Неожиданная тревога. Робинзон укрепляет свое жилище
Вскоре случилось событие, которое совершенно нарушило спокойное
течение моей жизни.
Было около полудня. Я шел берегом моря, направляясь к своей лодке, и
вдруг, к великому своему изумлению и ужасу, увидел след голой человеческой
ноги, ясно отпечатавшийся на песке!
Я остановился и не мог сдвинуться с места, как будто меня поразил
гром, как будто я увидел привидение.
Я стал прислушиваться, я озирался кругом, но не слышал и не видел
ничего подозрительного.
Я взбежал вверх по береговому откосу, чтобы лучше осмотреть всю
окрестность; опять спустился к морю, прошел немного вдоль берега - и нигде
не нашел ничего: никаких признаков недавнего присутствия людей, кроме
этого единственного отпечатка ноги.
Я вернулся еще раз на то же место. Мне хотелось узнать, нет ли там
еще отпечатков. Но других отпечатков не было. Может быть, мне
померещилось? Может быть, этот след не принадлежит человеку? Нет, я не
ошибся! Это был несомненно след ноги человека: я отчетливо различал пятку,
пальцы, подошву. Откуда здесь взялся человек? Как он сюда попал? Я терялся
в догадках и не мог остановиться ни на одной.
В страшной тревоге, не чувствуя земли под ногами, поспешил я домой, в
свою крепость. Мысли путались у меня в голове.
Через каждые два-три шага я оглядывался. Я боялся каждого куста,
каждого дерева. Каждый пень я издали принимал за человека.
Невозможно описать, какие страшные и неожиданные формы принимали все
предметы в моем взбудораженном воображении, какие дикие, причудливые мысли
в то время волновали меня и какие нелепые решения принимал я в пути.
Добравшись до моей крепости (как я с того дня стал называть свое
жилье), я мгновенно очутился за оградой, словно за мною неслась погоня.
Я даже не мог вспомнить, перелез ли я через ограду по приставной
лестнице, как всегда, или вошел через дверь, то есть через наружный ход,
выкопанный мною в горе. Я и на другой день не мог этого припомнить.
Ни один заяц, ни одна лиса, спасаясь в ужасе от своры собак, не
спешили так в свою нору, как я.
Всю ночь я не мог уснуть и тысячу раз задавал себе один и тот же
вопрос: каким образом мог попасть сюда человек?
Вероятно, это отпечаток ноги какого-нибудь Вдруг я увидел след голой
человеческой ноги... дикаря, попавшего на остров случайно. А может быть,
дикарей было много? Может быть, они вышли в море на своей пироге и их
пригнало сюда течением или ветром? Весьма возможно, что они побывали на
берегу, а потом опять ушли в море, потому что у них, очевидно, было так же
мало желания оставаться в этой пустыне, как у меня - жить по соседству с
ними.
Конечно, они не заметили моей лодки, иначе догадались бы, что на
острове живут люди, стали бы их разыскивать и несомненно нашли бы меня.
Но тут меня обожгла страшная мысль: "А что, если они видели мою
лодку?" Эта мысль мучила и терзала меня.
"Правда, - говорил я себе, - они ушли опять в море, но это еще ничего
не доказывает; они вернутся, они непременно вернутся с целым полчищем
других дикарей и тогда найдут меня и съедят. А если им и не удастся найти
меня, все равно они увидят мои поля, мои изгороди, они истребят весь мой
хлеб, угонят мое стадо, и мне придется погибнуть от голода".
Первые трое суток после сделанного мною ужасного открытия я ни на
минуту не покидал моей крепости, так что начал даже голодать. Я не держал
дома больших запасов провизии, и на третьи сутки у меня оставались только
ячменные лепешки да вода.
Меня мучило также и то, что мои козы, которых я обыкновенно доил
каждый вечер (это было ежедневным моим развлечением), теперь остаются
недоенными. Я знал, что бедные животные должны от этого очень страдать;
кроме того, я боялся, что у них может пропасть молоко. И мои опасения
оправдались: многие козы захворали и почти перестали давать молоко.
На четвертые сутки я набрался храбрости и вышел. А тут еще у меня
явилась одна мысль, которая окончательно вернула мне мою прежнюю бодрость.
В самый разгар моих страхов, когда я метался от догадки к догадке и ни на
чем не мог остановиться, мне вдруг пришло на ум, не выдумал ли я всю эту
историю с отпечатком человеческой ноги и не мой ли это собственный след.
Он ведь мог остаться на песке, когда я в предпоследний раз ходил смотреть
свою лодку. Правда, возвращался я обыкновенно другой дорогой, но это было
давно и мог ли я с уверенностью утверждать, что я шел тогда именно той, а
не этой дорогой?
Я постарался уверить себя, что так оно и было, что это мой
собственный след и что я оказался похож на глупца, который сочинил
небылицу о вставшем из гроба покойнике и сам же испугался своей сказки.
