О. Генри ДАРЫ ВОЛХВОВ Один доллар восемьдесят семь центов. Это было все. Из них шестьдесят центов монетками по одному центу. За каждую из этих монеток пришлось торговаться с бакалейщиком, зеленщиком, мясником так, что даже уши горели от безмолвного неодобрения, которое вызывала подобная бережливость. Делла пересчитала три раза. Один доллар восемьдесят семь центов. А завтра Рождество.
Единственное, что тут можно было сделать, это хлопнуться на старенькую кушетку и зареветь. Именно так Делла и поступила. Откуда напрашивается философский вывод, что жизнь состоит из слез, вздохов и улыбок, причем вздохи преобладают.
Пока хозяйка дома проходит все эти стадии, оглядим самый дом. Меблированная квартирка за восемь долларов в неделю. В обстановке не то чтобы вопиющая нищета, но скорее красноречиво молчащая бедность. Внизу, на парадной двери, ящик для писем, в щель которого не протиснулось бы ни одно письмо, и кнопка электрического звонка, из которой ни одному смертному не удалось бы выдавить ни звука. К сему присовокуплялась карточка с надписью «М-р Джеймс Диллингем Юнг». «Диллингем» развернулось во всю длину в недавний период благосостояния, когда обладатель указанного имени получал тридцать долларов в неделю. Теперь, после того как этот доход понизился до двадцати долларов, буквы в слове «Диллингем» потускнели, словно не на шутку задумавшись: а не сократиться ли им в скромное и непритязательное «Д»? Но когда мистер Джеймс Диллингем Юнг приходил домой и поднимался к себе на верхний этаж, его неизменно встречал возглас: «Джим!» и нежные объятия миссис Джеймс Диллингем Юнг, уже представленной вам под именем Деллы. А это, право же, очень мило.
Делла кончила плакать и прошлась пуховкой по щекам. Она теперь стояла у окна и уныло глядела на серую кошку, прогуливавшуюся по серому забору вдоль серого двора. Завтра Рождество, а у нее только один доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму! Долгие месяцы она выгадывала буквально каждый цент, и вот все, чего она достигла. На двадцать долларов в неделю далеко не уедешь. Расходы оказались больше, чем она рассчитывала. С расходами всегда так бывает. Только доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму! Ее Джиму! Сколько радостных часов она провела, придумывая, что бы такое ему подарить к Рождеству. Что-нибудь совсем особенное, редкостное, драгоценное, что-нибудь, хоть чуть-чуть достойное высокой чести принадлежать Джиму.
В простенке между окнами стояло трюмо. Вам никогда не приходилось смотреться в трюмо восьмидолларовой меблированной квартиры? Очень худой и очень подвижной человек может, наблюдая последовательную смену отражений в его узких створках, составить себе довольно точное представление о собственной внешности. Делле, которая была хрупкого сложения, удалось овладеть этим искусством.
Она вдруг отскочила от окна и бросилась к зеркалу. Глаза ее сверкали, но с лица за двадцать секунд сбежали краски. Быстрым движением она вытащила шпильки и распустила волосы.
Надо вам сказать, что у четы Джеймс Диллингем Юнг было два сокровища, составлявших предмет их гордости. Одно — золотые часы Джима, принадлежавшие его отцу и деду, другое — волосы Деллы. Если бы царица Савская проживала в доме напротив, Делла, помыв голову, непременно просушивала бы у окна распущенные волосы — специально для того, чтобы заставить померкнуть все наряды и украшения ее величества. Если бы царь Соломон служил в том же доме швейцаром и хранил в подвале все свои богатства, Джим, проходя мимо, всякий раз доставал бы часы из кармана — специально для того, чтобы увидеть, как он рвет на себе бороду от зависти.
И вот прекрасные волосы Деллы рассыпались, блестя и переливаясь, точно струи каштанового водопада. Они спускались ниже колеи и плащом окутывали почти всю ее фигуру. Но она тотчас же, нервничая и торопясь, принялась снова подбирать их. Потом, словно заколебавшись, с минуту стояла неподвижно, и две или три слезинки упали на ветхий красный ковер.
Старенький коричневый жакет на плечи, старенькую коричневую шляпку на голову — и, взметнув юбками, сверкнув невысохшими блестками в глазах, она уже мчалась вниз, на улицу.
Вывеска, у которой она остановилась, гласила: «M-me Sophronie. Всевозможные изделия из волос». Делла взбежала на второй этаж и остановилась, с трудом переводя дух.
— Не купите ли вы мои волосы? — спросила она у мадам.
— Я покупаю волосы, — ответила мадам. — Снимите шляпу, надо посмотреть товар.
Снова заструился каштановый водопад.
— Двадцать долларов, — сказала мадам, привычно взвешивая на руке густую массу.
— Давайте скорее, — сказала Делла.
Следующие два часа пролетели на розовых крыльях — прошу прощенья за избитую метафору. Делла рыскала по магазинам в поисках подарка для Джима.
Наконец она нашла. Без сомнения, это было создано для Джима, и только для него. Ничего подобного не нашлось в других магазинах, а уж она все в них перевернула вверх дном. Это была платиновая цепочка для карманных часов, простого и строгого рисунка, пленявшая истинными своими качествами, а не показным блеском, — такими и должны быть все хорошие вещи. Ее, пожалуй, даже можно было признать достойной часов. Как только Делла увидела ее, она поняла, что цепочка должна принадлежать Джиму. Она была такая же, как сам Джим. Скромность и достоинство — эти качества отличали обоих. Двадцать один доллар пришлось уплатить в кассу, и Делла поспешила домой с восемьюдесятью семью центами в кармане. При такой цепочке Джиму в любом обществе не зазорно будет поинтересоваться, который час. Как ни великолепны были его часы, а смотрел он на них часто украдкой, потому что они висели на дрянном кожаном ремешке.
Дома оживление Деллы поулеглось и уступило место предусмотрительности и расчету. Она достала щипцы для завивки, зажгла газ и принялась исправлять разрушения, причиненные великодушием в сочетании с любовью. А это всегда тягчайший труд, друзья мои, исполинский труд.
Не прошло и сорока минут, как ее голова покрылась крутыми мелкими локончиками, которые сделали ее удивительно похожей на мальчишку, удравшего с уроков. Она посмотрела на себя в зеркало долгим, внимательным и критическим взглядом.
«Ну, — сказала она себе, — если Джим не убьет меня сразу, как только взглянет, он решит, что я похожа на хористку с Кони-Айленда. Но что же мне было делать, ах, что же мне было делать, раз у меня был только доллар и восемьдесят семь центов!»
В семь часов кофе был сварен, и раскаленная сковорода стояла на газовой плите, дожидаясь бараньих котлеток.
Джим никогда не запаздывал. Делла зажала платиновую цепочку в руке и уселась на краешек стола поближе к входной двери. Вскоре она услышала его шаги внизу на лестнице и на мгновение побледнела. У нее была привычка обращаться к богу с коротенькими молитвами по поводу всяких житейских мелочей, и она торопливо зашептала:
— Господи, сделай так, чтобы я ему не разонравилась!
Дверь отворилась, Джим вошел и закрыл ее за собой. У него было худое, озабоченное лицо. Нелегкое дело в двадцать два года быть обремененным семьей! Ему уже давно нужно было новое пальто, и руки мерзли без перчаток.
Джим неподвижно замер у дверей, точно сеттер, учуявший перепела. Его глаза остановились на Делле с выражением, которого она не могла понять, и ей стало страшно. Это не был ни гнев, ни удивление, ни упрек, ни ужас — ни одно из тех чувств, которых можно было бы ожидать. Он просто смотрел на нее, не отрывая взгляда, и лицо его не меняло своего странного выражения.
Делла соскочила со стола и бросилась к нему.
— Джим, милый, — закричала она, — не смотри на меня так! Я остригла волосы и продала их, потому что я не пережила бы, если б мне нечего было подарить тебе к Рождеству. Они опять отрастут. Ты ведь не сердишься, правда? Я не могла иначе. У меня очень быстро растут волосы. Ну, поздравь меня с Рождеством, Джим, и давай радоваться празднику. Если б ты знал, какой я тебе подарок приготовила, какой замечательный, чудесный подарок!
— Ты остригла волосы? — спросил Джим с напряжением, как будто, несмотря на усиленную работу мозга, он все еще не мог осознать этот факт.
— Да, остригла и продала, — сказала Делла. — Но ведь ты меня все равно будешь любить? Я ведь все та же, хоть и с короткими волосами.
Джим недоуменно оглядел комнату.
— Так, значит, твоих кос уже нет? — спросил он с бессмысленной настойчивостью.
— Не ищи, ты их не найдешь, — сказала Делла. — Я же тебе говорю: я их продала — остригла и продала. Сегодня сочельник, Джим. Будь со мной поласковее, потому что я это сделала для тебя. Может быть, волосы на моей голове и можно пересчитать, — продолжала она, и ее нежный голос вдруг зазвучал серьезно, — но никто, никто не мог бы измерить мою любовь к тебе! Жарить котлеты, Джим?
И Джим вышел из оцепенения. Он заключил свою Деллу в объятия. Будем скромны и на несколько секунд займемся рассмотрением какого-нибудь постороннего предмета. Что больше — восемь долларов в неделю или миллион в год? Математик или мудрец дадут вам неправильный ответ. Волхвы принесли драгоценные дары, но среди них не было одного. Впрочем, эти туманные намеки будут разъяснены далее.
Джим достал из кармана пальто сверток и бросил его на стол.
— Не пойми меня ложно, Делл, — сказал он. — Никакая прическа и стрижка не могут заставить меня разлюбить мою девочку. Но разверни этот сверток, и тогда ты поймешь, почему я в первую минуту немножко оторопел.
Белые проворные пальчики рванули бечевку и бумагу. Последовал крик восторга, тотчас же — увы! — чисто по-женски сменившийся потоком слез и стонов, так что потребовалось немедленно применить все успокоительные средства, имевшиеся в распоряжении хозяина дома.
Ибо на столе лежали гребни, тот самый набор гребней — один задний и два боковых, — которым Делла давно уже благоговейно любовалась в одной витрине Бродвея. Чудесные гребни, настоящие черепаховые, с вделанными в края блестящими камешками, и как раз под цвет ее каштановых волос. Они стоили дорого — Делла знала это, — и сердце ее долго изнывало и томилось от несбыточного желания обладать ими. И вот теперь они принадлежали ей, но нет уже прекрасных кос, которые украсил бы их вожделенный блеск.
Все же она прижала гребни к груди и, когда, наконец, нашла в себе силы поднять голову и улыбнуться сквозь слезы, сказала:
— У меня очень быстро растут волосы, Джим!
Тут она вдруг подскочила, как ошпаренный котенок, и воскликнула:
— Ах, боже мой!
Ведь Джим еще не видел ее замечательного подарка. Она поспешно протянула ему цепочку на раскрытой ладони. Матовый драгоценный металл, казалось, заиграл в лучах ее бурной и искренней радости.
— Разве не прелесть, Джим? Я весь город обегала, покуда нашла это. Теперь можешь хоть сто раз в день смотреть, который час. Дай-ка мне часы. Я хочу посмотреть, как это будет выглядеть все вместе.
Но Джим, вместо того чтобы послушаться, лег на кушетку, подложил обе руки под голову и улыбнулся.
— Делл, — сказал он, — придется нам пока спрятать наши подарки, пусть полежат немножко. Они для нас сейчас слишком хороши. Часы я продал, чтобы купить тебе гребни. А теперь, пожалуй, самое время жарить котлеты.
Волхвы, те, что принесли дары младенцу в яслях, были, как известно, мудрые, удивительно мудрые люди. Они-то и завели моду делать рождественские подарки. И так как они были мудры, то и дары их были мудры, может быть, даже с оговоренным правом обмена в случае непригодности. А я тут рассказал вам ничем не примечательную историю про двух глупых детей из восьмидолларовой квартирки, которые самым немудрым образом пожертвовали друг для друга своими величайшими сокровищами. Но да будет сказано в назидание мудрецам наших дней, что из всех дарителей эти двое были мудрейшими. Из всех, кто подносит и принимает дары, истинно мудры лишь подобные им. Везде и всюду. Они и есть волхвы.
Он обладал удивительным даром вымысла. Своей маленькой дочери О. Генри однажды написал:
"Помнишь ли ты меня? Я Мурзилка, и меня зовут Алдибиронтифостифорникофокос. Если ты увидишь на небе звезду и, прежде чем она закатится, успеешь повторить мое имя семнадцать раз, ты найдешь колечко с алмазом в первом же следе голубой коровы. Корова будет шагать по снегу -- после метели, -- а кругом зацветут пунцовые розы на помидорных кустах. Ну, прощай, мне пора уезжать. Я езжу верхом на кузнечике".
Фантастична была голубая корова и пунцовые розы на помидорных кустах, но, пожалуй, самое неправдоподобное заключалось в простой фразе: "мне пора уезжать". Потому что это письмо О. Генри писал, сидя в каторжной тюрьме. Несколько лет жизни, проведенной в полосатой одежде заключенного, явились причиной, по которой О. Генри, став знаменитым писателем, тщательно скрывал свое прошлое. Избранный им короткий псевдоним казался не многим менее таинственным, чем имя Мурзилки в двадцать восемь букв. Только после смерти О, Генри раскрылись некоторые подробности его биографии. Настоящее имя О. Генри было Вильям Портер. Он родился в глухом американском городке, в бедной семье врача, увлекавшегося бесплодным изобретением каких-то фантастических машин. Мечта о далеких путешествиях и замечательных приключениях рано завладела Вильямом. Десяти лет он убежал из дому с твердым решением посвятить себя охоте на китов. Его вернули. И вскоре Вильям был вынужден пойти в люди, чтобы обыкновенным ремеслом добывать себе хлеб.Наступила пора тяжелой борьбы за жизнь. Подобно своему современнику Джеку Лондону, Портер перепробовал множество профессий. Сперва работал подручным в аптеке, позже -- ковбоем на ферме, служил конторщиком, чертежником, актером, газетчиком, банковским кассиром. Последняя должность для Портера оказалась роковой. В банке обнаружилась растрата; в ней без оснований обвинили Портера. Он бежал в Южную Америку, долго вел скитальческую жизнь, побывал в Аргентине и Перу, Гондурасе и Мексике, но, узнав о болезни оставленной им жены, вернулся на родину. Его присудили к каторжной тюрьме -- к пяти годам невыносимых лишений и безмерных унижений. "Чахотка и самоубийство здесь так же часты, как насморк и пикник у вас на воле", писал Портер из тюрьмы. Здесь на обрывках оберточной бумаги он написал свой первый рассказ. Его не напечатали, но из тюрьмы сорокалетний Портер вышел, твердо зная, что призвание его одно -- литература.
За оставшиеся ему неполных десять лет жизни О. Генри написал триста новелл -- коротких и увлекательных рассказов. В каждый из этих рассказов он вкладывал крупицы разнообразных знаний, накопленных за годы своей трудной и необычной жизни. Писатель, умевший скатывать пилюли и бросать лассо, верстать газету и стрелять, сидя в седле, человек, скитавшийся по дальним углам американского континента, пристально наблюдавший жизнь в провинциальных городах И на фермах, в портах и на плантациях, в прериях и столицах, в клубах и тюрьмах, -- он ввел в литературу новых героев и рассказал о них новым языком -- сжатым, выразительным, острым и насмешливым. "Вся жизнь принадлежит мне. Я черпаю из нее, что мне хочется, и претворяю ее, как умею", так писал О. Генри в одной из своих книг. И он это делал с тем искусством, которое завоевало ему, скитальцу, человеку случайных профессий, место первого новеллиста Америки.
Это было похоже на выгодное дельце... Но подождите, -- дайте досказать
-- Мы были там, на юге, в Алабаме, когда эта самая идея, насчет детокрадства, ударила нам в голову. Это случилось, как Билль Дрисколл всегда выражался потом, в момент временного помрачения наших мозгов. Но это потом только обнаружилось. Итак, там был такой городишко -- плоский, как блин, и, конечно, называвшийся не иначе, как Сэммит. [Сэммит -- вершина] У нас с Биллем было у обоих вместе около шестисот долларов, а нужно было нам ровно еще две тысячи, чтобы затеять одно жульническое дело с городскими участками в Западном Иллинойсе. Мы обмозговали это дельце, сидя на крыльце отеля. Любовь к своим детенышам, рассуждали мы, должна быть особенно сильна в таких полугородах, полудеревнях. Почему, а также и по другим причинам, проект похищения детеныша здесь разумнее в тысячу раз, чем в пределах досягаемости газет, высылающих сейчас же на место происшествия репортеров в гражданском платье. А Сэммит, мы знали, не в состоянии был наслать на нас ничего более страшного, чем пару констеблей [констебль -- полицейский] и, может быть, еще несколько паршивых ищеек да пару ругательских статеек в "Фермерском еженедельнике". Словом, все, по-видимому, обстояло благополучно.Мы наметили в качестве жертвы единственное дитя выдающегося гражданина, некоего Эбенезера Дорсета. Папенька был почтеннейшим в городе ростовщиком и пауком и принципиальнейшим противником всяких сборов и пожертвований. Мальчишке было десять лет. По физиономии у него шел барельеф из веснушек, а цвет волос у него был, как обложка того журнала, который вы покупаете на ходу в киоске на вокзале, когда вы бежите, чтобы вскочить в поезд. Мы с Биллем решили, что Эбенезер в лепешку расшибется, а выложит за сына две тысячи долларов до последней копеечки. Но погодите, -- дайте досказать до конца. Милях в двух от городишка была гора, поросшая густыми кедровыми зарослями. По ту сторону в горе этой была пещера. В этой пещере мы и приготовили запас провизии. В один прекрасный вечер мы подъехали в кабриолете к дому Эбенезера Дорсета. Мальчишка болтался на улице и бросал каменья в кошку, сидевшую на противоположном заборе.
-- Эй, малыш! -- сказал Билль. -- Хочешь прокатиться как следует и получить еще вдобавок мешочек леденцов? Мальчишка чуть не угодил Биллю прямо в глаз обломком кирпича.
-- Это будет стоить старику еще пятьсот долларов, -- сказал Билль и вышел из кабриолета. Мальчишка барахтался, как плюшевый медведь. Кое-как нам удалось запихать его на дно кабриолета, и мы погнали. Мы отвели его в пещеру, а лошадь привязали в кедровых зарослях. Я вернул кабриолет в соседнюю деревню, за три мили, где мы его наняли, и вернулся пешком назад. Билль наклеивал кусочки пластыря на свои царапины и синяки. За большим камнем, закрывавшим вход в пещеру, горел костер. Мальчишка, воткнув себе в рыжую свою шевелюру два пера, выдранных из хвоста сарыча [сарыч -- хищная птица, похожая на ястреба] следил за кофейником, подвешенным над костром. Когда я подошел, он показал на лежавшую около него дубинку и сказал:
-- Проклятый бледнолицый! Как ты смеешь подходить к костру вождя краснокожих, грозы долин? -- Он, наконец, утихомирился, -- сказал Билль, заворачивая штаны и осматривая кровоподтеки на своих ногах. -- Мы играли в индейцев. Я старый зверобой и нахожусь в плену, у вождя краснокожих! На заре с меня снимут скальп. Чорт его дери! Этот мальчишка здорово лягается. Да, сэр, мальчишка прямо как сыр в масле катался. Это было так занятно для него -- ночевать у костра в пещере, что он позабыл совсем, что он пленник. Он тотчас же окрестил меня Змеиным Глазом, объявил меня шпионом и приговорил меня к казни через поджаривание на медленном огне. Казнь должна была совершиться на заре, когда вернутся из похода его храбрые воины.Мы сели ужинать. Мальчишка набил себе рот хлебом и ветчиной и начал болтать. Он произнес длинную речь, что-то в этом роде: -- Это здоровая штука! Я еще никогда не ночевал у костра. Но у меня был раньше ручной опоссум [опоссум -- большая сумчатая крыса, живущая на деревьях] -- вот смеху-то было! Мне десятый год идет. Терпеть не могу ходить в школу. Крысы съели шестнадцать штук яиц у пестрой курицы Джимми Талбота... Настоящие-то индейцы водятся здесь в лесу? Дайте-ка еще ветчины. Правда, что ветер происходит от того, что деревья трясутся? У нас было пять собак. Почему у тебя такой красный нос, Зверобой? У моего отца денег куча... А что звезды, -- они горячие? Я его два раза вздрючил в субботу, Эда Уокера... Терпеть не могу девчонок... Извольте ловить жаб веревочкой. Руками, вишь, нельзя. Быки тоже мычат? Нет? Почему апельсины круглые? У вас кровати там есть, в пещере? У Амоса Муррея шесть пальцев, ей-ей... Попугай умеет говорить, но обезьяна или там рыба не умеют... Сколько же это единиц в дюжине?
Каждые пять минут он вспоминал, что он кровожадный индеец, хватал свою палку, которая должна была изображать ружье, и отправлялся на цыпочках ко входу в пещеру -- последить, не идут ли разведчики ненавистных бледнолицых. От времени до времени он испускал боевой клич, от которого старого Зверобоя передергивало.
Мальчишка с самого начала навел на Билля панику.
-- Вождь краснокожих, -- говорю я, -- ты хотел бы домой?
-- А зачем? -- отвечает он. -- Дома скучно. Терпеть не могу ходить в школу. Так гораздо веселее -- ночевать у костра. Ты хочешь отвезти меня домой, Змеиный Глаз? Ну, не надо!
-- Ладно, -- говорю я. -- Мы еще тут побудем, в пещере.
-- Вот это чудесно! -- говорит мальчишка. -- Прелесть как хорошо! Я еще в жизни так не веселился.
Мы легли спать около одиннадцати. Мы разостлали несколько одеял и пледов и уложили вождя краснокожих посредине между нами. Мы не боялись, что он удерет. Он не дал нам спать битых три часа. Каждые четверть часа он вскакивал, хватал свое ружье и визжал мне или Биллю в ухо: "Сст... Товарищ!" Треснет где-нибудь веточка или хруснет листок -- он вскакивает. В конце концов я заснул беспокойным сном, и мне снилось, будто меня похитил какой-то рыжий пират и приковал на цепь к дереву.
На заре я проснулся от ужасного визга Билля. Это не были крики, или восклицания, или вопли, или рев, или что-нибудь в этом роде, -- хоть сколько-нибудь достойное голосовых связок мужчины. Это был неприличный, панический, унизительный визг женщины, увидевшей привидение или сороконожку. Это ужасная вещь -- слышать бабий визг здорового, отчаянного, сильного мужчины на заре в пещере!
Я вскочил, чтобы посмотреть, в чем дело. Вождь краснокожих сидел верхом на Билле, запустив ему одну руку в шевелюру. В другой руке он держал острый нож, которым мы резали ветчину. Мальчишка, согласно приговору, произнесенному им накануне, приготовился содрать с Билля скальп.
Я вырвал у него нож и уложил его опять. Но с этой минуты Билль уже не мог притти в равновесие. Он лежал на своем месте, но не закрыл ни одного глаза, пока мальчишка лежал между нами. Я немножко вздремнул.
Но перед самым рассветом я вспомнил вдруг, что вождь краснокожих приговорил меня к сожжению на медленном огне и что казнь должна произойти на заре. Я не нервничал и не боялся. Но я встал, закурил трубку и прислонился к стене.
-- Что ты так рано поднялся, Сэм? -- спросил меня Билль.
Сопи заерзал на своей скамейке в Мэдисон-сквере. Когда стаи диких гусей тянутся по ночам высоко в небе, когда женщины, не имеющие котиковых манто, становятся ласковыми к своим мужьям, когда Сопи начинает ерзать на своей скамейке в парке, это значит, что зима на носу.
Желтый лист упал на колени Сопи. То была визитная к ... Читать дальше »
В дележке прошел целый день, полный необычайного оживления, суеты, шумной радости и веселья. Гетман все время был на ногах и наблюдал, чтобы все паи были равны и чтобы не было ни единого недовольного в лагере. Только вечером отправился он отдохнуть в свою палатку, но и тут уже ждал его Золотаренко.
— А что, друже, скажешь? — спросил его Богдан, прилегая на походную канапу князя Заславского. — Нахлопотался, брат, за день так, что и ног не чую... Довольны ли только все?
— Еще бы! Какого дидька им еще нужно? — ... Читать дальше »
Древние числа дарят слова
Знаки лесов на опушке…
Мир понимает седая глава,
Строчки, что создал нам Пушкин.
Коля, Валя, и Ганс любили Природу, и ещё – они уважали Пушкина.
Коля, Валя, и Ганс, возраст имели солидный – пенсионный.
И дожили они до 6-го июня, когда у Пушкина, Александра Сергеевича, как известно – день рождения...
