07:59 В предгорьях Кавказа. Игнатов Петр. 003 | |
*** ***
Мы сидели с Евгением в служебном кабинете. Он пригласил меня для консультации: речь шла о кандидатах, намеченных Женей для подпольной группы Главмаргарина. Группа набиралась главным образом для работы на комбинате, и кому же, как не Евгению, сроднившемуся с комбинатом и его коллективом, надлежало быть хозяином этого дела. Потом Женя попросил меня провести с этой группой «подпольный семинар». В этот день наша команда особого назначения вся до единого человека была услана из города. Мусьяченко занимался с нею специальным предметом: учил товарищей определять на глаз расстояние, пользуясь коробкой спичек либо суставом указательного пальца. Подпольщиков мы собрали в нашей казарме. У входа в казарму сидел дежурный в форме пожарной охраны противовоздушной обороны. Увидев Евгения, он поднялся и, приложив руку к головному убору, по-военному отрапортовал: — Товарищ начальник штаба противовоздушной обороны, на вверенном мне посту все в порядке. — Котров на месте? — спросил сын. — На месте, Евгений Петрович. Из травы, густо росшей под окнами, поднялся Котров. — Лежи, лежи, Ваня… К окнам никого не подпускай. А вы, товарищ, — обратился Евгений к дежурному, — всех направляйте через склад, там Янукевич их проверит. Мы вошли в большую комнату общежития. Вдоль стен разместилось около двух десятков кроватей, заправленных по-солдатски. Посреди комнаты стоял простой стол, а вокруг него на табуретках сидели руководители подпольных групп. Поздоровались. Разговоры прекратились, стало тихо. Сын сказал несколько вступительных слов. — Ну, папа, прошу. — Господа… — начал я. Собравшиеся удивленно переглядывались, недоуменно улыбаясь. — Да, господа! — продолжал я. — Гитлеровцы не будут называть вас «товарищи» или «граждане». Вы будете для них «русскими свиньями», если вы им не нужны, или «господами», если они заинтересованы в вашей помощи. Поэтому забудьте на время обращение «товарищ» и «гражданин». Храните эти слова в сердце, употребляйте же только одно обращение и к оккупанту, и друг к другу — «господин»… Я говорил довольно долго. Вначале речь шла об основных законах подпольной мимикрии. Я повторял, в сущности, то же, о чем беседовали мы с Евгением. — Внешность подпольщика должна быть серой, обычной, не бьющей в глаза, — говорил я. — Все максимально просто и ординарно. Обыватель, глуповатый, послушный начальству, пугливый — вот идеал внешности рядового подпольщика. Тем, кто обладает искусством перевоплощения, придется, быть может, совершенно изменить свой облик. Это трудно: надо вжиться в новую роль, забыть, кем был вчера, и каждое мгновение помнить, что ты родился вторично, в совершенно ином, еще недавно чуждом тебе обличье. Каждый подпольщик — и тот, кто сохранил свое лицо, и тот, кто принял новый облик, — обязан всегда быть начеку. Даже когда он остается один в своей комнате: и у стен есть глаза и уши. Даже во сне: любое неосторожно вырвавшееся слово может привести к провалу. Следите не только за своим лицом, но и за голосом, руками, жестами, походкой. Никакой экспансивности. Особенно, когда вы чувствуете, что вас провоцируют, или когда присутствуете при казни или издевательствах над своими друзьями. Сожмите сердце в кулак — ни жеста, ни взгляда, которые могли бы вас выдать. Равнодушие, безразличие — вот лучший щит, которым вы можете оградиться от подозрений. Но в то же время всегда и во всем соблюдайте чувство меры: во внешности, в поведении, в суждениях, в конспирации. Всякий «наигрыш», как говорят актеры, всякий перегиб в ту или другую сторону одинаково может стать роковым… Словом, я говорил об азбуке подполья и приводил ряд примеров из своей нелегальной жизни в Питере. Потом речь зашла об организации, о технике работы: о явках, паролях, шифрах, явочных квартирах. — Подпольщиков мы разобьем на группы. Только