Да, несомненно, то был мой собственный след!
Укрепившись в этой уверенности, я начал выходить из дому по разным
хозяйственным делам. Я стал опять каждый день бывать у себя на даче. Там я
доил коз, собирал виноград. Но если бы вы видели, как несмело я шел туда,
как часто я озирался по сторонам, готовый в любое мгновение бросить свою
корзину и пуститься наутек, вы непременно подумали бы, что я какой-нибудь
ужасный преступник, преследуемый угрызениями совести.
Однако прошло еще два дня, и я стал гораздо смелее. Я окончательно
убедил себя, что все мои страхи внушены мне нелепой ошибкой, но, чтобы уж
не оставалось никаких сомнений, я решил еще раз сходить на тот берег и
сличить таинственный след с отпечатком моей ноги. Если оба следа окажутся
равных размеров, я могу быть уверен, что напугавший меня след был мой
собственный и что я испугался себя самого.
С этим решением я отправился в путь. Но, когда я пришел на то место,
где был таинственный след, для меня, во-первых, стало очевидно, что, выйдя
в тот раз из лодки и возвращаясь домой, я никоим образом не мог очутиться
в этом месте, а во-вторых, когда я для сравнения поставил ногу на след,
моя нога оказалась значительно меньше!
Сердце мое наполнилось новыми страхами, я дрожал как в лихорадке;
вихрь новых догадок закружился у меня в голове. Я ушел домой в полном
убеждении, что там, на берегу, побывал человек - и, может быть, не один, а
пять или шесть.
Я даже готов был допустить, что эти люди отнюдь не приезжие, что они
жители острова. Правда, до сих пор я не замечал здесь ни одного человека,
но возможно, что они давно уже прячутся здесь и, следовательно, каждую
минуту могут захватить меня врасплох.
Я долго ломал себе голову, как оградить себя от этой опасности, и все
же не мог ничего придумать.
"Если дикари, - говорил я себе, - найдут моих коз и увидят мои поля с
колосящимся хлебом, они будут постоянно возвращаться на остров за новой
добычей; а если они заметят мой дом, они непременно примутся разыскивать
его обитателей и в конце концов доберутся до меня".
Поэтому я решил было сгоряча сломать изгороди всех моих загонов и
выпустить весь мой скот, затем, перекопав оба поля, уничтожить всходы риса
и ячменя и снести свой шалаш, чтобы неприятель не мог открыть никаких
признаков человека.
Такое решение возникло у меня тотчас же после того, как я увидел этот
ужасный отпечаток ноги. Ожидание опасности всегда страшнее самой
опасности, и ожидание зла в десять тысяч раз хуже самого зла.
Всю ночь я не мог уснуть. Зато под утро, когда я ослабел от
бессонницы, я уснул крепким сном и проснулся таким свежим и бодрым, каким
давно уже не чувствовал себя.
Теперь я начал рассуждать спокойнее и вот к каким решениям пришел.
Мой остров - одно из прекраснейших мест на земле. Здесь чудесный климат,
много дичи, много роскошной растительности. И так Там я собирал виноград
как он находится вблизи материка, нет ничего удивительного, что живущие
там дикари подъезжают в своих пирогах к его берегам. Впрочем, возможно и
то, что их пригоняет сюда течением или ветром. Конечно, постоянных жителей
здесь нет, но заезжие дикари здесь, несомненно, бывают. Однако за те
пятнадцать лет, что я прожил на острове, я до настоящего времени не открыл
человеческих следов; стало быть, если дикари и наезжают сюда, они никогда
не остаются тут надолго. А если они до сих пор не находили выгодным или
удобным располагаться здесь на более или менее продолжительный срок, надо
думать, что так оно будет и впредь.
Следовательно, мне могла грозить единственная опасность - наткнуться
на них в те часы, когда они гостят на моем острове. Но, если они и
приедут, вряд ли мы встретимся с ними, так как, во-первых, дикарям здесь
нечего делать и, наезжая сюда, они всякий раз, вероятно, спешат воротиться
домой; во-вторых, можно с уверенностью сказать, что они всегда пристают к
той стороне острова, которая наиболее удалена от моего жилья.
А так как я очень редко хожу туда, у меня нет причины особенно
бояться дикарей, хотя, конечно, следует все-таки подумать о безопасном
убежище, где я мог бы укрыться, если они снова появятся на острове.
Теперь мне пришлось горько раскаяться в том, что, расширяя свою
пещеру, я вывел из нее ход наружу. Надо было так или иначе исправлять эту
оплошность. После долгих размышлений я решил построить вокруг моего жилья
еще одну ограду на таком расстоянии от прежней стены, чтобы выход из
пещеры пришелся внутри укрепления.
Впрочем, мне даже не понадобилось ставить новую стену: двойной ряд
деревьев, которые я лет двенадцать назад посадил полукругом вдоль старой
ограды, представлял уже и сам по себе надежную защиту - так густо были
насажены эти деревья и так сильно разрослись. Оставалось только вбить
колья в промежутки между деревьями, чтобы превратить весь этот полукруг в
сплошную крепкую стену. Так я и сделал.
Теперь моя крепость была окружена двумя стенами. Но на этом мои труды
не кончились. Всю площадь за наружной стеной я засадил теми же деревьями,
что были похожи на иву. Они так хорошо принимались и росли с необычайной
быстротой. Я думаю, что посадил их не меньше двадцати тысяч штук. Но между
этой рощей и стеной я оставил довольно большое пространство, чтобы можно
было издали заметить врагов, иначе они могли подкрасться к моей стене под
прикрытием деревьев.
Через два года вокруг моего дома зазеленела молодая роща, а еще через
пять-шесть лет меня со всех сторон обступил дремучий лес, совершенно
непроходимый - с такой чудовищной, невероятной быстротой разрастались эти
деревья. Ни один человек, будь он дикарь или белый, не мог бы теперь
догадаться, что за этим лесом скрывается дом. Чтобы входить в мою крепость
и выходить из нее (так как я не оставил просеки в лесу), я пользовался
лестницей, приставляя ее к горе. Когда лестница бывала убрана, ни один
человек не мог проникнуть ко мне, не сломав себе шею.
Вот сколько тяжелой работы взвалил я себе на плечи лишь потому, что
мне померещилось, будто мне угрожает опасность! Живя столько лет
отшельником, вдали от человеческого общества, я понемногу отвык от людей,
и люди стали казаться мне страшнее зверей.
***
===
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Робинзон убеждается, что на его острове бывают людоеды
Прошло два года с того дня, когда я увидал на песке след человеческой
ноги, но прежний душевный покой так и не вернулся ко мне. Кончилась моя
безмятежная жизнь. Всякий, кому приходилось в течение долгих лет
испытывать мучительный страх, поймет, какой печальной и мрачной стала с
тех пор моя жизнь.
Однажды во время моих блужданий по острову добрел я до западной его
оконечности, где еще никогда не бывал. Не доходя до берега, я поднялся на
пригорок. И вдруг мне почудилось, что вдали, в открытом море, виднеется
лодка.
"Должно быть, зрение обманывает меня, - подумал я. - Ведь за все эти
долгие годы, когда я изо дня в день вглядывался в морские просторы, я ни
разу не видел здесь лодки".
Жаль, что я не захватил с собою подзорной трубы. У меня было
несколько труб; я нашел их в одном из сундуков, перевезенных мною с нашего
корабля. Но, к сожалению, они остались дома. Я не мог различить, была ли
это действительно лодка, хотя так долго вглядывался в морскую даль, что у
меня заболели глаза. Спускаясь к берегу с пригорка, я уже ничего не видал;
так и до сих пор не знаю, что это было такое. Пришлось отказаться от
всяких дальнейших наблюдений. Но с той поры я дал себе слово никогда не
выходить из дому без подзорной трубы.
Добравшись до берега - а на этом берегу я, как уже сказано, никогда
не бывал, - я убедился, что следы человеческих ног совсем не такая
редкость на моем острове, как чудилось мне все эти годы. Да я убедился,
что, если бы я жил не на восточном побережье, куда не приставали пироги
дикарей, я бы давно уже знал, что на моем острове они бывают нередко и что
западные его берега служат им не только постоянной гаванью, но и тем
местом, где во время своих жестоких пиров они убивают и съедают людей!
То, что я увидел, когда спустился с пригорка и вышел на берег,
потрясло и ошеломило меня. Весь берег был усеян человеческими скелетами,
черепами, костями рук и ног.
Не могу выразить, какой ужас охватил меня!
Я знал, что дикие племена постоянно воюют между собой. У них часто
бывают морские сражения: одна лодка нападает на другую.
"Должно быть, - думал я, - после каждого боя победители привозят
своих военнопленных сюда и здесь, по своему бесчеловечному обычаю, убивают
и съедают их, так как они все людоеды".
Здесь же невдалеке я заметил круглую площадку, посредине которой
виднелись остатки костра: тут-то, вероятно, и сидели эти дикие люди, когда
пожирали тела своих пленников.
Ужасное зрелище до того поразило меня, что я в первую минуту позабыл
об опасности, которой подвергался, оставаясь на этом берегу. Возмущение
этим зверством вытеснило из моей души всякий страх.
Я нередко слыхал о том, что есть племена дикарей-людоедов, но никогда
до тех пор мне не случалось самому видеть их. С омерзением отвернулся я от
остатков этого страшного пиршества. Меня стошнило. Я чуть не лишился
чувств. Мне казалось, что я упаду. А когда я пришел в себя, то
почувствовал, что ни на одну минуту не могу здесь остаться. Я взбежал на
пригорок и помчался назад, к жилью.
Западный берег остался далеко позади, а я все еще не мог окончательно
прийти в себя. Наконец я остановился, немного опомнился и стал собираться
с мыслями. Дикари, как я убедился, никогда не приезжали на остров за
добычей. Должно быть, они ни в чем не нуждались, а может быть, были
уверены, что ничего ценного здесь невозможно сыскать.
Не могло быть никакого сомнения в том, что они не один раз побывали в
лесистой части моего острова, но, вероятно, не нашли там ничего такого,
что могло бы им пригодиться.
Значит, нужно только соблюдать осторожность. Если, прожив на острове
почти восемнадцать лет, я до самого последнего времени ни разу не нашел
человеческих следов, то, пожалуй, я проживу здесь еще восемнадцать лет и
не попадусь на глаза дикарям, разве что наткнусь на них случайно. Но такой
случайности нечего опасаться, так как отныне моя единственная забота
должна заключаться в том, чтобы как можно лучше скрыть все признаки моего
пребывания на острове.
Я мог бы увидеть дикарей откуда-нибудь из засады, но я не хотел и
смотреть на них - так отвратительны были мне кровожадные хищники,
пожирающие друг друга, как звери. Одна мысль о том, что люди могут быть
так бесчеловечны, наводила на меня гнетущую тоску.
Около двух лет прожил я безвыходно в той части острова, где
находились все мои владения - крепость под горой, шалаш в лесу и та лесная
полянка, где я устроил огороженный загон для коз. За эти два года я ни
разу не сходил взглянуть на мою лодку.
"Уж лучше, - думалось мне, - построю себе новое судно, а прежняя
лодка пускай остается там, где сейчас. Выехать на ней в море было бы
опасно. Там на меня могут напасть дикари-людоеды, и, без сомнения, они
растерзают меня, как и других своих пленников".
Но прошло еще около года, и в конце концов я все же решился вывести
оттуда свою лодку: очень уж трудно было делать новую! Да и поспела бы эта
новая лодка только через два-три года, а до той поры я был бы по-прежнему
лишен возможности передвигаться по морю.
Мне удалось благополучно перевести свою лодку на восточную сторону
острова, где для нее нашлась очень удобная бухта, защищенная со всех
сторон отвесными скалами. Вдоль восточных берегов острова проходило
морское течение, и я знал, что дикари ни за что не посмеют высадиться там.
Читателю едва ли покажется странным, что под влиянием этих
треволнений и ужасов у меня совершенно пропала охота заботиться о своем
благосостоянии и о будущих домашних удобствах. Мой ум утратил всю свою
изобретательность. Не до того мне было, чтобы хлопотать об улучшении пищи,
когда я только и думал, как бы спасти свою жизнь. Я не смел ни вбить
гвоздя, ни расколоть полена, так как мне постоянно казалось, что дикари
могут услышать этот стук. Стрелять я и подавно не решался.
Но главное - меня охватывал мучительный страх всякий раз, когда мне
приходилось разводить огонь, так как дым, который при свете дня виден на
большом расстоянии, всегда мог выдать меня. По этой причине все работы,
для которых требовался огонь (например, обжигание горшков), я перенес в
лес, в мою новую усадьбу. А для того чтобы у себя дома стряпать еду и печь
хлеб, я решил обзавестись древесным углем. Этот уголь при горении почти не
дает дыма. Еще мальчиком, у себя на родине, я видел, как добывают его.
Нужно нарубить толстых сучьев, сложить их в одну кучу, прикрыть слоем
дерна и сжечь. Когда сучья превращались в уголь, я перетаскивал этот уголь
домой и пользовался им вместо дров.
Но вот однажды, когда я, приступая к изготовлению угля, срубил у
подножия высокой горы несколько крупных кустов, я заметил под ними нору.
Меня заинтересовало, куда она может вести. С большим трудом я протиснулся
в нее и очутился в пещере. Пещера была очень просторна и так высока, что я
тут же, у входа, мог встать во весь рост. Но сознаюсь, что вылез я оттуда
гораздо скорее, чем влез.
Всматриваясь в темноту, я увидел два огромных горящих глаза,
смотревших прямо на меня; они сверкали, как звезды, отражая слабый дневной
свет, проникавший в пещеру снаружи и падавший прямо на них. Я не знал,
кому принадлежат эти глаза - дьяволу или человеку, но, прежде чем успел
что-нибудь сообразить, бросился прочь из пещеры.
Через некоторое время я, однако, опомнился и обозвал себя тысячу раз
дураком.
"Кто прожил двадцать лет в одиночестве на необитаемом острове, тому
не пристало бояться чертей, - сказал я себе. - Право же, в этой пещере нет
никого страшнее меня".
И, набравшись храбрости, я захватил горящую головню и снова полез в
пещеру. Не успел я ступить и трех шагов, освещая себе путь своим факелом,
как снова испугался, еще больше прежнего: я услышал громкий вздох. Так
вздыхают люди от боли. Затем раздались какие-то прерывистые звуки вроде
неясного бормотания и опять тяжкий вздох.
Я попятился назад и окаменел от ужаса; холодный пот выступил у меня
на всем теле, и волосы встали дыбом. Если бы у меня на голове была шляпа,
они, наверное, сбросили бы ее на землю. Но, собрав все свое мужество, я
снова двинулся вперед и при свете головни, которую держал над головой,
увидел на земле громадного, чудовищно страшного старого козла!
Козел лежал неподвижно и тяжело дышал в предсмертной агонии; он
умирал, очевидно, от старости. Я слегка толкнул его ногой, чтобы узнать,
может ли он подняться. Он попробовал встать, но не мог. "Пускай себе
лежит, - подумал я. - Если он напугал меня, то как же испугается всякий
дикарь, который вздумает сунуться сюда!"
Впрочем, я уверен, что ни один дикарь и никто другой не отважился бы
проникнуть в пещеру. Да и вообще только человеку, который, подобно мне,
нуждался в безопасном убежище, могло прийти в голову пролезть в эту
расселину.
На другой день я взял с собой шесть больших свечей собственного
изготовления (к тому времени я научился делать очень хорошие свечи из
козьего жира) и вернулся в пещеру.
У входа пещера была широка, но понемногу становилась все уже, так что
в глубине ее мне пришлось стать на четвереньки и около десяти ярдов ползти
вперед, что было, к слову сказать, довольно смелым подвигом, так как я
совершенно не знал, куда ведет этот ход и что ожидает меня впереди. Но вот
я почувствовал, что с каждым шагом проход становится шире и шире. Немного
погодя я попробовал подняться на ноги, и оказалось, что я могу стоять во
весь рост. Свод пещеры поднялся футов на двадцать. Я зажег две свечи и
увидел такую великолепную картину, какой никогда в жизни не видал. Я
очутился в просторном гроте. Пламя моих двух свечей отражалось в его
сверкающих стенах. Они отсвечивали сотнями тысяч разноцветных огней. Были
ли это вкрапленные в камень пещеры алмазы или другие драгоценные камни?
Этого я не знал. Вернее всего, это было золото.
Я никак не ожидал, что земля может скрывать в своих недрах такие
чудеса. Это был восхитительный грот. Дно у него было сухое и ровное,
покрытое мелким песком. Нигде не было видно отвратительных мокриц или
червей, нигде - ни на стенах, ни на сводах - никаких признаков сырости.
Единственное неудобство - узкий вход, но для меня это неудобство было
ценнее всего, так как я столько времени искал безопасного убежища, а
безопаснее этого трудно было найти.
Я был так рад своей находке, что решил тотчас же перенести в мой грот
большую часть тех вещей, которыми я особенно дорожил, - прежде всего порох
и все запасное оружие, то есть два охотничьих ружья и три мушкета.
Перетаскивая вещи в мою новую кладовую, я впервые откупорил бочонок с
подмоченным порохом. Я был уверен, что весь этот порох никуда не годится,
но оказалось, что вода проникла в бочонок только на три-четыре дюйма
кругом; подмокший порох затвердел, и образовалась крепкая корка; в этой
корке весь остальной порох сохранился цел и невредим, как ядро ореха в
скорлупе. Таким образом, я неожиданно стал обладателем новых запасов
отличного пороха.
Как обрадовался я такой неожиданности! Весь этот порох - а его
оказалось никак не меньше шестидесяти фунтов - я перенес в мой грот для
большей сохранности, оставив у себя под рукой три или четыре фунта на
случай нападения дикарей. В грот же я перетащил и весь запас свинца, из
которого делал пули.
Теперь мне чудилось, что я похож на одного из тех древних гигантов,
которые, по преданиям, жили в расселинах скал и в пещерах, куда было
невозможно добраться ни одному человеку. "Пусть, - говорил я себе, - хоть
пятьсот дикарей рыщут по всему острову, разыскивая меня; они никогда не
откроют моего тайника, а если и откроют, ни за что не посмеют совершить на
него нападение!"
Старый козел, которого я нашел тогда в моей новой пещере, околел на
следующий день, и я закопал его в землю там же, где он лежал: это было
гораздо легче, чем вытаскивать его из пещеры.
Шел уже двадцать третий год моего пребывания на острове. Я успел до
такой степени освоиться с его природой и климатом, что, если бы не боялся
дикарей, которые могли каждую минуту нагрянуть сюда, я охотно согласился
бы провести здесь в заточении весь остаток моих дней до последнего часа,
когда я лягу и умру, как этот старый козел.
В последние годы, пока я еще не знал, что мне угрожает нападение
дикарей, я придумал себе кое-какие забавы, которые в моем уединении очень
развлекали меня. Благодаря им я проводил время гораздо веселее, чем
прежде.
Во-первых, как уже сказано, я научил своего Попку говорить, и он так
дружелюбно болтал со мною, произнося слова так раздельно и четко, что я
слушал его с большим удовольствием.
Не думаю, чтобы какой-нибудь другой попугай умел разговаривать лучше
его. Он прожил у меня не менее двадцати шести лет. Долго ли ему оставалось
жить, я не знаю; жители Бразилии утверждают, что попугаи живут до ста лет.
Было у меня еще два попугая, они тоже умели говорить и оба
выкрикивали: "Робин Крузо!", но далеко не так хорошо, как Попка. Правда,
на его обучение я потратил гораздо больше времени и труда.
Моя собака была для меня приятнейшим спутником и верным товарищем в
течение шестнадцати лет. Потом она мирно скончалась от старости, но я
никогда не забуду, как самоотверженно она любила меня.
Те кошки, которых я оставил в своем доме, тоже давно уже стали
полноправными членами моей обширной семьи.
Кроме того, я всегда держал при себе двух или трех козлят, которых
приучал есть из моих рук. И всегда у меня водилось большое количество
птиц; я ловил их на берегу, подрезал им крылья, чтобы они не могли
улететь, и вскоре они делались ручными и с веселым криком сбегались ко
мне, едва я появлялся на пороге.
Молодые деревца, которые я насадил перед крепостью, давно разрослись
в густую рощу, и в этой роще тоже поселилось множество птиц. Они вили
гнезда на невысоких деревьях и выводили птенцов, и вся эта кипящая вокруг
меня жизнь утешала и радовала меня в моем одиночестве.
Таким образом, повторяю, мне жилось бы хорошо и уютно и я был бы
совершенно доволен судьбой, если бы не боялся, что на меня нападут дикари.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Дикари снова посещают остров Робинзона. Крушение
корабля
Наступил декабрь, и нужно было собирать урожай. Я работал в поле с
утра до вечера. И вот как-то раз, выйдя из дому, когда еще не совсем
рассвело, я, к своему ужасу, увидел на берегу, милях в двух от моей
пещеры, пламя большого костра.
Я остолбенел от изумления.
Значит, на моем острове снова появились дикари! И появились они не на
той стороне, где я почти никогда не бывал, а здесь, недалеко от меня.
Я притаился в роще, окружавшей мой дом, не смея ступить шагу, чтобы
не наткнуться на дикарей.
Но и оставаясь в роще, я испытывал большое беспокойство: я боялся,
что, если дикари начнут шнырять по острову и увидят мои возделанные поля,
мое стадо, мое жилье, они сейчас же догадаются, что в этих местах живут
люди, и не успокоятся, пока не разыщут меня. Медлить было нельзя. Я живо
вернулся к себе за ограду, поднял за собой лестницу, чтобы замести свои
следы, и начал готовиться к обороне.
Я зарядил всю свою артиллерию (так я называл мушкеты, стоявшие на
лафетах вдоль наружной стены), осмотрел и зарядил оба пистолета и решил
защищаться до последнего вздоха.
Я пробыл в своей крепости около двух часов, придумывая, что бы такое
еще предпринять для защиты моего укрепления.
"Как жаль, что все мое войско состоит из одного человека! - думал я.
- У меня нет даже лазутчиков, которых я мог бы послать на разведку".
Что делается в лагере врага, я не знал. Эта неизвестность томила
меня. Я схватил подзорную трубу, приставил лестницу к покатому склону горы
и добрался до вершины. Там я лег ничком и направил трубу на то место, где
видел огонь. Дикари, их было девять человек, сидели вокруг небольшого
костра, совершенно нагие.
Конечно, костер они развели не для того, чтобы погреться, - в этом не
было нужды, так как стояла жара. Нет, я был уверен, что на этом костре они
жарили свой страшный обед из человечьего мяса! "Дичь", несомненно, была
уже заготовлена, но живая или убитая - я не знал.
Людоеды прибыли на остров в двух пирогах, которые теперь стояли на
песке: было время отлива, и мои ужасные гости, видимо, дожидались прилива,
чтобы пуститься в обратный путь.
Так и случилось: лишь только начался прилив, дикари бросились к
лодкам и отчалили. Я забыл сказать, что за час или полтора до отъезда они
плясали на берегу: при помощи подзорной трубы я хорошо различал их дикие
телодвижения и прыжки.
Как только я убедился, что дикари оставили остров и скрылись, я
спустился с горы, вскинул на плечи оба ружья, заткнул за пояс два
пистолета, а также большую мою саблю без ножен и, не теряя времени,
отправился к тому холму, откуда производил свои первые наблюдения после
того, как открыл на берегу человеческий след.
Добравшись до этого места (что заняло не менее двух часов, так как я
был нагружен тяжелым оружием), я взглянул в сторону моря и увидел еще три
пироги с дикарями, направлявшиеся от острова к материку.
Это привело меня в ужас. Я побежал к берегу и чуть не вскрикнул от
ужаса и гнева, когда увидел остатки происходившего там свирепого
пиршества: кровь, кости и куски человечьего мяса, которое эти злодеи
только что пожирали, веселясь и танцуя.
Меня охватило такое негодование, я почувствовал такую ненависть к
этим убийцам, что мне захотелось жестоко отомстить им за их кровожадность.
Я дал себе клятву, что в следующий раз, когда снова увижу на берегу их
отвратительный пир, я нападу на них и уничтожу всех, сколько бы их ни
было.
"Пусть я погибну в неравном бою, пусть они растерзают меня, - говорил
я себе, - но не могу же я допустить, чтобы у меня на глазах люди
безнаказанно ели людей!"
Однако прошло пятнадцать месяцев, а дикари не появлялись. Все это
время во мне не угасал воинственный пыл: я только и думал о том, как бы
мне истребить людоедов.
Я решил напасть на них врасплох, особенно если они опять разделятся
на две группы, как это было в последний их приезд.
Я не сообразил тогда, что если даже и перебью всех приехавших ко мне
дикарей (положим, их будет десять или двенадцать человек), то на другой
день, или через неделю, или, может быть, через месяц мне придется иметь
дело с новыми дикарями. А там опять с новыми, и так без конца, пока я сам
не превращусь в такого же ужасного убийцу, как и эти несчастные,
пожирающие своих собратьев.
Пятнадцать или шестнадцать месяцев я провел в беспрестанной тревоге.
Я плохо спал, каждую ночь видел страшные сны и часто вскакивал с постели
весь дрожа.
Иногда мне снилось, что я убиваю дикарей, и мне живо рисовались во
сне все подробности наших сражений.
Днем я тоже не знал ни минуты покоя. Весьма возможно, что такая
бурная тревога в конце концов довела бы меня до безумия, если бы вдруг не
случилось событие, сразу отвлекшее мои мысли в другую сторону.
Это произошло на двадцать четвертом году моего пребывания на острове,
в середине мая, если верить моему убогому деревянному календарю.
Весь этот день, 16 мая, гремел гром, сверкали молнии, гроза не
умолкала ни на миг. Поздно вечером я читал книгу, стараясь позабыть свои
тревоги. Вдруг я услышал пушечный выстрел. Мне показалось, что он донесся
ко мне с моря.
Я сорвался с места, мигом приставил лестницу к уступу горы и
быстро-быстро, боясь потерять хотя бы секунду драгоценного времени, стал
взбираться по ступеням наверх. Как раз в ту минуту, когда я очутился на
вершине, передо мною далеко в море блеснул огонек, и действительно через
полминуты раздался второй пушечный выстрел.
"В море гибнет корабль, - сказал я себе. - Он подает сигналы, он
надеется, что будет спасен. Должно быть, неподалеку находится другой
какой-нибудь корабль, к которому он взывает о помощи".
Я был очень взволнован, но нисколько не растерялся и успел
сообразить, что хотя я не в силах помочь этим людям, зато, быть может, они
помогут мне.
В одну минуту я собрал весь валежник, какой нашел поблизости, сложил
его в кучу и зажег. Дерево было сухое, и, несмотря на сильный ветер, пламя
костра поднялось так высоко, что с корабля, если только это действительно
был корабль, не могли не заметить моего сигнала. И огонь был, несомненно,
замечен, потому что, как только вспыхнуло пламя костра, раздался новый
пушечный выстрел, потом еще и еще, все с той же стороны.
Я поддерживал огонь всю ночь - до утра, а когда совсем рассвело и
предутренний туман немного рассеялся, я увидел в море, прямо на востоке,
какой-то темный предмет. Но был ли это корпус корабля или парус, я не мог
рассмотреть даже в подзорную трубу, так как это было очень далеко, а море
все еще было во мгле.
Все утро я наблюдал за видневшимся в море предметом и вскоре
убедился, что он неподвижен. Оставалось предположить, что это корабль,
который стоит на якоре.
Я не выдержал, схватил ружье, подзорную трубу и побежал на
юго-восточный берег, к тому месту, где начиналась гряда камней, выходящая
в море.
Туман уже рассеялся, и, взобравшись на ближайший утес, я мог ясно
различить корпус разбившегося корабля. Сердце мое сжалось от горя.
Очевидно, несчастный корабль наскочил ночью на невидимые подводные скалы и
застрял в том месте, где они преграждали путь яростному морскому течению.
Это были те самые скалы, которые когда-то угрожали гибелью и мне.
Если бы потерпевшие крушение заметили остров, по всей вероятности,
они спустили бы шлюпки и попытались бы добраться до берега.
Но почему они палили из пушек тотчас же после того, как я зажег свой
костер?
Может быть, увидев костер, они спустили на воду спасательную шлюпку и
стали грести к берегу, но не могли справиться с бешеной бурей, их отнесло
в сторону и они утонули? А может быть, еще до крушения они остались без
лодок? Ведь во время бури бывает и так: когда судно начинает тонуть, людям
часто приходится, чтобы облегчить его груз, выбрасывать свои шлюпки за
борт. Может быть, этот корабль был не один? Может быть, вместе с ним было
в море еще два или три корабля и они, услышав сигналы, подплыли к
несчастному собрату и подобрали его экипаж? Впрочем, это едва ли могло
случиться: другого корабля я не видел.
Но какая бы участь ни постигла несчастных, я не мог им помочь, и мне
оставалось только оплакивать их гибель.
Мне было жалко и их и себя.
Еще мучительнее, чем прежде, я почувствовал в этот день весь ужас
своего одиночества. Чуть только я увидел корабль, я понял, как сильно
истосковался по людям, как страстно мне хочется видеть их лица, слышать их
голоса, пожимать им руки, разговаривать с ними! С моих губ, помимо моей
воли, беспрестанно слетали слова: "Ах, если бы хоть два или три
человека... нет, хоть бы один из них спасся и приплыл ко мне! Он был бы
мне товарищем, другом, и я мог бы делить с ним и горе и радость".
Ни разу за все годы моего одиночества не испытал я такого страстного
желания общаться с людьми.
"Хоть бы один! Ах, если бы хоть один!" - повторял я тысячу раз.
И эти слова разжигали во мне такую тоску, что, произнося их, я
судорожно сжимал кулаки и так сильно стискивал зубы, что потом долгое
время не мог их разжать.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Робинзон пытается покинуть свой остров
До последнего года моего пребывания на острове я так и не узнал,
спасся ли кто-нибудь с погибшего корабля.
Через несколько дней после кораблекрушения я нашел на берегу, против
того места, где разбился корабль, тело утонувшего юнги. Я глядел на него с
искренней печалью. У него было такое милое, простодушное молодое лицо!
Быть может, если бы он был жив, я полюбил бы его и жизнь моя стала бы
гораздо счастливее.
Но не следует сокрушаться о том, чего все равно не воротишь. Я долго
бродил по прибрежью, потом снова подошел к утопленнику. На нем были
короткие холщовые штаны, синяя холщовая рубаха и матросская куртка. Ни по
каким признакам нельзя было определить, какова его национальность: в
карманах у него я не нашел ничего, кроме двух золотых монет да трубки.
Буря утихла, и мне очень хотелось взять лодку и добраться в ней до
корабля. Я не сомневался, что найду там немало полезных вещей, которые
могут мне пригодиться. Но не только это прельщало меня: больше всего меня
волновала надежда, что, может быть, на корабле осталось какое-нибудь живое
существо, которое я могу спасти от смерти.
"И если я спасу его, - говорил я себе, - моя жизнь станет гораздо
светлее и радостнее".
Эта мысль овладела всем моим сердцем: я чувствовал, что ни днем ни
ночью не буду знать покоя, пока не побываю на разбившемся судне. И я
сказал себе:
"Будь что будет, а я попробую добраться туда. Чего бы это мне ни
стоило, я должен отправиться в море, если не хочу, чтобы меня замучила
совесть".
С этим решением я поспешил вернуться к себе в крепость и стал
готовиться к трудной и опасной поездке.
Я взял хлеба, большой кувшин пресной воды, бутылку рома, корзину с
изюмом и компас. Взвалив себе на плечи всю эту драгоценную кладь, я
отправился к тому берегу, где стояла моя лодка. Вычерпав из нее воду, я
сложил в нее вещи и вернулся за новым грузом. На этот раз я захватил с
собой большой мешок риса, второй кувшин пресной воды, десятка два
небольших ячменных лепешек, бутылку козьего молока, кусок сыру и зонтик.
Все это я с великим трудом перетащил в лодку и отчалил. Сперва я
пошел на веслах и держался возможно ближе к берегу. Когда я достиг
северо-восточной оконечности острова и нужно было поднять парус, чтобы
пуститься в открытое море, я остановился в нерешительности.
"Идти или нет?.. Рисковать или нет?" - спрашивал я себя.
Я взглянул на быструю струю морского течения, огибавшего остров,
вспомнил, какой страшной опасности я подвергался во время своей первой
поездки, и понемногу решимость моя ослабела. Тут сталкивались оба течения,
и я видел, что, в какое бы течение я ни попал, любое из них унесет меня
далеко в открытое море.
"Ведь лодка моя так мала, - говорил я себе, - что, стоит подняться
свежему ветру, ее сейчас же захлестнет волной, и тогда гибель моя
неизбежна".
Под влиянием этих мыслей я совсем оробел и уже готов был отказаться
от своего предприятия. Я вошел в небольшую бухточку, причалил к берегу,
сел на пригорок и глубоко задумался, не зная, что делать.
Но вскоре начался прилив, и я увидел, что дело обстоит совсем не так
плохо: оказалось, что течение отлива идет от южной стороны острова, а
течение прилива - от северной, так что если я, возвращаясь с разбитого
судна, буду держать курс к северному берегу острова, то останусь цел и
невредим.
Значит, бояться было нечего. Я снова воспрянул духом и решил завтра
чуть свет выйти в море.
