14:18 Сашка. 005. Повесть.Вячеслав Кондратьев | |
*** ***
*** Сколько прошло времени, час ли, два, Сашка не заметил, только не выдержал более и встал. Натянув брюки и кое-как приладив ботинки, вышел. В Зинином закутке сидела та незнакомая сестра и, привалившись к столу, дремала. - Чего тебе? - проснулась она сразу и спросила недовольно. - Зина не вернулась еще? - Чего тебе далась Зина? Сказала же я... - Где она? - Ну... вызвали ее. - Куда вызвали? При свете лампы разглядел Сашка девушку - востроносенькая, некрасивая, но губки накрашены, и надушена так, что голова закружиться может. И понял он, что не в других палатах Зина, а там, в штабе, на гулянке. - Она ж не хотела идти, - упавшим голосом пробормотал Сашка. - Мало ли что не хотела. Разве вольные мы? Приказали, и пошла. - На гулянку идти приказать не могут. Не загибай. - Ну, не приказали, так какой-нибудь предлог нашли. А ты чего беспокоишься, парень? А, поняла... Говорила Зина, что ждет с передовой одного. Ты и будешь? - Я, - кивнул он. - Ничего там с ней не случится, - голос ее помягчел. - Поест как следует, выпьет, ну потанцует с кем. Иди-ка ты спать. Посмотрел на нее Сашка еще раз: видно, готовилась она сама на вечер идти, потому накрасилась так и надушилась, а заставили ее вместо Зины дежурить, и потому особого сочувствия ни Сашка, ни Зина у нее не вызывали. - Ну, чего стоишь столбом? Иди на койку и не переживай. - Я и не переживаю, - соврал Сашка. - Вот и правильно. Подумай, сколько времени прошло... - Причем здесь время? - не понял он. - Подумай, - повторила востроносенькая и усмехнулась. Ах ты, язва, подумал Сашка и чуть было не выругался. Безрукий проснулся, а может, и не спал совсем или вполглаза, и попросил закурить. Присел Сашка к нему на койку, и задымили, как два паровоза. В избе было душно. Пахло нечистым бельем, грязными портянками и кислым от волглых, непросохших ватников. Откурили по одной, закрутили по второму разу, и все молча. Потом отошел Сашка к своей постели. - А ты плюнь! - вдруг сказал безрукий. - Ты про что? - Знаешь про что. Только не думай, что сама она... Приходил лейтенант тот, уговаривал. Она вначале ни в какую - нельзя, сказала, веселиться, когда на передке люди бедуют. А он ей: не на веселье тебя зову, а на прощанье. Отправляют его, как я понял, завтра в батальон то ли ротным, то ли помкомбатом. Ну, тогда она согласилась ненадолго... - Он помолчал немного, а потом добавил не без злости: - Снимет с него стружку передовая-то, а то ходят тут фертами... Но Сашка тому не зарадовался. Зла у него на лейтенанта не было. А то, что Зина сейчас там, на вечере, затронуло больно, и что-то тошнотное стало подступать к горлу. Задышал он прерывисто, тяжело и торопливо непослушной рукой стал натягивать гимнастерку. - Ты-то оклемаешься, - продолжал обезрученный, - это все пустяки, а мне-то как? Как домой таким ехать? Думаешь, примет меня баба? Сашка надевал брюки. - Зачем я ей такой? Ей ребят кормить, себя да еще меня, прихлебая... Сашка навертывал обмотки. - И куда податься после госпиталя, ума не приложу. Только не домой, - не переставал тот свое, наболевшее. Сашка накинул телогрейку и поднялся. - Куда надумал? - спросил безрукий с тревогой. - На двор выйду. Духота здесь. - Ты смотри, браток, без глупостей. Оружия-то трофейного нет у тебя случаем? - Нет. Был "вальтер", ротному подарил. - Ну, ладно, приходи скорей. Чую, без сна будет у нас эта ночка. Вдвоем-то с разговором легчее. Сашка вышел на крыльцо. Темно, тихо. Музыка из штабного дома умолкла. Боец из охраны, проходивший мимо, шикнул на Сашку, чиркнувшего "катюшей". Сашка махнул рукой - тоже мне вояка, за столько верст от немца искры боится. Они на самой передовой такие костры запускали, и ничего. Спустился он с крыльца, присел на завалинку и стал перебирать в уме все, что произошло у них с Зиной на прогулке. Другая она какая-то стала... Вот распахнула себя для Сашки, а как-то без легкости. Вроде и сама вела его к скамейке, но как-то безохотно, хоть и торопилась, словно точку какую-то на чем-то поставить хотела. Это он и тогда почувствовал. Может, потому и не получилось у него ничего, что уловил он Зинино нежелание тайное? Верно, есть у нее кто? А если и есть, то не кто другой, как лейтенант этот. Почему и нет? Из себя видный. И звание подходящее. И должность. С таким будешь, никто не пристанет, всплыли Зинины слова о том, что не выдерживают девчата, сойдутся с кем, чтоб другие не лезли. А может, и любовь у них настоящая? Говорила же Зина, хороший он. Живым живое. Сама говорила, что надежду на Сашкино возвращение потеряла в последнее время. И это понять можно. Представил он, что могли ей рассказывать раненые, ужаснутые первыми боями... Да нет, успокоил себя Сашка, не должно быть так. Сказала бы Зина прямо: так, мол, и так, прости и не обессудь. Разве повела бы его тогда она к Волге? Нет, конечно. Ну а на вечер пошла просто потому, что неудобно отказаться, раз завтра на передок уходит лейтенант. Это понять можно. Но все же мысль, что могут обидеть Зину там, на вечеринке, промелькнула и ожгла болью. И то, что музыка кончилась, показалось Сашке приметой того, что расползлись празднующие по углам тискать девчат и что Зину тоже тянет этот старшой... А он, Сашка, сидит здесь на завалинке и ничего, ничего не может сделать, ничем помочь. И такое же унизительное отчаяние бессильности, какое бывало на передовой, когда немец накрывал их снарядами и минами, а им нечем было ответить, охватило Сашку, и, еще не зная, что будет делать, поднялся он и быстро запетлял огородами, чтоб не столкнуться с патрульным, к тому дому. Он хорошо виднелся белым фасадом, да из окошка второго этажа еле заметной полоской пробивался свет из-под маскировки. Обошел он его издалека, чтоб не приметили часовые у дверей, и приблизился к дому с другой стороны, где был не то сад, не то парк какой, и затаился за деревом. Опять взвизгнула гармонь с переливами, раздалась песня, и слышны были даже разговоры и смех девчат. Сашка закостенело стоял, привалившись к стволу, стараясь в шуме голосов услыхать ее, Зинин, голос, но напрасно. Кончилась песня, и вскоре завели там патефон, и послышалось ему шелестение шагов - танцуют, верно. Может, и правда, как сказала востроносенькая, выпьют, закусят, потанцуют, и ничего того страшного, что мерещится Сашке, и не произойдет, и вернется Зина, как была. Но даже если и так, то все же не дело это, подумал он. Рассказать про такое ребятам на передке - осудили бы непременно и поматерились бы обязательно. Что ни говори, пока война, пока истекает кровью его батальон, пока белеют нижним бельем на полях незахороненные, какие могут быть праздники, какие танцы? Конечно, понимал Сашка, что любого из тех, кто веселится сейчас в штабном доме, в любое приспевшее время могут мигом отправить туда, к смерти, от которой счастливым случаем ушел сегодня Сашка и навстречу которой пойдет утром старший лейтенант, но все же... Патефон нес из окон знакомую давнюю песню "Любимый город может спать спокойно...", песню, под которую и началась для него война в июньский теплый вечер у танцплощадки в дальневосточном полку... Ребята посмелее танцевали с боевыми подругами, женами командиров, а Сашка стоял, покуривая, и слушал музыку. И лились тогда эти же задевающие за сердце слова, словно для Сашки и его одногодков сложенные: "Пройдет товарищ все бои и войны, не зная сна, не зная тишины..." - и вдруг оборвались, прохрипел динамик "важное сообщение", и пошла речь Молотова. А после нее закричал кто-то визгливо: "Тревога! Боевая тревога! По подразделениям!" - и побежали они по своим ротам. В небе гудел самолет, и тревожно царапала мысль - не начнет ли теперь Япония? И, несмотря что вечер был тих и ясен, показалось им, будто потемнело небо. До ночи простояли они на плацу в полном боевом, а когда распустили, в курилке было необычно - ни смеха, ни шуточек, ни ласкового матюжка... Понимали, ворвалось в их жизни необыкновенное, очень важное и страшное, что станет их судьбой. Правда, тогда грезились им еще и подвиги, и поступки геройские, которые совершат они непременно, лишь бы война не мимо, лишь бы не просидеть ее на востоке. И потом, после всего совершенного, вернутся они героями по своим домам - и "...любимый город другу улыбнется, знакомый дом, зеленый сад, веселый взгляд...". Да, приманчива была война издали. Вот и прошел Сашка не все "бои и войны", прошел только одну свою первую, не ахти какую долгую, всего в два месяца войну, прошел вроде честно, не давая себе послаби, и стоит он сейчас, переломанный и умаянный малой этой войной, в чужом селе, около чужого дома и слушает для него написанное, но не для него сейчас предназначенное: "Пройдет товарищ все бои и войны, не зная сна, не зная тишины..." - и даже покурить ему здесь нельзя, вдруг заметят и пойдут расспросы, зачем он здесь и для чего. И эта, казалось бы, мелочь, что нельзя ему здесь курнуть, вдруг сжала Сашкино сердце горькой, унизительной жалостью к самому себе, что бывала только в детстве, когда выплакивал он свои обиды, прижавшись к материнским коленям. И почувствовал он себя почему-то таким чужим здесь, никому не нужным, чего никогда не бывало на передовой, где все были свои, как бы родные, даже комбат и комиссар, не говоря уж о ротном... А из окон неслось: "...