В стальных грозах. Эрнст Юнгер. ... 010 - 30 Сентября 2020

Главная » » В стальных грозах. Эрнст Юнгер. ... 010

16:08

В стальных грозах. Эрнст Юнгер. ... 010

***

Вечером город снова бомбили. Я спустился в подвал, где женщины, дрожа от страха, забились в угол, и зажег карманный фонарик, чтобы успокоить плакавшую малышку, так как взрыв загасил свет. Здесь у меня снова была возможность убедиться в том, до чего же крепко человек срастается с родной почвой. Несмотря на сильнейший страх перед опасностью, обе женщины цеплялись за тот клочок земли, который каждое мгновение мог стать их могилой.

Утром 22 октября я со своим наблюдательным отрядом в количестве четырех человек отправился в Кальве, где до обеда должна была произойти смена полкового штаба. На фронте бушевал сильнейший огонь, и его вспышки придавали раннему туману вид кипящего, кроваво-красного пара. У входа в Остньекерке рядом с нами рухнул дом, в который попал тяжелый снаряд. Каменные обломки с грохотом катились по улице. Мы попытались обойти это место, но все же пошли напрямик, так как не знали направления на Родкруйс – Кальве. По дороге я осведомился о нем у незнакомого унтер-офицера, стоявшего у входа в погреб. Вместо ответа он засунул обе руки в карманы и пожал плечами. Поскольку при обстреле мешкать было нельзя, я подскочил к этому неудавшемуся продукту военного воспитания и добился информации, сунув ему под нос пистолет.

Впервые за время войны я встретил человека, который осложнял обстановку не из трусости, а явно по неохоте. Хотя эта неохота в последние годы принимала все более широкие масштабы, такой поступок во время боевых действий был явно необычным, так как битва связывает, а бездействие распыляет. В бою следуешь велению необходимости. Напротив того, на марше, в рядах колонн, возвращающихся с войны техники, распад воинской дисциплины наблюдается острее всего.

У самого Родкруйса, небольшого хуторка у развилки улиц, дело приняло серьезный оборот. Артиллерийские упряжки мчались сквозь обстреливаемую улицу, по обеим сторонам которой, извилисто прорезая местность, тянулись пехотные подразделения, и бесчисленные раненые тащились с передовой в тыл. Навстречу нам попался молодой артиллерист; из его плеча торчал длинный зазубренный осколок, похожий на отломанное острие копья.

Повернув с улицы направо, мы двинулись к полковому командному пункту, окруженному кольцом сильного огня. Поблизости два телефониста сматывали на капустном поле кабель. Возле одного из них разорвался снаряд; мы видели, как человек рухнул наземь, и считали его уже покойником. Тем не менее он снова поднялся и продолжал тянуть свой провод с достойным уважения хладнокровием. Поскольку командный пункт состоял из одного крошечного бетонного блока и на нем едва умещались командир с его адъютантом и офицер-порученец, то я должен был искать пристанища где-нибудь поблизости. Вместе с офицерами связной, химической и минометной служб я поселился в легком деревянном бараке, который далеко не был образцом надежного убежища.

После обеда я пошел на позицию, так как поступило сообщение, что утром противник атаковал пятую роту. Мой путь шел через связную вышку к Нордхофу – до неузнаваемости разгромленному хутору; под его развалинами обитал командир дежурного батальона. Оттуда едва обозначенная тропинка вела к командиру боевых отрядов. Из-за недавних сильных ливней необъятное поле, изрытое воронками, превратилось в болото, глубина которого была особенно опасной в долине Паддебаха. Блуждая, я иногда натыкался на одиноко лежащих, забытых мертвецов; часто, возвышаясь над краями воронок, из грязи торчала голова или кисть руки. Тысячи почиют так, и не находится дружеской руки, которая поставила бы на их безвестных могилах надгробие.

Перейдя с великим трудом Паддебах, что удалось сделать только с помощью переброшенных через него снарядами тополей, в огромной воронке, среди небольшой горстки верных людей, я нашел командира пятой роты, лейтенанта Хайнса. Позиция находилась на склоне и, будучи не полностью затопленной, могла рассматриваться неприхотливыми фронтовиками как пригодная для жилья. Хайнс рассказал мне, что утром появился отряд английских стрелков и, встреченный пулями, тут же исчез. Но все же ему удалось подстрелить нескольких заблудших из 164-го, которые было бросились при его приближении бежать. В остальном все было в порядке; затем я вернулся на командный пункт, где доложил обо всем полковнику.

На следующий день наш обед был грубейшим образом прерван снарядами, упавшими прямо у деревянной стены. Поднятые ими фонтаны грязи барабанили по толевой крыше. Все ринулись наружу; я удрал в ближнюю усадьбу и, спасаясь от дождя, вошел внутрь дома. Вечером все повторилось, только на этот раз я остановился перед домом, потому что дождь закончился. Следующий снаряд попал прямо в здание, и оно тут же обвалилось. Так, на войне все решает случай. Закон «малые причины – великие последствия» имеет здесь большую силу, чем где бы то ни было. Все зависит от секунд и миллиметров.

25-го в 8 часов нас уже эвакуировали из бараков; в один из них, напротив нашего, со второго раза произошло прямое попадание. Другие снаряды, упавшие на мокрые от дождя поляны, много шуму не наделали, но оставили глубокие воронки. Умудренный опытом предыдущего дня, на большом капустном поле за командным пунктом я отыскал одинокую, вызывающую доверие воронку; ее я покидал, только выждав необходимую для безопасности паузу. В этот день я получил весьма огорчившее меня известие о смерти лейтенанта Брехта, погибшего правее Нордхофа при исполнении обязанности дивизионного офицера-наблюдателя. Он был одним из немногих, кому неизменная бесшабашность даже в этой войне техники придавала особое очарование. Подобных ему людей можно было распознать в любой толпе, – они смеялись, когда приходил новый приказ о наступлении. При таких извещениях о смерти невольно закрадывалась мысль, что и сам ты недолго протянешь.

