Наступила ночь. Я переночевал в лодке, укрывшись матросским бушлатом,
а наутро пустился в путь.
Сначала я взял курс в открытое море, прямо на север, пока не попал в
струю течения, направлявшегося на восток. Меня понесло очень быстро, и
менее чем через два часа я добрался до корабля.
Мрачное зрелище предстало перед моими глазами: корабль (очевидно,
испанский) застрял носом между двумя утесами. Корма была снесена; уцелела
только носовая часть. И грот-мачта и фок-мачта были срублены.
Когда я подошел к борту, на палубе показалась собака. Увидев меня,
она принялась выть и визжать, а когда я позвал ее, спрыгнула в воду и
подплыла ко мне. Я взял ее в лодку. Она умирала от голода и жажды. Я дал
ей кусок хлеба, и она набросилась на него, как изголодавшийся в снежную
зиму волк. Когда собака насытилась, я дал ей немного воды, и она стала так
жадно лакать, что, наверное, лопнула бы, если бы дать ей волю.
Затем я взошел на корабль. Первое, что я увидел, были два трупа; они
лежали в рубке, крепко сцепившись руками. По всей вероятности, когда
корабль наскочил на утес, его все время обдавало громадными волнами, так
как была сильная буря, и эти два человека, боясь, чтобы их не смыло за
борт, ухватились друг за Друга, да так и захлебнулись. Волны были такие
высокие и так часто перехлестывали через палубу, что корабль, в сущности,
все время находился под водой, и те, кого не смыла волна, захлебнулись в
каютах и в кубрике.
Кроме собаки, на корабле не осталось ни одного живого существа.
Большую часть вещей, очевидно, тоже унесло в море, а те, что
остались, подмокли. Правда, стояли в трюме какие-то бочки с вином или с
водкой, но они были так велики, что я не пытался их сдвинуть.
Было там еще несколько сундуков, которые, должно быть, принадлежали
матросам; два сундука я отнес в лодку, даже не попытавшись открыть их.
Если бы вместо носовой части уцелела корма, мне, наверное, досталось бы
много добра, потому что даже в этих двух сундуках я впоследствии обнаружил
кое-какие ценные вещи. Корабль, очевидно, был очень богатый.
Кроме сундуков, я нашел на корабле бочонок с каким-то спиртным
напитком. В бочонке было не меньше двадцати галлонов, и мне стоило
большого труда перетащить его в лодку. В каюте я нашел несколько ружей и
большую пороховницу, а в ней фунта четыре пороху. Ружья я оставил, так как
они были мне не нужны, а порох взял. Взял я также лопаточку и щипцы для
угля, в которых чрезвычайно нуждался. Взял два медных котелка и медный
кофейник.
Со всем этим грузом и с собакой я отчалил от корабля, так как уже
начинался прилив. В тот же день, к часу ночи, я вернулся на остров,
измученный и усталый до крайности.
Я решил перенести свою добычу не в пещеру, а в новый грот, так как
туда было ближе. Ночь я опять провел в лодке, а наутро, подкрепившись
едой, выгрузил на берег привезенные вещи и произвел им подробный осмотр. В
бочонке оказался ром, но, признаться, довольно плохой, гораздо хуже того,
который мы пили в Бразилии.
Зато, когда я открыл сундуки, я нашел в них много полезных и ценных
вещей.
В одном из них был, например, погребец * очень изящной и причудливой
формы. В погребце было много бутылок с красивыми серебряными пробками; в
каждой бутылке - не меньше трех пинт великолепного, душистого ликера. Там
же я нашел четыре банки с отличными засахаренными фруктами; к сожалению,
две из них были испорчены соленой морской водой, но две оказались так
плотно закупорены, что в них не проникло ни капли воды. В сундуке я нашел
несколько совсем еще крепких рубах, и эта находка меня очень обрадовала;
затем полторы дюжины цветных шейных платков и столько же белых полотняных
носовых платков, которые доставили мне большую радость, так как очень
приятно в жаркие дни утирать вспотевшее лицо тонким полотняным платком.
На дне сундука я нашел три мешочка с деньгами и несколько небольших
слитков золота, весом, я думаю, около фунта.
В другом сундуке были куртки, штаны и камзолы, довольно поношенные,
из дешевой материи.
Признаться, когда я собирался на этот корабль, я думал, что найду в
нем гораздо больше полезных и ценных вещей. Правда, я разбогател на
довольно крупную сумму, но ведь деньги были для меня ненужным мусором! Я
охотно отдал бы все деньги за три-четыре пары самых обыкновенных башмаков
и чулок, которых не носил уже несколько лет.
Сложив добычу в надежном месте и оставив там мою лодку, я пошел в
обратный путь пешком. Была уже ночь, когда я вернулся домой. Дома все было
в полном порядке: спокойно, уютно и тихо. Попугай приветствовал меня
ласковым словом, и козлята с такой радостью подбежали ко мне, что я не мог
не погладить их и не дать им свежих колосьев.
Прежние мои страхи с этого времени как будто рассеялись, и я зажил
по-старому, без всяких тревог, возделывая поля и ухаживая за своими
животными, к которым я привязался еще сильнее, чем прежде.
Так я прожил еще почти два года, в полном довольстве, не зная
лишений. Но все эти два года я думал только о том, как бы мне покинуть мой
остров. С той минуты, как я увидел корабль, который сулил мне свободу, мне
стало еще более ненавистно мое одиночество. Дни и ночи проводил я в мечтах
о побеге из этой тюрьмы. Будь в моем распоряжении баркас, хотя бы вроде
того, на котором я бежал от мавров, я без раздумья пустился бы в море,
даже не заботясь о том, куда занесет меня ветер.
Наконец я пришел к убеждению, что мне удастся вырваться на волю лишь
в том случае, если я захвачу кого-нибудь из дикарей, посещавших мой
остров. Лучше всего было бы захватить одного из тех несчастных, которых
эти людоеды привозили сюда, чтобы растерзать и съесть. Я спасу ему жизнь,
и он поможет мне вырваться на свободу. Но план этот очень опасен и труден:
ведь для того чтобы захватить нужного мне дикаря, я должен буду напасть на
толпу людоедов и перебить всех до единого, а это мне едва ли удастся.
Кроме того, моя душа содрогалась при мысли, что мне придется пролить
столько человеческой крови хотя бы и ради собственного спасения.
Долго во мне шла борьба, но наконец пламенная жажда свободы одержала
верх над всеми доводами рассудка и совести. Я решил, чего бы это ни
стоило, захватить одного из дикарей в первый же раз, как они приедут на
мой остров.
И вот я стал чуть не ежедневно пробираться из своей крепости к тому
далекому берегу, к которому всего вероятнее могли пристать пироги дикарей.
Я хотел напасть на этих людоедов врасплох. Но прошло полтора года - даже
больше! - а дикари не показывались. В конце концов нетерпение мое стало
так велико, что я забыл о всякой осторожности и вообразил почему-то, что,
доведись мне повстречаться с дикарями, я легко справился бы не то что с
одним, но с двумя или даже с тремя!
***
===
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Робинзон спасает дикаря и дает ему имя Пятница
Представьте же себе мое изумление, когда, выйдя однажды из крепости,
я увидел внизу, у самого берега (то есть не там, где я ожидал их увидеть),
пять или шесть индейских пирог. Пироги стояли пустые. Людей не было видно.
Должно быть, они вышли на берег и куда-то скрылись.
Так как я знал, что в каждую пирогу обыкновенно садится по шесть
человек, а то и больше, признаюсь, я сильно растерялся. Я никак не ожидал,
что мне придется сражаться с таким большим количеством врагов.
"Их не меньше двадцати человек, а пожалуй, наберется и тридцать. Где
же мне одному одолеть их!" - с беспокойством подумал я.
Я был в нерешительности и не знал, что мне делать, но все же засел в
своей крепости и приготовился к бою.
Кругом было тихо. Я долго прислушивался, не донесутся ли с той
стороны крики или песни дикарей. Наконец мне наскучило ждать. Я оставил
свои ружья под лестницей и взобрался на вершину холма.
Высовывать голову было опасно. Я спрятался за этой вершиной и стал
смотреть в подзорную трубу. Дикари теперь вернулись к своим лодкам. Их
было не менее тридцати человек. Они развели на берегу костер и, очевидно,
готовили на огне какую-то пищу. Что они готовят, я не мог рассмотреть,
видел только, что они пляшут вокруг костра с неистовыми прыжками и
жестами, как обычно пляшут дикари.
Продолжая глядеть на них в подзорную трубу, я увидел, что они
подбежали к лодкам, вытащили оттуда двух человек и поволокли к костру.
Видимо, они намеревались убить их.
До этой минуты несчастные, должно быть, лежали в лодках, связанные по
рукам и ногам. Одного из них мгновенно сбили с ног. Вероятно, его ударили
по голове дубиной или деревянным мечом, этим обычным оружием дикарей;
сейчас же на него накинулись еще двое или трое и принялись за работу:
распороли ему живот и стали его потрошить.
Другой пленник стоял возле, ожидая той же участи.
Занявшись первой жертвой, его мучители забыли о нем. Пленник
почувствовал себя на свободе, и у него, как видно, явилась надежда на
спасение: он вдруг рванулся вперед и с невероятной быстротой пустился
бежать.
Он бежал по песчаному берегу в ту сторону, где было мое жилье.