руководители групп будут знать друг друга. Рядовому же подпольщику будут известны лишь немногие его товарищи, работающие рядом с ним. Это не проявление недоверия со стороны руководства. Это непреложный закон подполья… Отправляясь на явочную квартиру, вы не всегда получите ее прямой адрес. Вам дадут промежуточную явку — одну, две, может быть, даже три. Ключом вам послужит условная фраза, какая-нибудь деталь костюма или безобидная вещица, которую вы должны передать при явке… Ну, вот хотя бы… — я не успел подобрать подходящего примера, как Евгений высыпал на стол из бумажного фунтика горсточку маленьких обойных гвоздей с широкой шляпкой. — Ну, что же, хотя бы и этот гвоздь, если явка будет на рынке, в скобяной лавке, в обойной мастерской… Мы еще долго сидели, обсуждая детали, советуясь, споря. На рассвете следующего дня я узнал: ночью на комбинате произошла авария. Среди пострадавших были парторг маслоэкстракционного завода инженер Лысенко и инженер Котров — их отправили в 3-ю городскую больницу. Директор бондарного завода Шлыков, будущий руководитель подпольной группы на комбинате, спасся чудом: за несколько минут до аварии он ушел из цеха… Следствие ничего не установило. Предполагалась диверсия, но виновные обнаружены не были.
Помню, был жаркий день. Я несколько часов бегал по городу: надо было проверить, как идет заготовка для партизанского отряда валенок, телогреек, перчаток, рюкзаков; раздобыть шагомеры, бинокли, компасы. Как нарочно, все в этот день не клеилось: в биноклях мне отказали, полушубки не были готовы, валенки оказались скверно подшитыми… Волей-неволей пришлось снова побеспокоить Марка Апкаровича. От него я узнал неприятную новость: в эту ночь на комбинате был арестован техник Свиридов по обвинению в шпионаже. Я знал Свиридова. Несколько раз при мне он заходил к Евгению. Однажды даже ужинал с нами. Худой, щупленький юноша был робок, застенчив, неразговорчив. Евгений относился к нему хорошо, считал Свиридова неплохим конструктором. Мы с сыном вспоминали о нем совсем недавно, когда сколачивали отряд, но сразу же решили не обсуждать его кандидатуру, потому что он казался нам слишком уж слабеньким и хилым. И вдруг: Свиридов — немецкий шпион!.. Вначале я не хотел этому верить. Но Марк Апкарович сказал мне, что арестованный на первом же допросе сознался. Да ему и трудно было упорствовать: документы, найденные при обыске, были слишком красноречивы. К тому же из допроса выяснилось, что со Свиридовым по шпионской деятельности был связан еще один работник комбината — техник Шустенко! Но он успел скрыться, и сейчас его разыскивают. Я шел домой, и Свиридов не выходил у меня из головы. Я никак не мог простить себе, старому подпольщику, своей близорукости. Кто знает, может быть, мы с Евгением проморгали еще кого-нибудь и в нашем отряде или, еще хуже, среди будущих подпольщиков окажется такой же Свиридов? И я снова и снова перебирал в памяти всех товарищей по отряду и будущему подполью. В прихожей встретила жена. — У тебя гость, — шепотом сказала Елена Ивановна. — Какой-то Тимошенко, Петр Тихонович… или Трофимович, не разобрала. Сидит уже добрый час. Ты знаешь его? Нет? И я тоже. А он, судя по разговорам, прекрасно знает и тебя, и меня, и Женю… Будь осторожен с ним, — и Елена Ивановна показала глазами на дверь. — Не нравится мне этот старичок. Странный он какой-то… Я вошел в кабинет. Навстречу медленно поднялся с кресла старик. Он был в сером поношенном костюме. В руках — палка. Движения медленные, расслабленные, старческие. Седые волосы падали на лоб. На вид старику было за шестьдесят. — Чем могу служить? Гость отрекомендовался, но, очевидно, заметив, что его имя ничего не говорит, снова устало опустился в кресло и, улыбнувшись, спросил: — Неужели вы меня не узнаете, Петр Карпович? Голос был глухой, низкий, совершенно незнакомый. Я внимательно