Утренние часы 26-го были заполнены ураганным огнем невероятной силы. Наша артиллерия в ответ на взмывающие вверх сигналы заградительного огня также удвоила свою ярость. Каждый лесной участок и каждая изгородь были нашпигованы орудиями, которые обслуживали наполовину оглохшие канониры.

Поскольку возвращавшиеся раненые давали об английской атаке неясные и преувеличенные показания, то меня и еще четверых из моей роты в 11 часов послали на передовую для проведения точной разведки. Мы пробирались сквозь сильнейший огонь. Навстречу нам шли многочисленные раненые, среди них – лейтенант Шпиц, командир двенадцатой, раненный в колено. Уже перед штольней командира боевых отрядов мы попали под прицельный минометный обстрел, бывший знаком того, что враг вклинился в нашу позицию. Это подозрение мне подтвердил майор Дитлайн, командир третьего батальона. Я застал этого престарелого господина как раз в тот момент, когда он вылезал из своего на три четверти затопленного блиндажа и выуживал из слякоти упавшую туда пенковую трубку.

Враг проник на переднюю линию и занял холм, с которого мог обстреливать важную долину Паддебаха, где находился командир боевых отрядов. Отметив это изменение ситуации красным карандашом на карте, я отправился со своими людьми в длинный путь по болоту. В бешеной спешке мы перепрыгивали с одной кочки на другую, после чего уже медленнее двинулись к Нордхофу. Справа и слева в болото шлепались снаряды и швыряли вверх огромные, сопровождаемые тучами осколков горы болотной грязи. Нордхоф обстреливали фугасами, и нам пришлось преодолевать его прыжками. Эти штуковины действительно разрывались с особой злостью и оглушительным треском. Они приближались группами через малые промежутки времени. Каждый раз нужно было быстро перепрыгивать через очередной участок местности и затем пережидать в воронке следующие удары. В краткие интервалы между первым далеким завыванием и близким взрывом воля к жизни обострялась особенно болезненно, так как телу оставалось только беспомощно и покорно ожидать своей судьбы.

К тяжелым снарядам примешивалась шрапнель; один такой выброс разрядился между нами целой очередью хлопающих залпов. Одному из моих спутников шрапнелью задело задний край каски, и он повалился наземь. Потеряв на какое-то время сознание, он все же поднялся и побежал дальше. Местность вокруг Нордхофа была покрыта уймой изуродованных трупов.

Поскольку свою службу наблюдателей мы справляли с большим усердием, то частенько заглядывали в места, которые прежде были недоступны. Так, нам удалось подсмотреть то запретное, что совершалось на поле боя. Повсюду мы сталкивались со смертью; казалось, что в этой пустыне нет больше ни единой живой души. В одном месте, за разодранной изгородью, лежала группа тел, покрытых еще свежей землей, засыпавшей их после взрыва; в другом, рядом с воронкой, откуда еще струился ядовитый запах оставшихся после взрыва газов, лежали, распластавшись, двое связных. Множество трупов было разбросано по небольшой поверхности: команда подносчиков, попавшая в самый центр огневого вихря, или же заблудившийся резервный взвод, нашедший здесь свой конец. Мы появлялись здесь, единым взглядом окидывали тайны этого уголка смерти и снова исчезали в дыму.

Благополучно преодолев сильно обстреливаемое пространство за улицей Пасхендале-Вестрозебеке, я отчитался перед полковым командиром.

На следующее утро уже в 6 часов, получив задание определить, может ли полк связаться с другими подразделениями и в каком месте, я был послан на передовую. По дороге я встретил фельдфебеля Ферхланда; он нес приказ восьмой роте двинуться на Гудберг и закрыть брешь, если таковая имеется, между нами и соседним полком слева. Чтобы поскорей исполнить данное мне поручение, я счел самым разумным присоединиться к Ферхланду, После долгих поисков мы нашли командира восьмой, моего приятеля лейтенанта Теббе, в необжитой части изрытой воронками местности, неподалеку от связной вышки. Задание произвести такое заметное передвижение средь бела дня не вызвало у него большой радости. Во время этой немногословной беседы, скованной несказанной скукой утренне-белесого, изрытого воронками поля, в ожидании, когда соберется вся рота, мы выкурили по сигаре.

Пройдя несколько шагов, мы попали под прицельный огонь пехоты, исходящий от расположенных друг против друга высот, и должны были поодиночке перебегать от воронки к воронке. Когда мы переправлялись через следующий склон, огонь стал таким плотным, что Теббе решил, воспользовавшись покровом ночи, переждать его в воронках. Куря сигару, с величайшим хладнокровием он обошел весь участок, распределяя людей по отделениям.

Я стал продвигаться дальше, чтобы определить величину бреши, и на мгновение задержался в воронке Теббе. Вражеская артиллерия в наказание за смелый переход тут же начала обстреливать эту полосу. Осколок снаряда, угодивший на край нашего убежища и забросавший карту и глаза глиной, заставил меня подняться. Я попрощался с Теббе и пожелал ему удачи в последующие часы. Вослед он прокричал: «Господи, помоги дожить до вечера, а утро придет и так!»

Мы осторожно двигались по проверенной долине Паддебаха, прячась за купами обстреливаемых черных тополей и используя их стволы в качестве мостов. Время от времени кто-нибудь проваливался по самые бедра в болото и, если бы не приклады, которые протягивали товарищи, наверняка бы утонул. Ориентиром я выбрал группу людей, стоявших вокруг бетонированного блиндажа. Впереди, в том же направлении, четверо санитаров тащили носилки. Озадаченный этим наблюдением, – то есть тем, что раненого несли на передовую, – я посмотрел в бинокль и увидел ряд фигур в хаки и в плоских касках. В этот момент затрещали первые выстрелы. Поскольку укрыться было негде, мы помчались назад, пока снаряды вокруг плюхались в болотную грязь. Гонка по болоту была в высшей степени утомительной, но, побегав так в качестве мишеней и совершенно выдохшись, мы снова обрели прежнюю прыть, получив хорошую порцию осколочных фугасов. По крайней мере, окутав чадом, они скрыли нас из виду. Самым неприятным в этой гонке была перспектива из-за малейшего ранения тут же превратиться в болотный труп. Кровавые ручейки, стекавшие по воронкам, ясно говорили о том, что здесь пропал не один человек.

Смертельно измученные, мы достигли боевой позиции полка, где я отдал свои записи и доложил о положении дел.

28 октября нас снова сменил Баварский резервный 10-й полк, и мы, постоянно готовые к нападению, разместились в деревнях за линией фронта. Штаб отправился в Мост.

Вечером в прекрасном расположении духа мы снова сидели в помещении заброшенного кабачка и праздновали повышение по службе и помолвку лейтенанта Цюрна, только что вернувшегося из отпуска. В наказание за свое легкомыслие на следующее утро мы были разбужены ураганным огнем чудовищной силы, который, несмотря на удаленность, выбил у меня оконные стекла. Сразу же была объявлена тревога. Прошел слух, будто противник, воспользовавшись все еще не затянутой брешью, проник в пространство слева от полковой позиции. Я провел день в ожидании приказов у наблюдательного пункта главного командования армии, местность вокруг которого находилась под слабым рассеянным огнем. Легкий снаряд влетел в окно барака, и из него выскочили трое раненых артиллеристов, осыпанных кирпичной мукой. Другие трое, уже мертвые, лежали под развалинами.

На следующее утро я получил от баварского командира следующее боевое задание: «Вследствие повторного продвижения противника позиция полка по левому флангу еще более оттеснена назад, и брешь между обоими полками значительно увеличилась. Так как позиции угрожала опасность быть обойденной слева, то 73-й стрелковый полк вчера вечером предпринял контратаку, но, по всем признакам, был рассеян заградительным огнем и до врага не дошел. Сегодня утром для закрытия бреши был отправлен второй батальон. Известий до сих пор нет. Произвести разведку позиций первого и второго батальона».

Я отправился в путь и уже у Нордхофа встретил капитана Бриксена, командира второго батальона, с чертежом расположения в кармане. Я срисовал чертеж и тем, собственно, выполнил свое задание, но все же отправился к бетонному блоку командира боевых отрядов, чтобы удостовериться в происходящем лично. На дороге лежало множество свежих трупов, чьи бледные лица неподвижно таращились из залитых водой воронок или так уже были затянуты болотной жижей, что в них едва проступали человеческие черты. К сожалению, на рукавах большинства из них блестела голубая гибралтарская лента. Командиром боевых отрядов был баварский капитан Радльмайер. Этот весьма деятельный офицер сообщил мне подробности того, о чем бегло рассказал капитан Бриксен. Наш второй батальон понес большие потери, среди других погибли батальонный адъютант и командир бравой седьмой роты. Адъютант по имени Лемьер был братом павшего в апреле при Фреснуа командира восьмой роты. Оба брата были гражданами Лихтенштейна и в немецкую армию вступили в качестве волонтеров. И оба были убиты до странности одинаково – выстрелом в рот.

Капитан обратил наше внимание на бетонированный блок в двухстах метрах от нашего, который вчера защищали особенно упорно. Вскоре после атаки комендант малого форта, фельдфебель, заметил англичанина, уводившего с собой трех немцев. Метко выбив англичанина, он укрепил свою команду еще тремя людьми. Когда боеприпасы у них кончились, они поместили надежно связанного англичанина перед дверью как мирную вывеску, но с наступлением темноты незаметно отошли с позиции.

Другое бетонированное укрытие, которым командовал лейтенант, английский офицер потребовал безоговорочно сдать; вместо ответа из него выскочил немец, схватил англичанина и на глазах ошарашенных солдат втащил его внутрь.

В тот же день я видел, как небольшие отряды санитаров с поднятыми флагами открыто двигались в зоне огня пехоты, не получив ни одного выстрела. Такие картины открывались взору бойца в этой подземной войне, только если нужда доходила до крайности.

Мой обратный путь был осложнен раздражающим газом английских снарядов с неприятным запахом гнилых яблок, пропитавшим землю и вызвавшим у меня слезы. Доложив о выполнении задания, у самого перевязочного пункта я столкнулся с носилками, на которых лежали два тяжелораненых офицера – мои приятели. Одним из них оказался лейтенант Цюрн, – два дня тому назад мы весело его чествовали. И вот он лежал, наполовину раздетый, с тем изжелта восковым цветом лица, являющимся верным признаком смерти, на вырванной из петель двери и остекленело смотрел на меня, когда я подошел пожать ему руку. У другого, лейтенанта Хаверкампа, осколком были раздроблены кости на руках и ногах, так что ему, наверно, предстояла их ампутация. С мертвенно бледным и окаменевшим лицом он лежал на своих носилках и курил одну сигарету за другой, – носильщики по его просьбе зажигали и вставляли их ему в рот.

В эти дни мы снова отметили ужасающие потери среди молодых офицеров. Эта вторая битва во Фландрии была однообразной; она шла в вязкой, болотистой местности, но предъявила нам большой счет.

3 ноября на вокзале Гитса, известном уже по первым дням пребывания во Фландрии, нас погрузили в поезд. Обе фламандки явно уже не отличались прежней свежестью. Казалось, что и у них за это время случились свои великие битвы.

На несколько дней мы остановились в Туркуэне, видном городе, – близнеце Лилля. В первый и последний раз за время войны солдаты седьмой роты спали на перине. Я поселился в роскошно обставленной комнате в доме барона-промышленника на Рю-де-Лилль. Уютно расположившись в кресле, первый вечер я провел у огонька непременного мраморного камина.

Эти несколько выпавших для отдыха дней все употребили на то, чтобы предаться с таким трудом добытым житейским радостям. Не верилось, что удалось избежать смерти. Мы принуждали себя наслаждаться всеми формами обретенной жизни, чтобы убедиться в ее реальности.

Двойная битва при Камбре

Счастливые денечки в Туркуэне промчались быстро, Некоторое время мы еще стояли в Виллер-о-Тертре, где получили новое пополнение, и 15 ноября 1917-го отправились в Леклюз – место пребывания тогдашнего резервного батальона указанной нам позиции. Леклюз оказался довольно большой, окруженной озерами деревней в провинции Артуа. В обширных зарослях тростника водились утки и лысухи, водоемы кишели рыбой. Несмотря на то что рыбалка была строго запрещена, по ночам на воде слышались загадочные звуки. Однажды местная комендатура вручила мне несколько книжек солдат моей роты, пойманных на месте преступления: они глушили рыбу ручными гранатами. Я ничего не сказал по этому поводу, так как хорошее настроение команды было мне дороже, чем охрана французской охоты или обеды местного начальства. С той поры каждый вечер у моих дверей лежала огромная щука, принесенная неизвестной рукой. На следующий день для обоих своих ротных офицеров я устроил обед, главное его блюдо называлось «Щука a'la Лоэнгрин».

19 ноября вместе с моими взводными я осмотрел позицию, которую мы должны были занять в последующие дни. Она находилась у деревни Виз-ан-Артуа. Но в окопы мы попали не так скоро, как думали: каждую ночь нас поднимали по боевой тревоге и держали в боевой готовности поочередно то на позиции Вотан – артиллерийской отсечной траншее, то в деревне Дюри. Опытные вояки понимали, что долго так продолжаться не может.

Действительно, 29 ноября от нашего батальонного командира, капитана Бриксена, мы узнали, что должны принять участие в широко задуманной контратаке дугообразного выступа, который вдавило в наш фронт танковое сражение при Камбре. Хотя мы и радовались, что сменили наконец роль наковальни на роль молота, но все же задавались вопросом: выдержит ли команда, измученная боями во Фландрии, это испытание. Я положился на боевой дух своей роты и на ее железный костяк – опытных взводных командиров и превосходных унтер-офицеров.

В ночь с 30 ноября на 1 декабря мы сели на грузовые автомобили. Первые потери в моей роте произошли из-за одного солдата, уронившего ручную гранату, загадочным образом взорвавшуюся и тяжело ранившую и его самого, и его товарища. Другой попытался разыграть сумасшествие, чтобы улизнуть от сражения. После долгой волынки сильный удар в ребра, произведенный одним унтер-офицером, снова его образумил, и мы наконец тронулись. Ехали, набившись как сельди в бочке, почти до самого Баралля, и там, сидя в канаве, долго ждали приказов. Несмотря на холод, я улегся прямо на лугу и проспал до рассвета. С некоторым разочарованием мы узнали, что 225-й полк, в чьем подчинении мы находились, отказался от нашей помощи при штурме. А пока что мы должны были залечь в дворцовом парке Баралля, пребывая в боевой готовности.

В 9 часов наша артиллерия нанесла яростные огневые удары, которые между 11:45 и 11:50 сгустились до ураганного огня. Бурлонский лес, благодаря сильным укреплениям не захваченный, а только блокированный с лобовой позиции, исчез под желто-зелеными облаками газа. В 11:50 мы увидели в бинокли, как в пустом, изрытом воронками поле выросли линии обороны, в то время как в тылу поднялись батареи и двинулись на другую позицию. Немецкий летчик поджег английский привязной аэростат, и наблюдатели выпрыгнули из него с парашютами. Летчик еще покружил немного вокруг парящих в воздухе, обстреливая их трассирующими пулями, и это было знаком того, что война становилась все более безжалостной.

Насладившись зрелищем воздушного боя, за которым мы наблюдали с высоты дворцового парка, мы опорожнили целый котелок лапши, улеглись, несмотря на холод, прямо на землю, чтоб поспать после обеда, и в три часа получили приказ продвинуться к полковой позиции, спрятанной в шлюзе высохшего канала. Мы проделали этот путь повзводно, осыпаемые слабым рассеянным огнем. Оттуда седьмую и восьмую роты отправили к командиру по боевой подготовке, чтобы сменить две роты 225-го. Пятьсот метров, которые пришлось преодолевать по дну канала, сопровождались плотным заградительным огнем. Без потерь, сжавшись в единый тесный комок, мы добежали до цели. Сонмища трупов говорили о том, что не одна рота расплатилась здесь своею кровью. Отряды подкрепления жались к самым насыпям и занимались тем, что с лихорадочной поспешностью пробивали в обвалившейся каменной кладке стен ямы для укрытия. Поскольку все места были заняты и сама местность, как ориентир, притягивала к себе огонь, я отвел роту на поле справа и предоставил каждому обустраиваться в тамошних воронках самостоятельно. Осколок, задребезжав, воткнулся в мой штык. Вместе с Теббе, который со своей восьмой последовал нашему примеру, я нашел подходящую воронку, и мы тут же перетянули ее плащ-палаткой. Зажгли свечку, поужинали, раскурили трубки и, дрожа от холода, немного поболтали. Теббе, даже посреди этой дикости продолжавший оставаться денди, рассказал мне длинную историю об одной девушке, которая позировала ему в Риме.

В 11 часов я получил приказ продвинуться на бывшую переднюю линию и доложить о себе войсковому командиру, которому подчинялась седьмая рота. Я велел всем собраться и повел людей вперед. Падали еще только отдельные, мощные снаряды, один из них, как сатанинское приветствие, шлепнулся перед нами, наполнив ложе канала темным дымом. Команда замолчала, словно ледяной кулак хватил их по затылку, и неровным шагом поспешила за мной, перелезая через колючие проволоки и груды камней. Не описать то неприятное чувство, которое закрадывается в душу при пересечении незнакомой позиции в ночное время, пусть даже и не при сильном огне. Зрение и слух солдата поддаются самому странному обману; между грозными стенами окопа он чувствует себя одиноко, как ребенок, заблудившийся в темной пустыне. Все кажется чужим и холодным, как в заколдованном мире.

Наконец мы нашли место, где передняя линия узкой полосой впадала в канал, и, протискиваясь сквозь переполненные окопы, направились к батальонному боевому пункту. Я вошел и увидел группу офицеров и связных в такой духоте, что воздух можно было резать ломтями. Мне сообщили, что атака в этом месте почти ничего не дала и что на следующее утро предполагается продвижение дальше. Царившее здесь настроение не предвещало ничего хорошего. Два батальонных командира затеяли перепалку со своими адъютантами. Время от времени офицеры спецподразделений бросали с высоты своих нар, набитых как корзинки с курами, то или иное замечание, присоединяясь к общему разговору. Из-за сигарного дыма нечем было дышать. Денщики пытались в этой давке нарезать хлеба для своих господ. Вбежавший раненый, сообщив о вражеской гранатной атаке, поднял временную тревогу.

Наконец я смог записать приказ о штурме, касающийся меня. Мне со своей ротой предстояло в 6 часов утра атаковать Драхенвег, а оттуда прорваться как можно глубже на линию Зигфрида. Оба батальона позиционного полка должны были в 7 часов атаковать фланг справа. Эта разница во времени тотчас возбудила во мне подозрение, что отдающий приказы не очень-то верил в добротность жаркого и определил для нас роль подопытных кроликов. Я был против раздвоенной атаки и добился того, что и мы выступили только в 7 часов. Наступившее утро показало, каким важным было это изменение.

Вырванную из своего соединения роту чужое командование не балует. Поскольку расположение Драхенвега я знал только приблизительно, то при прощании попросил карту, но ее, как выяснилось, не выдавали. Я покорился судьбе и вышел.

Довольно долго я с тяжело снаряженными людьми блуждал по позиции, пока один солдат на небольшом, ответвляющемся вперед окопе, перекрытом испанскими всадниками, не обнаружил табличку с полустершейся надписью: «Драхенвег». Ступив туда, я уже через несколько шагов услышал неразборчивую иностранную речь. Я никак не ожидал обнаружить противника так близко – почти на своей же линии, при отсутствии каких бы то ни было мер предосторожности – и тут же перекрыл окоп отрядом.

У самого Драхенвега находилась огромная яма, по-видимому противотанковая ловушка; в ней я собрал всю роту, чтобы объяснить боевое задание и распределить взводы на штурм. Мою речь несколько раз прерывали легкие снаряды. Один раз неразорвавшийся снаряд влетел даже в заднюю стенку. Я стоял наверху у самого края и при каждом попадании видел, как низко и ритмично подо мной склонялись освещенные лунным светом стальные каски.

Опасаясь шального снаряда, я отправил первый и второй взводы обратно на позицию, а с третьим устроился в яме. Части подразделения, за день до этого разбитого на Драхенвеге, напугали моих людей, и они рассказывали, что в пятидесяти метрах траншею преграждал английский пулемет, которого не обойти. В ответ на это мы с командирами взводов пришли к соглашению, что при первом же отпоре справа и слева бросаемся на перекрытие и лучеобразно разбрасываем ручные гранаты.

Бесконечно долгие часы ожидания я провел в норе, тесно прижавшись к лейтенанту Хопфу. В б часов поднялся и с тем особым настроением, которое предшествует всякому штурму, отдал последние распоряжения. Возникает ощущение какой-то странной вялости в желудке, ты разговариваешь с командирами отрядов, шутишь, бегаешь туда-сюда, как на параде перед главнокомандующим, – короче, ищешь все время каких-то занятий, чтобы убежать от сверлящей тебя мысли. Кто-то предложил мне кружку кофе, разбавленного крепким спиртом, словно по волшебству влившего в меня жизнь и уверенность.

Ровно в 7 мы выступили длинной шеренгой в определенной последовательности. Драхенвег оказался незанятым; ряд пустых барабанов за баррикадой указывал на то, что пулемет убрали. Это воспламенило наш боевой дух. Мы вступили в небольшое ущелье, после чего я оградил ответвляющийся вправо хорошо укрепленный окоп надежным прикрытием. Ущелье все более расширялось, пока мы, уже на рассвете, не вышли на широкое поле. Повернув назад, мы вступили в правый окоп, хранивший следы неудачной атаки. Земля была покрыта убитыми англичанами и военной утварью. Это была линия Зигфрида. Вдруг командир ударных отрядов, лейтенант Хоппенрат, выхватил у солдата ружье и выстрелил. Он натолкнулся на английского часового, который после нескольких гранат обратился в бегство. Двинулись дальше, и тут же снова встретили сопротивление. Ручные гранаты летели с обеих сторон и лопались с многократным треском. В бой вступила техника ударных частей. Мины передавали друг другу по цепочке; снайперы устраивались за поперечинами, беря под прицел вражеские минометы, взводные командиры наблюдали поверх укрытия, чтобы не пропустить контратаку, а минометчики устанавливали свои орудия в местах, открывающих поле обстрела.

После краткой битвы по ту сторону раздались взволнованные голоса, и прежде чем мы хорошенько поняли, что случилось, к нам вышли первые англичане с высоко поднятыми руками. Один за другим, под прицелом наших винтовок и пистолетов, они огибали поперечину и щелкали каблуками. Это были сплошь молодые, крепкие парни в новехоньких униформах. Я пропускал их с настоятельным “Hands down!”[35 - «Руки вниз!» (англ.).] и поручил одному из отрядов увести их. Некоторые доверчиво улыбались, показывая тем самым, что не предполагают в нас ничего бесчеловечного. Другие же старались нас задобрить, протягивая пачки сигарет и плитки шоколада. С возросшей радостью дикаря я видел, что мы получили богатый улов: процессии не было конца. Мы уже насчитали сто пятьдесят человек, а новые все шли и шли с поднятыми руками. Я остановил одного офицера и спросил его об остальном устройстве и оснащении позиции. Он отвечал очень вежливо, усугубив произведенное на меня благоприятное впечатление еще и тем, что стоял передо мной навытяжку. Он провел меня к командиру роты – раненому капитану, находившемуся в ближней штольне. Я увидел прислонившегося к обшивке молодого человека приблизительно 26-ти лет с тонкими чертами лица, с простреленной голенью. Когда я представился, он приставил руку с висящей на ней золотой цепочкой к фуражке, назвал свое имя и отдал мне пистолет. Первые же слова, которые он произнес, показали, что передо мной мужчина. “We were surrounded about”.[36 - «Нас окружили» (англ.).] Ему не терпелось объяснить своему противнику, отчего его рота так быстро сдалась. Мы поговорили по-французски о разных вещах. Он рассказал, что в соседнем убежище находится целая группа немецких пленных, за которыми ухаживают его люди. Когда я спросил, в какой степени линия Зигфрида удерживается с тылу, он уклонился от ответа. После того как я пообещал отпустить и его, и других раненых, мы попрощались, пожав друг другу руки.

Мои люди, стоявшие перед штольней, доложили, что мы захватили около двухсот пленных. Для роты в восемьдесят голов не так уж плохо! Я расставил посты, и мы осмотрелись в завоеванном окопе, набитом оружием и разными предметами, вооружения. На постовых пунктах лежали пулеметы, минометы, ручные гранаты и пули, фляжки, меховые жилетки, прорезиненные плащи, плащ-палатки, мясные консервы, повидло, чай, кофе, какао и табак, бутылки с коньяком, инструменты, пистолеты, ракетницы, белье, перчатки – короче говоря, все, что можно себе только представить. Я, как настоящий командир ландскнехтов, устроил небольшой перерыв, чтобы дать своим людям пограбить, передохнуть и порыться в вещах. Я тоже не смог удержаться от искушения и попросил своего денщика присобрать мне возле одной штольни что-нибудь к завтраку и набить трубку добрым navy cut,[37 - Морской табачок (англ.).] пока я строчил отчет командиру боевых частей. Копию я предусмотрительно послал нашему батальонному командиру.

Через полчаса в приподнятом настроении – не стану отрицать, что этому способствовал и английский коньяк, – мы снова двинулись в путь и, крадучись пробираясь от одной поперечины к другой, пересекли линию Зигфрида.

В одном из блокгаузов, встроенных в окоп, мы раздобыли огонь и поднялись на ближайший постовой пункт, чтобы осмотреться. Пока мы обменивались пулями с обитателями этой местности, чей-то невидимый кулак повалил одного солдата на землю. Пуля просверлила верх его каски и оставила на черепе длинную борозду. Мозг поднимался и опускался в ране при каждом ударе крови, но, несмотря на это, пострадавший мог еще идти без поддержки. Я велел ему сбросить ранец, с которым он никак не хотел расставаться, и заклинал его идти медленно и осторожно.

Я призвал добровольцев атакой сломить сопротивление на свободном пространстве. Люди неуверенно переглядывались; и только один беспомощный поляк, которого я всегда считал слабоумным, вылез из окопа и грузно ступил на блокгауз. К сожалению, я забыл имя этого простого солдата, преподавшего мне урок, что узнать человека можно, только увидев его в беде. Тут и фенрих Нойперт вскочил со своим отрядом на укрытие, пока мы продвигались по окопу. Англичане дали несколько залпов и отступили, оставив блокгауз на произвол судьбы. Один из людей фенриха в самый разгар атаки упал замертво лицом вниз в нескольких шагах от цели. Он получил тот выстрел в сердце, после которого убитый лежит, вытянувшись наподобие спящего.

При дальнейшем продвижении мы натолкнулись на ожесточенное сопротивление невидимых гранатометчиков и за время долгого побоища снова были оттеснены к блокгаузу. Там мы забаррикадировались. На участке окопа, за который шел бой, и мы и англичане оставили уйму трупов. Увы, среди них был и унтер-офицер Мевиус, запомнившийся мне по ночному сражению при Реньевиле как отчаянно храбрый боец. Он лежал ничком в луже крови. Когда я его перевернул, то по глубокой дыре на лбу увидел, что всякая помощь здесь бесполезна. Я только что с ним разговаривал; вдруг он замолчал, не ответив на мой вопрос. Когда через несколько секунд я зашел за поперечину, за которой он исчез, то нашел его уже мертвым. В этом была какая-то жуткая тайна.

После того как противник немного отступил, началась упорная перестрелка, во время которой пулемет Льюиса, расположенный в пятидесяти метрах от нас, вынудил нас пригнуть головы. Ручной пулемет с нашей стороны принял вызов. С полминуты, опрыскиваемые пулями, грохотали друг против друга оба смертоносных орудия. Вдруг наш наводчик, ефрейтор Мотулло, упал, сраженный пулей в голову. И хотя мозг сползал по его лицу до самых колен, он не потерял сознания даже когда мы отнесли его в соседнюю штольню. Мотулло, пожилой человек, принадлежал к тем людям, которые никогда бы не пошли в волонтеры, но когда он стоял за пулеметом, я, не отрываясь от его лица, видел, что, несмотря на огненный сноп, опрыскивающий его со всех сторон, он ни на дюйм не наклонял голову. На вопрос о самочувствии он отвечал мне еще связными фразами. У меня было впечатление, что смертельная рана не причиняла ему страданий; может быть, он о ней и не подозревал.

Постепенно огонь начал стихать, потому что и англичане принялись за строительство баррикады. В 12 часов появились капитан фон Бриксен, лейтенант Теббе и лейтенант Фойгт; они поздравили меня с успехом роты. Мы забрались в блокгауз, позавтракали английскими запасами и обсудили положение. Крича изо всех сил, я вел переговоры примерно с двадцатью пятью англичанами, чьи головы торчали из окопа в ста метрах перед нами; по-видимому, они хотели сдаться. Но как только я забрался на укрытие, то был тут же обстрелян откуда-то сзади.

Вдруг у баррикады началось какое-то движение. Полетели ручные гранаты, затрещали ружья, затарахтели пулеметы. «Идут! Идут!» Мы укрылись за мешками с песком и начали стрелять. Один из моих людей, ефрейтор Кимпенхаус, в боевом угаре вскочил на баррикаду и долго стрелял внутрь окопа, пока его не смели два тяжелых ранения в руку. Я запомнил этого героя момента и имел удовольствие поздравить его через две недели с Железным Крестом I степени.

Едва мы вернулись от этой интермедии к завтраку, как снова поднялся дикий шум. Произошла одна из тех странных случайностей, благодаря которым ситуация боя вдруг непредсказуемо меняется. Крик исходил от исполняющего обязанности офицера левого соседнего полка; этот человек пытался наладить с нами связь и находился в весьма задиристом настроении. Он был слегка пьян, что, казалось, разожгло свойственную его натуре отвагу до бешенства. «Где томми? Ужо, песьи морды! Вперед, кто за мной?» В ярости он разломал нашу дивную баррикаду и ринулся вперед, прокладывая себе путь ручными гранатами. Перед ним скользил по окопу его ординарец и добивал винтовочными выстрелами тех, кому удалось убежать от взрывчатки.

Мужество и личное бесстрашие всегда воодушевляют. И нас захватила эта удаль, и мы, подхватив ручные гранаты, ревностно присоединились к этому яростному штурму. Вскоре я уже был возле этого офицера, да и другие офицеры, сопровождаемые людьми моей роты, не заставили себя долго упрашивать. Сам батальонный командир, капитан фон Бриксен, с винтовкой в руке, находился в первых рядах и поверх наших голов уложил не одного вражеского минометчика.

Англичане храбро защищались. Бой шел за каждую поперечину. Черные шары миллиметровых ручных гранат скрещивались в воздухе с нашими ручными гранатами. За каждой взятой поперечиной мы находили трупы или тела, еще бившиеся в судорогах. Убивали друг друга, не видя лиц. У нас тоже были потери. Рядом с ординарцем упал кусок железа, от которого уже нельзя было спастись; солдат рухнул наземь, и его кровь струями потекла сразу из нескольких ран.

Перепрыгнув через его тело, мы двинулись дальше. Громовые раскаты сопровождали нас. Среди мертвой местности сотни глаз выслеживали мишень, наводя на нее винтовки и пулеметы. Мы уже сильно удалились от своих линий. Со всех сторон летели снаряды, свистя вокруг наших касок или с жестким треском взрываясь у края окопа. Каждый раз когда яйцеобразный железный ком появлялся над линией горизонта, глаз схватывал его с тем прозрением, на которое человек способен, только встречаясь со смертью. За этот миг ожидания нужно было завладеть позицией, откуда хорошо бы обозревалось все небо, так как только на его бледном фоне черное рифленое железо смертоносных шаров выделялось достаточно четко. Тогда можно было кидать самому и идти дальше. Падавшее как мешок тело противника едва удостаивалось взгляда, убитый выходил из игры, начиналась новая схватка. Гранатная перестрелка напоминает фехтование на рапирах; нужно проделывать прыжки, как в балете. Это самый смертельный из поединков; он заканчивается только тогда, когда один из противников взлетает на воздух.

На мертвецов, через которых все время приходилось перепрыгивать, я мог в эти минуты смотреть без содрогания. Они лежали, свободно раскинувшись, в позе, свойственной тем мгновениям, когда расстаешься с жизнью. Во время этих прыжков я препирался с моим офицером – действительно отчаянным малым. Он претендовал на лидерство и потребовал от меня, чтобы я не сам бросал, а подавал гранаты ему. Вперемешку с краткими, устрашающими возгласами, которыми регулируют свои и привлекают внимание к действиям противника, вдруг раздавалось: «Бросок! Я был инструктором штурмовых батальонов!»

Ответвляющийся вправо окоп мы освободили для следующих за нами людей 225-го полка. Попавшие в тупик англичане попытались уйти через свободное пространство и были подстрелены, как зайцы на охоте.

Затем наступил высший момент; обескровленный противник, преследуемый нами по пятам, всячески приноравливался уйти через отклоняющийся вправо соединительный окоп. Мы вскочили на постовые пункты и увидели перед собой зрелище, вызвавшее у нас дикий вопль ликования: окоп, по которому уходили англичане, изгибался наподобие крыла лиры, возвращаясь обратно к нам, и со стороны англичан был удален от нас не более чем на десять метров. Врагу было нас не обойти! Со своего постового возвышения прямо перед собой мы видели каски англичан, спотыкающихся от спешки и волнения. Я бросил гранату под ноги впереди идущим, так что они внезапно остановились, заклинив идущих следом. Началось неописуемое побоище; гранаты летели по воздуху, как снежки, окутывая все молочно-белым туманом. Два человека бесперебойно протягивали мне готовые мины. Среди зажатых в тиски англичан высверкивались языки пламени, швыряя вверх клочья и каски. Вопли ярости и страха мешались друг с другом. Ничего не видя, кроме огня, мы с кликами ринулись на край окопа. Винтовки всей местности были нацелены на нас.

Посреди этого угара сильнейший толчок повалил меня на землю. Придя в себя, я сорвал с головы каску и к своему ужасу увидел в ее металле две большие дыры. Фаненюнкер унтер-офицер Морманн, подскочивший ко мне, успокоил меня заверением, что на затылке у меня виднелась только кровоточащая царапина. Пуля, пущенная с большого расстояния, пробила мою каску и задела череп. Наполовину оглушенный, наскоро перевязанный, я поковылял назад, удаляясь от центра сражения. Как только я перешел через следующую поперечину, сзади ко мне подбежал солдат и сдавленным голосом прокричал, что на том же месте только что был смертельно ранен в голову Теббе.

Это известие совершенно раздавило меня. Я отказывался верить, что мой друг, наделенный такими качествами, с которым я долгие годы делил радости, горести и опасности войны, еще несколько минут назад приободрявший меня шутками, ушел из жизни из-за какого-то жалкого кусочка свинца. К сожалению, правда была слишком явной.

Вместе с ним на этом смертоносном клочке окопа истекли кровью все унтер-офицеры и треть моей роты. Погиб и лейтенант Хопф, уже немолодой человек, учитель по профессии, немецкий шульмайстер в лучшем смысле этого слова. Оба моих фенриха и множество других были ранены. Несмотря на это, седьмая рота под командованием лейтенанта Хоппенрата, последнего ротного командира, удерживала завоеванную позицию вплоть до смены.

Сражения мировой войны имели и свои великие мгновения. Это знает каждый, кто видел этих властителей окопа с суровыми, решительными лицами, отчаянно храбрых, передвигающихся гибкими и упругими прыжками, с острым и кровожадным взглядом, – героев, не числящихся в списках. Окопная война – самая кровавая, дикая, жестокая из всех войн, но и у нее были мужи, дожившие до своего часа, – безвестные, но отважные воины. Среди волнующих моментов войны ни один не имеет такой силы, как встреча командиров двух ударных частей между узкими глинобитными стенами окопа. Здесь не может быть ни отступления, ни пощады. Кровь слышна в пронзительном крике прозрения, кошмаром исторгающегося из груди. Читать дальше ...

***

Источник : : http://royallib.ru/author/yunger_ernst.html

http://royallib.ru/book/yunger_ernst/v_stalnih_grozah.html

***

В стальных грозах. Эрнст Юнгер. ... 001

В стальных грозах. Эрнст Юнгер. ... 002

В стальных грозах. Эрнст Юнгер. ... 003

В стальных грозах. Эрнст Юнгер. ... 004

В стальных грозах. Эрнст Юнгер. ... 005

В стальных грозах. Эрнст Юнгер. ... 006

В стальных грозах. Эрнст Юнгер. ... 007

В стальных грозах. Эрнст Юнгер. ... 008

В стальных грозах. Эрнст Юнгер. ... 009

В стальных грозах. Эрнст Юнгер. ... 010

В стальных грозах. Эрнст Юнгер. ... 011

В стальных грозах. Эрнст Юнгер. ... 012

В стальных грозах. Эрнст Юнгер. ... 013

В стальных грозах. Эрнст Юнгер. ... 014

О произведении Эрнста Юнгера "В стальных грозах"

Старость... долголетие. Эрнст Юнгер

***

О произведении. ПРЕДИСЛОВИЯ к публикации "Эрнст Юнгер.В стальных грозах"

***

Издательство приступает к необычному предприятию – изданию серии «Дневники XX века». Культурная ценность этого начинания несомненна: перед читателем предстанет духовная культура и человеческая мысль с ее необычной стороны. Дневники, даже если их создатели и лелеяли в глубине души перспективу последующей публикации, тем не менее несут на себе признаки сокровенности, интимности, искренности, т. е. все те черты, которые в нашем представлении связаны с пониманием подлинности мысли, чувств, переживаний и отношений. А этого как раз и не хватает нашей формализованной и инструментализированной культуре и сплющенной до потребительской одномерности жизни. Но в этом случае редакция обрекает себя на встречу с непредсказуемыми и едва ли всегда разрешимыми трудностями и теоретического, и практического свойства. Если иметь в виду практическую сторону дела, то чего только будет стоить огромная работа по выявлению репертуара дневников и их авторов! Ведь это не тот род литературы, который лежит на поверхности. Дневники и подобные им записи пишутся в скрытности, рукописи хранятся в семейных архивах, в государственных хранилищах, нередко слабо разработанных, в иных, порой случайных и неожиданных местах. Трудно предположить, где их придется искать. Конечно, в первую очередь редакция займется переводом и изданием (или переизданием) тех дневников, мемуаров и произведений других жанров, близких мемуаристике, которые либо вовсе неизвестны российскому читателю, либо в силу различных обстоятельств были давно позабыты или изначально представляли собой библиографическую редкость. ... Читать дальше »

***