Признаюсь, я страшно испугался, когда заметил, что он бежит прямо ко
мне. Да и как было не испугаться: мне в первую минуту показалось, что
догонять его бросилась вся ватага. Однако я остался на посту и вскоре
увидел, что за беглецом гонятся только два или три человека, а остальные,
пробежав небольшое пространство, понемногу отстали и теперь идут назад к
костру. Это вернуло мне бодрость. Но окончательно я успокоился, когда
увидел, что беглец далеко опередил своих врагов: было ясно, что, если ему
удастся пробежать с такой быстротой еще полчаса, они ни в коем случае не
поймают его.
От моей крепости бежавшие были отделены узкой бухтой, о которой я
упоминал не раз, - той самой, куда я причаливал со своими плотами, когда
перевозил вещи с нашего корабля.
"Что-то будет делать этот бедняга, - подумал я, - когда добежит до
бухты? Он должен будет переплыть ее, иначе ему не уйти от погони".
Но я напрасно тревожился за него: беглец не задумываясь кинулся в
воду, быстро переплыл бухту, вылез на другой берег и, не убавляя шагу,
побежал дальше.
Из трех его преследователей только двое бросились в воду, а третий не
решился: видимо, он не умел плавать; он постоял на том берегу, поглядел
вслед двум другим, потом повернулся и не спеша пошел назад.
Я с радостью заметил, что два дикаря, гнавшиеся за беглецом, плыли
вдвое медленнее его.
И тут-то я понял, что пришла пора действовать. Сердце во мне
загорелось.
"Теперь или никогда! - сказал я себе и помчался вперед. - Спасти,
спасти этого несчастного какой угодно ценой!"
Не теряя времени, я сбежал по лестнице к подножию горы, схватил
оставленные там ружья, затем с такой же быстротой взобрался опять на гору,
спустился с другой стороны и побежал наискосок прямо к морю, чтобы
остановить дикарей.
Так как я бежал вниз по склону холма самой короткой дорогой, то скоро
очутился между беглецом и его преследователями. Он продолжал бежать не
оглядываясь и не заметил меня.
Я крикнул ему:
- Стой!
Он оглянулся и, кажется, в первую минуту испугался меня еще больше,
чем своих преследователей.
Я сделал ему знак рукой, чтобы он приблизился ко мне, а сам пошел
медленным шагом навстречу двум бежавшим дикарям. Когда передний поравнялся
со мной, я неожиданно бросился на него и прикладом ружья сшиб его с ног.
Стрелять я боялся, чтобы не всполошить остальных дикарей, хотя они были
далеко и едва ли могли услышать мой выстрел, а если бы и услышали, то все
равно не догадались бы, что это такое.
Когда один из бежавших упал, другой остановился, видимо испугавшись.
Я между тем продолжал спокойно приближаться. По, когда, подойдя ближе, я
заметил, что в руках у него лук и стрела и что он целится в меня, мне
поневоле пришлось выстрелить. Я прицелился, спустил курок и уложил его на
месте.
Несчастный беглец, несмотря на то что я убил обоих его врагов (по
крайней мере, так ему должно было казаться), был до того напуган огнем и
грохотом выстрела, что потерял способность двигаться; он стоял, как
пригвожденный к месту, не зная, на что решиться: бежать или остаться со
мной, хотя, вероятно, предпочел бы убежать, если бы мог.
Я опять стал кричать ему и делать знаки, чтобы он подошел ближе. Он
понял: ступил шага два и остановился, потом сделал еще несколько шагов и
снова стал как вкопанный.
Тут я заметил, что он весь дрожит; несчастный, вероятно, боялся, что,
если он попадется мне в руки, я сейчас же убью его, как и тех дикарей.
Я опять сделал ему знак, чтобы он приблизился ко мне, и вообще
старался всячески ободрить его.
Он подходил ко мне все ближе и ближе. Через каждые десять-двенадцать
шагов он падал на колени. Очевидно, он хотел выразить мне благодарность за
то, что я спас ему жизнь.
Я ласково улыбался ему и с самым приветливым видом продолжал манить
его рукой.
Наконец дикарь подошел совсем близко. Он снова упал на колени,
поцеловал землю, прижался к ней лбом и, приподняв мою ногу, поставил ее
себе на голову.
Это должно было, по-видимому, означать, что он клянется быть моим
рабом до последнего дня своей жизни.
Я поднял его и с той же ласковой, дружелюбной улыбкой старался
показать, что ему нечего бояться меня.
Но нужно было действовать дальше. Вдруг я заметил, что тот дикарь,
которого я ударил прикладом, не убит, а только оглушен. Он зашевелился и
стал приходить в себя.
Я указал на него беглецу:
- Враг твой еще жив, посмотри!
В ответ он произнес несколько слов, и хотя я ничего не понял, но
самые звуки его речи показались мне приятны и сладостны: ведь за все
двадцать пять лет моей жизни на острове я в первый раз услыхал
человеческий голос!
Впрочем, у меня не было времени предаваться таким размышлениям:
оглушенный мною людоед оправился настолько, что уже сидел на земле, и я
заметил, что мой дикарь снова начинает бояться его. Нужно было успокоить
несчастного. Я прицелился было в его врага, но тут мой дикарь стал
показывать мне знаками, чтобы я дал ему висевшую у меня за поясом
обнаженную саблю. Я протянул ему саблю. Он мгновенно схватил ее, бросился
к своему врагу и одним взмахом снес ему голову.
Такое искусство очень удивило меня: ведь никогда в жизни этот дикарь
не видел другого оружия, кроме деревянных мечей. Впоследствии я узнал, что
здешние дикари выбирают для своих мечей столь крепкое дерево и оттачивают
их так хорошо, что таким деревянным мечом можно отсечь голову не хуже, чем
стальным.
После этой кровавой расправы со своим преследователем мой дикарь
(отныне я буду называть его моим дикарем) с веселым смехом вернулся ко
мне, держа в одной руке мою саблю, а в другой - голову убитого, и,
исполнив предо мною ряд каких-то непонятных движений, торжественно положил
голову и оружие на землю подле меня.
Он видел, как я застрелил одного из его врагов, и это поразило его:
он не мог понять, как можно убить человека на таком большом расстоянии.
Он указывал на убитого и знаками просил позволения сбегать взглянуть
на него. Я, тоже при помощи знаков, постарался дать понять, что не
запрещаю ему исполнить это желание, и он сейчас же побежал туда.
Приблизившись к трупу, он остолбенел и долго с изумлением смотрел на
него. Потом наклонился над ним и стал поворачивать его то на один бок, то
на другой. Увидев ранку, он внимательно вгляделся в нее. Пуля попала
дикарю прямо в сердце, и крови вышло немного. Произошло внутреннее
кровоизлияние, смерть наступила мгновенно.
Сняв с мертвеца его лук и колчан со стрелами, мой дикарь подбежал ко
мне вновь.
Я тотчас же повернулся и пошел прочь, приглашая его следовать за
мной. Я попытался объяснить ему знаками, что оставаться здесь невозможно,
так как те дикари, что находятся сейчас на берегу, могут каждую минуту
пуститься за ним в погоню.
Он ответил мне тоже знаками, что следовало бы прежде зарыть мертвецов
в песок, чтобы враги не увидели их, если прибегут на это место. Я выразил
свое согласие (тоже при помощи знаков), и он сейчас же принялся за работу.
С удивительной быстротой он выкопал руками в песке настолько глубокую яму,
что в ней легко мог поместиться человек. Затем он перетащил в эту яму
одного из убитых и засыпал его песком; с другим он поступил точно так же,
- словом, в какие-нибудь четверть часа он похоронил их обоих.
После этого я приказал ему следовать за мной, и мы пустились в путь.
Шли мы долго, так как я провел его не в крепость, а совсем в другую
сторону - в самую дальнюю часть острова, к моему новому гроту.
В гроте я дал ему хлеба, ветку изюма и немного воды. Воде он был
особенно рад, так как после быстрого бега испытывал сильную жажду.
Когда он подкрепил свои силы, я указал ему угол пещеры, где у меня
лежала охапка рисовой соломы, покрытая одеялом, и знаками дал ему понять,
что он может расположиться здесь на ночлег.
Бедняга лег и мгновенно уснул.
Я воспользовался случаем, чтобы получше рассмотреть его наружность.
Это был миловидный молодой человек, высокого роста, отлично
сложенный, руки и ноги были мускулистые, сильные и в то же время
чрезвычайно изящные; на вид ему было лет двадцать шесть, В лице его я не
заметил ничего угрюмого или свирепого; это было мужественное и в то же
время нежное и приятное лицо, и нередко на нем появлялось выражение
кротости, особенно когда он улыбался. Волосы у него были черные и длинные;
они падали на лицо прямыми прядями. Лоб высокий, открытый; цвет кожи
темно-коричневый, очень приятный для глаз. Лицо круглое, щеки полные, нос
небольшой. Рот красивый, губы тонкие, зубы ровные, белые, как слоновая
кость.
Спал он не больше получаса, вернее, не спал, а дремал, потом вскочил
на ноги и вышел из пещеры ко мне.
Я тут же, в загоне, доил своих коз. Как только он увидел меня, он
подбежал ко мне и снова упал предо мною на землю, выражая всевозможными
знаками самую смиренную благодарность и преданность. Припав лицом к земле,
он опять поставил себе на голову мою ногу и вообще всеми доступными ему
способами старался доказать мне свою безграничную покорность и дать мне
понять, что с этого дня он будет служить мне всю жизнь.
Я понял многое из того, что он хотел мне сказать, и постарался
внушить ему, что я им совершенно доволен.
С того же дня я начал учить его необходимым словам. Прежде всего я
сообщил ему, что буду называть его Пятницей (я выбрал для него это имя в
память дня, когда спас ему жизнь). Затем я научил его произносить мое имя,
научил также выговаривать "да" и "нет" и растолковал значение этих слов.
Я принес ему молока в глиняном кувшине и показал, как обмакивать в
него хлеб. Он сразу научился всему этому и стал знаками показывать мне,
что мое угощение пришлось ему по вкусу.
Мы переночевали в гроте, но, как только наступило утро, я приказал
Пятнице идти за мной и повел его в свою крепость. Я объяснил, что хочу
подарить ему кое-какую одежду. Он, по-видимому, очень обрадовался, так как
был совершенно голый.
Когда мы проходили мимо того места, где были похоронены оба убитых
накануне дикаря, он указал мне на их могилы и всячески старался мне
втолковать, что нам следует откопать оба трупа, для того чтобы тотчас же
съесть их.
Тут я сделал вид, что ужасно рассердился, что мне противно даже
слышать о подобных вещах, что у меня начинается рвота при одной мысли об
этом, что я буду презирать и ненавидеть его, если он прикоснется к убитым.
Наконец я сделал рукою решительный жест, приказывающий ему отойти от
могил; он тотчас же отошел с величайшей покорностью.
После этого мы с ним поднялись на холм, так как мне хотелось
взглянуть, тут ли еще дикари.
Я достал подзорную трубу и навел ее на то место, где видел их
накануне. Но их и след простыл: на берегу не было ни одной лодки. Я не
сомневался, что дикари уехали, даже не потрудившись поискать двух своих
товарищей, которые остались на острове.
Этому я был, конечно, рад, но мне хотелось собрать более точные
сведения о моих незваных гостях. Ведь теперь я уже был не один, со мною
был Пятница, и от этого я сделался гораздо храбрее, а вместе с храбростью
во мне проснулось любопытство.
У одного из убитых остались лук и колчан со стрелами. Я позволил
Пятнице взять это оружие и с той поры он не расставался с ним ни ночью ни
днем. Вскоре мне пришлось убедиться, что луком и стрелами мой дикарь
владеет мастерски. Кроме того, я вооружил его саблей, дал ему одно из моих
ружей, а сам взял два других, и мы тронулись в путь.
Когда мы пришли на то место, где вчера пировали людоеды, нашим глазам
предстало такое ужасное зрелище, что у меня замерло сердце и кровь застыла
в жилах.
Но Пятница остался совершенно спокоен: подобные зрелища были ему не в
диковинку.
Земля во многих местах была залита кровью. Кругом валялись большие
куски жареного человечьего мяса. Весь берег был усеян костями людей: три
черепа, пять рук, кости от трех или четырех ног и множество других частей
скелета.
Пятница рассказал мне при помощи знаков, что дикари привезли с собой
четырех пленников: троих они съели, а он был четвертым. (Тут он ткнул себя
пальцем в грудь.)
Конечно, я понял далеко не все из того, что он рассказывал мне, но
кое-что мне удалось уловить. По его словам, несколько дней назад у
дикарей, подвластных одному враждебному князьку, произошло очень большое
сражение с тем племенем, к которому принадлежал он, Пятница. Чужие дикари
победили и взяли в плен очень много народу. Победители поделили пленных
между собой и повезли их в разные места, чтобы убить и съесть, совершенно
так же, как поступил тот отряд дикарей, который выбрал местом для пира
один из берегов моего острова.
Я приказал Пятнице разложить большой костер, затем собрать все кости,
все куски мяса, свалить их в этот костер и сжечь.
Я заметил, что ему очень хочется полакомиться человечьим мясом (да
оно и неудивительно: ведь он тоже был людоед!). Но я снова показал ему
всевозможными знаками, что мне кажется отвратительно мерзкой самая мысль о
подобном поступке, и тут же пригрозил ему, что убью его при малейшей
попытке нарушить мое запрещение.
После этого мы вернулись в крепость, и я, не откладывая, принялся
обшивать моего дикаря.
Прежде всего я надел на него штаны. В одном из сундуков, взятых мною
с погибшего корабля, нашлась готовая пара холщовых штанов; их пришлось
только слегка переделать. Затем я сшил ему куртку из козьего меха,
приложив все свое умение, чтобы куртка вышла получше (я был в то время уже
довольно искусным портным), и смастерил для него шапку из заячьих шкурок,
очень удобную и довольно красивую.
Таким образом, он на первое время был одет с головы до ног и остался,
по-видимому, очень доволен тем, что его одежда не хуже моей.
Правда, с непривычки ему было неловко в одежде, так как он всю жизнь
ходил голым; особенно мешали ему штаны. Жаловался он и на куртку: говорил,
что рукава давят под мышками и натирают ему плечи. Пришлось кое-что
переделать, но мало-помалу он обтерпелся и привык.
На другой день я стал думать, где бы мне его поместить.
Мне хотелось устроить его поудобнее, но я был еще не совсем уверен в
нем и боялся поселить его у себя. Я поставил ему маленькую палатку в
свободном пространстве между двумя стенами моей крепости, так что он
очутился за оградой того двора, где стояло мое жилье.
Но эти предосторожности оказались совершенно излишними. Вскоре
Пятница доказал мне на деле, как самоотверженно он любит меня. Я не мог не
признать его другом и перестал остерегаться его.
Никогда ни один человек не имел такого любящего, такого верного и
преданного друга. Ни раздражительности, ни лукавства не проявлял он по
отношению ко мне; всегда услужливый и приветливый, он был привязан ко мне,
как ребенок к родному отцу. Я убежден, что, если бы понадобилось, он с
радостью пожертвовал бы для меня своей жизнью.
Я был очень счастлив, что у меня наконец-то появился товарищ, и дал
себе слово научить его всему, что могло принести ему пользу, а раньше
всего научить его говорить на языке моей родины, чтобы мы с ним могли
понимать друг друга. Пятница оказался таким способным учеником, что
лучшего нельзя было и желать.
Но самое ценное было в нем то, что он учился так прилежно, с такой
радостной готовностью слушал меня, так был счастлив, когда понимал, чего я
от него добиваюсь, что для меня оказалось большим удовольствием давать ему
уроки и беседовать с ним.
С тех пор как Пятница был со мной, жизнь моя стала приятной и легкой.
Если бы я мог считать себя в безопасности от других дикарей, я, право,
кажется, без сожаления согласился бы остаться на острове до конца моих
дней.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Робинзон беседует с Пятницей и поучает его
Дня через два или три после того как Пятница поселился в моей
крепости, мне пришло в голову, что, если я хочу, чтобы он не ел
человечьего мяса, я должен приучить его к мясу животных.
"Пусть он попробует мясо козы", - сказал я себе и решил взять его с
собой на охоту.
Рано утром мы пошли с ним в лес и, отойдя две-три мили от дому,
увидели под деревом дикую козу с двумя козлятами.
Я схватил Пятницу за руку и сделал ему знак, чтобы он не шелохнулся.
Потом на большом расстоянии я прицелился, выстрелил и убил одного из
козлят.
Бедный дикарь, не понимая, как можно убить живое существо, не
приближаясь к нему (хоть он и видел раньше, как я убил его врага), был
совершенно ошеломлен. Он задрожал, зашатался, и мне даже показалось, что
он сейчас упадет.
Он не заметил убитого мною козленка и, вообразив, что я хотел убить
его, Пятницу, принялся ощупывать себя, не идет ли где кровь. Потом он
приподнял даже полу своей куртки, чтобы посмотреть, не ранен ли он, и,
убедившись, что остался цел и невредим, упал передо мной на колени, обнял
мои ноги и долго толковал мне о чем-то на своем языке.
Речи его были непонятны, но легко можно было догадаться, что он
просит меня не убивать его.
Желая внушить ему, что я не имею намерения причинять ему зло, я взял
его за руку, засмеялся и, указав на убитого козленка, велел ему сбегать за
ним. Пятница исполнил мое приказание. Покуда он разглядывал козленка,
пытаясь дознаться, почему же тот оказался убитым, я снова зарядил ружье.
Вскоре после этого я увидел на дереве, на расстоянии ружейного
выстрела от меня, крупную птицу, похожую на нашего ястреба. Желая
объяснить Пятнице, что такое стрельба из ружья, я подозвал моего дикаря к
себе, показал ему пальцем сперва на птицу, потом на ружье, потом на землю
под тем деревом, на котором сидела птица, как бы говоря: "Вот смотри:
сейчас я сделаю так, что она упадет", и вслед за тем выстрелил. Птица
упала и оказалась не ястребом, а большим попугаем. Пятница и на этот раз
оцепенел от испуга, несмотря на все мои объяснения.
Тут только я догадался, что особенно поражало его, когда я стрелял из
ружья: он до сих пор еще ни разу не видел, как я заряжаю ружье, и,
вероятно, думал, что в этой железной палке сидит какая-то злая волшебная
сила, приносящая смерть на любом расстоянии человеку, зверю, птице, вообще
всякому живому существу, где бы оно ни находилось, вблизи или вдали.
Впоследствии еще долгое время не мог победить в себе изумления, в
которое повергал его каждый мой выстрел.
Мне кажется, если б я только позволил ему, он стал бы поклоняться мне
и моему ружью как богам.
Первое время он не решался дотронуться до ружья, но зато разговаривал
с ним, как с живым существом, когда думал, что я не слышу. При этом ему
чудилось, что ружье отвечает ему. Впоследствии он признался, что умолял
ружье, чтобы оно пощадило его.
Когда Пятница чуть-чуть пришел в себя, я предложил ему принести мне
убитую дичь. Он сейчас же побежал за нею, но вернулся не сразу, так как
ему пришлось долго отыскивать птицу: оказалось, я не убил ее, а только
ранил, и она отлетела довольно далеко. В конце концов он нашел ее и
принес; я же воспользовался его отсутствием, чтобы снова зарядить ружье. Я
считал, что до поры до времени будет лучше не открывать ему, как это
делается.
Я надеялся, что нам попадется еще какая-нибудь дичь, но больше ничего
не попадалось, и мы вернулись домой.
В тот же вечер я снял шкуру с убитого козленка и тщательно выпотрошил
его; потом развел костер и, отрезав кусок козлятины, сварил его в глиняном
горшке. Получился очень хороший мясной суп. Отведав этого супу, я
предложил его Пятнице. Вареная пища ему очень понравилась, только он
удивился, зачем я ее посолил. Он стал показывать мне знаками, что, по его
мнению, соль - тошнотворная, противная еда. Взяв в рот щепотку соли, он
принялся сплевывать и сделал вид, будто у него начинается рвота, а потом
прополоскал рот водой.
Чтобы возразить ему, я, со своей стороны, положил в рот кусочек мяса
без соли и начал плевать, показывая, что мне противно есть без соли.
Но Пятница упрямо стоял на своем. Мне так и не удалось приучить его к
соли. Лишь долгое время спустя он начал приправлять ею свои кушанья, да и
то в очень малом количестве.
Накормив моего дикаря вареной козлятиной и бульоном, я решил угостить
его на другой день той же козлятиной в виде жаркого. Изжарил я ее над
костром, как это нередко делается у нас в Англии. По бокам костра втыкают
в землю две жерди, сверху укрепляют между ними поперечную жердь, вешают на
нее кусок мяса и поворачивают его над огнем до тех пор, пока не изжарится.
Все это сооружение Пятнице очень понравилось. Когда же он отведал
жаркого, восторгу его не было границ. Самыми красноречивыми жестами он дал
мне понять, как полюбилась ему эта еда, и наконец заявил, что никогда
больше не станет есть человечьего мяса, чему я, конечно, чрезвычайно
обрадовался.
На следующий день я поручил ему молоть и веять зерно, предварительно
показав, как это делается. Он быстро понял, в чем дело, и стал очень
энергично работать, особенно когда узнал, ради чего производится такая
работа. А узнал он это в тот же день, потому что я накормил его хлебом,
испеченным из нашей муки.
В скором времени Пятница научился работать не хуже меня.
Так как теперь я должен был прокормить двух человек, следовало
подумать о будущем. Прежде всего необходимо было увеличить пашню и сеять
больше зерна. Я выбрал большой участок земли и принялся огораживать его.
Пятница не только старательно, но очень весело и с явным удовольствием
помогал мне в работе.
Я объяснил ему, что это будет новое поле для хлебных колосьев, потому
что нас теперь двое и нужно будет запастись хлебом не только для меня, но
и для него. Его очень тронуло, что я так забочусь о нем: он всячески
старался мне объяснить при помощи знаков, что он понимает, как много мне
прибавилось дела теперь, и просит, чтобы я скорее научил его всякой
полезной работе, а уж он будет стараться изо всех сил.
То был самый счастливый год моей жизни на острове.
Пятница научился довольно хорошо говорить по-английски: он узнал
названия почти всех предметов, окружавших его, и тех мест, куда я мог
посылать его, благодаря чему весьма толково исполнял все мои поручения.
Он был общителен, любил поболтать, и я мог теперь с избытком
вознаградить себя за долгие годы вынужденного молчания.
Но Пятница нравился мне не только потому, что у меня была возможность
разговаривать с ним. С каждым днем я все больше ценил его честность, его
сердечную простоту, его искренность. Мало-помалу я привязался к нему, да и
он, со своей стороны, так полюбил меня, как, должно быть, не любил до сих
пор никого.
Однажды мне вздумалось расспросить его о прошлой жизни; я хотел
узнать, не тоскует ли он по родине и не хочет ли вернуться домой. В то
время я уже так хорошо научил его говорить по-английски, что он мог
отвечать чуть не на каждый мой вопрос.
И вот я спросил его о родном его племени:
- А что, Пятница, храброе это племя? Случалось ли когда-нибудь, чтоб
оно побеждало врагов?
Он улыбнулся и ответил:
- О да, мы очень храбрые, мы всегда побеждаем в бою.
- Вы всегда побеждаете в бою, говоришь ты? Как же это вышло, что тебя
взяли в плен?
- А наши все-таки побили тех, много побили.
- Как же ты тогда говорил, что те побили вас? Ведь взяли же они в
плен тебя и других?
- В том месте, где я дрался, неприятелей было много больше. Они
схватили нас - один, два, три и меня. А наши побили их в другом месте, где
меня не было. В том месте наши схватили их - один, два, три, много,
большую тысячу.
- Отчего же ваши не пришли вам на помощь?
- Враги схватили один, два, три и меня и увезли нас в лодке, а у
наших в то время не было лодки.
- А скажи-ка мне, Пятница, что делают ваши с темп, кто попадется к
ним в плен? Тоже увозят их в какое-нибудь отдаленное место и там съедают
их, как те людоеды, которых я видел?
- Да, наши тоже едят человека... все едят.
- А куда они увозят их, когда собираются съесть?
- Разные места, куда вздумают.
- А сюда они приезжают?
- Да, да, и сюда приезжают. И в другие разные места.
- А ты здесь бывал с ними?
- Да. Был. Там был...
И он указал на северо-западную оконечность острова, где, очевидно,
всегда собирались его соплеменники.
Таким образом, оказалось, что мой друг и приятель Пятница был в числе
дикарей, посещавших дальние берега острова, и не раз уже ел людей в тех же
местах, где потом хотели съесть его самого.
Когда некоторое время спустя я собрался с духом и повел его на берег
(туда, где я впервые увидел груды человеческих костей), Пятница тотчас же
узнал эти места. Он рассказал мне, что один раз, когда он приезжал на мой
остров со своими соплеменниками, они убили и съели здесь двадцать мужчин,
двух женщин и одного ребенка. Он не знал, как сказать по-английски
"двадцать", и, чтобы объяснить мне, сколько человек они съели, положил
двадцать камешков один подле другого.
Продолжая беседовать с Пятницей, я спросил у него, далеко ли от моего
острова до той земли, где живут дикари, и часто ли погибают их лодки,
переплывая это расстояние. Оказалось, плавание здесь вполне безопасное:
он, Пятница, не знает ни одного случая, чтобы кто-нибудь здесь тонул, но
неподалеку от нашего острова проходит морское течение: по утрам оно
направляется в одну сторону и всегда при попутном ветре, а к вечеру и
ветер и течение поворачивают в противоположную сторону.
Вначале мне пришло в голову, что это течение зависит от прилива и
отлива, и лишь значительно позже я обнаружил, что оно составляет
продолжение могучей реки Ориноко, впадающей в море неподалеку от моего
острова, который, таким образом, находится прямо против дельты этой реки.
Полоса же земли на западе и на северо-западе, которую я принимал за
материк, оказалась большим островом Тринидадом, лежащим против северной
части устья той же реки.
Я задавал Пятнице тысячу всяких вопросов об этой земле и ее
обитателях: спрашивал, опасны ли тамошние берега, бурно ли там море, очень
ли свирепы там люди и какие народы живут по соседству. Он охотно отвечал
мне на каждый вопрос и без всякой утайки сообщил все, что ему было
известно.
Спрашивал я также, как называются различные племена дикарей, живущих
в тех местах, но он твердил только одно: "Карибэ, карибэ". Конечно, я без
труда догадался, что он говорит о карибах, которые, судя по нашим
географическим картам, обитают именно в этой части Америки, занимая всю
береговую полосу от устья реки Ориноко до Гвианы и до города Санта-Марта.
Кроме того, он рассказал мне, что далеко "за луной", то есть в той
стороне, где садится луна, или, другими словами, к западу от его родины,
живут такие же, как я, белые бородатые люди (тут он показал на мои длинные
усы). По его словам, эти люди "убили много, много человеков".
Я понял, что он говорит об испанских завоевателях, которые
прославились в Америке своей жестокостью ".
Я спросил его, не знает ли он, есть ли у меня какая-нибудь
возможность переправиться через море к белым людям.
Он отвечал:
- Да, да, это можно: надо плыть на двух лодках.
Я долго не понимал, что он хочет сказать, но наконец с великим трудом
догадался, что на его языке это означает большую шлюпку, по крайней мере
вдвое больше обыкновенной пироги.
Слова Пятницы доставили мне великую радость: с этого дня у меня
явилась надежда, что рано или поздно я вырвусь отсюда и что своей свободой
я буду обязан моему дикарю.