Когда ж домой товарищ мой вернется, за ним родные ветры прилетят, любимый город другу улыбнется, знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд..." И только один у него здесь родной человек - Зина, и та не с ним, а там, за окнами... И представилось Сашке, как липнет лейтенант к ней, как тянет ее где потемнее, как шарит жадными пальцами по ее телу... И забродило в душе страшное: если обидят Зину, махнет он обратно на передок, заберет у ротного свой "вальтер", а там будь что будет... И только мысль, что не одна же там Зина с лейтенантом, народу много, возможно, и комиссар сам там, а при нем никакого баловства никто допустить не посмеет, умирила Сашку немного. Но все равно нарастало комом в груди что-то холодное, тяжелое, подступало к горлу, давило... И пойти бы ему сейчас в палату, броситься на койку, забыться, не держат же ноги совсем, как-никак оттопал он сегодня без мала верст пятнадцать, но неотступен Сашка в своем решении дождаться Зину во что бы то ни стало. Он и не подошел бы к ней. Только посмотрел, что возвращается она веселая и необиженная. И за вечер корить бы не стал. Сделал бы вид, что и не знает. И намедлил - услышал Зинин голос! Но не там, где музыка, а прямо из ближайшего к нему окна. Не разобрать что, но мерещится ему что-то жалкое, упрашивающее, а мужской голос по-пьяному настырен и с приказными нотками. И тут будто разорвалось что в Сашкиной голове - что делать-то, что делать? Бросился он вперед, поближе к окну, а там уж громче Зинин голос, и чудится Сашке даже зов о помощи, и тогда, не помня себя, нашаривает он рукой на земле что-то твердое, не то камень, не то кирпича обломок, и еще минута... рванулась бы в броске Сашкина рука, но окно вдруг раскрылось и в его проеме беловато засветилось Зинино лицо, и услышал Сашка уже явственно, как сказала она стоящему за ее спиной лейтенанту. - Не надо, Толя... - и отвела его руки мягко и несердито. Вздыбись рядом земля от взрыва, не ошеломило бы так Сашку. И ни слова, ни обращение по имени, а вот жест этот покойный, даже ласковый, каким отвела она его руки, словно имеет она силу на лейтенанта, поразил Сашку в самое сердце и уверил его, что любовь у них... Словно ударом под вздох надломило Сашку и откинуло назад. Медленно пятясь, не сводил он глаз с окошка, где неясно мерцали два плывущих и колеблющихся пятна - Зинино и лейтенантово лица... Они говорили еще о чем-то, но Сашка не вникал... Так и пятился он, пока не ткнулся локтем раненой руки о ствол дерева и не сдержал матерного вскрика. И замолкли тогда в окне, и высунулись, прислушиваясь... Тогда, повернув резко, побежал Сашка, не разбирая дороги, натыкаясь на деревья, царапаясь о кусты, не таясь уже никого, все держа еще в намертво сведенных пальцах ненужный уже кирпич. Бежал как оглушенный, разодрав рот в беззвучном крике, - не закричишь же... Это там, в наступлениях, выхлестывали они в протяжном "ура-а-а" и боль, и отчаяние, а тут подвалило к горлу, а не выплеснешь. На крыльце стояла Зинина сменщица и смотрела на штабной дом, откуда опять гроханула музыка, и "Синенький платочек" в который уже раз поплыл над селом. Она глянула на Сашку удивленно и вроде вознамерилась спросить что, но, разглядев почерневшее Сашкино лицо, смолчала, поняв, видать, откуда он прибрел. Палата пахнула на Сашку спертым, тяжелым духом... Чуть заметным огоньком чадила керосиновая лампа. Не раздеваясь, рухнул он в постель, моля бога, чтоб не заговорил безрукий... Рухнул лицом в подушку, закусил губы, чтоб стон не прорвался, и лежал так, будто омертвелый, только в душе клокотала и билась шальная мысль - завтра же утром на передок податься, пусть добивают... И только под утро, когда зажелтелось чуть небо, смог он поразмыслить обо всем малость спокойней - не один он на свете, и нет у него права своей жизнью самовольно распоряжаться. Мать у него, сестренка малая... И опять, перебрав все, что у него с Зиной за тот день и вечер было, припомнив опять разговоры их все и представив ее жизнь тут за эти месяцы, пришел он к тому - неосудима Зина... Просто война... И нету у него зла на нее... А за горизонтом тем временем вспыхнула последняя ночная ракета, плеснула в окошко далеким мертвенным, будто нездешним светом и, посветив недолго минуту-две, - отгорела... 3 Уже совсем обутрело, когда Сашка и еще двое раненых из ходячих приостановились у края села на совет. Продуктов им на дорогу не дали, только продаттестаты, отоварить которые можно будет лишь в Бабине, что в верстах двадцати отсюда. Вот стояли и гадали, дойдут ли за день. А если не осилят, то где ночевать, где покормиться? Правда, особо не сомневались, что их-то, Родины защитников, должны удоволить в деревнях обязательно, неужто картохи да хлеба кус не заработали они своим ратным делом? Только деревень-то живых по дороге мало, тем более по большакам, а крутить им другими путями без удобства - и заблудиться можно, и путь удлинить, а силенок маловато. Сашка в разговор не мешался, как-нибудь доберутся, лишь бы поскорей из Бахмутова. Потому и пристал к этим двум, которые решили подальше в тыл податься, где и жратва должна быть погуще и где немец, если попрет, не достанет. Скользнул он последним оглядом по селу, по штабному дому, белеющему вторым этажом, и вздохнул. А ребята уже тронулись. Докурил Сашка цигарку, сплюнул и пошел вдогон... А верст через двенадцать обессилели они окончательно, а до этого Бабина, где продукт обещанный, еще неизвестно сколько, и дойдут ли сегодня, потому как день уже к вечеру клонился, солнце на западе к горизонту запало и потянуло холодком. Сашка всю дорогу позади плелся не потому, что был других усталей, а просто говорить не хотелось, а один из раненых уж больно болтливым оказался, лопотал что-то все время. А Сашке не до болтовни, весь в своих мыслях, во вчерашнем вечере, проведенном с Зиной. Но из всего, что у них было, не поцелуи вспоминались, не объятия, а как прижималась Зина губами к почерневшим его пальцам, как горячили руку ее слезы. Вот тут и была, наверное, вершина его чувств к ней - и жалость, и нежность необыкновенная. И, когда представлялось это, сдавливало сердце больно - навсегда же расстались. Словно умерли друг для друга, словно листья павшие разнесло ветерком в разные стороны, не сбиться уж вместе никогда. Остановились впереди двое Сашкиных однопутников, видать, невмочь больше ноги тащить, присели, поджидая Сашку, а он, подойдя, свалился тоже, даже самокрутку скрутить не в силах. И пошли разговоры, что они в Бабине сухим пайком получить должны, да не на один день, а, поди, дня на три. Это по целой буханке черняхи на брата должно выйти, по нескольку пачек концентрата, ну а за жир и мясо по банке консервов каких-нибудь. Такого обилия еды не видали они давно. Замечталось наесться от пуза, за все месяцы, что на передовой голодовали, там к какой-нибудь вдовухе на печку - в тепло и сыть... Уже слюнки пустили, а потом забеспокоились - как бы продпункт не закрыли, пока они здесь прохлаждаются. Кто знает тыловые порядки! Тогда зря вся их торопа через силу - придут к закрытым дверям, что может хуже? Один из них, в ногу раненный, правда, не сильно, но все же более других намучившийся, сказал: - А если, ребята, в первой деревне, которая попадется, и заночевать? А с утра прямо в Бабино это, к открытию продпункта. А? - А жрать чего? - спросил другой. - Неужто не дадут чего? - Может, и дадут, - сказал Сашка, - но неудобно... побираться-то. И призадумались... Вспомнили, как через деревни проходили и интереса к ним никто не проявлял, никто не спросил ни разу: откуда, мол, идете, где ранило, большие ли бои были? Так, пройдутся взглядом, словно невзначай, и отвернутся. Странно им поначалу это показалось, а потом поняли - сотни их проходят за день, дивиться на них нечего, побывное это для людей дело стало, потому и равнодушны. А как поняли, просить поесть чего не решились, как-нибудь до Бабина перетерпят. Махорочкой, правда, разжились у одного деда. Хорошего дал самосада, крепкого, с каким-то желтым цветом, пахучий. Им-то и поддерживали себя на передыхах покуришь, и голод не так сосет, и подбодрит табачок малость. Да, поняли они кое-что за этот долгий утомный день: и что в тылу голодуха и тяготы, и что на них никто как на героев каких не смотрит. Это когда по Сибири катили, глядели на них все жалостливо, руками махали, приветствовали, а бабы некоторые даже крестом осеняли их вагоны - едут защитники Родины, едут кровь проливать, жизни ложить... А тут пролили они кровушку, а никакого по этому случаю события, никто в ладони не хлопает, никто по этому поводу не умиляется, никто самогону на их пути не выставляет. Конечно, так они не думали, но все же представляли, что будет к ним внимания в тылу больше, а сейчас видели - прошлась война по этим проселкам, по этим деревням, разорила, своих забот полон рот у людей, не до солдатиков, которых и виноватить можно, что допустили войну до них, до глубокого тыла, чуть ли не до Москвы самой... И, когда подходили к кому дорогу спросить, отвечали им охотно, но в лицах напряжение (как бы чего другого не спросили), а отходя, примечали они, как облегченно вздыхали те. - Вы как желаете, а я больше не ходок. Буду на ночевку проситься, - сказал хромой и поднялся. - Лады, дойдем до деревни, а там посмотрим, - решил второй, тоже в руку раненный, только в правую, и в шину проволочную упакованную, и встал вслед. И поплелись они, тяня шаг, вздыхая и покряхтывая... Вскоре вышли к небольшой деревеньке, домов десять - двенадцать, и постучались в избу, что побогаче выглядела, с наличниками резными и палисадом из штакетника, но никто не отзывался. Постучали во второй раз, тоже ни звука. На душе смутно - никто из них в странниках не был, никто сроду не побирался, а вот довелось, стоят, будто нищие. Раненный в ногу озлился, застучал палкой в окошко, да так, что чуть стекло не разбил. Отодвинулась тогда занавеска, и выглянула старуха древняя. - Переночевать, бабка, требуется. Раненые мы. С фронту идем, - сказал он грубовато и настырно. - Вижу, родимые, вижу, - запричитала старуха. - Только опоздали вы. До вас калечные пришли, все места заняли. - А глазами шаркает, прямо не глядит. - Пошли дальше, ребята, - не выдержал Сашка, но в ногу раненный не успокоился: - А не врешь, старая? - Ей-богу, родимые... Зачем врать-то. Разве жалко? - Лады, спасибо этому дому, пойдем к другому, - взял за рукав хромого третий из них, разговорчивый сильно. - Врет же она! - упирался хромой. - Если и врет, силой же не попрешь. Пошли, ребята, до места, - махнул рукой Сашка. - Вы идите, а я здесь ночлега просить буду. Не могу больше топать, и все! Бывайте... - И раненный в ногу заковылял в дом напротив, Сашка и другой раненый пошли дальше. - Нам с тобой расставаться не след, у меня левая целая, у тебя правая. В общем, две руки на двоих - не пропадем! - весело закончил раненный в руку. Сашка посмотрел на попутчика, вид у того какой-то ошалелый, глаза чудные, и улыбка с лица не сходит. Всю дорогу слышал Сашка, как говорил тот без умолку, похохатывал, рукой здоровой размахивал, словно чокнутый какой. И сейчас совсем вроде не расстроился, что в ночлеге отказали, что переть еще неведомо сколько. - Ты чего скучный такой идешь? - спросил он Сашку. - А чего радоваться-то? - Как чего? Живые ведь... Понимаешь, живые! Из такой мясорубки - и живые! Как же не радоваться? - Тяжелая у тебя рана? - Кость перебитая. Месяца два, а то и три отваляюсь верняком. Думаешь, мне жрать неохота? Думаешь, не устал я? Но все это мелочи жизни. Главное, солнце вижу, небо, поля эти, деревушки. И впереди жизни несколько месяцев! Это же понять надо! - Он опять хохотнул чудно, а Сашка покачал головой - впрямь парень тронутый. Сам Сашка особой радости не ощущал. Давила грудь разлучная тоска, да и дорога эта среди пожарищ и разора на веселье не располагала. Правда, когда с большака сходили и шли дорогами неезжалыми, там деревни были целые, но в запустении. Много домов покинутых, ни скота не видно, ни лошадей, ни сельхозмашин каких, ну а о тракторах и говорить нечего - туго будет колхозникам весновать. Озими тоже нигде не зеленеет, видно, не сеяли под немцем. В каждой деревне теперь спрашивали они, как до этого Бабина путь ублизить, и везде отвечали по-разному. И вот что оказалось, сказал один старик вроде точно - не двадцать верст до Бабина, как им в Бахмутове сказали, а все сорок наберется. И позавидовали они хромому, что скумекал тот дальше не топать, а ночевать остался. Теперь и им надо куда-то к месту прибиваться, смеркается день. А тут, как назло, завела их дорога в лес - потемнело сразу, засырело, грязища, лужи огромные обходить приходится. Даже Сашкин однопутчик смешки свои оставил, хотя улыбочка блажная с губ не ушла. Задумался Сашка... Осенью ровно три года будет, как покинул он свой дом. И с тех пор все у него казенное - и одежда, и еда, и постель, и жилище. Ничего своего у него нету, поди, только платок носовой, да огрызок карандаша, да жалованье красноармейское - двенадцать с полтиной в месяц. До войны на махорку или папиросы дешевые уходило, иной раз в редком увольнении пива кружку выпьешь. Но этим он не тяготился, зато забот никаких. И вообще служба в армии ему нравилась, интересно было, да и знал - надо! Войну они на Дальнем Востоке давно чуяли. Понимали, что не зря великих русских полководцев - Суворова и Кутузова - поминать часто стали (в школе-то на уроках истории о них не учили), ну а когда в апреле сорок первого потянулись эшелоны на запад и в мае лекцию им прочли о "мифе непобедимости немецкой армии", тогда уж совсем ясно стало - не отслужить им мирно кадровую, придется показать немцу, что почем. Конечно, никто в уме не держал, что так обернется. Думали, будем бить гадов на чужой территории и малой кровью. Не вышло! По-другому завертелось. И нету войне пока конца-краю, и достается на ней всем - и военным, и гражданским. Вот почему и стеснялся Сашка на ночлег набиваться. Понимал, сколько деревенькам этим ржевским довелось... Только от немца избавились, только чуток в себя приходить стали, хозяйство поправлять, а тут течет мимо река покалеченных, и всех приюти, всех накорми, а чем?.. Это за день около сотни пройдет, а с февраля, как наступление пошло, и до сих пор сколько? А дорога эта неторная все петляла лесом, и никакого просвета впереди. Неужто в лесу заночевать придется? К вечеру раны начали побаливать сильнее, каждый шаг отдавался, и шли они оба, кривясь от боли, еле тяня ноги, матеря ту тетку, которая на эту дорогу их послала. Наконец шедший немного впереди Сашкин попутчик закричал радостно: - Выходим! Слышишь, браток, выходим! Красота-то какая открывается! Сашку раздражал он малость и своим смехом не к месту, и восклицаниями бесконечными "красота". Все у него красота: к ручью вышли - красота, на поляну какую - красота, лес вдали засинел - тоже красота! Но как узнал, что из города он, наборщик типографский, и землю-то родную только по воскресеньям видел, да не по каждым, стал понимать его вроде. Ну а то, что не в себе он после передка и ранения, ясным-ясно. Она, передовая, может довести - это не диво. Один у них совсем рехнулся, чуть отделенного не застрелил. Шут с ним, пусть радуется, что ни говори, живыми из такой заварухи вышли... Только где-то внутри посасывало у Сашки - не к добру это. Просвет впереди ширился, и вскоре кончилась эта запалая дорога, и вышли они к полю незасеянному, а за пригорком и деревуха показалась, домов в несколько, но не побитая и не сожженная. Видать, немец здесь не побывал. С нехотью, скрепя сердце подошел Сашка к одной избе и постучался робковато. Сразу же на крыльцо вышла баба немолодая, лет тридцати пяти, глянула на них усталыми прищурыми глазами и спросила: - Переночевать, что ли? - Да, хозяюшка. Идем весь день, а до Бабина никак не дойдем. Продпункт там у нас... - Да до него, поди, еще верст пятнадцать. - Неужто? Придется просить у вас ночлегу. Дальше идти сил нет, да и затемнело уже. - Что ж, заходите... Только, ребята, вот что, место я вам предоставлю, постели устрою, но... покормить вас нечем. Может, у кого другого найдется, а у меня нету ничего. Не обессудьте. Хотя переговоры вел не Сашка, женщина сейчас смотрела на него, видно признав в нем своего, деревенского, и искала понимания. Сашка ответил поспешно: - Понимаем мы... Не надо нам ничего. Переможем сегодня как-нибудь... - Не обессудьте, ребята, - повторила она, - картошки чуток осталось, на посадку только. Сами не едим, а у меня дите еще... Ну, проходите. В дому было прибрано, полы чистые, даже на окнах занавески белые, а на кровати покрывало кружевное. - Муж-то воюет? - спросил Сашкин однопутник. - Воюет, ежели живой... - А что, писем не шлет? - Нет. Сейчас ложиться будете или погодите? - Сейчас, только подымить выйдем. С печки свесилась девчушка лет десяти, бледненькая, худенькая, и глядела на них внимательно, но без удивления, какими-то недетскими глазами. - На кровати вы вдвоем не поместитесь. На полу постелю, - сказала хозяйка. - Конечно, - заспешил Сашка, - куда нам на постель? Грязные мы больно. Женщина, отодвинув немного стол от окна, положила на освободившееся место тюфяк, потом пару одеял старых и две подушки. - Располагайтесь... Вот и мой небось где-нибудь по чужим домам, если живой... Только вряд ли. - Ну почему? - заулыбался Сашкин попутчик. - Обязательно живой должен быть! Обязательно! И не думайте о плохом. - Вам легко говорить... Вы-то живые вышли, - сказала она просто, но почудилось Сашке словно осуждение какое. И в деревнях, что проходили они, казалось иной раз ему, что смотрят на них некоторые бабы, у которых мужья, видать, точно погибли, как-то недобро, будто думают: вы-то целехонькие идете, а наши мужики головы сложили. На крыльце присели они на ступеньки, завернули дедовского самосада, помогая друг другу. Так же вдвоем "катюшу" запалили - один держал кресало, другой бил, - и затянулись до круготы в глазах. А из лесу по той же дороге и по другой, которая слева через поле тянулась, плелись калечные. Перед деревней приостанавливались на совет, а потом расползались по избам. Разделись они в избе до белья, только брюки постеснялись снять, укрылись одеяльцами - тепло, сухо, а сон не идет. Бурчали пустые животы, и оттого тошнотная слабость во всем теле, вот и ворочались, кряхтели, вздыхали. И хозяйка на печи, видно, тоже не спала, тоже вздыхала. - Хоть бы пожевать чего, - прошептал Сашкин сосед. - Тише ты, - перебил Сашка, а сам о том же мечтал. Сколько они без сна промаялись, сказать трудно, полчаса, час ли, только вдруг услышали, соскользнула хозяйка с печи, загремела чугунами и к ним подошла. - Держите, пожуйте малость. А то ни у вас, ни у меня сна нету, - и сунула им в руки по две картофелины. - Спасибо, - выдыхнул Сашка и сразу зубами в теплую мякоть. Зажевал медленно, сосед тоже не спешил - знают они, как есть надо, научила передовая. Утром, проснувшись рано, задерживаться они не стали. Поблагодарили хозяйку за хлеб-кров, мечтая, конечно, втайне, не даст ли она чего на дорогу, но она, пожелав доброго пути, отвернулась от них сразу. Попутчик Сашкин потоптался еще немного, делая вид, что одежу поправляет, но Сашка тронул его за локоть пошли, дескать, нечего себе и хозяйке душу мытарить. Утро не выдалось - пасмурно, небо в серых облаках, но Сашкин однопутник (Жорой его звали) воздух ноздрями потянул, расплылся в улыбке и за свое: - Утро-то какое! Воздух! А тишина... Красота! - Курево у нас к концу, - остудил его Сашка. - Подумаешь, курево! Ерунда! Попросим где-нибудь табачку. Ты об этом не думай. Все это суета сует. Главное, к жизни идем, Сашка, к жизни! - Ты почему в санроте не остался? - Свободы, брат, захотел. Три года в армии я, все по приказу делать приходилось. А сейчас иду куда хочу. Захочу, на травке поваляюсь, захочу, в любой деревне остановлюсь, а захочу, мимо пройду. Свобода, брат, великое дело. Хоть на месяц, хоть на два, но сам я себе хозяин, а в санроте врачей слушайся, сестер слушайся, начальство приветствуй... Понял? - Понял, - кивнул головой Сашка. Сегодня и у Сашки настроение куда лучше: во-первых, выспался нормально, во-вторых, часам к двум дотопают они до Бабкина и продукты получат, а потом, эта ночь чертой какой-то отчеркнула все, что в Бахмутове с ним произошло. Вернее, не отчеркнула, а отодвинула назад, словно давно, давно это было. Только временами толчками какими-то пробивалась боль в сердце, но воли ей Сашка не давал прошло это, возврата не будет, чего ж бередить напрасно... Шли они проселками, а то и тропками, и деревень на их пути не попадалось, спросить про дорогу некого, и только к середине дня вышли они на большак к селу Луковниково. Большое село, войском заселенное. Почти у каждого дома машины стояли груженые, и шоферня вокруг них суетилась веселая чересчур, видать подвыпившая. Подошли табачку стрельнуть и спросить, как на Бабино пройти. Оказалось, по большаку надо, никуда не сворачивая, верст семь, совсем близко. - Чего припухаете? - спросил Жора шоферов. - Фронт-то голодует. - А чего мы можем, распутица. Вторую неделю пухнем. Ну, этим-то припухать можно - с продуктами машины. И сыты, и пьяны, и нос в табаке, а тем, кто со снарядами, тем скучней, сами небось у баб картошечку выпрашивают. По большаку идти было плохо - разбитый весь, в ямах и колдобинах, но веселей - прохожих попадалось больше. И военных, и гражданских, женщин, конечно, с ребятней. И куда бредут? Тут увидели они, плелись им навстречу несколько лошадей тощих, каждую боец за узду вел, а на них вьюками крафт-мешки бумажные с сухарями. Ну, сколько на каждую нагрузить можно? Пудов пять, не больше. Разве таким макаром фронт снабдишь? Попонятнее стало, почему голодуха на передке. Значит, верно, распутица во всем виновата. Бабино завиднелось издалека белой колоколенкой. Шагу они прибавить не смогли, но на душе полегчало. Подходит конец их маете. Казенного получат сейчас довольствия по полной норме и до эвакогоспиталя дойдут в сытости милостыню просить не придется, а это самое в их пути занозное. Вот и добрались вроде... Прошли домов несколько, ища глазами, у кого спросить, где продпункт этот. Увидели у колодца лейтенанта, тоже в руку раненного. Стоял он и поливал из ведерка кисть безжизненную медленно так, струйками. Чего это он, подивился Сашка, и подошел к нему. Тот глаза поднял: - Попить, что ли? - И попить можно... Спросить мы хотели... - Сейчас освобожу ведро, - перебил лейтенант, выливая остатки воды на руку. - Зачем это вы? - заинтересовался Сашка. - Боль унимается. Ранен-то я в плечо, а болит кисть. Жмет, спасу нет, а водой смочишь - легчает. - Мы спросить хотели, товарищ лейтенант, продпункт где находится? - Продпункт? - зло засмеялся лейтенант и пошел материться, да так, что Жора от удивления рот открыл. - Был он, продпункт! Зимой! А сейчас нету, перевели куда-то! - Как нету? - упавшим голосом прошептал Сашка. - А так, нету, и все! - И пошел опять лейтенант матом. - Вторые сутки топаю, у баб картошечку выпрашиваю... - И куда же его, продпункт-то? - спросил Сашка, все еще не веря, что лопнули все их надежды, и надеясь, что перевели продпункт куда-нибудь недалеко отсюда. - А никто ни хрена не знает! Поближе к тылу, наверно. - Что ж делать будем? - присел Сашка. - Вы утром лопали чего? - спросил лейтенант. - Нет. - Я тоже. В первой же деревне жрать будем просить. Беру на себя. Не дадут так, купим. Денег у меня навалом. - А здесь не раздобудем? - спросил Жора. - Нет, пробовал. Тут своих вояк полно. - Ну, что ж, пойдемте, товарищ лейтенант, вместе тогда, - сказал Сашка, вставая. - Брось ты "лейтенанта". Не в строю мы. Володькой меня звать. Из Москвы я. Вас-то как? - Александр я, а он Жора. - Срочную служили? - Ага. Я с тридцать девятого, а он... - ...с тридцать восьмого, - досказал Жора. - Я тоже два года оттрубил рядовым. А как война началась, послали на трехмесячные и вот кубари привесили. А они мне... - махнул рукой лейтенант. Я привык за себя отвечать, а тут всучили взвод, да почти все из запаса... В первую ночь на передке один у меня к немцам решил податься. Поймали, конечно. Перед строем хлопнули, а меня за шкирку: как ты врага не распознал? А я его, сукиного сына, только две недели и знал, как формировались. Да и не враг он никакой, струсил, дрянь. Ну, тронулись, ребятки... Читать дальше ... *** *** Сашка. 001. Повесть.Вячеслав Кондратьев *** Сашка. 002. Повесть.Вячеслав Кондратьев *** Сашка. 003. Повесть.Вячеслав Кондратьев *** Сашка. 004. Повесть.Вячеслав Кондратьев *** Сашка. 005. Повесть.Вячеслав Кондратьев *** Сашка. 006. Повесть.Вячеслав Кондратьев *** Сашка. 007. Повесть.Вячеслав Кондратьев *** Сашка. 008. Повесть.Вячеслав Кондратьев *** Правда Вячеслава Кондратьева *** Кондратьев Вячеслав - "Отпуск по ранению" Театр на Малой Бронной *** *** *** *** *** *** *** *** *** ПОДЕЛИТЬСЯ
*** *** ***
*** Я убит подо Ржевом, Я не слышал разрыва И во всем этом мире Я - где корни слепые Я - где крик петушиный Где - травинку к травинке - Летом горького года Подсчитайте, живые, Фронт горел, не стихая, Удержались ли наши Неужели до осени Нет, неправда! Задачи И у мертвых, безгласных, Наши очи померкли, Мы - что кочка, что камень, Нашим прахом по праву Нам свои боевые Что недаром боролись Вы должны были, братья, Это горькое право Летом, в сорок втором, Всем, что, может, давно Братья, может быть, вы И в заволжской дали Нам достаточно знать, Та последняя пядь, И врага обратили И врага вы громите Может быть... Да исполнится Братья, ныне поправшие Если б залпы победные О, товарищи верные, В нем, том счастье, бесспорная Наше все! Не слукавили Все на вас перечислено Ибо в этой войне И никто перед нами Чтоб за дело святое, Я убит подо Ржевом, ... Твардовский
****** *** *** *** | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |