Сорок четвертый рьяно взялся за ту же проблему, и вскоре придумал
другой план. На сей раз он решил превратить горничную в кошку и сотворить
еще несколько Шварцев - тогда Маргет не сможет отличить их друг от друга и
выбрать настоящего, а закон не позволит ей взять в мужья целый гарем.
Свадьбу придется отложить.
Здорово придумано! И слепому видно, что план прекрасный. Я был рад
похвалить приятеля, и тем самым загладить прошлую обиду. Сорок четвертый был
на седьмом небе от счастья. Минут через десять послышалось заунывное
мяуканье кошки, бродившей где-то по соседству, и Сорок четвертый весело
потер руки:
- А вот и она.
- Кто - она?
- Горничная.
- Не может быть! Ты уже превратил ее в кошку?
- Да. Она не ложилась спать, ждала соседку по комнате, чтоб
посплетничать. А та была на свидании с кавалером - новым помощником
привратника. Еще минута-другая, и было бы слишком поздно. Открой дверь, она
явится на свет, и мы послушаем, что она скажет. Я не хочу, чтобы горничная
меня узнала, и обернусь магом. Это принесет ему еще больше славы. Хочешь, я
научу тебя понимать по-кошачьи?
- Очень хочу, Сорок четвертый, научи.
- Хорошо. А вот и она, - произнес он голосом мага, и в то же мгновение
передо мной стоял двойник мага, облаченный в его мантию и все прочее. Я тут
же обернулся невидимкой: не хотел, чтоб кто-нибудь видел меня в компании
проклятого колдуна, даже кошка.
В комнату понуро вошла очень красивая кошечка. Едва завидев колдуна,
она взметнула хвост, выгнула спинку, зашипела и наверняка умчалась бы прочь,
но я, пролетев у нее над головой, вовремя захлопнул дверь. Кошечка отступила
в угол, не сводя с Сорок четвертого блестящих немигающих глаз.
- Это ты превратил меня в кошку, - сказала она. - Подлый поступок, я
тебе ничего плохого не сделала.
- Какая разница? Ты сама навлекла на себя беду.
- Чем же я ее навлекла?
- Собиралась рассказать про Шварца и скомпрометировать свою молодую
хозяйку.
- Лопни мои глаза, неправда!
- Не клянись попусту. Ты даже спать не ложилась, чтоб посплетничать.
Мне все известно.
Кошка виновато потупилась. Она решила не спорить с магом. Подумав
минуту-другую, спросила с неким подобием вздоха:
- Как ты думаешь, они будут хорошо со мной обращаться?
- Да.
- Ты это знаешь наверняка?
- Конечно, знаю.
Кошка снова задумалась.
- Лучше я буду кошкой, чем служанкой, - вздохнула она. - Служанка -
рабыня. Улыбаешься, делаешь вид, что тебе весело, притворяешься счастливой,
а тебя знай бранят за каждый пустяк, как фрау Штейн и ее дочка, к примеру, -
насмехаются, оскорбляют, а какое у них на это право? Они мне жалованье не
платят. Я никогда не была их рабыней; ненавистная жизнь, отвратительная
жизнь! Кошке и то лучше живется. Так ты говоришь, все будут обходиться со
мной хорошо?
- Я сказал - все.
- И фрау Штейн и ее дочь?
- И они тоже.
- Ты сам об этом позаботишься?
- Да, обещаю тебе.
- Тогда - благодарю. Они все тебя боятся, но большинство - ненавидит. Я
и сама тебя ненавидела - раньше. Теперь-то я вижу, что ты совсем другой.
Теперь мне кажется, что ты добрый; не знаю почему, но думаю, что ты добрый,
хороший человек, и я тебе доверяю. Верю, что ты защитишь меня.
- Я сдержу обещание.
- Верю. Оставь меня в обличье кошки. У меня была горькая жизнь... Как
они могли так грубо помыкать мной, эти Штейны, ведь я - бедная девчонка,
ничего и никого в целом мире у меня нет, зла я им не делала... Да, я
собиралась рассказать историю с двойником. И рассказала бы, из мести. Вся
семейка говорила, что Шварц подкупил меня, вот я его и впустила, а это -
ложь! Даже молодая хозяйка поверила в их ложь - я по глазам видела; она,
правда, пыталась меня защитить, да потом прислушалась к наговору. Да, я
хотела разболтать историю со Шварцем. Мне не терпелось посплетничать. Я была
зла. А теперь я рада, что мне не удалось это сделать, потому что вся злость
моя пропала. Кошки не помнят зла. Не превращай меня в служанку, оставь лучше
кошкой. Вот только... После смерти христиане отправляются... Я знаю, куда
они отправляются; кто в одно место, кто в другое. А кошки, как ты думаешь,
куда отправляются кошки?
- Никуда. После смерти, разумеется.
- Тогда я останусь кошкой, не возвращай мне человеческого обличья.
Можно мне съесть эти объедки?
- Конечно, ешь на здоровье.
- Наш ужин стоял на столе, но горничная испугалась чужой кошки и
прогнала меня из комнаты, я так и осталась голодной. Еда удивительно
вкусная, как она сюда попала? Ничего подобного в замке никогда не бывает.
Это колдовская еда?
- Колдовская.
- Я сразу угадала. А она безвредная?
- Совершенно безвредная.
- У тебя ее много?
- Сколько душе угодно - днем и ночью.
- Какая роскошь! Но ведь это не твое жилье?
- Нет, но я здесь часто бываю, и еда тут всегда найдется. Если хочешь,
можешь кормиться в этой комнате.
*** - Слишком все хорошо складывается, трудно поверить.
- Можешь поверить. Приходи, когда захочешь, и мяукни возле двери.
- Как это мило... Да, теперь я понимаю, что едва избежала опасности.
- Какой опасности?
- Опасности не превратиться в кошку. Не было бы счастья, да несчастье
помогло - ввалился этот пьяный дурак; не окажись я там... но я оказалась, и
по гроб тебе благодарна. Еда - сказочная, ничего подобного не пробовала,
сколько здесь живу, ей-богу. Спасибо, что ты разрешил мне приходить сюда
подкормиться.
- Приходи, когда хочешь.
- В долгу не останусь. Раньше я мышей не ловила, но теперь чувствую в
себе эту способность и буду стеречь от мышей ваше жилье. Теперь у меня на
душе веселее: не так уж все плохо, а сюда я пришла унылая. Поселиться мне
здесь можно? Как ты думаешь? Ты не возражаешь?
- Нисколько. Располагайся, как дома. У тебя будет своя кровать. Я об
этом позабочусь.
- Вот удача! Никогда бы не подумала, что кошкам так сладко живется.
- У них есть свои преимущества.
- Ну, теперь можно держать хвост трубой. Пойду прогуляюсь, посмотрю, не
шалят ли мыши. Aurevoir, большое спасибо за все, что ты для меня сделал. Я
скоро вернусь, - и она удалилась, помахивая хвостом, что означало
довольство.
- Ну вот, - сказал Сорок четвертый, - часть плана мы уже осуществили и
не принесли горничной никакого вреда.
- Никакого, - согласился я, принимая свой обычный вид, - мы оказали ей
услугу. И я на ее месте испытывал бы точно такие же чувства. Сорок
четвертый, как это здорово - слушать кошачий язык и понимать каждое слово. А
могу я научиться говорить по-кошачьи?
- Тебе и учиться не придется. Я вложу в тебя это умение.
- Прекрасно. Когда?
- Сейчас. Ты уже владеешь им. Говори: "Мальчишка стоял на пылающей
палубе"{27} на котопульте или котоплазме - словом, на кошачьем языке.
- Мальчишка... повтори, что я должен сказать.
- Это стихотворение. Оно еще не написано, но это прекрасное, волнующее
стихотворение. Английское. Постой, я вложу его тебе в голову на кошачьем.
Все... Ты его уже знаешь. Читай!
Я прочел стихотворение, не упустив ни единого "мяу"; оно действительно
прекрасно звучит на этом языке - удивительно трогательно. Сорок четвертый
сказал, что если бы это стихотворение продекламировать на заборе лунной
ночью, люди прослезились бы, особенно их тронул бы квартет исполнителей. Я
возгордился: не так уж часто Сорок четвертый баловал меня похвалой. Я был
рад завести кошку, тем более сейчас, когда мог объясниться с ней по-кошачьи.
И ей, конечно, будет хорошо у меня. Сорок четвертый согласился.
- Сегодня ночью мы сделали доброе дело для бедняжки горничной, - сказал
я. - Я согласен, что она скоро свыкнется со своей судьбой и будет счастлива.
- Да, как только у нее появятся котята, - кивнул он. - Долго ждать не
придется.
Потом мы стали придумывать ей имя, но Сорок четвертый вдруг заявил:
- Хватит на сегодня, лучше сосни. - Он взмахнул рукой, и этого было
довольно: не успел он ее опустить, как я уже спал крепким сном.
Глава XXVII
Я проснулся бодрый, полный сил и обнаружил, что проспал чуть больше
шести минут. Сон, в который меня погружал Сорок четвертый, не зависел от
времени, был ему неподвластен, не имел с ним никакой связи; порой он занимал
один временной интервал, порой другой; порой мгновение, порой полдня - это
обусловливалось тем, прерывался он или нет, но, независимо от долгого или
короткого сна, результат всегда был один и тот же - прилив бодрости, полное
восстановление сил, физических и умственных.
Сейчас мой сон прервался: я услышал голос. Открыв глаза, я увидел, что
стою в проеме полуоткрытой двери. Разумеется, стоял там не я, а Эмиль Шварц,
мой двойник. Лицо у него было печальное, и мне стало немного совестно.
Неужели он узнал, что здесь произошло в полночь, и явился упрекать меня в
три утра?
Упрекать? За что? За то, что из-за меня его несправедливо обвинили в
невоспитанности? Ну и что? Кто проиграл в результате? Я и проиграл - потерял
девушку. А кто выиграл? Шварц и никто другой: она досталась ему. Впрочем,
ладно, пусть упрекает; раз он недоволен, поменяемся местами; уж я-то не
стану возражать. Благодаря таким логическим рассуждениям, я снова обрел
почву под ногами и посоветовал своей совести пойти принять что-нибудь
тонизирующее и предоставить мне самому разобраться в этом деле, как подобает
здоровому человеку.
Тем временем я смотрел на себя со стороны, и на этот раз любовался
собой. Поскольку я проявлял благородство по отношению к Шварцу, я сразу
подобрел к нему, и былое предубеждение постепенно рассеялось. Я не
намеревался проявлять благородство, но раз уж так вышло, естественно,
приписал заслугу себе и немного возгордился - такова уж человеческая натура.
В ней причина многих безрассудных поступков - до тысячи в день, по подсчетам
Сорок четвертого.
По правде говоря, я никогда раньше не разглядывал своего двойника. Вид
его был мне невыносим. Я старался не смотреть в его сторону и до сего
времени не мог оценить Шварца беспристрастно и справедливо. Но теперь мог,
потому что оказал ему огромную услугу, делающую мне честь, и это совершенно
преобразило Шварца в моих глазах.
В те дни я и понятия не имел о некоторых вещах. К примеру, о том, что
мой голос звучит для других не так, как для меня самого; но однажды Сорок
четвертый заставил меня говорить перед машиной{28}, которую приволок домой
из набега в нерожденные столетия, а потом дал ей обратный ход; я услышал
свой голос, привычный для других, и согласился - у него так мало сходства с
привычным для меня, что, не имей я перед собой доказательств, я бы отказался
признать его за свой собственный голос.
И еще: я всегда считал, что другие видят меня таким, каким я сам себя
вижу в зеркале, но, оказывается, все обстоит иначе. Как-то раз Сорок
четвертый разбойничал в будущем, вернулся с фотоаппаратом и сделал несколько
моих снимков - так он называл эти вещи. Не сомневаюсь, что названия для них
он сам придумал к случаю - у него это в обычае из-за отсутствия всяких
принципов, - и он всегда ругал снимки, на которых я походил на свое
отражение в зеркале, и превозносил до небес те, что казались мне очень
плохими.
И снова это странное явление. В двойнике, стоявшем в дверях, я видел
себя глазами других людей, но он и "я", знакомый по отражению в зеркале,
были похожи, и только: не как родные братья - нет, мы были похожи не больше,
чем зять с шурином. Такого сходства часто вообще не замечаешь, пока тебе на
него не укажут, да и тогда спорно - факт это или игра воображения. Как в
случае с облаком, похожим на лошадь. Тебе говорят: вот облако, похожее на
лошадь; ты смотришь и соглашаешься, хоть мне лично часто попадались облака,
вовсе не похожие на лошадь. Облака часто схожи с лошадью не больше, чем с
шурином. Я не стал бы говорить об этом каждому встречному и поперечному,
хоть знаю, что так оно и есть. Я своими глазами видел облака, похожие на
шурина, хоть прекрасно знал, что вовсе они на него не похожи. По-моему,
всякие подобия - чистая галлюцинация.
Так вот, Шварц стоял в дверях в ярком электрическом свете (еще один
грабеж Сорок четвертого!), похожий на меня почти как зять на шурина. Я вдруг
подумал, что никогда раньше не видел этого юношу. Облик его был мне знаком,
не отрицаю, но потому лишь, что я знал, кто он такой; повстречайся он мне в
другой стране, я бы в лучшем случае обернулся ему вслед и сказал сам себе:
"Кажется, я где-то видел его раньше!", а потом выбросил бы эту мысль из
головы как пустяк, не стоящий внимания.
А теперь извольте - вот он: вернее, вот он - я. Меня он заинтересовал -
наконец-то! Двойник был несомненно хорош собой - красивый, статный,
непринужденный в обращении, воспитанный, доброжелательный. Лицо - какое
бывает в семнадцать лет у сына белокурых родителей: нежное, как персик,
цветущее, здоровое. Одет точно так же, как я, до последней пуговицы - или ее
отсутствия.
Я остался доволен видом спереди. Но я никогда не видел себя со спины, а
было любопытно поглядеть.
- Будь добр, повернись ко мне спиной на минутку, всего на минуточку...
- попросил я очень вежливо. - Спасибо.
Однако мы смутно представляем себе, как выглядим со спины! Шварц и со
спины выглядел хорошо, мне не к чему было придраться, но я будто впервые
увидел эту спину, спину совершенно незнакомого человека - волосы и все
прочее. Если б я шел за ним по улице, мне бы и в голову не пришло проявить к
его спине какой-нибудь личный интерес.
- Еще раз повернись, сделай одолжение... Большое спасибо.
Теперь оставалось последнее и решающее - определить, умен ли Шварц. Я
отложил проверку на конец, что-то удерживало меня - какая-то боязнь,
сомнения. Честно говоря, одного взгляда было достаточно - его лицо светилось
умом. Я опечалился: двойник был из другого, более совершенного мира; он
путешествовал в мирах, которые мне, прикованному к земле, были недоступны.
Лучше б я позабыл об этой проверке.
- Проходи и садись, - предложил я. - Рассказывай, что тебя привело
сюда. Хочешь поговорить со мной?
- Да, - подтвердил Шварц, усаживаясь. - Если ты согласен выслушать
меня.
Я на мгновение задумался о том, как защититься от неизбежных упреков, и
внутренне приготовился к отпору. Он повел свой рассказ, и печаль, омрачавшая
юное лицо, отразилась и в голосе, и в словах:
- Ко мне приходил мастер, он обвинил меня в том, что я посягнул на
святость девической спальни его племянницы.
Странное место для паузы, но он замолчал, грустно глядя на меня; так
порою во сне человек умолкает и ждет, что кто-то другой подыграет ему, не
зная текста роли. Я должен был что-то сказать и за неимением лучшего
выпалил:
- Искренне сожалею. Надеюсь, ты сможешь убедить мастера, что он ошибся?
Ведь сможешь?
- Убедить его? - переспросил он с отсутствующим видом. - Зачем мне
убеждать его?
Тут и я растерялся. Никак не ожидал подобного вопроса. Думай я неделю,
мне б такое и в голову не пришло. И я сказал единственное, что можно было
сказать в таком случае:
- Но ты хочешь это сделать, да?
Он взглянул на меня с нескрываемой жалостью, если я разбираюсь во
взглядах. Этот взгляд говорил деликатно, но откровенно: "Увы! Бедное
создание, и ничего-то он не понимает". Потом Шварц произнес:
- Я не знаю, есть ли у меня такое желание. Оно... впрочем, это не имеет
значения.
- Боже правый! Для тебя не имеет значения, опозорен ты или нет?
- Что с того? - он простодушно покачал головой. - Все это
несущественно!
Я не верил своим ушам.
- Ну, если для тебя позор ничего не значит, подумай о другой стороне
дела, - сказал я. - Сплетня разойдется и может опозорить девушку.
Мои слова явно не возымели на него действия.
- Неужели? - изумился он с наивностью малого ребенка.
- Конечно, может! Ты бы не хотел, чтоб это случилось?
- Н-у-у (задумчиво), не знаю. Не пойму, почему это так важно.
- Вот Дьявольщина! Какая-то детская глу... Нет, это просто... Можно в
отчаяние прийти. Ты любишь ее, и в то же время тебе все равно, загубил ты ее
доброе имя или нет?
- Я ее люблю? - У Шварца был обескураженный вид человека, безуспешно
пытающегося разглядеть что-то сквозь туман. - Да я вовсе не люблю ее, с чего
ты взял?
- Подумать только! Нет, это уже слишком! Да провалиться мне на этом
месте, если ты не ухаживал за ней!
- Да, пожалуй, это правда.
- Еще бы, еще бы! Что же получается - ухаживал, а сам ее не любишь?
- Нет, это не совсем так. Я, кажется, любил ее.
- Ну, продолжай, продолжай, я пока отдышусь, приду в себя. Ох, даже
голова закружилась.
- Теперь вспомнил, - заявил он безмятежно, - да, я любил ее. У меня это
вылетело из головы. Впрочем, не то чтобы вылетело, просто это было
несущественно, и я думал о чем-то другом.
- Скажи, а для тебя хоть что-нибудь существенно?
- Разумеется, - улыбнувшись, живо отозвался Шварц. - Но быстро сник и
добавил скучающим голосом: - Но не такие пустяки.
Слова двойника почему-то тронули меня: мне послышался в них стон
изгнанника. Какое-то время мы сидели молча, думая каждый о своем, потом я
снова начал разговор.
- Шварц, я в недоумении: такая милая девушка, ты, несомненно, любил ее,
а теперь...
- Да, - спокойно согласился он, - ты прав. Кажется, это было вчера...
да, думаю, вчера.
- О, ты думаешь! Но все, конечно, несущественно. Господи, и зачем тебе
любовь? Такой пустяк! Но теперь ты к ней изменился. В чем дело? Что
произошло?
- Что произошло? Ничего. Насколько мне известно, ничего.
- Вот так так! Нет, видит бог, у меня ум за разум зашел! Послушай,
Шварц, ты же хотел жениться на Маргет!
- Да. Совершенно верно. Я полагаю... вчера? Да, пожалуй, вчера. Я
должен жениться на ней сегодня. Если память мне не изменяет - сегодня, во
всяком случае, очень скоро. Такова воля мастера. Он приказал мне жениться.
- Ну... просто слов не нахожу!
- В чем дело?
- Ты и к женитьбе так же безразличен, как ко всему прочему. Никаких
чувств, никакого интереса. Слушай! Должно же у тебя быть сердце, хоть и за
семью замками! Открой его, дай ему воздуха, покажи хоть самый краешек!
Господи, как бы я хотел оказаться на твоем месте! Неужели тебя не волнует,
женишься ты на Маргет или нет!
- Волнует? - удивленно переспросил Шварц. - Конечно нет. Ты задаешь
поистине странные вопросы. Я гадаю, гадаю, гадаю - пытаюсь разобраться в
тебе, понять тебя, но вокруг туман, сплошной туман; ты - загадка, тебя никто
не поймет!
Какая наглость! И это он про меня! Он - хаос невообразимой зауми, он,
кто и пары слов не молвит в простоте, чтоб сам черт не сломал над ними
голову.
- Скажите на милость! - вспылил я. - Ты не можешь меня понять! Здорово
придумал! Гениально! Слушай, когда ты появился здесь, я полагал, что мне
известно, зачем ты пожаловал, я думал, что все наперед знаю, я бы сразу
сказал, что ты пришел упрекать меня за то... - тут я осекся и после легкой
заминки перевел разговор на другое: - Шварц, когда ты явился, на душе у тебя
было неспокойно, я по лицу видел, но если ты и намекнул мне о цели своего
прихода, я не уловил, каким образом. Так как же - дал ты мне понять, зачем
пришел, или нет?
- О, нет, - ответил он, сразу оживившись, - все, о чем мы говорили, -
несущественно. Можно, я скажу, зачем пришел, сейчас? Прошу тебя, выслушай! Я
буду так благодарен!
- Ну, разумеется, с радостью! Наконец-то ты проснулся! О, да у тебя
есть и сердце, и страсть - вон, горит в глазах, как звезда! Начинай, я -
весь внимание, весь сочувствие!
Да, теперь он был совсем другой. Туман рассеялся, смятение,
растерянность исчезли с его лица, ясного, одухотворенного, полного жизни.
- Я пришел к тебе не для праздного разговора, - сказал Шварц. -
Напротив. Я пришел с дрожью в коленках, пришел просить, умолять, заклинать
тебя сжалиться надо мной!
- Сжалиться - над тобой?
- Да, сжалься, помилосердствуй - освободи меня!
- Погоди, Шварц, я... я не понимаю. Ты же сам сказал, что если они
захотят женить тебя, тебе без...
- О, дело не в этом! Женитьба мне и впрямь безразлична. Я говорю о
других оковах, другой неволе (он воздел руки к небу). Освободи меня от них,
освободи от оков плоти, бренной, тленной плоти, от ее ужасной тяжести, пут,
бремени; от этого ненавистного мешка, полного скверны, куда силой затолкали
мой дух, повредив, испачкав грязью его белоснежные крылья; о, смилуйся и
выпусти его на волю! Упроси злобного колдуна дать мне свободу - он был
здесь, я видел, как он выходил отсюда, и, конечно, он снова вернется! Обещай
мне дружбу, брат мой! Ведь мы братья, нас выносило одно чрево, я жив
благодаря тебе и исчезну с твоей смертью; брат мой, будь мне другом, умоли
колдуна освободить мой дух от бренной плоти! О, человеческая жизнь, земная
жизнь, скучная жизнь! Она так унизительна, так горька; человеческое
честолюбие суетно, спесь - ничтожна, тщеславие - по-детски наивно; а слава,
столь ценимая человеком, почести - боже, какая пустота! Здесь я слуга - я,
никогда не бывший в услужении; здесь я раб, да, раб среди жалких подлых
королей и императоров, которых делает таковыми их платье, а они, в свою
очередь, рабы бренной плоти, сотворенной из праха.
- Подумать только, - продолжал Шварц, - и ты решил, что я пришел к
тебе, озабоченный другими, суетными делами, сущими пустяками! Как могут они
занимать меня, духа эфира, жителя величественной страны грез? Мы не знаем,
что такое мораль, ангелам она неведома, мораль - для тех, кто нечист душой;
у нас нет принципов, эти оковы - для людей. Мы любим красавиц,
пригрезившихся нам, и забываем их на следующий день, чтоб влюбиться в
других. Они тоже видения из грез, - единственная реальность в мире. Позор?
Нас он не волнует, мы не знаем, что это такое. Преступление? Мы совершаем их
каждую ночь, пока вы спите: для нас такого понятия не существует. У нас нет
личности, определенной личности, каждый из нас - совокупность личностей; мы
честны в одном сне и бесчестны в другом, мы храбро сражаемся в одной битве и
бежим с поля боя в другой. Мы не носим цепей; они для нас нестерпимы; у нас
нет дома, нет тюрьмы, мы жители вселенной; мы не знаем ни времени, ни
пространства - мы живем, любим, трудимся, наслаждаемся жизнью; мы успеваем
прожить пятьдесят лет за один час, пока вы спите, похрапывая, восстанавливая
свои распадающиеся ткани; не успеете вы моргнуть, как мы облетаем вокруг
вашего маленького земного шара, мы не замкнуты в определенном пространстве,
как собака, стерегущая стадо, или император, пасущий двуногих овечек, - мы
спускаемся в ад, поднимаемся в рай, резвимся среди созвездий, на Млечном
пути. О, помоги, помоги мне, будь мне другом и братом в нужде; уговори мага,
проси, умоляй его, он прислушается к твоей мольбе, он смилуется и освободит
меня от ненавистной плоти!
Тронутый до глубины души, исполненный жалости к двойнику, я пропустил
мимо ушей либо спустил ему насмешки и даже откровенную издевку над
презираемым им человеческим родом; я вскочил, схватил его за руки и, стиснув
их, горячо обещал Шварцу, что буду истово, самозабвенно умолять мага и не
дам себе покоя, покуда он не внемлет моей мольбе либо не ответит решительным
отказом.
Глава XXVIII
Шварц от волнения не мог сказать ни слова, и я по той же причине
утратил дар речи; мы снова молча взялись за руки, и крепкое пожатие передало
то, что мы не сумели выразить в словах. В этот момент вошла кошка и
остановилась поодаль, глядя на нас. Под ее испытующим взглядом я
сконфузился, пришел в замешательство, будто она - человек, и ненароком
увидела сентиментальную сцену излияния чувств; я покраснел. Потому ли, что
знал ее натуру в бытность человеком? А вот брата ее появление нимало не
смутило, и я ощутил легкую досаду. Хоть на что, собственно, досадовать? Ведь
никогда не угадаешь, какое происшествие взволнует его, а какое оставит
равнодушным, - разве это новость для меня? Поеживаясь под неодобрительным
взглядом кошки, я с неловкой учтивостью усадил Шварца и сам тяжело опустился
на стул.
Уселась и кошка. Все еще не сводя с нас въедливого пронизывающего
взгляда, она недоуменно склонила голову налево, потом направо - совсем как
настоящая кошка, озадаченная какой-то нечаянностью, раздумывающая, как лучше
поступить. Потом она принялась намывать лапой мордочку с одной стороны -
весьма неумело и ненаучно, надо сказать, почти каждый догадался бы, что она
либо давно не имела практики, либо не знает, как это делается. Вымыв
половину мордочки, кошка заскучала: она и умывалась, видно, для
времяпрепровождения и теперь подумывала, чем бы еще заняться, чтоб убить
время. Кошка уже сонно помаргивала, но вдруг ей на ум пришла новая идея, и
она мгновенно встрепенулась: как она не додумалась до этого раньше! Кошка
поднялась и отправилась осматривать мебель и другие вещи, обнюхивая и
тщательно изучая все вокруг. Если перед ней был стул, она осматривала его
ножки, потом, прыгнув на стул, обнюхивала сиденье и спинку; если предмет
поддавался обследованию со всех сторон, кошка и обследовала его со всех
сторон; если, к примеру, сундук стоял чуть поодаль от стены, она
протискивалась в промежуток и внимательнейшим образом изучала заднюю стенку;
желая разглядеть крупную вещь, вроде умывальника, кошка поднималась на
задние лапы, изо всех сил тянулась вверх и пыталась сгрести передними
предметы туалета, чтоб обнюхать их в удобном месте; подойдя к шкафу, она
вытягивалась в струнку и ощупывала передней лапой ручку. Добравшись до
стола, кошка припала к полу и, рассчитав расстояние, прыгнула, но
промахнулась по неопытности; зависнув на краю, отчаянно карабкаясь и царапая
стол когтями, она наконец благополучно забралась на стол и тут же принялась
обнюхивать стоявшую там посуду; изогнув лапку, легонько подталкивала все,
что можно было сдвинуть с места; скинув со стола прибор, она весело
спрыгнула вниз - поиграть с ним. Кошка принимала очаровательнейшие позы -
то, поднявшись на задние лапки, подожмет передние и поведет головкой из
стороны в сторону, лукаво поглядывая на свою игрушку, то набросится на нее,
откинет на середину комнаты и гоняется за ней повсюду, отбрасывая игрушку
снова и снова, чтоб на бегу опять наподдать ей лапой и начать все сначала.
Потом, притомившись от суеты, кошка решала взобраться на буфет или гардероб;
если это ей не удавалось, она очень огорчалась; под конец, освоившись на
новом месте, удовлетворенная и комнатой, и обстановкой, кошка утихомирилась,
помурлыкала, одобрительно помахивая хвостом в промежутках между осмотром, и
улеглась, изнеможенная, окончательно убедившись, что все хорошо и в ее
вкусе.
Я люблю кошек и прекрасно знаю их повадки; будь я здесь впервые и
прослышь, что кошка провела в комнате полчаса, прежде чем ей вздумалось ее
осмотреть, я бы убежденно заявил:
- Не спускайте с нее глаз. Это - не настоящая кошка, это - подделка; в
ее натуре есть какой-то порок - может статься, она родилась вне брака или
несчастный случай задержал ее развитие, но, насколько я понимаю, она не
обычная христианская кошка.
А наша гостья, не зная, чем заняться, решила домыть мордочку, но никак
не могла вспомнить, какая сторона уже вымыта, а потому вообще отказалась от
этой затеи; она сонно покачивала головой и моргала, но время от времени
стряхивала с себя сон и рассуждала вслух:
- Один из них - двойник, другой - настоящий печатник, но я их не
различаю. Они и сами, поди, путаются. Я бы на их месте никогда не знала
наверняка, кто я. Дамы говорили, что в спальню прошлой ночью вломился
двойник, и я приняла сторону большинства из хитрости - единственной защиты
служанки; хотела бы я знать, как дамы их распознали. Мне не верится, чтобы
они отличили двойника от печатника, даже если их раздеть донага. Впрочем, у
меня есть идея...
Я прервал ее рассуждения, продекламировав, будто про себя:
- Мальчишка стоял на пылающей палубе,
Когда все с корабля сбежали... -
тут я сделал паузу и изобразил глубокое раздумье.
Кошка вздрогнула от неожиданности.
- Это двойник, - прошептала она. - Двойники знают языки, все знают -
иногда, а порою вовсе ничего не знают. Это сказал Фишер, а может, и не
Фишер, а его двойник: в этом заколдованном месте никогда не знаешь
наверняка, с кем говоришь - с человеком или с его безбожным подобием. У
двойников нет ни морали, ни принципов, говорил Фишер, а может, и не Фишер, а
его двойник - поди разберись. Напоминаешь кому-нибудь: ты-де сказал то-то и
то-то, а он отказывается, тогда соображаешь, что слышала это от двойника, -
и так сплошь и рядом! Чаще всего и разницы не видно, - что сумасшедшим быть,
что в этом замке жить. Уж лучше остаться кошкой и не иметь двойника, тогда,
по крайней мере, знаешь, кто ты. Иначе - сама спутаешь. Если у двойников нет
принципов, значит, двойник и вломился в спальню, но, опять же, если он был
пьян, откуда ему ведомо, кто он - двойник или настоящий печатник, потерявший
с похмелья голову, и - начинай сначала; каждый недостаточно уверен, чтобы
быть уверенным, и достаточно неуверен, чтобы быть неуверенным. Так что здесь
ничего нельзя сказать наверняка. Нет, ничего. А все же, думаю, тот, кто
мяукал, - двойник; с ними такое случается - все языки знает, а через минуту,
глядишь, и собственный позабыл (если он есть), а с человеком такого не
бывает. Он чужого языка не знает и даже выучить его не может, во всяком
случае - кошачьего. Фишер так и сказал, а может, не Фишер, а его двойник.
Так что мяукавший - двойник. Это решено. Будь он христианином, ни за что бы
не говорил на которакте и не выучил бы его... Ох, как я устала!
Я не открыл ей секрета, а притворился, что задремал; брату же и
притворяться не пришлось: он уже слегка похрапывал. Мне хотелось разузнать,
если удастся, что беспокоит кошку, я видел, что она встревожена и сидит как
на иголках. Вскоре кошка издала звук, похожий на откашливание, я
встрепенулся и посмотрел на нее, как бы говоря: я вас слушаю.
Она сказала с нарочитой любезностью:
- Уже очень поздно. Мне жаль беспокоить вас, джентльмены, но я устала и
хочу спать.
- Боже правый! - воскликнул я. - Не обращай на нас внимания, умоляю.
Немедленно ложись.
- В вашем присутствии? - удивилась кошка.
Пришел мой черед удивляться, но я, сохраняя невозмутимое выражение
лица, поинтересовался:
- Ты возражаешь?
- Возражаю ли я? Не сомневаюсь, вы согласитесь со мной, что столь
странный вопрос вряд ли можно счесть вежливым ответом даме. Вы меня
оскорбляете, сэр. Прошу вас сейчас же избавить меня от вашего общества и
увести с собой вашего друга.
- Выгнать его? Я не могу этого сделать. Он мой гость и сам решит, уйти
ему или остаться. Это моя комната.
Я с трудом подавлял смех, поскольку был уверен, что подобное заявление,
даже сделанное в мягкой форме, сразу собьет с нее спесь. Так оно и вышло.
- Ваша комната? О, приношу тысячу извинений, мне стыдно за свою
грубость! Я тотчас ухожу и заверяю вас, я не виновата, я - жертва ошибки. Я
полагала, что это моя комната.
- Она и есть твоя, никакой ошибки не произошло. Разве ты не видишь -
вон твоя кровать.
Она глянула, куда я указал, и очень удивилась:
- Вот чудеса! Пять секунд назад никакой кровати там не было. Ох, какая
прелесть!
Она прыгнула на кровать - настоящая кошка, мгновенно позабывшая обо
всем ради чего-то нового, настоящая женщина, жаждущая утолить свою природную
потребность в красивых вещах, насладиться их изысканностью. Но кроватка и
впрямь была великолепна! С балдахином на четырех столбиках, редкой породы
дерева, украшенная затейливой резьбой, двадцати дюймов в ширину и тридцати в
длину, с мягчайшими пуховыми подушками, вся в атласе, кружевах,
гофрированных оборках. Кошка, любовно обнюхав, ощупав, переворошив всю
кровать, воскликнула в томлении и восторге:
- О, какое блаженство почивать в этой кроватке!
Ее восторг растрогал меня, и я радушно предложил:
- Ложись спать, Мэри Флоренс Фортескью Бейкер Джи Найтингейл{29},
чувствуй себя как дома; кроватку подарил тебе сам маг, и это доказывает, что
он - истинный друг, а не какой-то притворщик.
- Какое чудесное имя! - восхитилась кошка. - Оно - мое собственное?
Можно, я буду так зваться? Где ты его нашел?
- Понятия не имею. Маг его где-то выудил, он на это мастер, а мне оно
просто пришло на ум в самый удобный момент; я рад, что вспомнил твое новое
имя, оно действительно прелестно. Ну, спи же, Бейкер Джи, располагайся, как
хочешь!
- Ты так добр, дорогой двойник, моя признательность беспредельна, но,
но... видишь ли, в чем дело... Мне никогда не приходилось ночевать в одной
комнате с мужчиной, и я...
- Тебе здесь ничто не угрожает, Мэри, уверяю тебя...
- С моей стороны было бы черной неблагодарностью сомневаться в этом, я
и не сомневаюсь, будь уверен, но именно теперь, - такого на моей памяти
никогда не бывало - э... видишь ли, за меньший проступок мисс Маргет
скомпрометирована и, боюсь, безнадежно, а если я...
- Ни слова более, Мэри Флоренс, ты права, совершенно права. Моя
гардеробная достаточно просторна и удобна, я вполне могу без нее обойтись и
перенесу туда твою кровать. Пошли... Вот мы и устроились. Уютно, удобно и
очень мило, не правда ли? Решай - подходит?
Мэри чистосердечно призналась, что ей здесь нравится. Я присел и
поболтал с ней, пока она знакомилась со своей новой комнатой: деловито
проверила все вещи и на нюх и на ощупь, как умудренная опытом кошка, ибо уже
начала приобретать сноровку в своем деле; под конец она особенно придирчиво
осмотрела запор на двери - встала на задние лапы, а передними двигала
задвижку взад и вперед, пока не освоила все хитрости и тонкости ее работы;
потом она мило поблагодарила меня за то, что я взял на себя труд перенести
кроватку, и пожелала мне спокойной ночи; я осведомился, не помешает ли ей,
если я немного побеседую со своим гостем, и она ответила, что мы можем
говорить, сколько душе угодно, ей это ничуть не помешает, она-де очень
устала и никакие громы и землетрясения ее не разбудят.
- Доброй ночи, Мэри Джи, - сказал я от всего сердца, - und schlafen Sie
wohl{30}.
Мэри поистине самая деликатная кошечка из всех, кого я знал, а я знал
многих... Читать дальше ...
Источник :
Твен Марк. Э 44, Таинственный незнакомец. - М.: Политиздат, 1989.
Составление, перевод с английского и комментарии Людмилы Биндеман
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 17 марта 2003 года.
«Таинственный незнакомец» (англ. «The Mysterious Stranger») — поздняя незаконченная повесть Марка Твена, впервые опубликована в 1916 году, после смерти автора, его секретарем и хранителем литературного наследия Альбертом Бигло Пейном. Текст, который опубликовал Пейн, изначально считался каноническим. Однако после его смерти новый хранитель Бернард Де Вото, занявший этот пост в 1938 году, обнародовал ещё два варианта повести. Каждая из этих рукописей была незаконченной, как и опубликованный труд Пейна. Каждая рукопись имела своё авторское название, и их хронология такова: «Хроника Сатаны-младшего» (англ. The Chronicle of Young Satan ), «Школьная горка» (англ. Schoolhouse Hill) и «№ 44, Таинственный незнакомец: Старинная рукопись, найденная в кувшине. Вольный перевод из кувшина» (англ. No. 44, the Mysterious Stranger: Being an Ancient Tale Found in a Jug and Freely Translated from the Jug).
Вариант «Школьная горка» изначально задумывался Твеном как продолжение приключений Тома Сойера и Гека Финна. Здесь действие происходит в родном городе автора Ганнибале, штат Миссури в США. Эта рукопись считается пробой пера, подступом к более продуманным и содержательным повестям. Действие двух других вариантов происходит в городе Эзельдорф в средневековой Австрии и они получили название «эзельдорфские».
Бернард Де Вото одобрил выбор редакции Пейна, как потом показало время, ошибочной и неправомерной. В 1969 году Калифорнийский университет выпустил полное научное издание всех трех редакций повести и сопутствующих им материалов. Именно это научное издание позволяет судить о действиях Пейна, который выбрал для публикации первый вариант «Хроника Сатаны-младшего», которая имеет самостоятельное художественное значение. И это действие, по признанию литературоведов, правильно, но дальше с повестью начали происходить чудеса. Последняя глава изданной книги была взята из отдельной шестистраничной рукописи, которая имела авторскую помету «Заключение книги», но была написана Твеном для «№ 44, Таинственный незнакомец» (выбранное Пейном название повести «Таинственный незнакомец» было взято от этого варианта).
Источник : https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A2%D0%B0%D0%B8%D0%BD%D1%81%D1%82%D0%B2%D0%B5%D0%BD%D0%BD%D1%8B%D0%B9_%D0%BD%D0%B5%D0%B7%D0%BD%D0%B0%D0%BA%D0%BE%D0%BC%D0%B5%D1%86