вгляделся в его лицо и только тогда узнал в нем Ивана Семеновича Петрова, молодого талантливого инженера, друга Евгения, вовлеченного тем в группу подпольщиков. Я был восхищен перевоплощением. Мы договорились с Иваном Семеновичем, что в случае занятия Краснодара немцами он выдаст себя за инженера, недавно приехавшего из Казани к своим краснодарским родственникам. Он скажет, что родственники эвакуировались до его приезда и он остался в городе один, без знакомых. Глава IV Положение на фронте оставалось тревожным. Гитлеровцы продолжали наступать. Артиллерийская часть, стоявшая на комбинате, ушла на фронт. Евгений вскоре получил от ее командира «фронтовой привет» — он прислал ему в подарок снайперскую винтовку. Надо было видеть в этот момент Ермизина. Он поднял винтовку над головой и грудным своим, мощным, как орган, голосом провозгласил: — Теперь будет дело! Теперь, Евгений Петрович, отпустите мне часы для занятий, и я ручаюсь: команда особого назначения будет стрелять не хуже, чем стреляли у нас в школе «Выстрел». Всех сделаю снайперами. «Все», разумеется, снайперами быть не могли — мы отобрали лучших стрелков, и Ермизин принялся обучать их. Маленький, коренастый, флегматичный на вид, он был артистом своего дела — умел создавать стрелков по образу и подобию своему. Чем больше увлекался в работе Ермизин, тем спокойней, сосредоточенней становилось его лицо. Однажды, пристально глядя своими серыми глазами на Женю, он сказал: — Вы допускаете, Евгений Петрович, большую ошибку в своей жизни. — Какую же? — улыбаясь, спросил Женя. — Зачем быть инженером-конструктором, когда самою природою назначено вам быть снайпером? Ермизина я вспоминаю с большой благодарностью: его стараниями мы не знали в отряде недостатка в снайперах, даже Надя Коротова хаживала на операции со снайперской винтовкой. Появились у нас и автоматы — русские и немецкие. Стрелять из них училась поголовно вся команда. Ермизин научил и разбирать и собирать их. Он же первый показал нам, насколько русское оружие лучше немецкого: в наших автоматах больше патронов, наша винтовка дальнобойней. Все, включая и медсестер, умели к этому времени стрелять из ручного и станкового пулеметов, знали даже, как произвести выстрел из миномета и пушки. Женщины почему-то с особым увлечением изучали пулемет и готовы были совсем не уходить с полигона. Но огнестрельного оружия для всей команды пока не хватало. И здесь мне пришла счастливая мысль, которой, помню, я поделился с Евгением, среди ночи разбудив его. К гладкоствольным ружьям комбинатовской охраны (тип берданки) я предложил сделать патроны «джиганы». Когда они были готовы, опробовал их наш «артист» Ермизин. Они пробивали с двухсотметрового расстояния полуторадюймовую сырую доску. Ермизин похлопал доску, как хлопают человека по плечу, и сказал: — Хорошо! — А это обозначало, что «джиганы» бьют отлично. Я вспоминаю сейчас о тех днях и диву даюсь: какие огромные душевные силы появились у советских людей, когда смертельная опасность нависла над нашей Родиной! Двадцать часов в сутки работали Женя и его ближайшие друзья. Это был наш будущий комсостав. Мы изучали военную литературу и тщательно штудировали литературу о партизанских войнах прежних лет. Кроме того, я пересмотрел множество охотничьих и спортивных книг, журналов, справочников и сделал из них ряд выписок. Наш комсостав еще в Краснодаре выработал тактику нападения на врага, — я буду говорить о ней дальше, иллюстрируя ее примерами наших операций, — она и тактика отхода принесли нам самые благотворные результаты: убитых и раненых в нашем отряде было очень немного в сравнении с потерями действовавших рядом с нами партизан. Наконец, особо проходили занятия с группой дальней разведки. Чему только мы не учились здесь! Компас стал для нас вещью столь же несложной, как и карманные часы. Знали названия добрых двух сотен звезд и созвездий и знали также, в какую пору ночи они появляются на небосводе и когда исчезают. Научились по коре дерева определять, сидел ли под ним облокотясь человек; чуть загнутые тыльной стороной листья кустарника были нам что записка: «Внимание, здесь недавно кто-то проходил». Но Петр Петрович Мусьяченко, который вел «лесной семинар» с группой дальней разведки, великолепно учитывал, что не только мы будем выслеживать врага, но и враг нас. В тылу у немцев на каждого партизана придется по нескольку сотен врагов, потому и следы свои мы учились скрывать с особой тщательностью. Однажды Мусьяченко предупредил нас о том, что ночью будем проходить «новую дисциплину». Я задержался в своем институте и несколько запоздал к началу занятий. Вхожу, как обычно, в штаб противовоздушной обороны. За столом, на котором знакома уже каждая царапина и все чернильные следы, сидят, как всегда, товарищи. Я знаю их, как своих сыновей, — каждую родинку у каждого, и какой глаз косит у Литвинова, и как сосредоточенно сдвигает Ветлугин брови перед тем, как «отколоть» очередную шутку. И вот этот самый Ветлугин, Геронтий Николаевич, смотрит на меня сосредоточенно и, вместо того чтобы сказать «здравствуйте», отвратительно квакает: — Ква-а-а! Ква-а-а-а! «Не остроумно!» — думаю я, но, разумеется, не обижаюсь, сажусь спокойно на свое обычное место. Мусьяченко кивает мне головой, потом переводит взгляд на Ветлугина и… тоже квакает. Квакает, как лягушка, которая чувствует себя центром вселенной, — упоенно, самозабвенно. «Это и есть «новая дисциплина», — понимаю я и стараюсь подавить невольную улыбку. — Петр Карпович, попрошу вас, — сказал Мусьяченко. Что ж, были и мы подростками и пробовали дразнить лягушек: стараясь не встретиться взглядом с сыном, я заквакал. — Нет, Петр Карпович, нет! — машет руками Мусьяченко. — По такой лягушке немец из автомата палить будет. Надо выше, протяжнее: «ква-а-а». Но, помните, товарищи: так квакает лягушка только по вечерам, накануне теплого и солнечного дня. По утрам же они квакают резче и отрывисто: «ква», «ква»… Потом мы учились подражать стрекоту сойки, треску цикад, кабаньему хрюканью — лесным и степным звукам, которые должны были служить нам в будущем боевыми сигналами. Все тот же Петр Петрович рассказывал о кабаньих тропах, которые помогут нам разыскивать в горах питьевую воду, а следы копытец на этих тропах подскажут, есть ли вблизи люди или нет их, свежий след — еще сегодня здесь ходил зверь.
Весной вернулась с фронта Мария Янукевич. Стала она совсем худенькой. На маленьком подвижном лице ее глаза казались теперь огромными, и были в этих глазах и ненависть и большая, хорошая для бойца строгость. Встретили мы ее радостно вдвойне: хорошо было, что вернулся к нам наш товарищ, радостно было и за Виктора, ее мужа. Вечером в казарме Мария скупо рассказала, почему она отпущена из армии. Бой шел в Крыму. Ночью Мария делала перевязку матросу на переднем крае. В такой работе некогда оглядываться по сторонам. Неожиданно матрос рванулся, стал на ноги, заслоняя собой Марию, и, крича что-то, чего нельзя было понять в грохоте боя, швырнул гранату. Только здесь, падая, Мария заметила, что враги окружают ее и раненого. Отбиваясь гранатами, то падая, то поднимаясь, они отползли к самому берегу. Дальше отступать было некуда. Да и моряк потерял уже последние силы. Мария оттащила его за огромные камни. Они лежали за камнями и слушали, как хозяйничают на месте затихшего боя немцы. — Ну? — сквозь зубы заговорил моряк. — Или ты думаешь, что эта ночь по твоему заказу будет тянуться тысячу и один час? — Скоро начнет светать, — преодолевая непонятную ей самой слабость, сказала Мария. — Какого же черта лысого ты сидишь здесь со мною? Гранат больше нет, взорвать себя нечем. Тащи… «Куда его тащить? В море?» — подумала Мария, и вдруг к ней вернулись спокойствие и самообладание. Она поняла, что находится на берегу пролива. По ту сторону его, в семи километрах, родной кубанский берег. Долго ползла, ободрала колени и ладони, пока нашла две подходящие доски. Приволокла их к раненому. Сняла с него и с себя ременные пояса. Связала доски, спустила их в воду, стала стаскивать на них раненого. — Плавать умеешь? — спросил он. — Больно ты у меня мала: недомерок… — Одной рукой будешь держаться за плот, — ответила Мария, — другой — держать меня за шиворот. — «Плот»? — скрипя зубами от боли, передразнил моряк. — Скажи еще — крейсер. Вода была ледяная, волна била в глаза, от холода свело Марии челюсти. — Показывай, куда плыть. Где восток? — Так держать. На зюйд-вест, барышня. — Ругаться потом будем, если доплывем, — сказала Мария. Моряк тряхнул ее за шиворот: — Ты у меня доплывешь! Я тебе такие слова скажу, что у тебя отпадет охота тонуть… Сколько она плыла и как плыла, Мария не помнила. Временами сознание ее туманилось, коченели ноги, усталость была такою, что уже не хотелось преодолевать ее. Очнулась Мария на носилках. — Водку не жалей. В рот ей, в рот, — гудел где-то сбоку знакомый голос. — В нее лей, а не в меня. Откуда только в таком птенчике сила взялась?.. У меня уже и согревательных слов не хватало, а она плывет и плывет… Через день после своего возвращения Мария приступила к обычной работе на комбинате — она была телефонисткой: дежурила днем на телефонной станции, ночью же проходила подготовку в нашей команде особого назначения. В то время мы с Евгением и Мусьяченко — он был назначен горкомом партии моим заместителем по командованию отрядом — постановили: каждый из будущих партизан обязан пройти переподготовку по своей прямой военной специальности. Всем нашим медсестрам было предложено посещать курсы Российского общества Красного Креста первой и второй ступени. Мария об этом и слышать не хотела. Во-первых, она военфельдшер, а это побольше, чем просто медсестра; во-вторых, она видеть не может марлю и вату; в-третьих, у нее штамп в воинском билете… Я смотрел на нее и думал: пожалуй, тому моряку, которого она спасла, тоже есть о чем порассказать: Мария, вероятно, на его «согревающие» слова находила соответствующие ответы… Евгений же дал ей выговориться и, мягко улыбаясь, сказал: — Хорошо, ты не пойдешь на курсы Красного Креста. Только прошу тебя — придумай, как объяснить Наде Коротовой тот факт, что для тебя сделано исключение. Боюсь, что Надя и другие сестры могут обидеться… Мария вспыхнула. Надю она нежно любила. Евгению ответила, сверкая глазищами: — Всегда ты умеешь добиваться своего. Хорошо. Пойду на курсы! Да, Евгений умел добиться того, чего хотел. И именно поэтому и оказалась маленькая группка в пятьдесят восемь человек в тылу врага такой боевой единицей, с которой врагу поневоле пришлось считаться. …Немцы рвались к Ростову. Мы собирались в штабе противовоздушной обороны чуть не каждую ночь и проверяли свою подготовленность: все ли сделано? И все же мы допустили ошибку, которая так и осталась неисправленной: забыли о дантисте. В горах в слякоть и непогоду некоторые из нас ходили в бои и в разведки с мучительной зубной болью. Елена Ивановна с помощью Янукевич и Коротовой подобрала богатый инструментарий и сделала большой запас медикаментов и перевязочного материала, будто предчувствовала, что ей придется обслуживать не только свой отряд, но и всех соседей-партизан, да еще и станицы… Самая же большая работа и забота в эти последние перед нашим уходом недели пала на мои и на Мусьяченковы плечи. Он был моим заместителем по снабжению. Какая ответственность — взяться заготовить провиант, одежду, оружие, инструменты и боеприпасы для пятидесяти восьми человек на неизвестный, но, разумеется, немалый срок! Скажу откровенно: мы не справились бы с этой задачей, если бы не самая горячая, прямо-таки сердечная помощь партийного руководства. Многое сделали для нас Марк Апкарович и секретарь горкома по кадрам Кузьмина. Она раздобыла где-то для отряда двенадцать казачьих седел и большое количество кожи для сапог. Но кто проявил о нас буквально кровную заботу, так это Головинская, первый секретарь комитета партии Сталинского района. Небольшого роста и далеко не мощного сложения женщина, она ни на минуту не покидала своего поста в последние дни перед вступлением оккупантов в Краснодар. Черные тени лежали на ее тонком, измученном заботами лице. Временами она от усталости теряла голос, тогда торопливо глотала воду из стакана и так же сосредоточенно продолжала выслушивать мои бесконечные просьбы. Ни разу я не видел и не слышал, чтобы она вздохнула или хотя бы слегка повысила голос… У нее были дети, младший только-только начал ходить. Головинская лишь в последний вечер, за десять — двенадцать часов до прихода врага, отправила детей из Краснодара. Сама же ушла из города пешком, присоединившись вместе с Поповым к последней из отходивших с боем частей армии. Головинскую мы вспоминали в отряде постоянно: в очень большой мере своими боевыми успехами мы были обязаны ей — ее энергией было добыто многое из наших припасов, и мы не расходовали сил и времени на то, чтобы думать о хлебе насущном. Припасы… Перечислить их нет возможности. Понятно, были у нас и всевозможные жиры, и консервы, и крупы, и мука, и даже небольшие бочонки с паюсной икрой: Краснодар ее припас впрок для раненых, когда же госпитали из города эвакуировались, Попов приказал передать ее нам. Везли мы с собою и фруктовые соки, концентраты, витамины — Елена Ивановна боялась, что в условиях, какие нас ждали, в отряде может вспыхнуть цинга. И она действительно докучала впоследствии Елене Ивановне: болели ею партизаны соседних с нашим отрядов. Но мало предусмотреть только нужды отряда, мы должны были подумать и о нуждах населения станиц, близких от нашей стоянки. Деньги с приходом врага потеряют свою ценность. Чем будем мы расплачиваться, скажем, за фураж с окрестным казачеством, какою валютой? Мы брали с собою мыло, керосин, смазку, гвозди… А вот основное в походной жизни забыли — табак… Евгений, Мусьяченко, Янукевич, Ветлугин и я не курили: проклятый табак — с каким трудом мы добывали его впоследствии! — выскочил из нашей памяти. Одно дело раздобыть припасы, другое — сохранять их долгое время. Как уберечь от сырости тол, сахар, соль?.. Складов в горах нам никто не построил — нужно было позаботиться о соответствующей упаковке. Однако сырость — это не самое страшное: как спрятать наши ценности от гитлеровцев? Попов уже указал мне точное место назначения отряда — «отметка 521». И вот пятеро из нас поехали к месту нашей будущей стоянки и тщательно выискивали тайники для баз. Лишиться в тылу у врага боеприпасов и еды означало бы подвергнуть мучительной гибели весь отряд. Поэтому места для наших баз выбирали люди, за которых я мог жизнью своею поручиться: ни под какими пытками они не откроют врагу, где спрятаны наши запасы. Евгений, Ветлугин, Мусьяченко, Геня и я ночами копали ямы, укладывали в них грузы, закидывали их сверху землей, утаптывали, выкладывали дерном, в некоторых случаях даже сажали сверху колючие кусты шиповника, терна. «Универмагами» не зря назвал Ветлугин наши базы. Каждую из них мы снарядили с таким расчетом, что если бы немцы захватили три четверти наших баз и оставили нам только одну их четверть, то мы могли бы продержаться довольно долго: в каждой было все необходимое для партизана. Гитлеровцы все же открыли один из наших тайников, но не успели вывезти: мы отбили… Что навело их на след, до сих пор я не знаю. Наши минеры неустанно рвали мосты, портили дороги, подвоз провианта в немецкие гарнизоны прекратился, и немцы, ограбив предгорные станицы, кинулись искать «партизанские клады».
И вот совершилось то, во что никто из нас до последней минуты не хотел верить: двадцать седьмого июля радио сообщило, что нашими войсками оставлены Новочеркасск и Ростов-на-Дону. Фашисты вырвались на просторы Кубани… Наш партизанский отряд был в полной боевой готовности. Но еще и в первых числах августа ни один человек из рядового состава отряда не знал, что он через несколько дней будет партизаном. Не знали и тогда, когда получили у себя на работе мобилизационные листки, в которых значилось, что такой-то (имя и фамилия) направляется в Новороссийск в такую-то армейскую часть. Эти мобилизационные листки были написаны писарем горвоенкомата под мою диктовку. Всем семьям наших партизан были выданы для получения пособий (а больше — для конспирации отряда) справки о том, что они являются семьями мобилизованных. Но помимо этих справок я запасся целым ворохом документов, которые до выхода из города никому на руки не давал и не показывал. Это были удостоверения личности для нашего пребывания в тылу. Там я числился начальником геолого-изыскательского отряда, работающего на прокладке трассы для строительства горного лесозавода. Евгений — главным инженером, Мусьяченко — коммерческим директором строительства и т. д., по рангам и по чинам. Как они нам впоследствии пригодились!..
Шли последние дни. Мы не спали, ни я, ни Евгений, суток трое. На нас посыпались неожиданно личные беды: так и не было ни строчки, ни весточки от Валентина с самого его отъезда в Крым. Жив ли он, отчаянная голова? Вот уйдем мы не сегодня-завтра в предгорья — там уж писем ждать не придется… Заболела Мура, жена Евгения. Она находилась в таком тяжелом состоянии, что не могло быть и речи об ее уходе с отрядом. С чувством горечи, таясь, мы ночью вынесли ее и спящую дочь из их родного дома, посадили в крытую машину и повезли на другой конец города. Здесь у дальних родственников Мура с девочкой должны были оставаться до нашего возвращения, до победы. На Евгении лица не было, когда он, прижав в последний раз к груди спящего ребенка, выбежал из дома… И наконец, — вот уж чего я не мог ожидать! — сдала Елена Ивановна. Еще накануне она бегала по городу, что-то раздобывала для своих раненых, принимала самое горячее участие в эвакуации госпиталя, в котором работала. Госпиталь уехал — и из нее будто душу вынули. Никогда раньше я не видал такого горя в ее глазах. — Что с тобою? — допытывался я. Она мужественно улыбалась и качала головой: — Ничего… Много позже, уже в горах, Елена Ивановна открылась мне и Евгению: в день отъезда госпиталя она разговорилась с одним из раненых. Он сказал: «Доктор, ваша фамилия — Игнатова. А у меня в Крыму был командир, ваш однофамилец — Валентин Игнатов. Как раз меня и ранило осколком той мины, которою убило его…» У Елены Ивановны хватило мужества и душевных сил всю тяжесть горя взвалить на себя одну. Она боялась, что весть о гибели Валентина помешает нам с Евгением вывести партизанский отряд из города в полном порядке…
…В ночь на восьмое августа, за сутки до нашего выступления, меня вызвал первый секретарь горкома партии товарищ Санин. Это был большой, широкий в кости человек. Спокойствие, которым от него веяло всегда, в эту ночь было особенно осязаемым. Рядом с Саниным стоял невзрачного вида товарищ, не сводивший с меня пристального взгляда. — Вы разве не знакомы? — удивился Санин и, усмехнувшись с обычным добродушием, сказал шутливо: — Начинайте-ка, товарищи, сразу сговариваться о делах своего партизанского отряда. Один из вас — командир, второй — комиссар. Язык у коммунистов общий и цель одна — победить врага. Думаю, сговоритесь. Беседнов, — будущий комиссар для конспирации назвался Голубевым, — мне по первому виду понравился. Он оказался коренным кубанцем, был сухопар и, видимо, вынослив, молод — не больше тридцати лет, лицо энергичное и подвижное, упорный и настойчивый взгляд. Было у него и еще одно решающее для политработника качество: он прекрасно знал почти всех партизан нашего отряда, да и они его знали как третьего секретаря Сталинского райкома партии по кадрам. К тому же и сам Беседнов в прежнее время работал на Главмаргарине техником. Все говорило за него, но… мы с Евгением давно привыкли считать комиссаром отряда Ветлугина. Да и отряд уже с ним сжился, сработался. Наконец, мы прошли крепкую боевую подготовку, которой может и не быть у нашего комиссара… Догадавшись, должно быть, о моих сомнениях, Беседнов сказал: — До войны я служил в армии, был комиссаром части. Как командир запаса проходил переподготовку. Но поговорить нам так и не пришлось: в кабинет Санина вошли товарищи, вызванные на тот же час, что и я. Все они оказались командирами и комиссарами вступающих в ближайшие дни в действие отрядов. Среди них были: Сиделев — командир кировчан, Байдиков — командир Красногвардейского отряда. Командир же Баштовой так и не пришел. Это было не совещание, не разработка каких-либо планов совместных действий — нет! Секретарь горкома партии созвал нас, чтобы мы в его присутствии сказали друг другу: идем на смертное дело и здесь, перед партией, обещаем не оставлять один другого в беде. Уже слышались отдаленные звуки канонады, будто за окнами выбивал кто-то большие горкомовские ковры. Санин кивнул, усмехаясь, на окно: — Торопится! А все равно опоздал: все ценное, все предприятия мы либо вывезли, либо взорвем завтра! Меня поразило его глубокое спокойствие. Я подумал: вот человек, который ни минуты не сомневается в нашей победе. И, как бы подтверждая мою мысль, Санин обвел нас всех пристальным взглядом: — На сегодня все, товарищи. Встретимся здесь в следующий раз, поговорим, как будем восстанавливать свой город. Он обнял каждого из нас, мою руку задержал несколько дольше. — А тебе особый наказ: береги людей. Если придется кем-нибудь жертвовать, то только тогда, когда эта жертва будет неизбежной. У тебя люди особые — золотой наш фонд… *** *** *** Источник : http://royallib.ru/author/ignatov_petr.html *** В предгорьях Кавказа. Игнатов Петр. 001 В предгорьях Кавказа. Игнатов Петр. 002 В предгорьях Кавказа. Игнатов Петр. 003 В предгорьях Кавказа. Игнатов Петр. 004 В предгорьях Кавказа. Игнатов Петр. 005 В предгорьях Кавказа. Игнатов Петр. 006 В предгорьях Кавказа. Игнатов Петр. 007 В предгорьях Кавказа. Игнатов Петр. 008 В предгорьях Кавказа. Игнатов Петр. 009 В предгорьях Кавказа. Игнатов Петр. 010 В предгорьях Кавказа. Игнатов Петр. 011 В предгорьях Кавказа. Игнатов Петр. 012 В предгорьях Кавказа. Игнатов Петр. 013 В предгорьях Кавказа. Игнатов Петр. 014 В предгорьях Кавказа. Игнатов Петр. 015 В предгорьях Кавказа. Игнатов Петр. 016 В предгорьях Кавказа. Игнатов Петр. 017 В предгорьях Кавказа. Игнатов Петр. 018 В предгорьях Кавказа. Игнатов Петр. 019 *** *** *** *** ПОДЕЛИТЬСЯ
***
*** *** *** *** Подполье Краснодара. Игнатов Пётр
Глава I Передовые немецкие части подошли к Краснодару утром девятого августа 1942 года со стороны кожевенного завода. В городе громыхали взрывы: подрывники партизанского отряда выводили из строя комбинат Главмаргарин, завод Седина, нефтеперегонный завод, электрическую станцию. Каждый взрыв болью отдавался в сердце… ... Читать дальше » *** ***
*** *** *** *** *** *** 11 мая 2010 АудиокнигиНовость 2Семашхо*** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |