*** Я едва мог дождаться, когда мои горшки остынут, чтобы можно было
налить в один из них воды, поставить снова на огонь и сварить в нем мясо.
Горшок оказался отличный. Я сварил себе из козлятины очень хороший бульон,
хотя, конечно, если бы положить в него капусты и луку да заправить овсяной
мукой, он вышел бы еще лучше.
Теперь я стал думать о том, как сделать каменную ступку, чтобы
размалывать или, вернее, толочь в ней зерно; ведь о таком замечательном
произведении искусства, как мельница, не могло быть и речи: одной паре
человеческих рук было не под силу выполнить подобную работу.
Но сделать ступку было тоже не так-то просто: в ремесле каменотеса я
был таким же круглым невеждой, как и во всех остальных, и, кроме того, у
меня не было инструментов. Не один день потратил я на поиски подходящего
камня, но ничего не нашел. Тут нужен был очень твердый камень и притом
достаточно большой, чтобы в нем можно было выдолбить углубление.
На моем острове были утесы, но ни от одного из них я при всех усилиях
не мог отколоть обломка подходящих размеров. К тому же для ступки этот
хрупкий, пористый камень из породы песчаников все равно не годился: под
тяжелым пестом он стал бы непременно крошиться, и в муку попадал бы песок.
Таким образом потеряв много времени на бесплодные поиски, я отказался
от мысли о каменной ступке и решил смастерить деревянную, для которой
гораздо легче было найти материал.
Действительно, я скоро наметил в лесу очень твердую колоду, такую
большую, что я с трудом мог сдвинуть ее с места. Я обтесал ее топором,
чтобы придать ей по возможности нужную форму, а затем высек огонь и
принялся выжигать в ней углубление. Так поступают бразильские краснокожие,
когда делают лодки. Нечего и говорить, что эта работа стоила мне большого
труда.
Покончив со ступкой, я вытесал тяжелый крупный пест из так
называемого железного дерева. И ступку и пест я спрятал до следующего
урожая. Тогда, по моим расчетам, я получу достаточное количество зерна и
можно будет некоторую часть отделить на муку.
Теперь надо было подумать о том, как я буду месить свои хлебы, когда
приготовлю муку.
Прежде всего, у меня не было закваски; впрочем, этому горю все равно
пособить было нечем, и потому о закваске я не заботился. Но как обойтись
без печи? Это был поистине головоломный вопрос. Тем не менее я все-таки
придумал, чем ее заменить.
Я вылепил из глины несколько посудин вроде блюд, очень широких, но
мелких, и хорошенько обжег их в огне. Я приготовил их задолго до начала
жатвы и сложил в кладовой. Еще раньше у меня был устроен на земле очаг -
ровная площадка из квадратных (то есть, строго говоря, далеко не
квадратных) кирпичей, тоже собственного изделия и тоже хорошо обожженных.
Когда пришла пора печь хлеб, я развел на этом очаге большой огонь.
Едва дрова прогорели, я разгреб уголья по всему очагу и дал им полежать с
полчаса, чтобы очаг раскалился докрасна. Тогда я отгреб весь жар к
сторонке и сложил на очаге свои хлебы. Затем я накрыл их одним из
заготовленных мною глиняных блюд, опрокинув его кверху дном, а блюдо
завалил горячими угольями.
И что же? Мои хлебы испеклись, как в самой лучшей печке.
Приятно мне было отведать свежеиспеченного хлеба! Мне казалось, что я
никогда в жизни не едал такого дивного лакомства.
Вообще я в короткое время сделался очень хорошим пекарем; не говоря
уже о простом хлебе, я научился печь пудинги и лепешки из риса. Только
пирогов я не делал, да и то больше потому, что, кроме козлятины и птичьего
мяса, у меня не было никакой другой начинки.
На эти хозяйственные работы ушел весь третий год моего пребывания на
острове.
***
===
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Робинзон строит лодку и шьет себе новую одежду
Вы можете не сомневаться, что все это время меня не покидали мысли о
земле, которая была видна с другого берега. В глубине души я не переставал
сожалеть, что поселился не на том берегу: мне все казалось, что, если бы я
видел перед собою ту землю, я как-нибудь нашел бы возможность добраться до
нее. А уж если б я добрался до нее, мне, быть может, удалось бы выбраться
из этих мест на свободу.
Вот когда я не раз вспоминал моего маленького приятеля Ксури и мою
длинную шлюпку с боковым парусом, на которой я прошел вдоль африканских
берегов больше тысячи миль. Но что толку вспоминать!
Я решил взглянуть на наш корабельный бот, который еще в ту бурю,
когда мы потерпели крушение, выбросило на остров в нескольких милях от
моего жилья. Эта лодка лежала недалеко от того места, куда ее выбросило.
Прибоем ее опрокинуло кверху дном и отнесло немного повыше, на песчаную
отмель; она лежала на сухом месте, и воды вокруг нее не было.
Если бы мне удалось починить и спустить на воду эту шлюпку, я мог бы
без особых затруднений добраться до Бразилии. Но для такой работы было
мало одной пары рук. Я легко мог сообразить, что мне так же невозможно
сдвинуть с места эту шлюпку, как сдвинуть с места мой остров. И все же я
решил попробовать. Отправился в лес, нарубил толстых жердей, которые
должны были служить мне рычагами, вытесал из чурбанов два катка и все это
перетащил к шлюпке.
"Лишь бы мне удалось перевернуть ее на дно, - говорил я себе, - а
починить ее - дело нетрудное. Выйдет такая отличная лодка, что в ней смело
можно будет пуститься в море".
И я не пожалел трудов на эту бесполезную работу.
Я потратил на нее три или четыре недели. Мало того: когда я наконец
понял, что не с моими слабыми силами сдвинуть такое тяжелое судно, я
придумал новый план. Я принялся отбрасывать песок от одного борта лодки,
рассчитывая, что, лишившись точки опоры, она сама перевернется и станет на
дно; одновременно я подкладывал под нее обрубки дерева, чтобы она,
перевернувшись, стала именно туда, куда мне нужно.
Лодка действительно стала на дно, но это ничуть не подвинуло меня к
моей цели: я все равно не мог спустить ее на воду. Я даже не мог подвести
под нее рычаги и наконец был вынужден отказаться от своей затеи. Но эта
неудача не отбила у меня охоты к дальнейшим попыткам добраться до
материка. Напротив, когда я увидел, что у меня нет никакой возможности
отплыть от постылого берега, мое желание пуститься в океан не только не
ослабело, но возросло еще более.
Наконец мне пришло в голову: не попробовать ли мне самому сделать
лодку или, еще лучше, пирогу, вроде тех, какие делают в здешних широтах
туземцы?
"Чтобы сделать пирогу, - рассуждал я, - не надо почти никаких
инструментов, так как она выдалбливается из цельного древесного ствола; с
такой работой может справиться и один человек".
Словом, сделать пирогу казалось мне не только возможным, но самым
легким делом, и мысль об этой работе была для меня очень приятна. С
большим удовольствием я думал о том, что мне будет даже легче выполнить
эту задачу, чем дикарям.
Я не задавался вопросом, как я спущу свою пирогу на воду, когда она
будет готова, а между тем это препятствие было гораздо серьезнее, чем
недостаток инструментов.
Я с такой страстью предавался мечтам о будущем моем путешествии, что
ни на секунду не остановился на этом вопросе, хотя было вполне очевидно,
что несравненно легче провести лодку сорок пять миль по морю, чем
протащить ее по земле сорок пять ярдов, отделявших ее от воды.
Одним словом, в истории с пирогой я вел себя таким глупцом, какого
только может разыграть человек в здравом уме.
Я тешился своей затеей, не давая себе труда рассчитать, хватит ли у
меня сил, чтобы справиться с ней.
И не то чтобы мысль о спуске на воду совсем не приходила мне в голову
- нет, она приходила, но я не давал ей ходу, подавляя ее всякий раз
глупейшим доводом: "Прежде сделаем лодку, а там уж подумаем, как ее
спустить. Не может быть, чтобы я ничего не придумал!"
Конечно, все это было безумно! Но моя разгоряченная мечта оказалась
сильнее всяких рассуждений, и я недолго думая взялся за топор. Я срубил
великолепный кедр, который имел пять футов десять дюймов в поперечнике
внизу, у начала ствола, а вверху, на высоте двадцати двух футов, - четыре
фута одиннадцать дюймов; затем ствол постепенно становился тоньше и
наконец разветвлялся.
Можно себе представить, какого труда мне стоило свалить это громадное
дерево!
Двадцать дней я рубил самый ствол, заходя то с одного, то с другого
боку, да еще четырнадцать дней мне понадобилось, чтобы обрубить боковые
сучья и отделить огромную, развесистую вершину. Целый месяц я обделывал
мою колоду снаружи, стараясь вытесать хоть некоторое подобие киля, потому
что без киля пирога не могла бы держаться на воде прямо. А три месяца ушло
еще на то, чтобы выдолбить ее внутри. На этот раз я обошелся без огня: всю
эту огромную работу я сделал молотком и долотом. Наконец у меня вышла
отличная пирога, такая большая, что смело могла поднять двадцать пять
человек, а следовательно, и меня со всем моим грузом.
Я был в восторге от своего произведения: никогда в жизни не видал я
такой большой лодки из цельного дерева. Зато и дорого же она мне обошлась.
Сколько раз пришлось мне, изнемогая от усталости, ударять по этому дереву
топором!
Как бы то ни было, половина дела была сделана. Оставалось только
спустить лодку на воду, и я не сомневаюсь, что, если бы это мне удалось, я
предпринял бы самое безумное и самое отчаянное из всех морских
путешествий, когда-либо предпринимавшихся на земном шаре.
Но все мои старания спустить ее на воду не привели ни к чему: моя
пирога осталась там, где была!
От леса, где я ее построил, до воды было никак не более ста ярдов, но
лес стоял в котловине, а берег был высокий, обрывистый. Это было первое
препятствие. Впрочем, я храбро решил его устранить: надо было снять всю
лишнюю землю таким образом, чтобы от леса до берега образовался отлогий
спуск. Страшно вспомнить, сколько труда я потратил на эту работу, но кто
не отдаст своих последних сил, когда дело идет о том, чтобы добиться
свободы!
Итак, первое препятствие было устранено: дорога для лодки готова. Но
это ни к чему не привело: сколько я ни бился, я не мог сдвинуть с места
мою пирогу, как раньше не мог сдвинуть корабельную шлюпку.
Тогда я вымерил расстояние, отделявшее пирогу от моря, и решил вырыть
для нее канал: если нельзя было провести лодку к воде, оставалось провести
воду к лодке. И я уже начал было копать, но когда прикинул в уме
необходимую глубину и ширину будущего канала, когда подсчитал, во сколько
приблизительно времени может сделать такую работу один человек, то
оказалось, что мне понадобится не менее десяти - двенадцати лет, чтобы
довести ее до конца...
Делать нечего, пришлось скрепя сердце бросить и эту затею.
Я был огорчен до глубины души и тут только сообразил, как глупо
приниматься за работу, не рассчитав предварительно, сколько она потребует
времени и труда и хватит ли сил довести ее до конца.
За этой бестолковой работой застала меня четвертая годовщина моего
пребывания на острове.
К этому времени многие из взятых мною с корабля вещей или совсем
износились, или кончали свой век, а корабельные запасы провизии уже
подходили к концу.
Вслед за чернилами у меня вышел весь запас хлеба, то есть не хлеба, а
корабельных сухарей. Я экономил их как только мог. В последние полтора
года я позволял себе съедать не более одного сухаря в день. И все-таки до
того, как я собрал со своего поля такое количество зерна, что можно было
начать употреблять его в пищу, я почти год просидел без крошки хлеба.
Одежда моя к этому времени стала приходить в полную негодность. У
меня были только клетчатые рубахи (около трех дюжин), которые я нашел в
сундуках у матросов. К ним относился я с особой бережливостью; на моем
острове бывало зачастую так жарко, что приходилось ходить в одной рубахе,
и не знаю, что я делал бы без этого запаса рубах.
Конечно, я мог бы ходить в этом климате голым. Но я легче переносил
солнечный зной, если на мне была одежда. Палящие лучи тропического солнца
обжигали мне кожу до пузырей, рубашка же защищала ее от солнца, и, кроме
того, меня охлаждало движение воздуха между рубашкой и телом. Не мог я
также привыкнуть ходить по солнцу с непокрытой головой; всякий раз, когда
я выходил без шапки, у меня начинала болеть голова.
Надо было получше использовать те запасы одежды, которые у меня еще
оставались.
Прежде всего мне нужна была куртка: все, какие у меня были, я
износил. Поэтому я решил попытаться переделать на куртки матросские
бушлаты, которые у меня все равно лежали без употребления. В таких
бушлатах матросы стоят в зимние ночи на вахте.
И вот я принялся портняжить! Говоря по совести, я был довольно-таки
жалким портным, но, как бы то ни было, я с грехом пополам состряпал две
или три куртки, которых, по моему расчету, мне должно было хватить
надолго.
О первой моей попытке сшить штаны лучше и не говорить, так как она
окончилась постыдной неудачей.
Но вскоре после того я изобрел новый способ одеваться и с тех пор не
терпел недостатка в одежде.
Дело в том, что у меня сохранялись шкуры всех убитых мною животных.
Каждую шкуру я просушивал на солнце, растянув на шестах. Только вначале я
по неопытности слишком долго держал их на солнце, поэтому первые шкуры
были так жестки, что едва ли могли на что-нибудь пригодиться. Зато
остальные были очень хороши. Из них-то я и сшил первым делом большую шапку
мехом наружу, чтобы она не боялась дождя. Меховая шапка так хорошо удалась
мне, что я решил соорудить себе из такого же материала полный костюм, то
есть куртку и штаны. Штаны я сшил короткие, до колен, и очень просторные;
куртку тоже сделал пошире, потому что и то и другое было мне нужно не
столько для тепла, сколько для защиты от солнца.
Покрой и работа, надо признаться, никуда не годились. Плотник я был
неважный, а портной и того хуже. Как бы то ни было, сшитая мною одежда
отлично мне служила, особенно когда мне случалось выходить из дому во
время дождя: вся вода стекала по длинному меху, и я оставался совершенно
сухим.
После куртки и штанов я задумал смастерить себе зонтик.
Я видел, как делают зонтики в Бразилии. Там такая сильная жара, что
трудно обойтись без зонтика, а на моем острове было ничуть не прохладнее,
даже, пожалуй, жарче, так как он ближе к экватору. Прятаться от жары я не
мог, большую часть времени я проводил под открытым небом. Нужда заставляла
меня выходить из дому во всякую погоду, а иной раз подолгу бродить и по
солнцу и по дождю. Словом, зонтик был мне положительно необходим.
Много у меня было возни с этой работой и много времени прошло, прежде
чем мне удалось сделать что-то похожее на зонтик. Раза два или три, когда
я думал, что уже достиг своей цели, у меня получались такие негодные вещи,
что приходилось начинать все сызнова. Но в конце концов я добился своего и
сделал довольно сносный зонтик. Дело в том, что я хотел, чтобы он
раскрывался и закрывался, - в этом-то и заключалась главная трудность.
Конечно, сделать его неподвижным было очень легко, но тогда пришлось бы
носить его раскрытым, что было неудобно. Как уже сказано, я преодолел эту
трудность, и мой зонтик мог открываться и закрываться. Я обтянул его
козьими шкурами мехом наружу: дождевая вода стекала по меху, как по
наклонной крыше, и самые знойные солнечные лучи не могли проникнуть сквозь
него.
С этим зонтиком я не боялся никакого дождя и не страдал от солнца
даже в самую жаркую погоду, а когда он не был мне нужен, я закрывал его и
нес под мышкой.
Так я жил на моем острове, спокойный и довольный.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Робинзон строит другую лодку, меньших размеров, и
пытается объехать вокруг острова
Прошло еще пять лет, и за это время, насколько я могу припомнить, не
произошло никаких чрезвычайных событий.
Жизнь моя протекала по-старому - тихо и мирно; жил я на старом месте
и по-прежнему отдавал все свое время труду и охоте.
Теперь у меня было уже столько зерна, что мне хватало моего посева на
целый год; винограду тоже было вдоволь. Но из-за этого мне пришлось
работать и в лесу и в поле еще больше, чем прежде.
Однако главной моей работой была постройка новой лодки. На этот раз я
не только сделал лодку, но и спустил ее на воду: я вывел ее в бухточку по
узкому каналу, который мне пришлось прорыть на протяжении полумили.
Первую мою лодку, как уже знает читатель, я сделал таких огромных
размеров, что принужден был оставить ее на месте постройки как памятник
моей глупости. Он постоянно напоминал мне о том, что впредь надо быть
умнее.
Теперь я был гораздо опытнее. Правда, на этот раз я построил лодку
чуть не в полумиле от воды, так как ближе не нашел подходящего дерева, но
я был уверен, что мне удастся спустить ее на воду. Я видел, что затеянная
работа на этот раз не превышает моих сил, и твердо решил довести ее до
конца. Почти два года я провозился над постройкой лодки. Мне так страстно
хотелось получить наконец возможность плавать по морю, что я не жалел
никакого труда.
Надо, однако, заметить, что я строил эту новую пирогу совсем не для
того, чтобы покинуть мой остров. С этой мечтой мне пришлось давно
распроститься. Лодка была так мала, что нечего было и думать переплыть на
ней те сорок или больше миль, которые отделяли мой остров от материка.
Теперь у меня была более скромная цель: объехать вокруг острова - и
только. Я уже побывал однажды на противоположном берегу, и открытия,
которые я там сделал, так заинтересовали меня, что мне еще тогда
захотелось осмотреть все окружающее меня побережье.
И вот теперь, когда у меня появилась лодка, я решил во что бы то ни
стало объехать свой остров морем. Прежде чем пуститься в путь, я тщательно
подготовился к предстоящему плаванию. Я смастерил для своей лодочки
крошечную мачту и сшил такой же крошечный парус из кусков парусины,
которой у меня был изрядный запас.
Когда лодка была оснащена, я испытал ее ход и убедился, что под
парусом она идет вполне удовлетворительно. Тогда я пристроил на корме и на
носу небольшие ящички, чтобы уберечь от дождя и от волн провизию, заряды и
прочие нужные вещи, которые я буду брать с собой в дорогу. Для ружья я
выдолбил в дне лодки узкий желоб.
Затем я укрепил раскрытый зонтик, придав ему такое положение, чтобы
он приходился над моей головой и защищал меня от солнца, как навес.
До сих пор время от времени я совершал небольшие прогулки по морю, но
никогда не уходил далеко от моей бухты. Теперь же, когда я намеревался
осмотреть границы моего маленького государства и снарядил свое судно для
дальнего плавания, я снес туда испеченные мною пшеничные хлебцы, глиняный
горшок поджаренного риса и половину козьей туши.
6 ноября я отправился в путь.
Проездил я гораздо дольше, чем рассчитывал. Дело в том, что хотя мой
остров сам по себе был невелик, но, когда я завернул к восточной части его
побережья, передо мной выросла непредвиденная преграда. В этом месте от
берега отделяется узкая гряда скал; иные из них торчат над водой, иные
скрыты в воде. Гряда уходит миль на шесть в открытое море, а дальше, за
скалами еще мили на полторы тянется песчаная отмель. Таким образом, чтобы
обогнуть эту косу, пришлось довольно далеко отъехать от берега. Это было
очень опасно.
Я хотел даже повернуть назад, потому что не мог определить с
точностью, как далеко мне придется пройти открытым морем, пока я обогну
гряду подводных скал, и боялся рисковать. И, кроме того, я не знал,
удастся ли мне повернуть назад. Поэтому я бросил якорь (перед отправлением
в путь я смастерил себе некоторое подобие якоря из обломка железного
крюка, найденного мною на корабле), взял ружье и сошел на берег. Высмотрев
невдалеке довольно высокую горку, я взобрался на нее, смерил на глаз длину
скалистой гряды, которая отсюда была отлично видна, и решил рискнуть.
Но не успел я добраться до этой гряды, как очутился на страшной
глубине и вслед за тем попал в могучую струю морского течения. Меня
завертело, как в мельничном шлюзе, подхватило и понесло. О том, чтобы
поворотить к берегу или свернуть в сторону, нечего было и думать. Все, что
я смог сделать, это держаться у самого края течения и стараться не попасть
в середину.
Между тем меня уносило все дальше и дальше. Будь хоть небольшой
ветерок, я мог бы поднять парус, но на море стоял полный штиль. Я работал
веслами изо всех сил, однако справиться с течением не мог и уже прощался с
жизнью. Я знал, что через несколько миль то течение, в которое я попал,
сольется с другим течением, огибающим остров, и что, если до той поры мне
не удастся свернуть в сторону, я безвозвратно погиб. А между тем я не
видел никакой возможности свернуть.
Спасения не было: меня ожидала верная смерть - и не в волнах морских,
потому что море было спокойно, а от голода. Правда, на берегу я нашел
черепаху, такую большую, что еле мог поднять ее, и взял с собой в лодку.
Был у меня также порядочный запас пресной воды - я захватил самый большой
из моих глиняных кувшинов. Но что это значило для жалкого существа,
затерявшегося в безграничном океане, где можно проплыть тысячу миль, не
увидев признаков земли!
О своем пустынном, заброшенном острове я вспоминал теперь как о
земном рае, и единственным моим желанием было вернуться в этот рай. Я
страстно простирал к нему руки.
- О пустыня, даровавшая мне счастье! - восклицал я. - Мне уже никогда
не увидеть тебя. О, что со мной будет? Куда уносят меня беспощадные волны?
Каким неблагодарным я был, когда роптал на свое одиночество и проклинал
этот прекрасный остров!
Да, теперь мой остров был для меня дорог и мил, и мне было горько
думать, что я должен навеки проститься с надеждой вновь увидеть его.
Меня несло и несло в беспредельную водную даль. Но, хотя я испытывал
смертельный испуг и отчаяние, я все же не поддавался этим чувствам и
продолжал грести не переставая, стараясь направить лодку на север, чтобы
пересечь течение и обогнуть рифы.
Вдруг около полудня потянул ветерок. Это меня ободрило. Но
представьте мою радость, когда ветерок начал быстро свежеть и через
полчаса превратился в хороший ветер!
К этому времени меня угнало далеко от моего острова. Поднимись в ту
пору туман, мне пришел бы конец!
Со мною не было компаса, и, если бы я потерял из виду мой остров, я
не знал бы, куда держать путь. Но, на мое счастье, был солнечный день и
ничто не предвещало тумана.
Я поставил мачту, поднял парус и стал править на север, стараясь
выбиться из течения.
Как только моя лодка повернула по ветру и пошла наперерез течению, я
заметил в нем перемену: вода стала гораздо светлее. Я понял, что течение
по какой-то причине начинает ослабевать, так как раньше, когда оно было
быстрее, вода была все время мутная. И в самом деле, вскоре я увидел
вправо от себя, на востоке, утесы (их можно было различить издалека по
белой пене волн, бурливших вокруг каждого из них). Эти-то утесы и
замедляли течение, преграждая ему путь.
Вскоре я убедился, что они не только замедляют течение, а еще
разбивают его на две струи, из которых главная лишь слегка отклоняется к
югу, оставляя утесы влево, а другая круто заворачивает назад и
направляется на северо-запад.
Только тот, кто знает по опыту, что значит получить помилование, стоя
на эшафоте, или спастись от разбойников в ту последнюю минуту, когда нож
уже приставлен к горлу, поймет мой восторг при этом открытии.
С бьющимся от радости сердцем направил я свою лодку в обратную струю,
подставил парус попутному ветру, который посвежел еще более, и весело
понесся назад.
Около пяти часов вечера я подошел к берегу и, высмотрев удобное
местечко, причалил.
Нельзя описать ту радость, которую я испытал, когда почувствовал под
собой твердую землю!
Каким милым показалось мне каждое деревцо моего благодатного острова!
С горячей нежностью смотрел я на эти холмы и долины, которые только вчера
вызывали тоску в моем сердце. Как радовался я, что снова увижу свои поля,
свои рощи, свою пещеру, своего верного пса, своих коз! Какой красивой
показалась мне дорога от берега к моему шалашу!
Был уже вечер, когда я добрался до своей лесной дачи. Я перелез через
ограду, улегся в тени и, чувствуя страшную усталость, скоро заснул.
Но каково было мое изумление, когда меня разбудил чей-то голос. Да,
это был голос человека! Здесь, на острове, был человек, и он громко кричал
среди ночи:
- Робин, Робин, Робин Крузо! Бедный Робин Крузо! Куда ты попал, Робин
Крузо? Куда ты попал? Где ты был?
Измученный продолжительной греблей, я спал таким крепким сном, что не
сразу мог проснуться, и мне долго казалось, что я слышу этот голос во сне.
Но крик назойливо повторялся:
- Робин Крузо, Робин Крузо!
Наконец я очнулся и понял, где я. Первым моим чувством был страшный
испуг. Я вскочил, дико озираясь, и вдруг, подняв голову, увидел на ограде
своего попугая.
Конечно, я сейчас же догадался, что он-то и выкрикивал эти слова:
точно таким же жалобным голосом я часто говорил при нем эти самые фразы, и
он отлично их затвердил. Сядет, бывало, мне на палец, приблизит клюв к
моему лицу и причитает уныло: "Бедный Робин Крузо! Где ты был и куда ты
попал?"
Но, даже убедившись, что это был попугай, и понимая, что, кроме
попугая, некому тут и быть, я еще долго не мог успокоиться.
Я совершенно не понимал, во-первых, как он попал на мою дачу,
во-вторых, почему он прилетел именно сюда, а не в другое место.
Но так как у меня не было ни малейшего сомнения, что это он, мой
верный Попка, то, не ломая головы над вопросами, я назвал его по имени и
протянул ему руку. Общительная птица сейчас же села мне на палец и
повторила опять:
- Бедный Робин Крузо! Куда ты попал?
Попка точно радовался, что снова видит меня. Покидая шалаш, я посадил
его на плечо и унес с собой.
Неприятные приключения моей морской экспедиции надолго отбили у меня
охоту плавать по морю, и много дней я размышлял об опасностях, которым
подвергался, когда меня несло в океан.
Конечно, было бы хорошо иметь лодку на этой стороне острова, поближе
к моему дому, но как привести ее оттуда, где я оставил ее? Обогнуть мой
остров с востока - от одной мысли об этом у меня сжималось сердце и
холодела кровь. Как обстоит дело на другой стороне острова, я не имел
никакого понятия. Что, если течение по ту сторону такое же быстрое, как и
по эту? Разве не может оно швырнуть меня на прибрежные скалы с той же
силой, с какой другое течение уносило меня в открытое море. Словом, хотя
постройка этой лодки и спуск ее на воду стоили мне большого труда, я
решил, что все же лучше остаться без лодки, чем рисковать из-за нее
головой.
Нужно сказать, что теперь я стал гораздо искуснее во всех ручных
работах, каких требовали условия моей жизни. Когда я очутился на острове,
я совершенно не умел обращаться с топором, а теперь я мог бы при случае
сойти за хорошего плотника, особенно если принять в расчет, как мало было
у меня инструментов.
Я и в гончарном деле (совсем неожиданно!) сделал большой шаг вперед:
устроил станок с вертящимся кругом, отчего моя работа стала и быстрее и
лучше; теперь вместо корявых изделий, на которые было противно смотреть, у
меня выходила очень неплохая посуда довольно правильной формы.
Но никогда я, кажется, так не радовался и не гордился своей
изобретательностью, как в тот день, когда мне удалось сделать трубку.
Конечно, моя трубка была первобытного вида - из простой обожженной глины,
как и все мои гончарные изделия, и вышла она не очень красивой. Но она
была достаточно крепка и хорошо пропускала дым, а главное - это была
все-таки трубка, о которой я столько мечтал, так как привык курить с очень
давнего времени. На нашем корабле были трубки, но, когда я перевозил
оттуда вещи, я не знал, что на острове растет табак, и решил, что не стоит
их брать.
К атому времени я обнаружил, что мои запасы пороха начинают заметно
убывать. Это чрезвычайно встревожило и огорчило меня, так как нового
пороха достать было неоткуда. Что же я буду делать, когда у меня выйдет
весь порох? Как я буду тогда охотиться на коз и птиц? Неужели я до конца
моих дней останусь без мясной пищи?
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Робинзон приручает диких коз
На одиннадцатом году моего пребывания на острове, когда порох стал у
меня истощаться, я начал серьезно подумывать, как бы найти способ ловить
диких коз живьем. Больше всего мне хотелось поймать матку с козлятами.
Вначале я ставил силки, и козы нередко попадались в них. Но от этого
мне было мало пользы: козы съедали приманку, а потом разрывали силки и
преспокойно убегали на волю. К сожалению, у меня не было проволоки, и
приходилось делать силки из бечевок.
Тогда я решил попробовать волчьи ямы. Зная места, где козы паслись
чаще всего, я выкопал там три глубокие ямы, накрыл их плетенками
собственного изготовления и положил на каждую плетенку охапку колосьев
риса и ячменя. Вскоре я убедился, что козы посещают мои ямы: колосья были
съедены и кругом виднелись следы козьих копыт. Тогда я устроил настоящие
западни и на другой же день нашел в одной яме большого старого козла, а в
другой - трех козлят: одного самца и двух самок.
Старого козла я выпустил на волю, потому что не знал, что с ним
делать. Он был такой дикий и злой, что взять его живым было нельзя (я
боялся войти к нему в яму), а убивать его было незачем. Как только я
приподнял плетенку, он выскочил из ямы и пустился бежать со всех ног.
Впоследствии мне пришлось убедиться, что голод укрощает даже львов.
Но тогда я этого не знал. Если бы я заставил козла поголодать дня
три-четыре, а потом принес ему воды и немного колосьев, он сделался бы
смирным не хуже моих козлят.
Козы вообще очень умны и послушны. Если с ними хорошо обращаться, их
ничего не стоит приручить.
Но, повторяю, в то время я этого не знал. Выпустив козла, я подошел к
той яме, где сидели козлята, вытащил всех трех по одному, связал вместе
веревкой и с трудом приволок их домой.
Довольно долго я не мог заставить их есть. Кроме молока матери, они
еще не знали другой пищи. Но, когда они порядком проголодались, я бросил
им несколько сочных колосьев, и они мало-помалу принялись за еду. Вскоре
они привыкли ко мне и сделались совсем ручными.
С тех пор я начал разводить коз. Мне хотелось, чтобы у меня было
целое стадо, так как это был единственный способ обеспечить себя мясом к
тому времени, когда у меня выйдут порох и дробь.
Года через полтора у меня было уже не меньше двенадцати коз, считая с
козлятами, а еще через два года мое стадо выросло до сорока трех голов. Со
временем я устроил пять огороженных загонов; все они сообщались между
собою воротцами, чтобы можно было перегонять коз с одного лужка на другой.
У меня был теперь неистощимый запас козьего мяса и молока.
Признаться, когда я принимался за разведение коз, я и не думал о молоке.
Только позже я стал их доить.
Я думаю, что самый хмурый и угрюмый человек не удержался бы от
улыбки, если бы увидел меня с моим семейством за обеденным столом. Во
главе стола сидел я, король и владыка острова, полновластно
распоряжавшийся жизнью всех своих подданных: я мог казнить и миловать,
дарить и отнимать свободу, и среди моих подданных не было ни одного
бунтаря.
Нужно было видеть, с какой королевской пышностью я обедал один,
окруженный моими придворными. Только Попке, как любимцу, разрешалось
разговаривать со мной. Собака, которая давно уже одряхлела, садилась
всегда по правую руку своего властелина, а слева садились кошки, ожидая
подачки из моих собственных рук. Такая подачка считалась знаком особой
королевской милости.
Это были не те кошки, которых я привез с корабля. Те давно умерли, и
я собственноручно похоронил их вблизи моего жилища. Одна из них уже на
острове окотилась; я оставил у себя пару котят, и они выросли ручными, а
остальные убежали в лес и одичали. В конце концов на острове расплодилось
такое множество кошек, что от них отбою не было: они забирались ко мне в
кладовую, таскали провизию и оставили меня в покое лишь тогда, когда я
пристрелил двух или трех.
Повторяю, я жил настоящим королем, ни в чем не нуждаясь; подле меня
всегда был целый штат преданных мне придворных - не было только людей.
Впрочем, как увидит читатель, скоро пришло время, когда в моих владениях
появилось даже слишком много людей.
Я твердо решил никогда больше не предпринимать опасных морских
путешествий, и все-таки мне очень хотелось иметь под руками лодку - хотя
бы для того, чтобы совершать в ней поездку у самого берега! Я часто думал
о том, как бы мне перевести ее на ту сторону острова, где была моя пещера.
Но, понимая, что осуществить этот план трудно, всякий раз успокаивал себя
тем, что мне хорошо и без лодки.
Однако, сам не знаю почему, меня сильно тянуло к той горке, куда я
взбирался во время моей последней поездки. Мне хотелось еще раз взглянуть
оттуда, каковы очертания берегов и куда направляется течение. В конце
концов я не выдержал и пустился в путь - на этот раз пешком, вдоль берега.
Если бы у нас в Англии появился человек в такой одежде, какая была на
мне в ту пору, все прохожие, я уверен, разбежались бы в испуге или
покатились бы со смеху; да зачастую я и сам, глядя на себя, невольно
улыбался, представляя себе, как я шествую по родному Йоркширу с такой
свитой и в таком облачении.
На голове у меня высилась остроконечная бесформенная шапка из козьего
меха, с длинным, ниспадающим на спину назатыльником, который прикрывал мою
шею от солнца, а во время дождя не давал воде попадать за ворот. В жарком
климате нет ничего вреднее дождя, попавшего за платье, на голое тело.
Затем на мне был длинный камзол из того же материала, почти до колен.
Штаны были из шкуры очень старого козла с такой длинной шерстью, что они
закрывали мне ноги до половины икр. Чулок у меня совсем не было, а вместо
башмаков я соорудил себе - не знаю, как и назвать, - попросту полусапоги с
длинными шнурками, завязывающимися сбоку. Обувь эта была самого странного
вида, как, впрочем, и весь остальной мой наряд.
Камзол я стягивал широким ремнем из козьей шкуры, очищенной от
шерсти; пряжку я заменил двумя ремешками, а с боков пришил по петле - не
для шпаги и кинжала, а для пилы и топора.
Кроме того, я надевал кожаную перевязь через плечо, с такими же
застежками, как на кушаке, по немного поуже. К этой перевязи я приладил
две сумки так, чтобы они приходились под левой рукой: в одной был порох, в
другой дробь. За спиною у меня висела корзина, на плече у меня было ружье,
а над головою - огромный меховой зонтик. Зонтик был безобразен, но он
составлял, пожалуй, самую необходимую принадлежность моего дорожного
снаряжения. Нужнее зонтика было для меня только ружье.
Цветом лица я менее походил на негра, чем можно было ожидать,
принимая во внимание, что я жил невдалеке от экватора и нисколько не
боялся загара. Сначала я отпустил себе бороду. Выросла борода непомерной
длины. Потом я сбрил ее, оставив только усы; но зато усы отрастил
замечательные, настоящие турецкие. Они были такой чудовищной длины, что в
Англии пугали бы прохожих.
Но обо всем этом я упоминаю лишь мимоходом: не слишком-то много было
на острове зрителей, которые могли бы любоваться моим лицом и осанкой, -
так не все ли равно, какова у меня была внешность! Я заговорил о ней
просто потому, что к слову пришлось, и больше уж не буду распространяться
об этом предмете.
