Окружающие шумно выразили свое одобрение. Да, что ни говори, Навсенаплюй был редкого ума человек, золотая голова.
- Ну что ж, - продолжал Навсенаплюй. - Балтасар Хофман, у тебя есть шанс спасти свою жизнь. Ты счел нужным отрицать самым бессовестным образом, что причастен к колдовству. Ладно, пусть будет так. Но вот что мы хотим знать: если мы оставим тебя в покое, обещаешь ли ты, что такое не повторится?
Астролог тотчас воспрянул духом, будто восстал из мертвых, и закричал, полный радости и благодарности:
- Обещаю,обещаю!Это не повторится!
В настроении присутствующих произошла резкая перемена. Все радовались, зловещая тень страха больше не омрачала лица печатников; они ликовали, точно
приговоренные к смерти, получившие весть о помиловании. Навсенаплюй взял с
мага честное слово, что он не покинет замок, а напротив - станет его
охранять, потом добавил:
- У заклятия была зловещая цель. Думаю, невидимки набирали и печатали чушь, чтоб израсходовать весь запас бумаги, сорвать контракт и разорить мастера. Хорошо бы кто-нибудь сходил в типографию и посмотрел, что они там натворили. Ну, кто отважится?
Тишина, последовавшая за этим предложением, заполнила бы пространство в четыре акра и ушла на фут в глубину. И она все ширилась и сгущалась, ширилась и сгущалась. Наконец Мозес Хаас спросил в своей подлой манере:
- А сам почему не идешь?
Все невольно улыбнулись: Мозес попал в точку. Навсенаплюй изобразил на лице улыбку, но она получилась какая-то неискренняя. - Скажу откровенно: не иду, потому что боюсь,- признался Навсенаплюй.
- Кто здесь самый храбрый?
Почти все тотчас указали на Эрнеста Вассермана и засмеялись. Навсенаплюй приказал Эрнесту идти в типографию, но тот возмутился и презрительно сказал:
- Катись ты ко всем чертям, и не подумаю.Тогда старая Катрина заявила с гордостью:
- Вы позабыли про моего мальчика.Уж он-то, конечно, не струсит.Сходи,посмотри, что там творится, дитя мое.
Печатники думали, что Сорок четвертый откажется, но я был уверен, что он пойдет, и не ошибся; Сорок четвертый тут же вскочил, и когда он поравнялся с Навсенаплюем, тот погладил его по голове и похвалил за смелость.Эрнест Вассерман, переполнившись злобой и завистью, поджал губы и пробурчал:
- Я вовсе не струсил, просто я вам не слуга и не собираюсь выполнять вздорные приказания каждого встречного и поперечного. На сей раз печатники не засмеялись и не произнесли ни слова, но, вытащив линейки, принялись скрести ими по дереву; шум поднялся, будто завывала целая стая шакалов. Таким способом можно сломить упрямство самого упрямого осла; Эрнест Вассерман сдался и больше не подавал голоса. А Сорок четвертый явился с удивительной вестью:
- Невидимки закончили работу, она выполнена в совершенстве. Контракт спасен.
- Сообщите новость мастеру! - крикнул Навсенаплюй.
Маргет поднялась и тотчас поспешила гонцом к дяде; он понял из ее рассказа, что спасены и честь его, и кошелек; радостное известие подействовало на него, точно бальзам, - не прошло и часа, а уж он был если не совсем здоров, то близок к выздоровлению.
Ну а печатники - вы и представить себе не можете, как вытянулись у них
лица, по крайней мере, у зачинщиков забастовки, - будто им поднесли горькую
пилюлю. Катценъямер так и сказал:
- Нам придется проглотить эту пилюлю, но извольте ее подсластить. Мы проиграли, но забастовка продолжается - ни один из нас не выйдет на работу, пока нам не заплатят за вынужденное бездействие.
Печатники одобрительно захлопали.
- Что значит "за вынужденное бездействие"? - поинтересовался
Навсенаплюй.
- Деньги за время забастовки, потраченное впустую.
- Черт возьми! Вот это наглость! Мастер должен заплатить вам за время,
что вы потеряли, пытаясь его разорить! Кстати, а о нем вы подумали? Кто ему
оплатит вынужденное бездействие?
Зачинщики забастовки презрительно хмыкнули, а Бинкс сказал, что это к
делу не относится.
И мы, сами понимаете, оказались в тупике. Работы было хоть отбавляй, но
уроки наборщика висели на крючках в типографии, а печатники туда - ни ногой;
и близко, говорят, не подойдем, пока нам не оплатят простой и пока священник
не проведет в типографии духовной дезинфекции. И мастер стоял на своем:
вымогательству, говорит, потворствовать не намерен.
Вот и вышло, что сражение закончилось вничью. Мастер изрядно потеснил
печатников, но и они кое-что за собой удержали. Это был гадкий,
унизительный, но - ничего не поделаешь - факт, и печатники злорадствовали
вовсю.
В это время у Катценъямера блеснула мысль; возможно, она и другим
приходила в голову, но он первый ее изрек.
- Слишком многое здесь принимается на веру, - сказал он с усмешкой, -
между тем у нас нет заслуживающих уважения свидетельских показаний, не
говоря уж о доказательствах. Откуда нам знать, что контракт выполнен и
мастер спасен?
Вот это был удар так удар! Всем было ясно, что Катценъямер попал в
цель, можно даже без преувеличения добавить - в самую точку! Дело в том, что
предубеждение против Сорок четвертого было очень сильное. Навсенаплюя выбили
из седла - сразу было видно. Он не знал, что сказать в ответ, - и это было
видно. Лица у всех выражали разные чувства: у бунтовщиков - ликование, у их
противников - растерянность. У всех, за исключением двух - Катрины и Сорок
четвертого. У Сорок четвертого сделалось бесстрастное деревянное лицо, а у
Катрины глаза готовы были выпрыгнуть из орбит.
- Я понимаю, на что ты намекаешь, Катценъямер, скверная пивная бочка,
хочешь сказать, что мой мальчик - лжец. Почему ж ты не пошел в типографию,
чтоб удостовериться? Отвечай - почему сам не пошел?
- Нужды нет, если хочешь знать. Мне это ни к чему. Мне безразлично,
выполнен контракт или нет.
- Тогда держи язык за зубами и не суйся в чужое дело! Ты не осмелишься
туда пойти, вот что! Да как тебе не совестно, здоровенный подлый трус,
обзывать бедного одинокого мальчишку лжецом, если у самого духу не хватает
пойти и доказать, что он лжет!
- Слушай, женщина, если ты...
- Не смей называть меня женщиной, подонок! - Катрина грозно надвинулась
на Катценъямера. - Попробуй еще раз так ко мне обратиться - на куски
разорву!
- Беру свои слова обратно, - промямлил задира, и многие вокруг
засмеялись.
Катрина обвела всех вызывающим взглядом - ну, кто отважится?
Решимости у забастовщиков заметно поубавилось. Ответа не последовало.
Катрина вперила глаза в Навсенаплюя. Он медленно покачал головой:
- Не отрицаю - храбрости мне недостает.
Катрина гордо распрямила плечи, вскинула голову.
- Царица небесная не оставит меня своей милостью, - сказала она. -
Посмотрю сама. Идем, Сорок четвертый!
Они отсутствовали довольно долго. Когда же наконец вернулись, Катрина
сказала:
- Мальчик мне все показал и объяснил. Как он говорил раньше, так и
есть. - Катрина снова испытующе заглянула каждому в лицо и, остановившись на
Катценъямере, поставила точку. - Ну а теперь у какого подлеца хватит
мужества сомневаться?
Таких не нашлось. Кое-кто из наших сторонников засмеялся; Навсенаплюй
расхохотался, грохнул кулаком по столу, как председатель суда, объявляющий
приговор:
- Дело решено!
Глава XIII
Назавтра день выдался хмурый. Печатники на работу не вышли и слонялись
по замку, раздраженные и угрюмые. Они и между собой почти не разговаривали,
только перешептывались, сойдясь парами. А общий разговор вообще не клеился.
За столом, как правило, молчали. Вечером не было обычного веселого сборища.
Как только часы пробили десять, все разбрелись по комнатам, и замок
показался мне мрачным и пустым.
На следующий день все повторилось сначала. Где бы ни появился Сорок
четвертый, его всюду встречали злобными угрожающими взглядами; я боялся за
него и хотел выказать ему сочувствие, но робел. Я пытался внушить себе, что
избегаю Сорок четвертого для его собственного блага, но совесть моя
воспротивилась. Он же, как обычно, и не подозревал о том, что на него глядят
исподлобья, с ненавистью. Сорок четвертый порой бывал так же невообразимо
глуп, как и умен в других случаях. Маргет сочувствовала ему и всегда
находила для него доброе слово, Навсенаплюй проявлял к нему добросердечие и
отзывчивость; стоило ему перехватить чей-нибудь свирепый взгляд,
направленный на Сорок четвертого, он тут же бранил злоумышленника и
подзадоривал его проделать еще раз то же самое, но никто не соглашался. И,
разумеется, Катрина всегда оставалась верным другом Сорок четвертого. В
общем, только эти трое и выражали свои дружеские чувства к нему, по крайней
мере, публично.
Так продолжалось до тех пор, пока заказчики не пожаловали за своим
товаром. Они привезли с собой фургон, и он стоял на большом внутреннем дворе
замка. У хозяина голова пошла кругом. Кто уложит книги в ящики? Печатники?
Конечно, нет. Они отказались работать и заявили, что не позволят работать и
другим. Навсенаплюй умолял Катценъямера помочь, но тот грубо его оборвал:
- Не трать слов попусту. Контракт все равно не выполнен.
- Выполнен! - взорвался Навсенаплюй. - Я сам упакую книги, и мы с
Катриной погрузим их в фургон. Пусть я приму смерть от призраков или сам
умру от страха - это лучше, чем видеть ваше торжество. К тому же Дева Мария,
покровительница Катрины, защитит нас обоих. А может, и вы одумаетесь. Я не
теряю надежды.
Печатники украдкой посмеялись. Они поняли, что Навсенаплюй погорячился.
Он не учел размера и веса ящиков. Навсенаплюй тотчас разыскал мастера и
поговорил с ним наедине.
- Все улажено, сэр. Если вы...
- Прекрасно! И, признаюсь, неожиданно. Что же печатники...
- Нет, не согласились, но это не имеет значения, все улажено. Занимайте
гостей часа три - угощайте, поите вином, развлекайте, а я за это время
погружу товар в фургон.
- Спасибо, большое спасибо, они просидят в замке всю ночь.
Навсенаплюй пришел в кухню и рассказал обо всем Катрине и Сорок
четвертому, а я как раз оказался там и слышал его рассказ. Катрина
согласилась проводить его в типографию и оставить там под защитой святой
девы, пока он упакует Библии, а через два с половиной часа, когда обед
подойдет к концу и гостей обнесут вином и орехами, она вернется и поможет
погрузить ящики в фургон. Потом они ушли, а я остался: ни один забастовщик
не отважился бы сунуть нос в кухню, и я мог побыть с Сорок четвертым
наедине, не подвергаясь опасности. Потом вернулась Катрина.
- Этот Навсенаплюй - настоящее сокровище, - заявила она. - Вот уж
мужчина так мужчина, не чета восковой кукле, вроде Катценъямера. Уж не
хотелось мне его огорчать, но не снести нам ящиков. Их пять, и каждый впору
тащить на носилках, а носилки с таким грузом дай бог четверым поднять. К
тому же...
- Вас двое, и я за двоих управлюсь, - прервал ее Сорок четвертый. - Вы
оба возьметесь за одну сторону, а я - за другую. Силы мне не занимать.
- Мальчик мой, не мозоль глаза людям, вот что я тебе скажу. Только и
думаешь, как бы их еще подразнить, олух ты эдакий! Мало тебе, что все они
против тебя злобу таят?
- Но ведь вам двоим не снести ящиков, а если ты позволишь мне помочь...
- Шагу отсюда не сделаешь! - Катрина стояла, исполненная решимости,
уперев руки в бока.
В глазах Сорок четвертого отразилась печаль, разочарование, и Катрина
растрогалась. Она упала перед ним на колени, обхватила ладонями его лицо.
- Поцелуй свою старую мать и прости, - прошептала она.
Сорок четвертый так и сделал, и в ее глазах, всего минуту тому назад
метавших громы и молнии, заблестели слезы.
- Кроме тебя у меня нет никого в целом мире, я готова целовать землю,
по которой ты ходишь, разве я могу спокойно смотреть, как ты без всякой
нужды губишь себя? Боже тебя упаси выходить отсюда. - Катрина вскочила и
принесла пирог. - Вот, отведайте с Августом моего пирога и будьте хорошими
мальчиками. Такой - с пылу, с жару - только в кухне и съешь, а иной пирог в
темноте за деревяшку примешь, все зубы об него обломаешь.
Мы с жадностью набросились на пирог, и беседа на какое-то время
замерла. Потом Сорок четвертый сказал с легким укором:
- Мама, ведь мастер дал слово, ты сама знаешь.
Катрина была потрясена. Она бросила работу и задумалась. Опустилась,
поджав ноги под скамейку, привалилась спиной к кухонному столу и, сложив
руки на груди, уткнулась в них подбородком, несколько раз прошептала:
- Да, верно, он дал слово.
Наконец Катрина поднялась, потянулась к кухонному ножу и принялась с
ожесточением точить его о кирпич. Легонько потрогала острие большим пальцем.
- Я все поняла, - сказала она, - нужны два помощника. Навсенаплюй
уговорит одного, а я возьму на себя другого.
- Вот теперь я доволен! - с жаром молвил Сорок четвертый, и Катрина
расцвела от счастья.
Мы остались одни в уютной теплой кухне, болтали, играли в шашки и
ждали, когда придет Катрина и позовет нас к столу обедать: она была для нас
самым дружелюбным и приятным сотрапезником. Время шло, и в малой трапезной
замка, где мастер обыкновенно принимал почетных гостей, становилось все
оживленнее; когда слуга заходил в трапезную или выходил оттуда, до нас
доносились взрывы смеха, обрывки песен; судя по всему, гости уже насытились.
Потом, когда и мы с Катриной почти закончили обед, явился Навсенаплюй,
голодный и измученный; он уже упаковал пять ящиков и был полон решимости
довести дело до конца - сказал, что и куска в рот не возьмет, пока не
погрузит все ящики в фургон. Катрина поделилась с ним своей задумкой -
уговорами и силой раздобыть двух помощников. Навсенаплюй одобрил ее план, и
они ушли. Навсенаплюй сказал, что печатники будто сгинули; наверное,
попрятались на большом дворе, опасаясь, как бы кто подкупом не подбил двух
грузчиков фургона помочь с переноской грузов, поэтому он предложил сначала
наведаться туда.
Катрина наказала нам оставаться на кухне, но мы нарушили ее запрет, как
только они скрылись из виду. Потайными ходами мы пробрались на внутренний
двор раньше их и затаились возле самого фургона. Вознице и двум грузчикам
принесли поесть, они в свою очередь накормили и напоили лошадей в конюшне, а
теперь гуляли по двору и болтали, выжидая, когда загрузят фургон. Тут
появились наши друзья Катрина и Навсенаплюй и принялись тихо расспрашивать
грузчиков, не видели ли они поблизости наших печатников; не успели приезжие
и рта раскрыть, как произошло нечто неожиданное - в пятидесяти ярдах от нас
замаячили какие-то смутные длинные тени; они гуськом двигались в нашу
сторону. Постепенно в свете звезд и тусклых фонарей очертания их становились
все отчетливей, и оказалось, что это люди, согнувшиеся под тяжестью груза.
Вот это да! Каждый тащил на плечах по ящику! Но самое поразительное, что в
первом поравнявшемся с нами мы узнали Катценъямера! Навсенаплюй был вне себя
от радости и восторженно заявил, что всячески приветствует такую перемену, а
Катценъямер что-то проворчал в ответ - оно и понятно: с таким грузом на
плечах не до разговоров.
За ним шел Бинкс! Снова похвалы и ворчание в ответ. Следующим был Мозес
Хаас - подумать только! Потом - Густав Фишер! А за ним, замыкая процессию, -
Эрнест Вассерман! Навсенаплюй глазам своим не поверил, так и сказал:
- Не верю, не могу поверить! Неужели это ты, Эрнест?
Тот послал его к черту, и Навсенаплюй успокоился: значит, глаза его не
обманывают. Это любимое выражение Эрнеста, по нему его можно узнать и в
темноте.
Катрина словно языка лишилась - стояла, как завороженная. Лишь когда
все ящики погрузили в фургон и печатники скрылись один за другим, она обрела
дар речи.
- Вот так штука, - молвила она.
Навсенаплюй догнал печатников и предложил устроить товарищескую
пирушку, но они огрызнулись в ответ, и он отказался от своей затеи.
Глава XIV
Фургон уехал на рассвете; почетные гости встали поздно, позавтракали,
расплатились с хозяином и, распив на прощанье бутылочку, отбыли в своем
экипаже. Часов в десять довольный мастер, исполненный добрых чувств, готовый
на радостях всех простить, собрал печатников в гостиной и произнес речь,
превознося до небес благородство людей, которые в последний момент побороли
в себе желание сотворить зло, загрузили прошлым вечером фургон и таким
образом спасли честь и благополучие этого дома; и он продолжал в том же духе
со слезами на глазах, и голос его срывался от волнения; печатники смотрели с
недоумением то друг на друга, то на мастера, открыв рты, не в силах
вымолвить ни слова. Наконец Катценъямера прорвало:
- Что за черт! Да ты, похоже, бредишь наяву? С ума рехнулся! Мы для
тебя ничего не спасали. Мы никаких ящиков не переносили. - Тут Катценъямер
совсем разошелся и ударил кулаком по столу. - Скажу больше - мы устроили
так, чтобы никто другой не грузил ящики в фургон, пока нам не заплатят за
вынужденное бездействие!
Только представьте себе эту картину! Мастер был потрясен и минуту-две
не мог выговорить ни слова, потом в грустной растерянности обернулся к
Навсенаплюю:
- Не приснилась же мне вся эта история. Ты сказал, что они...
- Конечно. Я сказал, что они загрузили ящики...
- Нет, вы послушайте! - закричал Бинкс, вскакивая с места.
- Наверняка знаю, как то, что моя фамилия Вас...
- ...И каждый нес на плечах ящик.
Тут все остальные печатники повскакали с мест, и последние слова
Навсенаплюя потонули в оскорбительном хохоте, из которого вырывался лишь
бычий рев Катценъямера:
- До чего договорился этот помешанный! Каждый нес на плечах по ящику! А
ящик-то весит пятьсот фунтов!
Все подхватили заключительные слова Катценъямера как рефрен и
выкрикивали их во все горло. Навсенаплюй оценил убийственную силу аргумента
и сразу растерялся; печатники это заметили и набросились на него - кричали,
чтоб он очистил душу от греха и умерил свою фантазию. Положение было
трудное, и Навсенаплюй не пытался изобразить, будто дело обстоит иначе.
- Я не понимаю, не могу объяснить, в чем тут секрет, - тихо, почти
униженно признался он. - Сознаю, что человеку не под силу поднять такой ящик
в одиночку, и все же - это верно, как то, что я стою перед вами, - я сказал
правду: я видел вас своими глазами. Видела и Катрина. Видели не во сне, а
наяву. Я говорил с каждым из пяти. Я видел, как вы загрузили ящики в фургон.
Я...
- Прошу прощения, - вмешался Мозес Хаас, - никто не загружал ящики в
фургон, никому не удалось бы это сделать. Фургон все время был у нас под
присмотром. Воображение у джентльмена так разыгралось, что он, чего доброго,
скажет, будто фургон уже уехал и мастеру заплатили? - добавил он с ехидцей.
Шутка была удачной, и все охотно посмеялись.
- Да, мне заплатили, - без тени улыбки подтвердил мастер.
- Разумеется, фургон уже уехал, - сказал Навсенаплюй.
- С меня хватит! - заявил Мозес, поднявшись с места. - Игра зашла
слишком далеко и ведется весьма бесцеремонно. Пошли, повторишь свои слова
перед фургоном. Если у тебя хватит нахальства проделать это, следуй за мной.
Мозес направился к двери, печатники толпой кинулись за ним: всем было
любопытно посмотреть, что произойдет. Я заволновался. Моя уверенность в
правоте Навсенаплюя уже наполовину улетучилась; поэтому я испытал огромное
облегчение, убедившись, что двор пуст.
- Ну а теперь что скажешь? Есть там фургон или нет? - допытывался
Мозес.
Навсенаплюй просветлел лицом: он вновь обрел былую уверенность.
- Не вижу фургона, - сказал он удовлетворенно.
- Не может быть! - хором воскликнули печатники.
- Может, нет там никакого фургона.
- Вот Дьявольщина! Чего доброго и мастер скажет, что и он не видит
фургона?
- Разумеется, не вижу, - подтвердил мастер.
- Нда-а, - протянул Мозес, чувствуя, что зашел в тупик. Потом вдруг его
озарила новая идея. - Послушай, Навсенаплюй, ты, кажется, глазами слаб,
пошли вместе, на ощупь удостоверишься, что фургон на месте, и тогда
посмотрим, хватит ли у тебя духу играть эту дешевую комедию!
Они быстро прошли в глубь двора; вдруг Мозес, побледнев, остановился.
- Боже правый, уехал, - прошептал он.
На лицах печатников отразилось волнение. Они крадучись, испуганные и
молчаливые, обошли двор, потом замерли, и у всех разом вырвался стон:
- Фургона нет, он нам привиделся!
Они подошли к месту, где он стоял, и, осенив себя крестным знамением,
зашептали молитвы. Потом их обуял гнев; разъяренные, они вернулись в
гостиную и послали за астрологом. Печатники обвинили его в нарушении клятвы
и пригрозили выдать церкви; и чем больше он молил о пощаде, тем больше его
запугивали; наконец они схватили мага, намереваясь выполнить угрозу, и тогда
маг обещал покаяться, если ему сохранят жизнь. Кайся, сказали печатники, но,
если твое покаяние неискренне, тебе же хуже будет.
- О, как мне тяжко говорить об этом! О, если б мне было дозволено
промолчать! Какой позор! Какая неблагодарность! О, горе мне, горе! Я
вскормил змею на своей груди! Этот юноша - мой ученик. Я так любил его и в
порыве своей глупой любви научил нескольким заклинаниям - теперь он
пользуется ими во вред вам и на мою погибель!
Я обмер; печатники бросились к Сорок четвертому с воплями:
- Смерть ему! Смерть!
Но мастер и Навсенаплюй ворвались в круг, оттеснили нападавших и спасли
Сорок четвертого. Навсенаплюй образумил толпу такими словами:
- Какой смысл убивать мальчишку? Он не источник колдовства, какой бы
силой он ни обладал, он получает ее от своего господина, мага. Как вы
думаете, неужели маг, если пожелает, не может обратить свои чары на Сорок
четвертого, отнять у него колдовскую власть и тем самым обезвредить?
Разумеется, все думали точно так же, разумеется, им это было ясно с
самого начала, и они выразили свое согласие с Навсенаплюем. А он проявил еще
большую мудрость: не показал и виду, что сам все знает, а дал им возможность
проявить сообразительность в том малом, что осталось на их долю. Он попросил
печатников помочь ему в трудном деле - придумать какой-нибудь толковый и
удобный выход из этой крайности. Печатники были польщены и, хорошенько
поразмыслив, разрешились идеей - надо взять с мага клятву, что он отнимет у
парня колдовскую власть, а если что-нибудь подобное повторится, они
передадут мага церкви.
Навсенаплюй заявил, что ничего лучше и не придумаешь, и расхваливал
идею, словно в ней заключалась бог весть какая мудрость; а ведь он предложил
ее сам, и она пришла бы на ум любому, включая кошку; другого сколько-нибудь
разумного выхода просто не было.
Печатники связали мага клятвой, он дал ее не задумываясь и тем самым
снова спас свою шкуру. А потом маг напустился на Сорок четвертого - корил
его за неблагодарность и, постепенно распалившись, дал волю своему гневу -
ну и взбучил же он беднягу, ну и пропесочил! Никогда еще я не испытывал
такой жалости к человеку, думаю, и другим было жаль парня, хотя они
наверняка сказали бы: поделом ему, нечего с ним миндальничать, это послужит
ему хорошим уроком на будущее. И, глядишь, спасет от большой беды. А под
конец маг такое устроил, что я похолодел. Величественно, как и подобает
магу, прошествовал через всю гостиную, дав понять - что-то сейчас
произойдет! Остановился в дверях, обернулся к нам - все затаили дыхание, -
указал на Сорок четвертого длинным пальцем и произнес с расстановкой, чеканя
каждое слово:
- Посмотрите на него - вот он сидит перед вами - и попомните мои слова,
в них мой приговор. Я заколдовал его, если он вздумает помериться со мной
силой и причинить вам вред, пусть только попробует. Даю торжественное
обещание - в тот день, когда он добьется своего, я в этой самой гостиной
наложу на него заклятие - сожгу на медленном огне, и он на ваших глазах
обратится в пепел.
Маг удалился. Боже мой, какого страху он нагнал на печатников! Они
побледнели и онемели от ужаса. Одно было приятно - все лица выражали
сочувствие. Согласитесь, это в человеческой природе - жалеть врага,
попавшего в большую беду, даже если гордость не позволяет вам подойти к нему
при всем народе и открыто заявить о своих чувствах. Но мастер и Навсенаплюй
подошли к Сорок четвертому, утешали его, молили поостеречься, бросить
колдовство, не подвергать себя опасности; и даже Густав Фишер отважился,
проходя мимо, кинуть ему доброе слово. Вскоре новость облетела весь замок,
прибежали Маргет и Катрина; они умоляли Сорок четвертого о том же, и обе
ударились в слезы; Сорок четвертый вдруг стал центром внимания, героем, и
Эрнест Вассерман буквально лопался от зависти; по глазам было видно, как ему
хотелось, чтоб и его приговорили жариться на медленном огне, коль за это
причитается такая слава.
Катрина не раз перечила магу и, казалось, совсем не боялась его, но
сейчас решалась судьба ее любимца, и вся ее храбрость пропала. Она
отправилась к магу, и обитатели замка повалили за ней всей оравой; Катрина
упала перед ним на колени и заклинала мага смилостивиться над ее мальчиком,
отучить его от колдовства, быть ему заступником и хранителем, спасти от
огня. Все были тронуты до слез. Все, кроме Сорок четвертого. На него снова
нашла дурь, и он проявил ослиное упрямство. Дурь всегда находила на него в
самое неподходящее время. Катрина забеспокоилась: она опасалась, что видимое
безразличие ее любимца плохо подействует на мага, а потому сама сделала за
Сорок четвертого все, что полагалось по этикету: выразила почтение,
заверила, что он будет отныне вести себя хорошо, и поскорей выпроводила его
из комнаты мага.
По-моему, никто не вызывает у людей такого жгучего интереса, как
человек, обреченный на сожжение. Нам пришлось отвести Сорок четвертого к
больной сестре мастера, чтобы она посмотрела на него, вообразила, как он
будет выглядеть, обратившись в головешку, и содрогнулась. Больная не
испытывала такого душевного подъема долгие годы, и он благотворно
подействовал на ее почки, позвоночник, печень и прочие органы; привел в
действие маховик - сердце и улучшил кровообращение; женщина призналась, что
это зрелище принесло ей больше пользы, чем корзина лекарств, принятых за
неделю. Она умоляла Сорок четвертого зайти к ней снова, и он обещал, что
навестит ее, если сможет. А не сможет, так пришлет ей горстку своего пепла;
в душе он был хороший парень, очень внимательный к другим.
Все жаждали наглядеться на Сорок четвертого, даже те, кто раньше не
проявлял к нему никакого интереса - Сара, Байка, их подружки-служанки, а
также Фриц, Якоб и другие слуги. Они заботливо опекали Сорок четвертого,
проявляя к нему доброту и ласку, при всей своей бедности дарили ему разную
мелочь, выражали сочувствие со слезами на глазах. Он же, неблагодарный, не
пролил и слезинки. Когда на него находит дурь, из него и гидравлическим
прессом не выжмешь влаги, чтобы замутить зеркальце.
Даже фрау Штейн и Мария преисполнились любопытства к Сорок четвертому -
смотрели на него во все глаза и спрашивали, как ему живется - при таких
видах на будущее, разумеется; и говорили с ним ласковей, чем прежде, намного
ласковей. Просто удивительно, какую славу вдруг снискал Сорок четвертый
теперь, когда над ним нависла смертельная угроза, вздумай он сойти с
правильного пути. Хоть я почти все время был с ним рядом, никто из
печатников не бросил на меня косого взгляда, и я уж давно позабыл про страх.
А воспоминания о том ужине в кухне! Катрина вложила в него столько сил и
пролила столько слез, что он получился отменно соленым и вкусным.
Она приказала нам молиться всю ночь, чтоб господь не ввел Сорок
четвертого во искушение, и обещала, что сама помолится за него. Мне не
терпелось обратиться с молитвой к богу, и мы отправились в мою комнату.
Глава XV
Но когда мы пришли ко мне, я понял, что Сорок четвертый и не собирается
молиться: он был полон других, мирских интересов. Это поразило и очень
обеспокоило меня, ибо вызвало сильное подозрение - оно закрадывалось мне в
душу и ранее, но я каждый раз отмахивался от него, - что Сорок четвертый
равнодушен к вере. Я спросил его в упор, и он признался - да, равнодушен.
Можете представить себе, какой это был удар для меня, как я оцепенел от
ужаса, - всего не передашь словами.
В ту страшную минуту в моей жизни произошел перелом, я стал другим
человеком и решил посвятить свою жизнь, отдать все силы и способности,
которыми меня наградил господь, спасению заблудшей души Сорок четвертого. И
тогда я ощутил священный трепет, и душа моя исполнилась благодати; я понял,
что господь благословил меня. Он подал мне знак, такой же верный, как если
бы говорил со мной. Он сделал меня своим орудием в этом великом деле. Я
знал, что он все может, и всякий раз, когда мне нужен будет совет и
наставление, я стану искать их в молитве, и господь не оставит меня своей
милостью; я знал...
- Идея мне ясна, - сказал Сорок четвертый, легко вторгаясь в мои мысли.
- Это будет что-то вроде фирмы - глава наверху, а чужие руки, загребающие
жар, - внизу. И так - в каждом приходе, пожалуй, даже - в каждой семье.
Попробуй найди хотя бы одного благоглупого фанатика, который без партнерства
с богом (по мнению фанатика!) пытался бы спасти какую-нибудь мелкую
благоглупую душонку, заслуживающую спасения не больше, чем он сам, набей из
него чучело и выставь в музее - там его место.
- Умоляю тебя, не произноси такие слова, они ужасны и богохульны. И к
тому же несправедливы: господу дороги все его чада, и нет души, не
заслуживающей спасения.
Но мои слова не подействовали на Сорок четвертого. У него было веселое,
шаловливое настроение, а когда он находился в таком настроении, его
невозможно было заинтересовать чем-нибудь серьезным. Что бы я ни говорил, он
отвечал вежливо, но с совершенно безразличным видом - о такой-де мелочи
можно поговорить в другое время, но не сейчас. Он употребил именно это
слово, очевидно, вовсе не вдумываясь в его оскорбительный смысл. И добавил
нечто совсем непонятное:
- Сейчас я живу не в этом столетии, а в другом, более интересном для
меня. Ты молись, если хочешь, не обращай на меня внимания, а я позабавлюсь
интересной игрушкой, если это тебе не помешает.
Он достал из кармана маленькую стальную вещицу и, бросив небрежно: "Это
варган, на нем играют негры", прижал ее к зубам и принялся извлекать из нее
низкие вибрирующие звуки; это была чрезвычайно веселая зажигательная музыка,
и в такт этой музыке он запрыгал, задергался, неистово закрутился,
завертелся по всей комнате, будто хотел вызвать у меня головокружение и
помешать молитве своим диким танцем; время от времени он выражал избыток
радости неистовым воплем или подпрыгивал вверх тормашками и с минуту
кружился в воздухе колесом, да так быстро, что у меня все сливалось перед
глазами, я лишь слышал жужжанье. Но и тогда он выдерживал такт своей музыки.
Это был сумбурный, неистовый языческий танец.
Сорок четвертый не устал от него, а, напротив, почувствовал прилив сил.
Подошел, сел рядом, положил мне руку на колено в своей подкупающей манере,
улыбнулся чарующей улыбкой и спросил, как мне понравился танец. Он,
несомненно, ждал похвалы, и я должен был ее высказать. У меня не хватило
духу обидеть его: он так наивно гордился своей сумасшедшей выходкой. Я не
смог признаться ему, что это было недостойное, отвратительное зрелище и я с
трудом выдержал его до конца - нет, я принудил себя назвать его танец
"дивом, самим совершенством" - бессмысленные слова, но Сорок четвертый,
ждавший похвалы, принял их за чистую монету и не заметил, что у меня на
душе; лицо его засветилось радостной благодарностью, он порывисто обнял
меня:
- Как приятно, что тебе так понравился мой танец. Я его повторю.
И он, отпусти ему грехи, господи, снова вихрем закружился в пляске. Я и
слова вымолвить не успел - и поделом мне. Но если рассудить, моей вины здесь
не было: откуда мне было знать, что вымученную похвалу Сорок четвертый
сочтет за приглашение возобновить Дьявольскую оргию? И он бесновался и
бесновался, надрывая мне душу, пока у меня не потемнело в глазах и не стало
мочи терпеть; я не выдержал и заговорил, умоляя его остановиться, не
истязать себя. Это была еще одна ошибка. Проклятие, Сорок четвертый решил,
что я волнуюсь за него!
- Не беспокойся обо мне! - весело крикнул он, пролетая мимо. - Сиди
себе и наслаждайся зрелищем, я могу забавлять тебя всю ночь!
Я решил, что пора подыскать место, где можно спокойно умереть, и уж
поднялся было, но вдруг услышал его огорченный голос:
- Неужели ты уйдешь?
- Уйду.
- Зачем? Не уходи, прошу тебя.
- А ты уймешься? Не могу спокойно смотреть, как ты сам истязаешь себя
до смерти.
- Даю слово, я нисколько не устал. Ну, прошу тебя, останься!
Разумеется, мне хотелось побыть с ним, но если он угомонится и будет
вести себя по-человечески, даст мне передышку. Какое-то время у него это в
голове не укладывалось: ведь он порой бывал туп, как осел; потом наконец в
его больших кротких глазах мелькнуло обиженное выражение.
- Август, тебе, кажется, надоело это представление?
Конечно, я был готов сквозь землю провалиться от стыда и, движимый
горячим желанием поскорей загладить обиду и вновь увидеть радость на лице
приятеля, чуть было не позабыл про всякую осторожность и здравый смысл и
едва не брякнул, что хочу увидеть танец снова. Но удержался: ужас перед тем,
что неизбежно последует за моим предложением, сковал мне язык и спас жизнь.
Я ловко увернулся от прямого ответа и, вскрикнув "Ох!", принялся шарить у
себя за воротом в поисках воображаемого паука. Сорок четвертый тут же
позабыл про обиду и проникся сочувствием ко мне. Запустил руку мне за
шиворот, провел растопыренными пальцами по шее и вытащил трех пауков -
настоящих, а ведь я только сделал вид, будто у меня за шиворотом ползает
паук. В такое время года - на дворе стоял февраль - как-то не верилось, что
в замке водятся какие-нибудь пауки, кроме воображаемых.
Мы приятно провели время, но никакой беседы о вере и боге не
получилось: стоило мне подумать о чем-нибудь в этом роде, он тотчас читал
мою мысль и подавлял ее той удивительной силой, которая всегда позволяла ему
уловить и не дать мне высказать мысли, которые ему не нравились. Несомненно,
мне с ним было интересно, уж так он был устроен - с ним всегда было
интересно. Вскоре я с удивлением обнаружил, что мы уже не у меня в комнате,
а у него. Я даже не заметил, когда это случилось. Изумительная волшба, но на
душе у меня стало тревожно.
- Все оттого, что я, по-твоему, поддаюсь искушению, - усмехнулся Сорок
четвертый.
- Я уверен, что так оно и есть. Ты, можно сказать, уже поддался
искушению и делаешь то, что маг запретил.
- Ерунда! Я подчиняюсь ему лишь тогда, когда сам захочу. А заклятиями
пользуюсь, чтобы позабавиться и досадить магу. Знаю все его фокусы, да и
такие, которые ему неведомы. Это мои собственные фокусы, я их купил, купил у
мастера поискуснее, чем Балтасар. Когда я показываю свои фокусы, маг
недоумевает: вроде бы сам повелел выполнить, внушил мне умение, а когда
повелел и что внушил - не помнит, а потому теряется в догадках и волнуется -
думает, что у него неладно с головой. Балтасар вынужден приписывать себе
все, что я делаю: ведь он с этого начал и теперь не может выйти из игры; я
же, показывая его фокусы и свои собственные, намерен создать ему славу, о
которой другие второсортные маги и астрологи не смеют и мечтать.
- Странная идея! Почему ты не создашь такую славу себе?
- Мне она не нужна. У нас дома не терпят суеты, для меня здесь все
суета сует.
- Где твой...
Он пресек мой вопрос. Я в глубине души мог только мечтать, чтоб мне
выпала на долю слава, которую Сорок четвертый так презирал. Но он не обратил
внимания на мою мечту, я вздохнул и распрощался с ней. К тому же мной
овладело беспокойство.
- Сорок четвертый, я наперед знаю - не создашь ты ему славу великого
мага, а на себя навлечешь страшную беду, - сказал я. - Ты не готов предстать
перед всевышним. Ты должен готовиться, Сорок четвертый, поверь мне. Дорог
каждый миг. Мне бы так хотелось, чтоб ты стал христианином, может,
попробуешь?
Сорок четвертый покачал головой.
- Я затоскую, - молвил он.
- Затоскуешь? Почему?
- Я окажусь в полном одиночестве.
Я подумал, что шутка неудачная, и сказал ему об этом прямо в глаза. Но
Сорок четвертый ответил, что это вовсе не шутка, когда-нибудь он вникнет в
суть дела и докажет, что прав, а сейчас у него есть забота поважнее.
- Прежде всего я должен еще выше поднять репутацию астролога, - пояснил
он безмятежно и добавил в своей добродушнейшей манере: - У тебя есть одна
черта, мне не свойственная, - страх. Ты боишься Катценъямера и его приятелей
и потому не решаешься побыть у меня, сколько тебе хочется или сколько мне
хочется. Но этому легко помочь. Я научу тебя превращаться в невидимку, когда
тебе вздумается, при помощи магического слова. Назови его мысленно,
произнести его ты не сможешь, это дано лишь мне. Прибегай к магическому
слову, когда захочешь исчезнуть или стать видимым снова.
Сорок четвертый молвил магическое слово и исчез. Я был так потрясен,
так благодарен ему, так счастлив, что с минуту не мог сообразить, где я, и
готов был на голове ходить от радости, потом увидел, что сижу у камина в
собственной комнате, но, хоть убей, не помнил, как там очутился.
Пока меня не сморил сон, я, как всякий другой мальчишка на моем месте,
только и делал, что исчезал и становился видимым вновь, получая от этого
огромное удовольствие. Я очень гордился собой, почитал себя выше любого
мальчишки на свете, что было очень глупо: ведь я не изобрел это искусство, а
получил его в дар, смог им воспользоваться, и в этом не было моей заслуги.
Такое же чувство превосходства появилось бы у каждого мальчишки, привали ему
такая удача. Впрочем, это не мои мысли, я позаимствовал их позднее из
вторых рук, откуда и берутся все мудрые мысли, если верить Сорок четвертому.
И вот я в последний раз стал невидимкой и, довольный, улегся спать, так и не
помолившись за приятеля,а ведь его жизнь была в опасности. Я об этом даже
не вспомнил. Читать дальше ...
Источник :
Твен Марк. Э 44, Таинственный незнакомец. - М.: Политиздат, 1989.
Составление, перевод с английского и комментарии Людмилы Биндеман
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 17 марта 2003 года.
«Таинственный незнакомец» (англ. «The Mysterious Stranger») — поздняя незаконченная повесть Марка Твена, впервые опубликована в 1916 году, после смерти автора, его секретарем и хранителем литературного наследия Альбертом Бигло Пейном. Текст, который опубликовал Пейн, изначально считался каноническим. Однако после его смерти новый хранитель Бернард Де Вото, занявший этот пост в 1938 году, обнародовал ещё два варианта повести
Источник : https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A2%D0%B0%D0%B8%D0%BD%D1%81%D1%82%D0%B2%D0%B5%D0%BD%D0%BD%D1%8B%D0%B9_%D0%BD%D0%B5%D0%B7%D0%BD%D0%B0%D0%BA%D0%BE%D0%BC%D0%B5%D1%86
