19:47 Ореховый Будда 07.Борис Акунин | |
*** *** * * *
– Я здешний настоятель, архимандрит Тихон, – сказал вошедший мягким, приятным голосом. – А ты кто, дочь моя? Поворотись-ка лицом к свету, дай на тебя посмотреть… Был он нестар, без единого седого волоска в ухоженной бороде, челом гладок, взглядом ласков.
Повернуться Ката повернулась, но отвечать не спешила, не успела еще придумать, что врать. Не ждала, что архимандрит превеликого монастыря так быстро явится по пустяшному делу. Но загадка сразу же объяснилась. – Родинка на лбу, веснушки… – пробормотал как промурлыкал преподобный. – Так вот ты кто. Беглая Катерина из Соялы. Про тебя нарочный был от важного государева человека. Надо же, по всем дорогам тебя ищут, а Господь привел ко мне. Как сказали мне про переодетую девку, я подумал: уж не беглянка ли? Так и есть. Что ж, это благо – государеву делу помочь. Очень он был доволен, а Ката вся сжалась. Худые были дела, совсем худые. Никакого женского монастыря теперь не жди. Одно утешение – князева книга в мешке у дедушки, не отберут. – Ныне же отправлю чернеца-скорохода к фискалу в Архангельск, шесть дён идти будет. Те-то верхие обратно в два дня доскачут, так что ты, дево, у меня тут боле недели погостишь. И како жить будешь, легко иль тужно, от тебя зависит. Расскажи мне как на духу, почему тебе, сопливице, от большого государева человека такое внимание? Тоже и у меня свое начальство есть, ему доложу. А еще, признаюсь, грешен любопытством. Потешь меня, и я с тобой обойдусь по-доброму. Запру не здесь, а в теплой келье. Велю кормить с моего стола. Ну? И впился острым взглядом, изготовился слушать. Что ему было сказать? Про князя Голицына и его трактат? Но дед Симпей, может, еще здесь. Архимандрит прикажет – схватят, книгу отберут. Ката молчала. – Поди, голодная? – спросил тогда Тихон участливо. – Эй вы, сюда! Вошли два статных послушника. У одного на блюде каравайка грубого отрубного хлеба и глиняный кувшин. У другого – белые пироги горкой и тоже кувшин, но стеклянный и в нем рубиновое питье. – Пироги с клюквенным киселем либо отрубя с водой, – показал преподобный. – Пошепчись со мною – и кушай лакомое. Откажешь – жуй черняшку. Что выберешь? Она ткнула пальцем на черный хлеб. – Ишь какая. Ладно. Завтра еще поговорим. И вышел, искуситель. Осталась Ката одна со своим страхом. Ох, что-то будет? О пирогах не жалела, насытилась грубым печевом. Еда и еда, какая разница. Сидела в соломе, надеялась на дедушку. Самой ей отсюда было не выбраться.
* * *
– То еще сразумей, что каких бы вин за тобою прежде ни было, греховным своим переодеванием ты их усугубила. Знаешь, как прописано в уложении? Баба иль девка, что рядится в мужеское платье, помрачена дьявольским духом и надлежит, ради ее же души спасения, очистительному на костре сожжению, – объявил он. (Правда иль нет, Ката не знала.) – И жгли таких, было. Но фискал о твоем новом преступлении не ведает. Хочешь, прикажу тебе юбку дать? Моя власть, могу. Пирогов он сегодня не предлагал. Когда кликнул послушника, у того на блюде был только хлеб с водой. – Скажешь правду? Ката помотала головой. Дедушка где-нибудь близко. Думает, как ее выручить. А признаешься Тихону – Учителя схватят. – Что ж, всяк грешник готовит себе муку сам. Много тебе целого каравая будет. Оставь ей половину, сын мой. Ничего, хватит мне и этого, думала Ката, оставшись одна. Дед Симпей, когда кормил, не больше давал. Ох, где он?
* * *
– Думаешь, я не знаю, отчего ты платье девичье скинула, отроком обратилась? – зашипел он, наклонясь к ней близко и брызгая слюной. – Знаю, насквозь тебя вижу! Ты уродина и хорошо про то ведаешь! Рожа, будто черти горох молотили. На лбу отметина. Рот лягуший, нос утячий. Ненавидишь самое себя, естеством своим брезгуешь! Никто никогда тебя не захочет в жены, ни даже в полюбовницы! И упрямство твое того же корня! Мучаешь свою плоть, ибо не можешь ей простить безобразия! Оттого и еройствуешь! Это у тебя такое блудострастие, как у многих ваших раскольничьих самосожженцев!
Ката от обиды, от унижения заплакала, а он ткнул ее в затылок жестким пальцем. – Плачь, уродина, плачь. Мокрица жалкая! Говори, в чем перед государством провинилась! Покайся! Не мне – Богу! Никому кроме Него ты не нужна, не мила! – Не в чем мне каяться, – прошептала Ката, всхлипывая. Неужто она и вправду такая безобразная? А и пусть. Монахине все равно. – Хватит тебе и четвертины хлеба, – сказал Тихон на прощанье, так ничего и не добившись. Что ж, ничего. Хватило. Разломила на десять кусочков. Клала в рот, не глотала, ждала пока размокнет.
* * *
Теплее не стало, но к холоду Ката привыкла, даже в солому уже не зарывалась. Лежала, глядела на потолок, представляла, что он не серый, а синий, со звездами и луной. Больше всего тосковала по своим беседам с дедом Симпеем. Сколь о многом ей надо было его спросить! Но Учитель пропал, будто никогда и не было. Может быть, она его придумала? Ведь говорил же он, что на свете кроме тебя самой никого нет? Нет, он говорил, что есть ты и есть Будда. Ката положила на ладонь орехового бога. Стала разговаривать с ним. – Мне страшно. Что я одна. Что скоро приедет черный и станет меня мучить. Что я не выдержу и расскажу про Симпея и книгу. Дедушку легко найти, он тут один такой на тыщу верст, узкоглазый. Будда молчал, слушал. – А еще очень есть хочется. Высока мне вторая ступенька. Мне бы хлеба, Буддушка. Хоть четвертинку. Хоть осьмушку! И тут дверь открылась, и вошел преподобный, а за ним двое послушников, и у первого на блюде осьмушка хлеба с водой. Что у второго, Ката не увидела, глядя только на еду. Тихон встал перед ней – сегодня не суровый и не злой, а раздумчивый. – Растравила ты меня, упрямица. Только о тебе думаю. Не могу понять, что в тебе, девчонке, за сила такая? Говорю себе, что бесовская, а сам сомневаюсь: вдруг нет? Эта загадка для меня томительней, чем тайна, которую ты скрываешь. И надумал я, как быть. Не побоюсь фискалова гнева, отпущу тебя на все четыре стороны. Только докажи, что ты Богова, а не диаволова. Отвергни свое раскольничье лжеверие, прими миропомазание, перекрестись троеперстно. Смирись перед Господом и предо мной, его со людьми посредником. – А потом все ж таки рассказать, зачем меня фискал ищет? – недоверчиво спросила Ката. – Не до того мне! – В глазах архимандрита заблестели слезы. – Земные тайны – Бог с ними. Тут душа моя в замутнении. Он зашептал: – Ты, может, своих боишься, раскольников? Что проклянут тебя за отступничество? Так не узнает никто. Только ты и я. Послушникам велю за дверь выйти. Покорись – и свободна. А государевым людям, когда прискачут, скажу – сбежала. Что они мне, Свято-Троицкому настоятелю, сделают? Руки коротки. Какая разница, креститься двумя перстами или тремя, сказала себе Ката. И вообще – что за дело до крестного знамения лысой буддийской монашке? Вообразила, как выходит из каменного мешка под небо и солнце, бежит отсюда прочь, прочь, прочь! И ведь правда же – не узнает никто, а сего многоликого змея она никогда больше не увидит. Но вспомнила про стыд перед собою. От себя не убежишь и из памяти не вычеркнешь, как из малодушия предала Бога – пускай уже не своего, а все же взошедшего на крест и никого не предавшего. Шмыгнула носом, покачала головой – боялась, что, если заговорит, дрогнет голос. Тихон не удивился, будто этого ждал. – Подумай, – сказал он с непонятно лукавой улыбкой. – Хлеба тебе дам вдвое меньше, уж не взыщи – такой у нас с тобой создался обычай… Поманил первого послушника. Тот поставил на пол кувшин, накрыл его сверху малым ломтем хлеба. – А еще оставлю тебе советчика. Чтоб ясней думалось. Подозвал второго, что держался подле двери. Послушник протянул обе руки – и Ката замигала. В них, бережно обхваченный пальцами, спал мохнатый и круглый, будто клуб шерсти, щенок. Не веря глазам, она взяла его и прижала к груди. Щенок оказался теплый, мягкий. Не просыпаясь, пискнул, зевнул беззубым ртом и розовым язычком лизнул ей ладонь. – Играйтеся, – все так же странно улыбнулся преподобный. – Завтра снова приду.
И сырая, тесная темница наполнилась жизнью, радостью, теплом. Кутенок оставался тих недолго. Скоро он открыл шебутные глазенки, будто вовсе и не спал, а прикидывался. Тявкнул. Соскочил с Катиных колен и принялся носиться по полу, знакомясь с миром, в котором проснулся. Немножко побоялся лежавшего у стены пука соломы, обтявкал его, потом набрался храбрости и растрепал грозного врага в клочки. Заливисто порадовался своей победе. Гордый вернулся к Кате. Она нарекла его Добрыней, потому что красотой и отвагой он был похож на Добрыню Никитича. Но малое время спустя собачонок проголодался, стал разевать пасть, жалобно пищать. Только теперь Ката поняла, отчего улыбался змей. Кроме как осьмушкой кормить Добрыню было нечем.
Откусила крошечный кусочек хлеба, пожевала. Ужасно хотелось проглотить, чтоб унять корчи в животе, но выплюнула кашицу на ладонь, протянула щенку. Тот жадно собрал мягкими губками, вылизал, потребовал еще. Так весь хлеб и слопал, а Ката осталась голодной. Зато ночью спала, прижавшись щекой к маленькому живому существу, и это было счастье.
* * *
Весело спросил: – Полюбила сукина сынишку? Не объел он тебя? – Засмеялся. – Гляди. Сегодня хлеба тебе вовсе не принес, одну воду. Но принес и сосуд со священным миром. Показал малую бутылицу. – Покоришься нам с Господом – и иди себе куда хочешь. Песёнка с собой бери, на память о мучившем тебя ради твоей же души пастыре. Поняла ты мою притчу иль нет? Это, – он показал на щенка, – жизнь и радость. Их слушай, а не суегордых бесов. – Не могу, – тихо ответила Ката. – Стыдно. А Добрыню я соломой покормлю. Разжую получше и покормлю… Лицо архимандрита исказилось страшною судорогой. Он шагнул вперед, подхватил щенка, кинул на пол, придавил сапогом. – Ты сатаница! Всю черноту и скверну во мне взметнула! Беса в душу вселила, и он меня корчит, мучает! Покорись, не то раздавлю кутенка! Ради спасения своей и твоей души не пожалею! Ну?! Придавленный щенок жалобно запищал. Без колебаний, быстро, Ката упала на колени и стала креститься тремя перстами – снова и снова. – Верую в твоего Господа, по-твоему верую! – закричала она. – Мажь своим миром! Только отпусти Добрыньку! Глаза преподобного вспыхнули торжеством. – То-то. А ныне говори, почто тебя государевы люди разыскивают. Ката не стала напоминать, что уговор был только про троеперстие. Очень уж плакал бедный Добрынька. – Не я им нужна, а книга. – Какая еще книга? – сдвинул брови архимандрит. Лицо у него ходило, дергалось. – Что ты врешь? – Заветная! Про обсу… обустройство русской земли! Чтоб все жили по правде и спра… справедливости! – сбиваясь от страха, стала объяснять Ката. – Ты глумиться надо мной?! – задохнулся яростью преподобный. – Станут государевы люди из-за какой-то книги лошадей гонять! Плевать государевым людям на книги! Лживая ведьма! Поднял ногу. С хрустом впечатал. Писк оборвался. У Каты помутилось в глазах. Застучали яростные шаги. Хлопнула дверь.
* * *
В углу было темно, и Кате казалось, что дня нет, одна нескончаемая ночь. Иногда она задремывала. Ей снилось страшное, просыпалась с плачем, вспоминала про случившееся и плакала еще горше. Есть было нечего и не хотелось, но Ката не прикоснулась и к воде. А в сумерках – вечерних или утренних, она уже не знала – сзади снова скрипнула дверь, послышались медленные шаги. Кто-то сел на пол, рядом. Мягкая рука погладила Кату по затылку. – Измучил я тебя, бедную. И сам измучился… Повернула голову – увидела полные слез глаза архимандрита. – Грешник я. Скверный грешник. Не с тобой, с гордыней своей сатанинской воюю. Не могу терпеть, когда передо мною не склоняются. Оттого и живу здесь, в лесной пустыне, а не в Москве иль Петербурхе, хоть многажды зван. Тут я первый надо всеми, а там буду средь иных, меня высших. Пожалей меня, девка. Видишь, до какого злобесия ты меня довела. Раскройся предо мной душой, яко жена раскрывает мужу свое тело. Расскажи всё, что знаешь. Помилосердствуй над порченным, тебя за то Бог наградит, а мне уж, видно, пропадать… Она отвернулась. И долго он говорил жалобное, и молил, и плакал, а уходя забрал мертвое тельце с собой. Но унес и кувшин с водой, ни капли не оставил. К исходу дня горло у Каты ссохлось до скрипа, словно туда насыпали песка. Но это ее не мучило. Ее больше ничего не мучило. Потому что ничего не осталось. Ни мыслей, ни желаний, ни надежды на избавление. Одна пустота.
* * *
В последний, восьмой раз архимандрит пришел под конец дня, когда в темницу лился косой свет заката. Сначала вошел послушник с блюдом, на котором была всякая снедь – и пироги, и моченые яблоки, и пшеничный хлеб. Поставил всё это богатство перед Катой, удалился. Потом возник и Тихон. Не жалкий, не яростный, а спокойно отрешенный. – Не буду тебя боле истязать, – сказал он ровным голосом. – Завтра, должно быть, прискачут государевы люди, увезут тебя к иным истязателям, мучительней меня. Не знаю, что у тебя за тайна, но знаю, как ее будут у тебя выпытывать. Сначала подвесят на дыбе, выломав плечевые суставы. Потом сдерут со спины кожу кнутом. Будут поливать раны соленой водой. Прижигать горящим веником. Сомлеешь – дадут полежать, обольют из ведра. И снова. Не станешь говорить – замучают до смерти. Но то уже будет не мой грех. Пока же ты еще здесь – ешь, пей. А увезут – буду о тебе, твердовыйной, молиться. Христос с тобой, дочь моя. Тихонько, сам себе, добавил: «А не со мной» – и ушел. К еде Ката не прикоснулась, только попила квасу из кувшина. Ей было очень страшно. Господи, ведь чертов поп правду сказал! Увезут в застенок, станут мучить, как Фому Ломаного мучили, он рассказывал! Фоме-то что, он всех выдал, и его, хоть покалеченного, но отпустили. А ее не отпустят. Книги-то нет, и неизвестно, где она теперь. Кто поверит сказке про японца, унесшего книгу в мешке? И где он ныне, тот японец? И будут терзать Кату всё более ужасными, нескончаемыми терзаниями до самой смерти… Господи Исусе, господи Будда! Плакала, скрежетала зубами – в точности как в Матфеевом писании: «плач и скрежет зубовный». Ночью, устав плакать, провалилась в сон, но скрежетала зубами и во сне. Открыла глаза в темноте, и опять: крррр, крррр. Скрежещет. Не сразу и поняла, что звук не изнутри, а от окна. Что-то там противно, душеотвратно скрипело. Покачивалась тень, заслоняла лунный свет. Думая, что продолжается сон, Ката – явно ли, в сонном ли видении – поднялась, медленно приблизилась. И услышала голос. Голос молвил: – Крепко спишь, ученица. Я уж прут сверху перепилил, теперь снизу допиливаю. – Дедушка! – пролепетала она. – Я уж не чаяла! Думала, ты меня бросил! – Учитель ученика бросить не может, – назидательно ответил Симпей. – А Хранитель не может бросить Орехового Будду. – Где же ты был? Добывал напильник? Иль не мог к окошку подобраться? – Зачем напильник, если есть мой нож. Он и железо перетирает. А подобраться сюда ночью нетрудно. Но нужно было дать тебе время обжиться на второй ступени. Прут тихонько крякнул и поддался. Окошко было свободно. – Лезь. Я спилил под корень, не оцарапаешься. Ката примерилась – и похолодела. – Не пройду я! Узко! Он просунул руку, пальцами померил ей плечи, потом оконницу. – Да, тесно. Сымай рубаху, тут каждый четвертьвершок на счет. И – головой вперед, как из утробы. Уши пролезут, пролезет и остальное. Она протянула в окошко рубаху, сунулась головой. Но плечи застряли – никак. – Сейчас будет больно. Не шумни. Симпей взял ее за шею своими мягкими, но удивительно сильными пальцами, стал плавно тянуть. Тело немного продвинулось вперед и встало намертво, стиснутое с двух сторон. Дедушка уперся коленом в стену, рванул. – Мммммм! – подавилась стоном Ката, чувствуя, как сдирается с плеч кожа. Но в следующее мгновение полегчало, и ученица выскользнула из дыры, повалилась на Учителя. Чтоб не заорать, со свистом втягивала воздух. Обхватила горящие плечи руками – пальцы намокли от крови. – Тихо… Дозорные услышат. Симпей показал на костер, горевший под деревянным крестом – в самом узком месте перешейка, что соединял монастырь с берегом. – Хорошо, что у этого соина вместо крепостных стен вода, – сказал Учитель. – Мы уйдем вплавь. Кусая губы, Ката пошла за ним в темноту. За братскими кельями был спуск, под которым чернела вода. Она была ледяная, но холод ослабил боль. Плавала Ката хорошо (выросла-то на реке), но за дедом не поспевала, его блестящая под луной башка быстро отдалялась. – Пробежим. Согреешься, – сказал он, вытягивая ее за руку на берег. – У меня в лесу шалаш. На бегу Ката, в самом деле, согрелась, но зато снова засаднила ободранная кожа – хоть вой. И опять засочилась кровь. Ничего! Бежать через лес, по свободе, не вдыхая смрад темницы, было счастьем. Дед сызнова легко ее обогнал, и скоро она уже еле видела серое пятно его спины. Впереди показалось слабое свечение. Это на полянке, близ листвяного шалашика, тлел умело разложенный костер: чтоб горел неярко, но долго не гас. Симпей подбросил веток, огонь стал жарче. – Сейчас, сейчас, – уютно приговаривал дед, роясь в своем мешке. – Ага, вот. Давай-ка плечо. Она, морщась, подставила рану, дожидаясь облегчения от боли. – Что это за белый порох? Лекарство? – Лекарство, лекарство, – кивнул он и сыпанул на содранное место. Обожгло так, что Ката не сдержалась – заорала во все горло. – Аааааа!!! Чем… чем это ты? – Солью. – Какая же соль лекарство?! – Очень хорошее. Не для твоей раны, а для твоего духа, который готов постичь третью ступень. Пора нам продолжить учение.
Ступень третья Сийский лес
Сушить одежду подле костра было необязательно, но девочка выглядела такой измученной и продрогшей, что Симпэй сделал ей поблажку. В деревне он достал сытной еды. Дал Кате несколько глотков молока и одну ложку меда. Больше было нельзя – не выдержит иссохший живот. Содранные плечи смазал травяным соком, чтоб не загноились и быстрее зажили. Но, делая всё это, не говорил добрых слов, которые размягчают душу. Жалость опасна, она поощряет слабость. Ничто не должно поощрять слабость. Хочешь и можешь помочь – помоги, но не ослабляй. А чтобы ученица не жалела сама себя, он сразу повел ее дальше по Лестнице. – Третья ступень заключает в себе владение болью. Она бывает двух видов: боль души и боль тела. Над первой ты властна. Прикажи себе: из-за этого я страдать не буду, и, если твой дух хорошо выучен, он послушается. Но боль телесную причиняет внешний мир, когда он тебя ранит или проникает в твою плоть. С такой болью управляться труднее. Тут надобен навык. – Сказать себе, что я боль придумала, да? – спросила Ката-тян, с сомнением глядя на свое плечо, где начинала запекаться корка. – Я попробую… – Нет, при сильной боли не получится. Боль – доказательство того, что ты существуешь на самом деле. Она не снится. – А что же? – Надо научиться с ней разговаривать. – С болью? Он помог ученице надеть рубаху. – Когда тебе бывает больно? Когда твое тело, твой конь, твой верный пес, жалуется, что ему плохо. Просит тебя: «Хозяйка, выручай!». Что ты сделаешь, если твоя собака скулит? Знаешь, как помочь – помогаешь. Не знаешь или не можешь – утешаешь. Говоришь: «Ты не одна, я с тобой. Я твой хозяин, я тебя не брошу». Собака поскулит, поскулит и перестанет. – Ужто? – недоверчиво спросила ученица. – Гляди сама. Симпэй задрал рукав, взял из костра головешку, приложил к голому локтю и держал, пока не запахло паленым. Морщился, шевелил губами. Потом морщиться перестал. – Моя боль – как ручной медведь. Велю – рычит, велю – плачет, велю – на задние лапы встает. У девочки загорелись глаза. – Дай! Я тож попробую! – Не так быстро, – засмеялся Симпэй. – С телом учатся говорить постепенно. И начинают с простого. Вот ты устала, ослабела, а нам нужно идти. Потому что утром в монастыре хватятся, что узница сбежала, и будут тебя искать. Нам надо встать на копыта и уйти сколь можно дальше. Поговори со своим телом, попроси его, чтоб сыскало в себе силу. Скажи ему: «Я плохо тебя кормила, но это не оттого, что я тебя разлюбила. Послужи мне, яви милость. А я тебя после награжу». Глядя, как она, зажмурившись, шепчет, Симпэй улыбался. В пятнадцать лет убедить тело, что оно не устало, легко. Это можно и без Мансэевой науки. Девочка тряхнула волосами, вскочила на ноги. – У меня получилось! Тело меня услышало! Оно готово! – Пристегивай копыта. Путь не ждет. Скоро Симпэй, за эти дни хорошо изучивший округу, нашел лесную дорогу, что вела на юг. Она была частью в тени, частью под луной, и быстрые ходоки неслись по ней, будто сквозь время: светлый день, темная ночь, светлый день, темная ночь. Ката-тян, плача, рассказывала про убитого щенка, про то, как ей пришлось выбирать между предательством истинного креста и спасением невинной жизни и как она предать предала, а спасти не спасла. – …Знай еще и то, Учитель, что ежели бы архимандрит поверил про книгу и спросил, у кого она, я бы и тебя выдала, – каялась девочка. – Предала бы тебя из-за собаки! А как поступил бы ты? Что бы выбрал? – У нас это называется «Искушение ложным выбором», – ответил Симпэй неохотно, потому что задача была трудная, не для первого и даже не для второго этажа. – Нельзя попадать в ловушку, когда единственным выбором представляется одно из двух зол. Например, между двумя предательствами. Это Путь испытывает твою твердость, показывает развилку из двух дорог: и по одной идти плохо, и по другой, а назад не повернешь. Но есть еще одна развилка, никогда о ней не забывай. – Какая? – Жить дальше или не жить. Этот выход никто и никогда у тебя отобрать не может, потому что жизнь принадлежит тебе. Ты всегда можешь сказать: «Мне перестал нравиться этот сон. Всё, Будда, я просыпаюсь». И проснись. Тогда твоя верность (чем бы она для тебя ни была, пускай двумя сложенными пальцами – неважно) и твоя любовь (пускай к щенку) останутся целы. А ты проснешься, и будешь видеть в следующей жизни новый сон. Или не проснешься, а навек сольешься с Буддой. Это еще лучше. – Легко сказать! Я бы в тот миг лучше померла бы, но как это сделаешь? Помереть, чай, не просто! – Всё просто, если умеючи. Этому искусству я тебя тоже однажды научу. Чтобы ты никогда ничего не боялась. Но не сейчас, а в третьем Жилье. Пока рано. Слезы у девочки высохли. В этом возрасте лучшее средство от них – любопытство. – А сколько всего Жильёв? – Восемь. – Ого! А в котором ты? В самом высоком, да? Симпэй вскинул ладонь и остановился. Его кожа вдруг ощутила акусю, запах Зла. Этот навык оттачивается долгим учением. Для Хранителя он необходим. Во время праздников того или иного из «семи богов» в Храм приходит множество людей, средь которых могут оказаться безумцы. Иногда появляется человек, страдающий от своей никчемности и боящийся, что после смерти о нем быстро забудут. Одержимый голодом славы – любой, хоть бы и черной, – такой человек может захотеть уничтожить великую святыню и тем самым навсегда остаться в памяти потомков. Такое случалось дважды. В эпоху Тэндзи некий торговец поджег сосуд с маслом и пытался бросить его в алтарь. А в эпоху Бунроку бродячий самурай выхватил меч и успел изрубить им пять внешних богов, прежде чем злодея обезоружили. Поэтому Хранители, незаметно стоящие в тени алтаря, полагаются не только на зрение, но и на кожу: от близости Зла на ней выступают мурашки. Именно это произошло сейчас. – Ты чего, дедушка? – Мы дальше не пойдем, – сказал Симпэй, глядя на кусты, вплотную подступавшие к дороге. До них было шагов двадцать. Он пятился, тянул девочку за собой. Но кусты затрещали, из них вылезли-выломились двое мужиков, у каждого в руке топор, за кушаком пистоль. – Куды? Стой! – закричали они и через миг-другой были уже рядом. Один, у которого правый глаз смотрел прямо, а левый в сторону, схватил за руку Кату. Второй, заросший дикой бородищей, вцепился в Симпэя. Оскалил зубы – они блеснули среди шерсти, словно ощерился медведь: – Гляди, Косоглаз, твоего полку прибыло! Ты на одно око косишь, а этот на оба! – Дура ты, Мохнач, – ответил второй и обернулся к кустам. – Чего с ими, атаман? Кончать что ли? – Тащи сюда! – откликнулись кусты не мужским, а женским голосом. Симпэй немного удивился. Что за новую диковину уготовил ему Путь?
* * *
– На кой они нам, Павушка? Прибить, да во мхи кинуть, пока обоза нет, – сказал мужчина. Из-за пояса у него торчала шипастая палица, под мышками, в лямках, два пистоля. Главным здесь был он – ясно по тому, как на него смотрели Мохнач с Косоглазом. – Погоди, Федул, это мы успеем, – мягким, грудным голосом проворковала Кицунэ, едва взглянув на Кату и затем – с долгим прищуром – на Симпэя. – Времени довольно. Как только казначей у запруды появится – Сенька прокукует… Не простые это люди. У меня нюх. Вишь, татарин как зыркает. Обшарьте их, ребятушки. Взять на Симпэе и Кате было нечего. Разве что нож из его рукава. Кицунэ по имени Павушка осторожно потрогала каленую сталь тамахаганэ, оставила находку себе. – Ну-тка, а в мешке у него что? Симпэй нахмурился. В мешке у него было всякое. Пока нехорошая женщина пыталась развязать сложный узел катамусуби, он смотрел на разбойников и слушал их разговор, определяя, насколько они грозны. Пожалуй, очень. От атамана, которого двое остальных звали то Федькой, то Федулом, то Кистенем, исходил крепко въевшийся запах убийства. Это закоренелый злодей, бездумно, а может быть, и с удовольствием отнимающий у других жизнь. Косоглаз с Мохначом немногим лучше, разве что не такие сильные. Скоро стало ясно, и чего разбойники здесь ждут. Из Архангельска должен вернуться монастырский казначей, ездивший продавать пушной оброк. Тати собираются напасть на монахов и отнять деньги, большие – несколько тысяч рублей. Читать далее ... *** *** Ореховый Будда 03. *** Книги *** Чтение ***
ПОДЕЛИТЬСЯ ***
*** *** *** *** *** Прикрепления: Картинка 1 | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |