучился. – Жизнь в мокрой «яме» мне понравилась. Она была нелегка и очень полезна, а значит хороша вдвойне. Никогда прежде я не оказывался в месте, где так явственно ощутима двоичность мироздания – противоположность земного предела и небесной беспредельности. Ведь мне из этой дыры не было видно ничего кроме неба. Вот я все время на него и смотрел. Днем на облака, ночью на звезды. Мне открылось многое, чего я раньше не понимал. Я благодарен карме за этот извив Пути. Надеюсь, ты тоже не скучала? – Нет, – поежилась Ката-тян. – Я не скучала. – Хватило ли тебе времени усвоить шестой урок – благо отрешения от земных удовольствий? – Вот так хватило. – Она провела ребром ладони по горлу. – Хорошо. Значит, мы можем приступить к седьмой ступени. Она очень трудная. Иногда на ее постижение уходят годы. Но у тебя получится быстро, потому что ты с ранних лет привыкла к одиночеству. Я был таким же, и мне эта наука далась легко. Сиротское детство имеет свои преимущества. – Урок опять будет грустным? – расстроилась девочка. – Нет, приятным. Как пятая ступень, когда ты училась радовать свою плоть. Теперь же нужно научиться радовать свой дух, и эта радость несравненно ценнее. Хотя бы потому, что никто и ничто отнять ее у тебя не сможет, а значит, не надо учиться от нее отрешаться. – Что же это за радость? Глаза ученицы засветились жадным… нет, не любознанием, а любопытством, подумал Симпэй, но в этом возрасте разница между первым и вторым не столь велика. – Радость быть наедине с собой. Сияние в глазах потухло. Ресницы разочарованно захлопали. – Разве это радость? Я не понимаю… – Чего ж тут непонятного? Если единственное несомненно живущее на свете существо – ты сама, значит, важнее и интереснее тебя самой во вселенной ничего нет. Всё главное – а может быть, вообще всё – происходит внутри тебя. Вникни в это, и тебе никогда не будет наедине с собой скучно. Ты помнишь время, когда тебя в мире не было? – Как же я могу такое помнить? – Значит, ты была всегда. Как только ты начала себя осознавать и помнить, появился мир. Это его до тебя не существовало. А когда тебя не станет – если тебя не станет – исчезнет и вселенная. Где находишься ты, там и жизнь. А где тебя нет – нет и ее. Вот посмотри вокруг. Что ты видишь? Ката-тян оглянулась. Меж облаков очень кстати проглянула луна. – Большое небо… Большое озеро… Большое поле… – Это ошибочный взгляд. Тебя приучили думать, что мир большой, а ты маленькая. Не верь тому, что тебе говорят другие. Помни про первую ступень: все подвергай сомнению, верь только собственным чувствам и собственным глазам. Закрой-ка один глаз, а вторым посмотри на небо еще раз… Небо занимает собой лишь верхнюю часть того, что ты видишь, верно? Значит, оно всё помещается в половинке твоего глаза. Оно вот такусенькое. – Он сдвинул два пальца. – Это не ты внутри мира, а мир внутри тебя. Ты – больше. Ученица задумалась. Прищурилась, поглядела на ширь Ладоги, померила ее щепотью. Он подождал, потом продолжил. – Есть люди, которые мучают себя, думая про мир, что он жестокий, страшный, некрасивый. Но это они сами делают его таким. Мир таков, каким ты его хочешь видеть. Он – твой. Хочешь, чтобы был красивым – красивый. Добрым – добрый. Всё внутри тебя, всё в твоей воле. Девочка взялась руками за виски, будто хотела умять свою голову, чтобы в нее побольше втиснулось. Конечно, вместить такое знание непросто. – …До сих пор мы с тобой попеременно говорили и молчали. Теперь же, до конца седьмой ступени, будем только молчать. Считай, что меня рядом нет. Ты одна. Научись разговаривать с собой, задавать себе вопросы и получать на них ответы. Святые старцы, достигшие наивысшего Жилья, годами сидят на одном месте и не произносят ни слова. Им никто не нужен, им не нужны внешние события. Им хватает себя… Я тоже хочу побыть наедине с собой. В «яме» я устал от того, что рядом все время другие люди. И устал от учительства. Всё, Ката-тян. Отныне я сам по себе, а ты сама по себе. Симпэй отвернулся от спутницы, посмотрел, как мерцают под луной черные воды, и улыбнулся, предвкушая пиршество мысленного полета. Чем бы себя порадовать? О чем бы подумать? Пожалуй, о том, что всю жизнь волновало князя Голицына, главной радостью которого было записывать разговоры с собой на бумаге. Этого русского конфуцианца больше всего занимало Дао государства, а не Дао личности. Размышлять об идеальном обществе Симпэю было скучновато. Как-то оно мелко, подумал он. Уж если придумывать, так идеальный мир. Каким должен быть мир, чтобы мне в нем всё понравилось? Согласно Библии, завершив мироздание, Бог иудеев и христиан сказал: «Это хорошо», – но хорошо у Него получилось далеко не всё. А какою бы сделал Землю я, чтоб с ее просторов исчезло всё скверное и безобразное, а осталось лишь хорошее и прекрасное? Чтобы появиться здесь в следующем рождении, посмотреть вокруг и сказать себе: «Как хорошо я всё придумал!» И он начал обстоятельно, с удовольствием выстраивать мир по Симпэю. Пейзажи, так и быть, пусть останутся такими же. Небо, горы, море, реки, леса, поля. С этим в нынешнем мире неплохо. Но летней жары пусть не будет, равно как и зимнего холода. Зимы и лета вообще не нужно. Только весна с цветением сакуры и сливы, а потом сразу осень с красно-золотой листвой. И никакого снега. Это пускай Ката, если хочет, оставляет снег для своего мира, а миру Симпэя белой холодной гадости, спасибо, не нужно. Он немного пожил на такой чудесной, но пока еще пустой Земле. Стал воображать дальше. Так. Что с животными? Мух, комаров, ядовитых змей и прочую зловредную пакость – к акуме. Ладно, красивые змеи могут остаться, но чтоб не кусались. Медуз тоже оставлю лишь тех, которые не обжигают. Крыс не надобно, хватит мышей. Неплохо бы придумать новых зверей, каких сейчас нет. Побольше пушистых, толстых, с меховыми ушами и доверчивыми глазами. И сразу стал изобретать такое животное. Туловище, как у медведя; голова, как у быка, лапы мягкие, щенячьи; круглое барсучье пузо; мех пятнистый, как у леопарда. Полюбовался на свое творение – рассмеялся. – Ты что, дедушка? – послышался испуганный голос. Симпэй вернулся в ночь, на берег Ладожского озера – и увидел, что ночь уже закончилась, и озера тоже не видно, дорога ушла от воды в сторону, вокруг лес. Лицо у ученицы было исстрадавшееся, брови сдвинуты, губа закушена. – Не тужься так, – посоветовал он. – Просто слушай себя, следуй за мыслью и воображением. Небо издало рык. Симпэй посмотрел вверх. Приближалась гроза. Собственно, она уже начиналась. Из туч вызмеилась молния, ударил гром, от которого вздрогнула земля. – Видишь? – спокойно сказал учитель. – Ты придумала гром – и всё затряслось. Придумай что-нибудь еще, поинтереснее. И не мешай мне жить в моем мире. Снова отвернулся, рассеянно смахнув со лба капли – хлынул обильный дождь. А как быть с человечеством? Непростой вопрос. Ладно, пусть люди останутся. Но только в небольшом количестве. Сто, много двести. Чтоб все всех знали и берегли. И чтоб не рождалось таких, кому нравится мучить и подчинять себе других. Никто никогда не будет болеть, и каждый будет жить столько, сколько захочет. Он принялся заселять Землю людьми, начав с тех, кого когда-то знал и любил. Всем им нашлось место. Потом стал придумывать новых, одного за другим. Так появился храбрый густобровый Дандзиро, покоритель огненных вулканов и морских глубин. Потом веселый рыжеволосый Иоганн, распевающий звонкие песни и изобретательный на потешные шутки. Златокожая Айеша, немного похожая на ту деву, что Симпэй видел на острове Цейлон, но только не глупохихикающая, а нежноулыбчивая. Население Земли из двухсот и даже ста человек – это много. Создатель нового мира увлекся, потерял счет времени и, когда очнулся в следующий раз, день уже клонился к вечеру, гроза давно закончилась, дорога опять прилепилась к озеру. Симпэй взглянул на ученицу. Она шла с полузакрытыми глазами, что-то сама себе нашептывала. Чтобы проверить, насколько девочка увлечена внутренней беседой, он нарушил молчание: – Я хочу рассказать тебе одну удивительную историю. Раньше Ката немедленно повернулась бы, стала слушать, а сейчас пробормотала: – Потом, ладно? – О чем думаешь? – спросил он. – С батюшкой и матушкой разговариваю. О ее матушке, рыжей амстердамской шлюхе, и батюшке, замученном в Преображенке юнце, Симпэй девочке никогда не рассказывал. Стало интересно. – И какие они? – Матушка очень красивая. Такая красивая, что батюшка ее больше жизни любил. Очи у нее лазоревые, ясные, а на лбу такая же, как у меня, родинка. Батюшка – высокий, статный, первый ерой средь всех стрельцов, самому царю не покорился. Голос у него чистый, руки сильные и смех колокольцем. Я им про свое житье рассказываю. Не мешай, а? Способная ученица, очень способная, подумал Симпэй.
Молчали они и на следующий день. Чтоб не отвлекаться на встречных, с дороги свернули, шли опушкой леса, не теряя из вида Ладогу. Кормились грибами и ягодами. Оба сонные, задумчивые, каждый в своем чудесном мире. Симпэй кончил населять Землю людьми (набралось сто семьдесят девять обитателей, один другого лучше), углубился в дальнейшее миросозидательство. Его увлек сложный предмет, над которым, кажется, еще не задумывался никто из вероучителей. Не скучно ли будет жить в мире, где всё прекрасно, незачем сражаться со Злом и нечего исправлять? Как человеку удовлетворить свою жажду приключений и потребность в развитии? Ответ нашелся быстро. А очень просто. Кроме Земли есть и другие миры. Только надо сообразить, как до них добраться. Он стал размышлять про это, но придумать ничего не успел, потому что вдали на воде показался остров, на нем крепость с пузатыми серыми башнями. Это был уже Шлиссельбург, где из Ладожского озера вытекает река Нева, стремясь к Санкт-Петербургу и морю. Славное время мечтаний завершилось. Пора было возвращаться с прекрасной будущей Земли на нынешнюю, непрекрасную. – Эй! – Симпэй дернул ученицу за рукав. – Очнись. Слишком сильно седьмой ступенью не увлекайся, не то запутаешься в снах и свернешь себе шею. – Что это? Где мы? – спросила Ката, с удивлением глядя на островную крепость, на реку, на скопище людей и телег. – Тут что, базар? – Здесь начинается государева дорога на Санкт-Петербург, пускают на нее не всех и не просто так. – А нас пустят? Ух ты, остров! Острог! Не деревянный, каменный! Что это, а? – затараторила девочка, окончательно приходя в себя. – Гляди, сколько кирпичей! – показала она на одну, другую, третью кирпичную груду. – А строить вроде ничего не строят. Зачем тогда кирпичи? – Ученик не должен задавать вопросы так быстро и в таком количестве, – терпеливо сказал Симпэй. – Главное же – не задавать следующий вопрос, не получив ответа на предыдущий. И стал объяснять, по порядку. – В новой столице дозволяется бывать не всем. Се город парадный, чистый, красивый, по коему приплывающие из Европы судят обо всей русской державе. Потому нищим оборванцам вроде нас с тобой путь туда заказан, не то европейцы подумают, будто в России есть нищие. Каждый подданный, прибывающий в Санкт-Петербург должен быть видом опрятен, ликом брит и в немецком платье. Государю угодно, чтобы иностранцы видели русских такими. Однако ж приличного вида для пропуска мало. Ежели человек следует не с казенной бумагой, а по приватной, сиречь частной надобности, должно внести свою лепту в строительство сего небывалого на Руси града. Симпэй сам не заметил, что перешел со своей обычной манеры говорить на приказную, будто вновь стал санкт-петербургским обывателем Артемием Будановым. – Когда я покинул столицу, платой за пропуск был саженец липы либо тополя – вдоль наиглавнейших улиц высаживали деревья, по голландскому образцу. Должно быть, уже высадили и придумали нечто иное. Про что еще ты спрашивала? Вспомнил: про остров. – Се крепость, стерегущая вход в реку Неву. Шлиссельбург, он же Нотебург, он же Орешек. Тому двенадцать лет, состоя в походной канцелярии его царского величества, я наблюдал здесь впечатляющую картину – как множество душ разом покинули сей мир и отправились дальше по кругу перерождения: храбрые, не свернувшие с Пути Воина – вперед и вверх, малодушные – назад и вниз. – А? – не поняла Ката. – Здесь заперлись четыре сотни шведов. Их окружила тридцатикратно бoльшая русская армия, но шведы не подумали сдаться, и пролилось много крови. У нас в Японии уже сто лет никто ни с кем не воюет, и я никогда прежде не видал, как одни воины перед лицом смерти преодолевают свой страх, а другие не могут. Ведь неважно, за что бьется воин – важно, чтобы он до конца оставался воином… Он зажмурился, вспоминая незабываемую картину: плывущие сквозь дым лодки с солдатами, вздымающаяся от ядер вода, крики, грохот выстрелов, разлет кровавых тряпок. Определенно на свете живет слишком много людей, если можно так легко и обильно разбрасываться их жизнями… Кто-то толкнул Симпэя в плечо, и глаза пришлось открыть. В грудь ему упирался кирпич. Это было удивительно. Незнакомец с лицом человека, не нашедшего и даже не ищущего Пути, сказал: – Покупай у меня, татарин. По гривеннику. Дешевле не сыщешь. – Зачем мне кирпич, уважаемый? – спросил Симпэй, заподозрив, что это странное предложение ему приснилось. – Ты в Питер? Ныне указ: кто пеший – неси на государево строительство по кирпичу, конный – по два, а с воза или телеги – по четыре. Иначе застава не пропустит. Торговец кирпичами показал вдаль, где дорогу перекрывал черно-белый шлагбаум. – Вас двое – значит, двадцать копеечек. Берете али как? В разговор вступила Ката. – Гривенник за кирпич? Креста на тебе нет! У нас на Пинеге церковь клали, так кирпичи были по полтине воз! Мужик засмеялся. – Так ступай в Волхов, где кирпичный завод. Купи там задешево. Восемьдесят верст в одну сторону, да столько ж обратно. – И махнул рукой. – А что с вами, нищетой, толковать. Вашего брата всё одно не пропустят. И пошел дальше, покрикивая: – Кому кирпич легкий, бурой глины! Кому кирпич легкий, бурой глины! Таких предприимчивых вокруг было порядком. Одни торговали прямо с телег, другие выгрузились на землю. Коммерция шла бойко – в столицу нужно было многим. Человек в хорошем кафтане синего сукна, стриженный в кружок, по-русски, но со свежеобритым лицом, стоял перед кирпичной грудой, ругался.
– И всё-то у нас так! Нужно государю стольный город строить – понятно. Поставили казенный кирпичный завод в Волхове, где глины хорошие. Ладно. Лепи, вези, строй. Так нет же, везти не везут, а своим людишкам на перепродажу отдают! На всём нужно уворовать! По десяти копеек кирпич, это сколько ж они на каждой телеге берут? Рубля по три, по четыре? Шутка ли? Я на честной торговле столько не выручу. И показал на воз с бочками. – Что у тебя за товар, уважаемый? – спросил Симпэй. – Пиво варю. С Горголы я. У нас там ручьи сладкие, нигде таких нет. Вожу в Питер, отдаю кабатчикам по шестьдесят копеек бочка. Прошлый месяц ехал – караульным на заставе гривенничком поклонился за недокуку, и весь расход. А ныне плати сорок копеек за четыре кирпича. Ох, денег жалко… Пошел себе дальше. – А ты, дедушка, все наши деньги выкинул, – укорила Ката. – Не на что два кирпича купить. Одеты опять же хуже пугал огородных. Что делать-то будем? – Я про это заранее не думал. Путь сам подскажет. Придет сатори, озарение, и всё само разрешится. – Симпэй сел в сторонке, уперся руками в колени. – Нужно лишь терпение и правильный настрой души. – Ладно, ты посиди пока, – молвила ученица, морща лоб с родинкой. – Попробую-ка я вот что… Побежала за пивоваром, а Симпэй стал ждать сатори. Глаза закрыл, но нет-нет, да поглядывал – что это такое вздумала попробовать Ката-тян? Девочка ходила за синим кафтаном, что-то ему втолковывала. Кафтан сначала от нее отмахивался, гнал. Потом остановился, стал слушать. Поспрашивал о чем-то, почесал затылок, кивнул. Вдвоем они подошли к ближней телеге с кирпичом. Симпэю стало любопытно, а любопытство – не то душевное состояние, в котором к человеку может прийти сатори. Потому встал, подошел. – …Весь день простоишь тут, а то и два иль три, по десяти копеек-то продавать, – говорила Ката кирпичному торговцу. – А мы у тя всё разом по восьми копеек возьмем. И поедешь себе. Хошь – гуляй, хошь новые кирпичи вези. Деньги-то вот они. Пивовар позвенел серебром. – А нет – другому предложим, – сказала Ката. Торг завершился быстро. Ударили по рукам. – Эй, татарин, разгружай! – обернулся на Симпэя пивовар. Девочка же высоко подняла кирпич и закричала: – Люди добрые, а вот кому по девяти копеечек! Себе в убыток отдаем! Налетай, пока не кончились! – Зачем ты это делаешь? – в недоумении спросил у нее Симпэй. – Купец нас за то в подорожную впишет и одёжу даст, – шепнула она. – Попадем в город вместе с пивом. – Я же говорил: сатори придет само, вот оно и пришло, – довольно кивнул Симпэй, подумав, что у такой ученицы, пожалуй, есть чему поучиться. Пивовар постоял, поглядел, как живо расторговывается Ката, пошептался с ней еще. – Давай, татарин, продавай, – сказал он Симпэю и повел девочку к другой кирпичной куче. Там, должно быть, произошел такой же разговор. Ударили по рукам, пересчитали кирпичи, расплатились. Продажа пошла сразу в двух местах. Остальные торговцы заволновались, но скидывать цену жадничали, потому к вечеру у Симпэя и его ученицы весь товар ушел. Купец (его звали Филяй) подсчитывал барыш и радовался. – Шесть рублей сорок семь копеечек! Больше, чем от пива вышло бы! – радовался он. – Тароватый ты парень, Катка!
---
--- ПОДЕЛИТЬСЯ *** *** | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |