Главная » 2020 » Апрель » 7 » Антиутопия 010. Джордж Оруэлл. 1984
22:18
Антиутопия 010. Джордж Оруэлл. 1984

***

6


Наконец-то это случилось. Вот он, долгожданный знак. Он ждал его, кажется, всю жизнь.

Уинстон шел по длинному коридору Министерства и примерно в том месте, где Джулия сунула ему в руку записку, почувствовал по грузным шагам за спиной, что кто-то нагоняет его. Человек тихо кашлянул, словно приглашая к разговору. Уинстон резко остановился и обернулся. Перед ним был О’Брайен.

Наконец-то они стояли лицом к лицу, хотя единственным желанием Уинстона было пуститься наутек. Сердце гулко стучало в груди. Он не мог говорить. О’Брайен, не останавливаясь, дружески тронул Уинстона за руку, и теперь они шли рядом. Он заговорил с той особенной серьезностью и учтивостью, которая отличала его от большинства членов Внутренней Партии.

— Я давно искал случая поговорить с вами, — начал он. — Позавчера я читал в «Таймс» одну из ваших статей на новоязе. У меня впечатление, что вы проявляете к новоязу научный интерес.

Уинстон постепенно приходил в себя.

— Вряд ли можно говорить о научном интересе, — ответил он. — Я всего лишь любитель и никогда не занимался новоязом.

— Вы очень изящно пишете на новоязе, — сказал О’Брайен. — И это не только мое мнение. Недавно я говорил с вашим другом, который, безусловно, специалист в этой области. К сожалению, я не могу сейчас припомнить его имени.

Сердце Уинстона снова ёкнуло. Эти слова могли относиться только к Сайму. Но Сайм не просто умер, он был отменен, такого человека не было. И любое, конкретное упоминание о нем смертельно опасно. Конечно, замечание О’Брайёна — сигнал, пароль. И теперь они соучастники, оба повинны в преступном мышлении. Они все еще медленно шли по коридору. Наконец О’Брайен остановился. Он поправил очки на носу своим забавным обезоруживающим жестом и сказал:

— Я хотел вам сказать, что в той статье, на которую я обратил внимание, вы употребили два слова, которые устарели. Правда, устарели недавно. Вы видели десятое издание словаря новояза?

— Нет, — ответил Уинстон. — Я полагал, что оно еще не вышло. В Историческом Отделе мы все пока пользуемся девятым.

— Десятое издание появится еще через несколько месяцев. Но несколько сигнальных экземпляров уже есть. Один из них — мой. Возможно, вам будет интересно взглянуть на него?

— Да, очень интересно, — ответил Уинстон, сразу сообразив, куда клонит О’Брайен.

Там есть любопытные вещи, например сокращение числа глаголов. Минуточку, не прислать ли мне вам словарь с посыльным? Впрочем, я всегда забываю о таких вещах. Быть может, вы зайдете ко мне на квартиру за ним? Да? Тогда я напишу вам мой адрес.

Они стояли напротив монитора. Рассеянным жестом О’Брайен похлопал себя по карманам, достал записную книжку в кожаной обложке и ручку с золотым пером. Прямо под экраном, повернувшись так, что любой, кто наблюдал за ними, мог даже прочесть написанное, О’Брайен начертал на листке адрес, вырвал его из книжки и протянул Уинстону.

— Обычно я вечерами дома, — сказал он. — А если меня не будет, словарь даст слуга.

Он ушел, а Уинстон остался с бумагой в руке, но на этот раз листок не нужно было прятать. Тем не менее Уинстон заучил адрес наизусть, а через несколько часов выбросил листок в дыру памяти вместе с другими ненужными бумагами.

Разговор длился минуты две, не больше. Истолковать его можно однозначно: все это придумано для того, чтобы Уинстон узнал адрес О’Брайена. Только так и можно узнать, кто где живет. Никаких адресных книг не было и в помине. «Если захочешь увидеть меня, приходи по этому адресу» — вот что сказал ему О’Брайен. Возможно, в словаре будет спрятана записка. Одно, во всяком случае, ясно: тайная организация, о которой мечтал Уинстон, существует и он подошел к ней вплотную.

Он знал, что рано или поздно откликнется на призыв О’Брайена. Может, сделает это завтра, может быть, неизвестно когда, сейчас трудно сказать. Это лишь логическое завершение процесса, начавшегося давным-давно. Первым шагом была тайная неотступная мысль, вторым — дневник. Он двигался от мысли к словам, а теперь от слов — к делу. Последний шаг — то, что произойдет в Министерстве Любви. Он готов к этому. Начало заключало в себе конец. Но все-таки страшно — он ощутил привкус смерти, почувствовал, что жизнь ускользает. Уже во время разговора с О’Брайеном, когда до него медленно доходил смысл слов, его тело охватила холодная дрожь — как будто он ступил в сырую могилу. И не легче было от того, что он всегда знал: могила рядом, она ждет его.

7


Уинстон проснулся в слезах. Джулия сонно повернулась к нему, невнятно пробормотала:

— Что случилось?

— Мне снилось… — начал он и остановился. Словами это трудно выразить. Был сон, и были воспоминания, возникшие сразу же после пробуждения.

Он лежал с закрытыми глазами все еще во власти видений. В этом длинном и светлом сне его жизнь, казалось, развернулась перед ним так явственно, будто ландшафт в летний вечер после дождя. И все происходило внутри стеклянного пресс-папье: поверхность стекла превратилась в небосвод, а под куполом его разливался ясный, мягкий свет, и было видно далеко-далеко. Сон как-то связан был с одним движением руки его матери, точно таким же, какое он увидел в кино через тридцать лет; таким же движением еврейка защищала от пуль маленького мальчика, прежде чем вертолеты разнесли обоих на куски.

— Ты знаешь, — сказал Уинстон, — до этой минуты я думал, что убил свою мать.

— Разве ты убил ее? — сонно спросила Джулия.

— Да нет. Ты не поняла…

Во сне он вспомнил мать, какой видел ее в последний раз, а проснувшись, вдруг ясно увидел мельчайшие подробности того дня. Все, что многие годы старался не вспоминать. Трудно сказать, когда это случилось. Ему было лет десять, самое большее — двенадцать.

Отец его исчез чуть раньше, он точно не помнил когда. Гораздо ярче врезались в память паника от воздушных налетов, бомбоубежища в метро, груды руин, невразумительные объявления, расклеенные на перекрестках, отряды молодых людей в одноцветных рубашках, огромные очереди у булочных, отдаленная непрекращающаяся пулеметная стрельба. А главное — вечное чувство голода. Он помнил, как длинными вечерами вместе с другими мальчишками рылся в мусорных баках и на помойках. Они собирали капустные листья, картофельную шелуху, иногда попадались даже черствые хлебные корки, с которых они тщательно соскребали золу. Мальчишки подкарауливали грузовики, перевозившие корм для скота. Когда грузовики подбрасывало на выбоинах, на землю падали иногда кусочки жмыха.

Когда исчез отец, мать не удивилась, не было и бурных проявлений горя, просто вся она как-то переменилась. Казалось, жизнь ушла из нее. Даже Уинстону было ясно: она ждет чего-то, что неминуемо случится. Как и раньше, мать стряпала, стирала, штопала, стелила постель, мела полы, чистила камин — только все очень медленно, без лишних движений, как заводная кукла. Ее большое красивое тело как будто застыло. Часами она неподвижно сидела на кровати и нянчила сестренку Уинстона — крошечного, болезненно-тихого ребенка двух-трех лет, с таким худеньким лицом, что оно смахивало на мордочку обезьянки. Изредка она молча обнимала Уинстона и надолго прижимала к себе. Несмотря на свою молодость и эгоизм, он понимал ее невысказанное предчувствие чего-то надвигающегося.

Он помнил комнату, в которой они жили, темную, душную. Почти половину ее занимала кровать, покрытая белым стеганым одеялом. В камине на решетке стояла газовая горелка, а над камином — полка для хранения еды. На лестничной площадке была коричневая фаянсовая раковина на несколько семей. Он помнил, как мать, склонившись над газовой горелкой, помешивала что-то в кастрюле. Но еще сильнее запомнился вечный голод, яростные стычки из-за какой-то еды. Он без конца изводил мать вопросами, почему так мало пищи, плакал и скандалил (Уинстон помнил даже интонации своего голоса, который начал ломаться раньше времени и порой давал петуха) или принимался хныкать, чтобы выклянчить побольше.

Мать и так считала естественным, что он, «мальчик», должен получать самую большую порцию. Но сколько бы она ему ни положила на тарелку, он требовал еще. Каждый раз она умоляла его не быть эгоистом и помнить, что его сестренка больна и ей тоже нужна еда, но эти мольбы на него не действовали. Как только она заканчивала раскладывать еду, он начинал яростно кричать, пытался вырвать из ее рук ложку и кастрюлю, хватал куски с тарелки сестры. Он понимал, что заставляет голодать мать и сестру, но ничего не мог поделать с собой. Он даже считал, что имеет право так поступать. Казалось, голодные спазмы оправдывали все. И если матери не было поблизости, он воровал съестное из скудных запасов на полке.

Однажды выдали шоколад, впервые за несколько недель или даже месяцев. Он хорошо запомнил тот драгоценный маленький кусочек шоколада — плитку в две унции (в то время еще меряли унциями). Было совершенно очевидно: ее надо делить на три части. И вдруг Уинстон будто со стороны услышал свой собственный крик, требующий, чтобы ему отдали всю плитку. «Нельзя быть таким жадным», — сказала мать. Дальше вспоминать ужасно: ругань, крики, хныканье, слезы, увещевания, попытки торговаться. Его маленькая сестренка, совсем как обезьянка, прижалась к матери, обхватила ее и смотрела на Уинстона из-за материнского плеча большими печальными глазами. В конце концов мать отломила три четверти плитки и протянула Уинстону, а оставшийся кусочек дала сестре. Малышка взяла свою дольку и послушно разглядывала ее, наверное даже не зная, что это такое. С минуту Уинстон стоял и наблюдал за ней. Затем одним прыжком он подлетел к сестре, выхватил из ручонки шоколад и побежал к дверям. «Уинстон, Уинстон! — кричала мать ему вслед. — Вернись! Отдай шоколад сестре!» Он остановился, но не вернулся. Тревожные и молящие глаза матери смотрели в его лицо. Сестренка, поняв, что ее обидели, тихо заплакала. Мать обняла девочку и прижала к груди. Что-то в этом жесте матери подсказало ему, что сестра умирает. Он развернулся и бросился вниз по лестнице с липким шоколадом в руке.

Никогда больше Уинстон не видел матери. Проглотив шоколад, стыдясь себя, он несколько часов слонялся по улицам, пока голод не погнал его домой. Когда он вернулся, матери не было, она исчезла. В то время подобные исчезновения становились уже нормой. В комнате все оставалось на своих местах, но матери и сестры не было.

Они не взяли одежды, даже пальто мамы висело на месте. И до сегодняшнего дня он не знал наверняка, умерла ли его мать. Вполне вероятно, что ее сослали в лагерь. А что касается сестры, то, возможно, как и самого Уинстона, ее поместили в колонию для бездомных детей (их называли Исправительные Центры), которых в результате гражданской войны стало так много. А может быть, ее вместе с матерью отправили в лагерь или просто бросили где-нибудь умирать.

Сон все еще жил в памяти, особенно — прикрывающий, защищавший жизнь жест руки, в котором и заключалось все. Он напомнил другой сон, который привиделся месяца два назад. Точно так же сидела мать с прильнувшим к ней ребенком на руках, только не на кровати, а на тонущем корабле, где-то далеко внизу, и, погружаясь все глубже и глубже, она неотрывно смотрела на него сквозь сгущающийся сумрак водяной толщи.

Уинстон все рассказал Джулии: и про шоколад, и про исчезновение матери. Не открывая глаз, она повернулась на другой бок и устроилась поудобнее.

— Я думаю, что ты был маленькой, отвратительной свиньей, — невнятно пробормотала она. — Все дети — свиньи.

— Да, но в действительности история…

Увы, по дыханию он понял: она опять заснула. А Уинстону хотелось поговорить о матери. Насколько он помнил, его мать была обыкновенной, не очень образованной женщиной. Но в ней было какое-то благородство, нравственная чистота, просто потому что она имела свое представление о нормах поведения. Ее чувства были неподвластны чужому влиянию. Ей даже не приходило в голову, что дело, бесполезность которого кажется очевидной, лишено смысла. Такие если любят кого, значит, любят, и даже когда ничем не могут помочь, у них есть последнее средство — любовь. Когда исчез остаток шоколада, мать прижала ребенка к груди. Безнадежная, ничего не дающая ласка — она не могла заменить шоколад, отвратить гибель ребенка или ее собственную смерть, но мать сделала то, что было естественным для нее. И женщина-беженка в лодке поступила так же, хотя ее рука способна защитить ребенка от пуль не больше, чем бумажный лист. Да, партии удалось добиться ужасного: она вдолбила в твое сознание, что простые человеческие чувства, душевные порывы сами по себе ничего не значат, и в то же время лишила тебя всякой власти и влияния в мире материальном. С того самого момента, когда Партия подчиняет тебя, уже неважно, чувствуешь ты что-нибудь или нет, делаешь что-либо или не хочешь делать. Что бы там ни было, ты становишься величиной бесконечно малой, и ни ты сам, ни твои деяния никто и никогда не услышит и не увидит. Ты просто изъят из потока истории. И ведь лишь каких-то два поколения назад людям это не показалось бы таким уж сверхважным, потому что они и не ставили перед собой цели изменить историю. Они руководствовались личной привязанностью, не ставя ее под сомнение. Для них были важны отношения между людьми, поэтому и ободряющий жест, и объятие, и слезы, и прощальное слово умирающему были самоценны. Пролы, вдруг дошло до него, остались такими. Они хранили не преданность Партии, стране или идее, а верность друг другу. Впервые в жизни он думал о пролах без презрения, не просто как об инертной силе, которая когда-нибудь воспрянет и возродит мир. Пролы остались людьми. Они не ожесточились. Они сохранили исконные человеческие чувства, возвращение которых дается ему огромным усилием. И, размышляя так, вроде бы без всякой связи он вспомнил, как несколько недель назад, увидев оторванную руку на тротуаре, столкнул ее ногой на мостовую, как капустную кочерыжку.

— Пролы — люди, — сказал он вслух. — А мы не люди.

— Почему же? — спросила Джулия, которая снова проснулась.

Уинстон немного подумал.

— Тебе никогда не приходило в голову, что самое лучшее для нас было бы уйти отсюда, пока не поздно, и никогда больше не встречаться?

— Да, милый, я думала об этом не раз. Но я все равно не сделаю этого.

— Пока нам везет, — сказал он, — но долго так продолжаться не может. Ты молода. Выглядишь благонадежной, и по тебе не скажешь, что ты в чем-нибудь виновата. Если будешь держаться подальше от людей вроде меня, проживешь еще лет пятьдесят.

— Нет. Я уже все решила. Я не оставлю тебя и буду делать то же, что и ты. И не падай духом. Я сумею выжить.

— Возможно, мы будем вместе еще полгода, ну год… Но в конце концов нас обязательно разлучат. Ты понимаешь, как мы станем тогда одиноки? Когда они до нас доберутся, мы не сможем сделать ничего, совсем ничего друг для друга. Сознаюсь я или не сознаюсь, они тебя все равно расстреляют. Все, что я сделаю или скажу, и все, о чем я сумею промолчать, не отсрочит твоей смерти и на пять минут. Ни ты, ни я даже не узнаем о судьбе друг друга. Полная беспомощность. Нам останется одно — не предать друг друга. Хотя и это ничего не изменит.

— Если ты говоришь о признаниях, — сказала Джулия, — то и нас заставят. Все всегда признаются. На то и пытки. От этого не уйти.

— Я не о признаниях. Признания еще не предательство. Слова и поступки значения не имеют. Имеет значение только наша душа. Если им удастся меня заставить разлюбить тебя — это будет действительно предательство.

Она задумалась над этим.

— Они не добьются этого, — сказала она наконец. — Это единственное, что они не смогут сделать. Они могут заставить тебя говорить все, что захотят, — все, что они захотят, но они не могут заставить тебя поверить в это. Они не могут влезть тебе в душу.

— Не могут, — подтвердил он с надеждой, — не могут, ты права. Они не в силах влезть к тебе в душу. И до тех пор пока ты чувствуешь, как важно оставаться человеком, хотя это ничего не изменит в итоге, ты — победитель.

Он подумал о мониторе и его всегда чутком ухе. Днем и ночью они могут следить за тобой, но, если не терять головы, их можно перехитрить. При всем их уме они так и не научились залезать в мысли людей. Впрочем, возможно, все окажется иначе, когда ты попадешь к ним в руки. Ведь никто не знает, что именно происходит в Министерстве Любви. Конечно, можно догадываться — пытки, наркотики, чувствительные приборы, регистрирующие нервную реакцию, постепенная потеря сил и самообладания от одиночества, беспрерывных допросов и лишения сна. Факты, во всяком случае, не скрыть. Их ведь можно восстановить, можно вытянуть из тебя пыткой. Но если твоя цель не в том, чтобы выжить, а в том, чтобы остаться человеком, какая разница, как это в конце концов делается? Они не смогут изменить твоих чувств, ведь ты и сам изменить их не можешь, даже если захочешь. Они могут узнать все, что ты сделал, что сказал и о чем думал, — до мельчайших деталей, но душа, чье устройство — загадка даже для тебя самого, душа останется неприступной.

***

8


Наконец-то, наконец-то они решились!

Они стояли в продолговатой, мягко освещенной комнате. Монитор едва шептал. Темно-синий ковер на полу создавал впечатление, что вы идете по бархату. В дальнем конце комнаты за столом под лампой с зеленым абажуром, обложившись бумагами, сидел О’Брайен. Он даже не поднял головы, когда слуга ввел в комнату Джулию и Уинстона.

Сердце Уинстона колотилось так, что он сомневался, сможет ли заговорить. «Наконец-то, наконец-то мы решились», — стучала в голове единственная мысль. Безрассудно было вообще приходить сюда, еще безумнее — вместе, хотя они и пришли разными путями и встретились только у дома О’Брайена. Уже для того, чтобы войти в этот дом, надо было напрячь нервы. Очень редко посторонние бывали не только в домах членов Внутренней Партии, но даже в тех кварталах Лондона, где они жили. Уинстона и Джулию все здесь пугало — простор и богатая обстановка, непривычные запахи хорошей кухни и дорогого табака, бесшумные и очень быстрые лифты, скользящие вверх и вниз, слуги в белых фраках, снующие там и сям. И хотя у Уинстона был отличный предлог прийти сюда, на каждом шагу его преследовала мысль, что вот сейчас из-за угла появится охранник в черной форме, потребует документы и прикажет убираться прочь. Однако слуга О’Брайена — маленький, темноволосый человек в белом фраке — впустил их без возражений. Его ромбовидное.лицо было совершенно бесстрастным, такое могло быть у китайца. Он провел их по коридору, устланному мягкими коврами, оклеенному кремовыми обоями и белыми панелями. Везде было очень чисто. И это тоже пугало. Уинстон даже не мог припомнить, видел ли он когда-нибудь коридор, стены которого не лоснились бы от прикосновений человеческих тел.

О’Брайен держал в руках небольшой листочек и внимательно изучал его. Его лицо, опущенное так, что был виден только нос, производило одновременно грозное и интеллигентное впечатление. Секунд двадцать он сидел молча, не шевелясь. Затем подвинул к себе диктограф и наговорил записку на гибридном жаргоне Министерства:

Пункты один запятая пять запятая семь полностью одобрены точка предложение содержащееся пункте шесть плюсплюс нелепое граничит преступмыслью снять точка не продолжать разработку до получения плюсполных оценок вышестоящего аппарата точка конец записки.                                                              С подчеркнутой вежливостью он вышел из-за стола и по бесшумному ковру подошел к гостям. Казалось, с последним словом новояза его официальность чуть смягчилась, но лицо было мрачнее обычного, как будто ему не нравилось, что его прервали. Ужас, который уже испытывал Уинстон, перешел в панику. Вполне возможно, он сделал глупейшую ошибку. С чего он вообразил, что О’Брайен подпольщик? Ведь не было ничего, за исключением мимолетного взгляда и двусмысленного разговора. Все остальное его собственные домыслы. Теперь же нельзя даже сослаться на то, что он пришел за словарем. Как в этом случае объяснить присутствие Джулии? Когда О’Брайен проходил мимо монитора, он вдруг о чем-то задумался, остановился, свернул в сторону и нажал какую-то кнопку на стене. Раздался резкий щелчок. Голос монитора замолк.

Джулия тихо ойкнула от удивления. Несмотря на полнейшее смятение, Уинстон был так изумлен, что не сумел сдержаться.

— Вы можете его выключать?! — воскликнул он.

— Да, — ответил О’Брайен, — мы можем его выключать. Мы имеем такую привилегию.

Теперь он стоял рядом с ними. Его мощная фигура возвышалась над Уинстоном и Джулией, а выражение лица все еще нельзя было разгадать. Он упорно выжидал, что скажет Уинстон. Но о чем говорить? Теперь уже ясно, они оторвали занятого человека от дела, и, конечно, он удивлен и раздражен. Все трое молчали. Поскольку монитор не работал, в комнате стояла мертвая тишина. Секунды шли бесконечно. С трудом Уинстон продолжал смотреть прямо в глаза О’Брайена. Неожиданно суровое лицо О’Брайена чуть потеплело. Своим характерным жестом он поправил очки на носу.

— Мне сказать или вы сами начнете? — проговорил он.

— Я скажу, — быстро отреагировал Уинстон. — Эта штука действительно выключена?

— Да, все отключено. Мы одни.

— Мы пришли сюда потому…

Он остановился, впервые осознавая неопределенность своих намерений. В сущности, он не знал, какой помощи можно ждать от О’Брайена. Не так-то просто сказать, зачем он явился сюда. Но он продолжил, понимая — все, что он говорит, звучит одновременно претенциозно и неубедительно:

— Мы думаем, что есть заговор, есть тайная организация, работающая против Партии, и что вы принадлежите к этой организации. Мы хотим вступить в эту организацию и работать в ней. Мы враги Партии. Мы не верим в принципы Ангсоца. Мы преступники мысли. Вдобавок мы незаконно любим друг друга. Я говорю вам это потому, что мы хотели бы отдать себя в ваше распоряжение. Если вы хотите, чтобы мы признались в других своих преступлениях, — мы готовы.

Ему показалось, что открылась дверь. Он замолчал и оглянулся. Так и есть, маленький желтолицый слуга, не постучавшись, внес поднос с графином и бокалами.

— Мартин — наш человек, — сказал О’Брайен бесстрастно. — Сюда, Мартин. Поставь бокалы на круглый столик. Стульев достаточно? Тогда сядем и поговорим спокойно. Принеси себе стул, Мартин. Есть дело. Минут на десять можно перестать быть слугой.

Человечек невозмутимо сел за стол, но все же чувствовалось, что это лакей, допущенный в компанию господ. Уинстон искоса оглядел его. Ему подумалось, что вся жизнь этого человека — игра и он опасается снять личину даже на минуту. О’Брайен взял графин за горлышко и наполнил бокалы темно-красной жидкостью. В памяти Уинстона мелькнуло увиденное когда-то давным-давно то ли на стене здания, то ли на рекламном щите: огромная бутылка из электрических лампочек наклонялась, и ее содержимое красиво переливалось в бокал. При взгляде сверху жидкость казалась почти черной, в графине же она сверкала, как рубин. Запах был кисло-сладким. Джулия подняла свой бокал и с откровенным любопытством понюхала.

— Это вино, — сказал О’Брайен с легкой усмешкой. — Вы, конечно, читали о нем в книгах. Боюсь, оно практически не попадает к членам Внешней Партии. — Его лицо вновь приняло серьезное выражение, и он поднял бокал. — Я думаю, мы должны выпить за здоровье. За нашего вождя Эммануэля Гольдштейна!!

Уинстон с энтузиазмом взял свой бокал. Он читал о вине и мечтал попробовать его. Как стеклянное пресс-папье и полузабытые стихи мистера Чаррингтона, вино принадлежало к исчезнувшему, романтическому прошлому, к старым временам, как он любил называть его в своих тайных мыслях. Он думал почему-то, что вино очень сладкое, как варенье из черной смородины, и что оно моментально опьяняет. Но когда он выпил его, то разочаровался. Правда, после джина, который употребляешь много лет, трудно различить вкус вина. Он поставил пустой бокал на стол.

— Значит, Гольдштейн существует? — спросил он.

— Да, он жив. Но я не знаю, где он находится.

— А тайная организация? Она существует? Это не выдумка Полиции Мысли?

— Она существует. Мы зовем ее Братство. Но вы никогда не узнаете о Братстве больше этого. Только то, что оно существует и что вы принадлежите к нему. Я вернусь к этому вопросу. — Он посмотрел на свои наручные часы. — Даже для членов Внутренней Партии неразумно отключать монитор больше чем на полчаса. Вам не следовало приходить сюда вдвоем: уйти придется порознь. Вы, товарищ, — он наклонился к Джулии, — уйдете первой. В нашем распоряжении примерно двадцать минут. Вы понимаете, что я должен начать с вопросов к вам. Вообще, что вы готовы делать?

— Все, что сможем, — ответил Уинстон.

О’Брайен чуть повернулся на своем стуле и посмотрел Уинстону прямо в лицо. Он почти не обращал внимания на Джулию, видимо полагая, что Уинстон говорит и от ее имени. На мгновение он закрыл глаза и начал задавать свои вопросы тихим, невыразительным голосом, как будто это была привычная процедура, положенный набор вопросов, как будто все ответы на них он давно знает.

— Вы готовы пожертвовать жизнью?

— Да.

— Вы готовы убивать?

— Да.

— Заниматься саботажем, который может стоить жизни сотням невинных людей?

— Да.

— Предавать свою страну и работать на иностранные державы?

— Да.

— Вы готовы обманывать, лгать, шантажировать, развращать сознание детей, распространять наркотики, поощрять проституцию, способствовать заражению людей венерическими болезнями — короче, делать все, что может разрушить мораль и ослабить Партию?

— Да.

— Если, к примеру, ради нашего дела нужно будет плеснуть серную кислоту в лицо ребенку — вы готовы сделать это?

— Да.

— Вы готовы отречься от самого себя и всю оставшуюся жизнь быть официантом или рабочим в доке?

— Да.

— Вы готовы покончить жизнь самоубийством, если вам прикажут?

— Да.

— Вы готовы расстаться и никогда больше не видеть друг друга?

— Нет! — вырвалось у Джулии.

Уинстону показалось, что прошло очень много времени, прежде чем он тоже ответил. Несколько секунд он вообще не мог говорить. Его язык пытался произнести то одно, то другое слово. И он так и не знал до конца, какое слово произнесет.

— Нет, — сказал он наконец.

— Хорошо, что вы предупредили меня, — заметил О’Брайен. — Мы должны знать все.

Он повернулся к Джулии и добавил с особой значительностью:

— Вы понимаете, что, даже если он и выживет, он может стать совсем другим человеком? Быть может, нам придется переменить его внешность. Его лицо, походка, форма рук, цвет волос, даже голос будут другими. И вы тоже можете стать другой женщиной. Наши хирурги способны неузнаваемо менять облик людей. Иногда это необходимо. Иногда даже приходится ампутировать конечности.

Уинстон не смог удержаться и искоса взглянул еще раз на монгольское лицо Мартина. Никаких шрамов не было. видно. Джулия побледнела, так что ярче выступили ее веснушки, но тем не менее смело смотрела в лицо О’Брайену. Она прошептала что-то, что можно было принять за согласие.

— Ладно. Значит, это решено.

На столе лежала серебряная коробочка с сигаретами. Машинально О’Брайен взял сигарету, пододвинул коробку гостям, встал и принялся прохаживаться по комнате, как будто ему лучше думалось стоя. Сигареты были очень хорошие, туго набитые, отлично упакованные, с непривычной шелковистой бумагой. О’Брайен снова посмотрел на часы.

— Тебе лучше вернуться на кухню, Мартин, — сказал он. — Через четверть часа я включу монитор. Прежде чем уйти, запомни их лица. Ты будешь встречаться с ними. Я — вряд ли.

Темные глаза маленького слуги скользнули по их лицам точно так, как полчаса назад на пороге квартиры. В его взгляде не было и следа дружеского расположения. Он запоминал, как они выглядят, но сами они его не интересовали, и он этого не пытался скрыть. Возможно, искусственное лицо и не может менять свое выражение. Не говоря ни слова, не попрощавшись, Мартин вышел и бесшумно закрыл за собою дверь. О’Брайен продолжал прохаживаться взад и вперед. В одной руке он держал сигарету, другая была опущена в карман черного комбинезона.

— Вы должны понимать, — сказал он, — что вам придется сражаться во тьме. Всегда во тьме. Вы будете получать приказы и выполнять их, не задавая при этом вопросов. Чуть позже я перешлю вам книгу, из которой вы узнаете правду о природе нашего общества и стратегию, с помощью которой мы уничтожим его. Когда прочтете книгу, вы станете полноправными членами Братства. Но, кроме наших конечных целей и наших сиюминутных задач, вы не будете знать ничего. Я сказал вам, что Братство существует, но я не могу сказать, какова его численность — сто человек или десять миллионов. Вы лично не будете знать даже десятка. Вы получите три или четыре связи, которые будут заменены, если кто-то исчезнет. Поскольку это ваш первый контакт с организацией, мы его сохраним. Получая приказы, знайте: они от меня. Но связь будет через Мартина. Когда вас схватят, вы признаетесь. Этого не избежать. Но признаваться вам будет практически не в чем, кроме того, что вы сделали сами. Вы предадите лишь горстку не очень важных людей. Возможно, вы не предадите даже меня. К тому времени я могу погибнуть или превратиться в другого человека, с другим лицом…

Он по-прежнему расхаживал по мягкому ковру. Несмотря на массивную фигуру, его движения были удивительно грациозны — даже жест, которым он сунул руку в карман, и манера держать сигарету. Кроме силы в нем чувствовались уверенность и чуть ироничный ум. При всей его серьезности в нем совершенно отсутствовала узколобость, присущая фанатику. И когда он говорил об убийствах, самоубийствах, венерических болезнях, ампутированных конечностях и измененных лицах, в его тоне была едва заметная усмешка. «Так надо, — казалось, хотел он сказать, — так нам придется поступать. Но это вовсе не то, что мы будем делать, когда жизнь опять станет человеческой». Волна восхищения, чуть ли не поклонения затопила Уинстона. На минуту он позабыл о призраке Гольдштейна. Глядя на мощные плечи и грубое лицо О’Брайена, такое уродливое и такое интеллигентное, не верилось, что такой может потерпеть поражение. Нет хитрости, которой он не смог бы противостоять, нет опасности, которую он не мог бы предвидеть. Даже на Джулию он произвел сильное впечатление. Сигарета ее погасла, она внимательно слушала. О’Брайен продолжал:

— До вас доходили слухи о Братстве, и вы, конечно, составили о нем свое представление. Вы, может быть, вообразили себе целый подпольный мир заговорщиков, которые тайно встречаются в подвалах, пишут на стенах, узнают друг друга с помощью пароля или, условного знака рукой. Ничего подобного нет. Члены нашего Братства не могут опознавать друг друга, ни один из членов организации не знает и десятка других. Сам Гольдштейн, попади он в руки Полиции Мысли, не сможет представить им список членов организации или какую-нибудь информацию о том, где искать такой список. Потому что такого списка просто нет. Наше Братство нельзя уничтожить, это вовсе не организация в обычном смысле. Ее скрепляет только идея, которая несокрушима. И у вас не будет никакой поддержки, кроме этой идеи, — ни товарищества ни ободрения. И наконец, если вас схватят, вам никто не поможет. Мы никогда не помогаем. В крайних случаях, когда абсолютно необходимо, чтобы арестованный замолчал, мы можем попытаться передать ему в камеру лезвие бритвы. Вам придется научиться жить без надежды, жить, не видя результатов своих трудов. Вы просто будете делать дело, затем вас схватят, вы признаетесь, а потом умрете. Вот и все, что вам предстоит. На протяжении нашей жизни каких-либо существенных перемен достичь невозможно. Мы — мертвецы. Смысл нашей жизни — в будущем. Мы предназначены стать горстью пыли и обломков костей. А как далеко до этого будущего, никто не знает. Быть может, тысяча лет. А пока у нас нет другой возможности, как постепенно открывать людям глаза. Мы не можем действовать коллективно. Мы можем лишь передавать наши знания от человека к человеку, от поколения к поколению. Полиция Мысли сильна, и другого пути нет.

Он остановился и в третий раз посмотрел на свои наручные часы.

— Вам пора идти, товарищ, — сказал он Джулии. — Минуточку. У нас еще полграфина вина.

Он долил бокалы и поднял свой.

— За что теперь? — сказал он опять чуть иронически. — За то, чтобы обмануть Полицию Мысли? За то, чтобы умер Большой Брат? За человечество? За будущее?

— За прошлое, — сказал Уинстон.

— Да, прошлое важнее, — отозвался О’Брайен совершенно серьезно.

Они выпили до дна, и Джулия встала из-за стола. О’Брайен взял со шкафа маленькую коробочку и протянул: Джулии плоскую белую таблетку.

— Положите ее на язык, — сказал он. — Не надо, чтобы от вас пахло вином. Лифтеры очень наблюдательны.

Как только дверь за ней закрылась, О’Брайен, казалось, совершенно забыл о ее существовании. Сделав еще несколько шагов, он остановился.

— Надо обговорить еще некоторые детали, — сказал он. — Я полагаю, у вас есть какое-нибудь надежное пристанище?

Уинстон рассказал о комнате, что они сняли у мистера Чаррингтона.

— На первое, время сойдет. Потом мы подыщем что-нибудь еще. Надо почаще менять укрытия. Я хочу поскорее переслать вам книгу (даже О’Брайен, заметил Уинстон, выделяет это слово так, будто оно напечатано курсивом), вы понимаете, книгу Гольдштейна, как можно скорее. Возможно, через несколько дней я получу ее. Экземпляров, как вы понимаете, существует не так много. Полиция Мысли охотится за ними и уничтожает почти с той же скоростью, с какой мы печатаем их. Но это не имеет серьезного значения. Книгу нельзя истребить. И если даже они уничтожат наш последний экземпляр, мы сможем воссоздать ее почти слово в слово. Вы ходите на работу с портфелем?

— Как правило, да.

— Как он выглядит?

— Черный, очень потрепанный. С двумя застежками.

— Черный, две застежки, очень потрепанный — отлично. В ближайшем будущем — точнее сказать не могу — одно из заданий в вашей обычной утренней почте будет с опечаткой, и вы попросите повторить его. На следующий день пойдете на работу без портфеля. На улице вас остановит человек и скажет: «Мне кажется, вы уронили ваш портфель». В портфеле, который он вам передаст, будет экземпляр книги Гольдштейна. Вернете через две недели.

Наступила короткая пауза.

— У нас еще пара минут, — сказал О’Брайен. — Мы увидимся, если мы еще увидимся…

Уинстон посмотрел на О’Брайена.

— Там, где будет светло? — сказал он неуверенно. О’Брайен кивнул, ничуть не удивившись.                                — Там, где будет светло, — повторил он, как будто подтверждая скрытый смысл этих слов. — Хотите что-нибудь сказать на прощание? Пожелания? Вопросы?

Уинстон подумал. Вопросов как будто не было, и тем более ему не хотелось говорить высокопарно, общими фразами. Ничего связанного с О’Брайеном или Братством в голову не приходило, вместо этого он вспомнил темную спальню, где его мать провела последние дни, маленькую комнатку над лавкой мистера Чаррингтона, стеклянное пресс-папье, офорт в палисандровой раме. Почти наугад он спросил:

— Вы никогда не слышали старый стишок с таким началом: «Лимоны и мандарины, лимоны и мандарины, поют колокола Святого Клементина»?

О’Брайен кивнул. Вежливо и серьезно он прочел все стихотворение:

Лимоны и мандарины, лимоны и мандарины, поют колокола Святого Клементина.

Вы должны нам три фартинга, вы должны нам три фартинга, говорят колокола Святого Мартина.

Когда вы отдадите, когда вы отдадите? — спрашивают колокола Оулд Бейли из Сити.

Как наладятся дела, как наладятся дела, отвечают Шордича колокола.

— Вы знаете последнюю строчку! — воскликнул Уинстон.

— Да, я знаю последнюю строчку. А теперь, боюсь, вам пора идти. Постойте. Будет лучше, если я и вам дам таблетку.

Уинстон встал, и О’Брайен протянул ему руку. Крепкое рукопожатие сдавило кости Уинстона. У дверей Уинстон обернулся, но О’Брайен, по-видимому, торопился уже вычеркнуть его из своей памяти. Он ждал ухода Уинстона, рука его лежала на кнопке выключателя монитора. А в конце комнаты стоял письменный стол, лампа с зеленым абажуром, диктограф и плетеная корзина, доверху заполненная бумагами. Случайный эпизод закончился, через минуту О’Брайен снова сядет за стол и продолжит прерванную важную работу на благо Партии.

 Читать  дальше  ... 
***

Источник :  https://booksread.ru/read/1984/next/22 

 Антиутопия 001

Антиутопия 002

Антиутопия 003

Антиутопия 004

Антиутопия 005

 Антиутопия 006 

Антиутопия 007

   Антиутопия 008

Антиутопия 009

Антиутопия 010

Антиутопия 011

   Антиутопия 012

Антиутопия 013 

 Антиутопия 014

   Антиутопия 015 

  Антиутопия 016 

  Антиутопия 017

   Антиутопия 018 

***

ПОДЕЛИТЬСЯ

***

***

***

Апрель, в походе...  Смотреть полностью на Яндекс.Диске   Апрель, в походе...  На Яндекс.Диске    К травам

27 марта - День театра



***

Просмотров: 392 | Добавил: iwanserencky | Теги: из интернета, антиутопия, 1984, точка зрения, Роман, Джордж Оруэлл, текст, литература, слово, взгляд на мир, фантастика, общество | Рейтинг: 5.0/1
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *: