Между тем небо покрылось тучами, потемнело, как перед дождем. Подул
ветерок, сначала слабый, почти незаметный, потом сильней и сильней, и
через полчаса налетел ураган. Море запенилось, закипело и стало с бешеным
ревом биться о берега. Деревья вырывало с корнями. Так продолжалось часа
три. Никогда не видал я такой яростной бури. Потом буря стала понемногу
стихать. Часа через два наступила полная тишина, и тотчас же полил
обильный дождь.
Весь следующий день, 18 апреля, я просидел дома, так как дождь шел не
переставая. Понемногу я успокоился и начал трезво обдумывать свое
положение. Я рассуждал так. Жить в пещере я уже не могу, это очень опасно:
раз на острове случаются землетрясения, рано или поздно гора непременно
обвалится, и я буду заживо погребен; надо, значит, перенести палатку
куда-нибудь на открытое место. А чтобы обезопасить себя от нападения
дикарей и зверей, придется снова строить высокую стену.
Два следующих дня, 19-е и 20-е, я с утра до вечера подыскивал новое
место для жилья. Понемногу мне стало ясно, что на переселение потребуется
очень много времени и что пока все равно придется мириться с опасностью
обвала, так как жить в неогороженном месте еще страшнее. Все-таки я думал
взяться, не теряя времени, за постройку ограды на новом месте, чтобы
впоследствии, когда она будет закончена, перенести в нее свою палатку. 21
апреля я окончательно решил приняться за дело.
С 22 по 27 апреля. Все утро 22-го я думал о том, как осуществить мой
план. Главное затруднение заключалось в недостатке инструментов. У меня
было три больших топора и множество маленьких (мы везли их для меновой
торговли), но все они давно уже зазубрились и притупились, так как мне
постоянно приходилось рубить очень твердые суковатые деревья. Правда, у
меня было точило, но одному человеку с этим точилом нельзя было
справиться, так как нужно было кому-нибудь приводить камень в движение.
Я думаю, ни один государственный муж, ломая голову над важным
политическим вопросом, не тратил столько умственных сил, сколько потратил
я, размышляя над великой задачей: как вертеть мое точило без участия рук.
В конце концов я смастерил такое колесо, которое при помощи ремня
приводилось в движение ногой и вращало точильный камень, оставляя
свободными обе руки. Над этим приспособлением я провозился целую неделю.
Примечание. До тех пор я никогда не видал точила с ножным приводом, а
если и видел, то не рассматривал, как оно устроено; но впоследствии я
убедился, что в Англии такие точила очень распространены, только там
точильный камень обыкновенно бывает поменьше, чем был у меня: мой был
очень велик и тяжел.
28 и 29 апреля. И сегодня и вчера целый день точил инструменты; мой
снаряд для вращения точильного камня действует отлично.
30 апреля. Сегодня заметил, что у меня осталось очень мало сухарей.
Нужно соблюдать строгую бережливость. Пересчитал все мешки и решил съедать
не более одного сухаря в день. Это печально, но ничего не поделаешь.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Робинзон достает вещи с корабля, потерпевшего
крушение. - Он тщательно исследует остров. Болезнь и
тоска
1 мая. Сегодня утром во время отлива я заметил на берегу какой-то
большой предмет, издали похожий на бочонок. Пошел посмотреть, и оказалось,
что это действительно бочонок.
Тут же были разбросаны обломки корабля. Должно быть, все это
выброшено на берег бурей. Я глянул в ту сторону, где торчал остов корабля,
и мне показалось, что он выступает над водой больше обыкновенного.
В бочонке был порох, поврежденный водой: он весь промок и затвердел.
Тем не менее я выкатил бочонок повыше, чтобы его не унесло в море, а сам
по оголившейся отмели направился к остову корабля - посмотреть, не
найдется ли там еще чего-нибудь пригодного для меня.
Подойдя ближе, я заметил, что положение корабля как-то странно
изменилось. Уже давно его корма совершенно откололась от него, но теперь
она была отброшена в сторону, и волны разбили ее на куски. Носовая же
часть корабля, которой прежде он почти зарывался в песок, поднялась по
крайней мере на шесть футов. Кроме того, со стороны палубы корма была
занесена песком, и с этой же стороны, по направлению к берегу,
образовалась песчаная отмель, так что теперь я мог вплотную подойти к
кораблю. Раньше еще за четверть мили до него начиналась вода, и, как
помнит читатель, мне приходилось пускаться вплавь. Я долго не мог понять,
отчего же так переменилось положение корабля, но потом догадался, что это
произошло вследствие землетрясения.
Землетрясение до такой степени разбило и раскололо корабль, что к
берегу стало ежедневно прибивать ветром и течением разные вещи, которые
вода уносила из открытого трюма.
Происшествие с кораблем поглотило все мои мысли. Я и думать забыл о
моем намерении переселиться на новое место. Весь следующий день я
придумывал, как бы мне проникнуть во внутренние помещения корабля. Задача
была не из легких, так как все они оказались забиты песком. Но это меня не
смущало: я уже научился никогда не отступать перед трудностями и ни в чем
не отчаиваться. Я стал растаскивать корабль по частям, так как хорошо
понимал, что мне в моем положении всякая рухлядь может оказаться полезной.
3 мая. Захватил с собою пилу и попытался перепилить уцелевшие части
кормы, но пришлось прекратить работу, так как начался прилив.
4 мая. Удил рыбу, но неудачно; все попадалась такая, которая не
годится в пищу. Это мне надоело, и я хотел было уходить, но, закинув
удочку в последний раз, поймал небольшого дельфина. Удочка у меня
самодельная: лесу я смастерил из пеньки от старой веревки, а крючки сделал
из проволоки, так как настоящих рыболовных крючков у меня нет. И все же на
мою удочку ловилось иногда столько рыбы, что я мог есть ее досыта. Ел я
рыбу в сушеном виде, провяливая ее на солнце.
5 мая. Работал на корабле. Подпилил бимс, отодрал от палубы три
большие сосновые доски, связал их вместе и, дождавшись прилива, поплыл на
плоту к берегу.
24 мая. Все еще работаю на корабле. Многие вещи в трюме были сдвинуты
очень тесно, теперь я раздвинул их ломом, и с первым же приливом они
всплыли наверх: несколько бочонков и два матросских сундука. К сожалению,
их угнало в море, так как ветер дул с берега. Но сегодня ветер
переменился, и волны выбросили на берег большой бочонок с остатками
бразильской свинины, которая, впрочем, была несъедобна, так как в бочонок
попало много соленой воды и песку.
16 июня. Нашел на берегу большую черепаху. Раньше я никогда не видал
здесь черепах.
/7 июня. Испек черепаху на угольях. Нашел в ней до шестидесяти яиц.
Никогда в жизни я, кажется, не ел такого вкусного мяса! Неудивительно: до
нынешнего дня моя мясная пища на острове состояла только из козлятины да
птицы.
18 июня. С утра до вечера льет дождь, я не выхожу из дому. Весь день
меня сильно знобит, хотя, насколько мне известно, в здешних местах не
бывает холодных дождей.
19 июня. Все еще нездоровится: дрожу от холода, точно зимой.
20 июня. Всю ночь не сомкнул глаз: головная боль и лихорадка.
21 июня. Совсем худо! Боюсь расхвораться и потерять силы. Что тогда
будет со мной?
22 июня. Сегодня мне стало как будто лучше, но не знаю, надолго ли.
24 июня. Гораздо лучше.
25 июня. Сильная лихорадка. Семь часов подряд меня бросало то в
холод, то в жар. Кончилось испариной и полуобморочным состоянием.
26 июня. Мне легче. Так как у меня вышел весь запас мяса, я должен
был пойти на охоту, хотя и чувствовал страшную слабость. Убил козу, с
большим трудом дотащил ее до дому, испек кусочек на угольях и съел. Очень
хотелось сварить супу, но у меня нет ни кастрюли, ни горшка.
27 июня. Опять лихорадка, такая сильная, что я весь день пролежал без
еды и питья. Я умирал от жажды, но не мог встать и пойти за водой.
28 июня. Ночью томился от жажды, но ни в палатке, ни в пещере не было
ни капли воды, и мне пришлось промучиться до утра. Только под утро удалось
заснуть. Приготовил себе лекарство: табачную настойку и ром. Принял его, и
меня стало тошнить. Но все же немного полегчало.
30 июня. Я чувствовал себя здоровым весь день. Не знобило. Выходил с
ружьем, но ненадолго: побоялся заходить далеко. Пообедал черепашьими
яйцами, которые съел с аппетитом.
Вечером повторил прием того же лекарства, которое помогло мне вчера.
И все же на другой день, 1 июля, мне опять стало худо: меня опять
знобило, хотя на этот раз меньше, чем прежде.
С 3 июля моя лихорадка больше не повторялась. Но окончательно я
оправился лишь через две-три недели...
Так прожил я десять месяцев на этом печальном острове. Мне было ясно,
что никаких возможностей спастись у меня нет. Я был твердо уверен, что
никогда до меня здесь не ступала нога человеческая.
Теперь, когда мое жилье было обнесено крепкой оградой, я решил
тщательным образом исследовать остров, чтобы выяснить, нет ли на нем
каких-нибудь новых животных и растений, которые могли бы оказаться
полезными.
С 15 июля я начал осмотр. Прежде всего я направился к той маленькой
бухте, где причаливал с моими плотами. В бухту впадал ручей. Пройдя мили
две вверх по его течению, я убедился, что прилив туда не доходит, так как
с этого места и выше вода в ручье оказалась пресной, прозрачной и чистой.
Местами ручей пересох, так как в это время года здесь период бездождья.
Берега ручья были низкие: ручей протекал по красивым лугам. Кругом
зеленели густые, высокие травы, а дальше, на склоне холма, рос в изобилии
табак. Разлив не достигал до этого высокого места, и потому табак разросся
здесь пышными всходами. Там были и другие растения, каких я раньше никогда
не видал; возможно, что, если бы мне были известны их свойства, я мог бы
извлечь из них немалую пользу.
Я искал кассаву, из корня которой индейцы, живущие в жарком климате,
делают хлеб, но не нашел. Зато я видел великолепные экземпляры алоэ и
сахарного тростника. Но я не знал, можно ли приготовить какую-нибудь еду
из алоэ, а сахарный тростник не годился для выделки сахара, так как рос в
диком состоянии.
На другой день, 16-го, я снова побывал в тех местах и прошел немного
дальше - туда, где кончались луга. Там я нашел много разных плодов. Больше
всего было дынь. А по стволам деревьев вились виноградные лозы, и над
головой висели роскошные спелые гроздья. Это открытие и удивило и
обрадовало меня. Виноград оказался очень сладким. Я решил заготовить его
впрок - высушить на солнце и, когда он превратится в изюм, хранить его у
себя в кладовой: изюм так приятен на вкус и полезен для здоровья! Для
этого я собрал возможно больше виноградных гроздьев и развесил их на
деревьях.
В этот день я не вернулся домой ночевать - мне захотелось остаться в
лесу. Опасаясь, что ночью на меня нападет какой-нибудь хищник, я, как и в
первый день моего пребывания на острове, вскарабкался на дерево и провел
там всю ночь.
Спал я хорошо, а наутро пустился в дальнейший путь. Я прошел еще мили
четыре в прежнем направлении, на север. В конце пути я открыл новую
прекрасную долину. На вершине одного из холмов брал свое начало студеный и
быстрый ручей. Он пробивался к востоку.
Я пошел по долине. Справа и слева возвышались холмы. Все вокруг
зеленело, цвело, благоухало. Мне казалось, что я в саду, возделанном
руками человека. Каждый куст, каждое деревцо, каждый цветок были одеты в
великолепный наряд. Кокосовые пальмы, апельсиновые и лимонные деревья
росли здесь во множестве, но они были дикие, и лишь на некоторых были
плоды. Я нарвал зеленых лимонов и потом пил воду с лимонным соком. Этот
напиток очень меня освежал и был полезен моему здоровью.
Лишь через три дня я добрался до дому (так я буду теперь называть мою
палатку и пещеру) и с восхищением вспоминал чудесную долину, открытую
мной, представлял себе ее живописное местоположение, ее рощи, богатые
плодовыми деревьями, думал о том, как хорошо она защищена от ветров,
сколько в ней благодатной родниковой воды, и пришел к заключению, что то
место, где я построил себе дом, было выбрано мною неудачно: это одно из
худших мест на всем острове. А придя к такому заключению, я, естественно,
начал мечтать, как бы мне переселиться туда, в цветущую зеленую долину,
где такое изобилие плодов. Нужно было подыскать в этой долине подходящее
место и оградить его от нападения хищников.
Эта мысль долго волновала меня: свежая зелень прекрасной долины так и
манила к себе. Мечты о переселении доставляли мне великую радость. Но,
когда я тщательно обсудил этот план, когда принял в расчет, что теперь из
своей палатки я всегда вижу море и, следовательно, имею хоть маленькую
надежду на благоприятную перемену в моей судьбе, я сказал себе, что мне ни
в коем случае не следует переселяться в долину, со всех сторон закрытую
холмами. Ведь может же так случиться, что волны занесут на этот остров
другого горемыку, потерпевшего крушение в море, и, кто бы ни был этот
несчастный, я буду рад ему, как лучшему другу. Конечно, мало было надежды
на такую случайность, но укрыться среди гор и лесов, в глубине острова,
вдали от моря, значило навеки заточить себя в этой тюрьме и до самой
смерти забыть всякие мечты о свободе.
И все же я так полюбил мою долину, что провел там почти безвыходно
весь конец июля и устроил себе там другое жилье. Я поставил в долине
шалаш, огородил его наглухо крепким двойным частоколом выше человеческого
роста, а промежутки между кольями заложил хворостом; входил же во двор и
выходил со двора по приставной лестнице, как и в моем старом жилище. Таким
образом, я и здесь мог не бояться нападения хищных зверей. Мне так
нравилось в этих новых местах, что я проводил там порою по нескольку
суток; две-три ночи подряд я спал в шалаше, и мне дышалось гораздо
привольнее.
"Теперь у меня на берегу моря есть дом, а в лесу дача", - говорил я
себе. Работы по сооружению этой "дачи" заняли у меня все время до начала
августа.
3 августа я увидел, что развешанные мною гроздья винограда совершенно
высохли и превратились в превосходный изюм. Я тотчас же стал снимать их.
Надо было торопиться, иначе их попортило бы дождем и я лишился бы почти
всех своих зимних запасов, а запасы у меня были богатые: никак не меньше
двухсот очень крупных кистей. Едва только я снял с дерева и отнес в пещеру
последнюю кисть, надвинулись черные тучи и хлынул сильнейший дождь. Он шел
безостановочно два месяца: с 14 августа до половины октября. Порою это был
настоящий потоп, и тогда я не мог выходить из пещеры по нескольку дней.
За это время, к великому моему удовольствию, у меня произошло
приращение семейства. Одна из моих кошек давно уже ушла из дому и где-то
пропадала; я думал, что она околела, и мне было жалко ее, как вдруг в
конце августа она вернулась домой и привела трех котят.
С 14 по 26 августа дожди не прекращались, и я почти не выходил из
дому, так как со времени болезни остерегался попадать под дождь, опасаясь
простуды. Но пока я сидел в пещере, выжидая хорошей погоды, мои запасы
провизии стали подходить к концу, так что два раза я даже рискнул выйти на
охоту. В первый раз я подстрелил козу, а во второй, 26-го, поймал огромную
черепаху, из которой и устроил себе целый обед. Вообще в то время моя еда
распределялась так: на завтрак ветка изюма, на обед кусок козлятины или
черепашьего мяса (испеченного на угольях, так как, к несчастью, мне не в
чем было жарить и варить), на ужин два или три черепашьих яйца.
Все эти двенадцать дней, пока я прятался в пещере от дождя, я
ежедневно по два, по три часа занимался земляными работами, так как давно
уже решил увеличить мой погреб. Я копал и копал его все в одну сторону и
наконец вывел ход наружу, за ограду.
Теперь у меня был сквозной ход; я приладил здесь потайную дверь,
через которую мог свободно выходить и входить, не прибегая к приставной
лестнице. Это было, конечно, удобно, но зато не так спокойно, как прежде:
прежде мое жилье было со всех сторон загорожено, и я мог спать, не
опасаясь врагов; теперь же ничего не стоило пробраться в пещеру: доступ ко
мне был открыт! Не понимаю, впрочем, как я тогда не сообразил, что бояться
мне некого, ибо за все время я не встретил на острове ни одного животного
крупнее козы.
30 сентября. Сегодня печальная годовщина моего прибытия на остров. Я
сосчитал зарубки на столбе, и оказалось, что я живу здесь ровно триста
шестьдесят пять дней!
Посчастливится ли мне когда-нибудь вырваться из этой тюрьмы на
свободу?
Недавно я обнаружил, что у меня осталось очень мало чернил. Надо
будет расходовать их экономнее: до сих пор я вел мои записи ежедневно и
заносил туда всякие мелочи, теперь же буду записывать лишь выдающиеся
события моей жизни.
К этому времени я успел подметить, что периоды дождей здесь
совершенно правильно чередуются с периодами бездождья, и, таким образом,
мог заблаговременно подготовиться и к дождям и к засухе.
Но свой опыт я приобрел дорогой ценой. Об этом свидетельствует хотя
бы такое событие, случившееся со мною в ту пору. Тотчас же после дождей,
когда солнце перешло в Южное полушарие, я решил, что наступило самое
подходящее время для того, чтобы посеять те скудные запасы риса и ячменя,
о которых было сказано выше. Я посеял их и с нетерпением стал ждать
урожая. Но наступили сухие месяцы, в земле не осталось ни капли влаги, и
ни одно зерно не взошло. Хорошо, что я отложил про запас по горсточке рису
и ячменя. Я так и сказал себе: "Лучше не высевать всех семян; ведь здешний
климат мною еще не изучен, и я не знаю наверное, когда следует сеять и
когда собирать урожай". Я очень хвалил себя за эту предосторожность, так
как был уверен, что весь мой посев погиб от засухи. Но велико было мое
удивление, когда через несколько месяцев, едва начались дожди, почти все
мои зерна взошли, как будто я только что посеял их!
Покуда рос и созревал мой хлеб, я сделал одно открытие, которое
впоследствии принесло мне немалую пользу.
Как только прекратились дожди и погода установилась, то есть
приблизительно в ноябре, я отправился на свою лесную дачу. Я не был там
несколько месяцев и с радостью убедился, что все осталось по-старому, в
том самом виде, в каком было при мне. Изменилась только ограда, окружавшая
мой шалаш. Она состояла, как известно, из двойного частокола. Ограда была
цела, но ее колья, для которых я брал росшие поблизости молодые деревца
неизвестной мне породы, пустили длинные побеги, совершенно так, как
пускает их ива, если у нее срезать макушку. Я очень удивился, увидев эти
свежие ветви, и мне было чрезвычайно приятно, что моя ограда вся в зелени.
Я подстриг каждое деревцо, чтобы по возможности придать им всем одинаковый
вид, и они разрослись на диво.
Хотя круглая площадь моей дачи имела до двадцати пяти ярдов в
диаметре, деревья (так я мог теперь называть мои колья) скоро покрыли ее
своими ветвями и давали такую густую тень, что в ней можно было укрыться
от солнца в любое время дня. Поэтому я решил нарубить еще несколько
десятков таких же кольев и вбить их полукругом вдоль всей ограды моего
старого дома. Так я и сделал. Я вбил их в землю в два ряда, отступив от
стены ярдов на восемь. Они принялись, и вскоре у меня образовалась живая
изгородь, которая сначала защищала меня от жары, а впоследствии сослужила
мне и другую, более важную службу.
К этому времени я окончательно убедился в том, что на моем острове
времена года следует разделять не на летний и зимний периоды, а на сухой и
дождливый, причем эти периоды распределяются приблизительно так:
Половина февраля.
Март. Дожди. Солнце стоит в зените.
Половина апреля.
Половина апреля.
Май. Сухо. Солнце перемещается
Июнь. к северу.
Июль.
Половина августа.
Половина августа. Дожди. Солнце снова в
Сентябрь. зените.
Половина октября.
Половина октября
Ноябрь. Сухо. Солнце перемещается
Декабрь. к югу.
Январь.
Половина февраля.
Дождевые периоды могут быть длиннее и короче-это зависит от ветра, -
но в общем я наметил их правильно. Мало-помалу я убедился на опыте, что в
дождливый период мне очень опасно находиться под открытым небом: это
вредно для здоровья. Поэтому перед началом дождей я всякий раз запасался
провизией, чтобы возможно реже выходить за порог и все дождливые месяцы
старался просиживать дома.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Робинзон продолжает исследовать остров
Много раз пытался я сплести себе корзину, но те прутья, которые мне
удавалось достать, оказывались такими ломкими, что у меня ничего не
выходило.
Ребенком я очень любил ходить к одному корзинщику, проживавшему в
нашем городе, и смотреть, как он работает. И теперь это мне пригодилось.
Все дети наблюдательны и любят помогать взрослым. Приглядевшись к работе
корзинщика, я скоро подметил, как плетутся корзины, и по мере сил помогал
моему приятелю работать. Понемногу я научился плести корзины не хуже его.
Так что теперь мне не хватало только материала. Наконец мне пришло в
голову: не подойдут ли для этого дела ветки тех деревьев, из которых я
сделал частокол? Ведь у них должны быть упругие, гибкие ветки, как у нашей
вербы или ивы. И я решил попробовать.
На другой же день я отправился на дачу, срезал несколько веток,
выбирая самые тонкие, и убедился, что они как нельзя лучше годятся для
плетения корзин. В следующий раз я пришел с топором, чтобы сразу нарубить
побольше веток. Мне не пришлось долго разыскивать их, так как деревья этой
породы росли здесь в большом количестве. Нарубленные прутья я перетащил за
ограду моего шалаша и спрятал.
Как только начался период дождей, я сел за работу и сплел очень много
корзин. Они служили мне для разных надобностей: я носил в них землю,
складывал всякие вещи и т.д. Правда, корзины выходили у меня грубоватые, я
не мог придать им изящества, но, во всяком случае, они хорошо выполняли
свое назначение, а мне только это и нужно было.
С тех пор мне часто приходилось заниматься плетением корзин: старые
ломались или изнашивались и нужны были новые. Я делал всякие корзины - и
большие и маленькие, но главным образом запасался глубокими и прочными
корзинами для хранения зерна: я хотел, чтобы они служили мне вместо
мешков. Правда, сейчас зерна у меня было мало, но ведь я намеревался
копить его в течение нескольких лет.
...Я уже говорил, что мне очень хотелось обойти весь остров и что я
несколько раз доходил до ручья и еще выше - до того места, где построил
шалаш.
Оттуда можно было свободно пройти к противоположному берегу, которого
я еще никогда не видал. Я взял ружье, топорик, большой запас пороха, дроби
и пуль, прихватил на всякий случай два сухаря и большую ветку изюма и
пустился в путь. За мною, как всегда, побежала собака.
Когда я дошел до моего шалаша, я, не останавливаясь, двинулся дальше,
на запад. И вдруг, пройдя с полчаса, я увидел перед собою море, а в море,
к моему удивлению, полосу земли.
Был яркий, солнечный день, я хорошо различал землю, но не мог
определить, материк это или остров. Высокое плоскогорье тянулось с запада
на юг и находилось от моего острова очень далеко, - по моему расчету,
милях в сорока, если не больше.
Я не имел понятия, что это за земля. Одно я знал твердо: это,
несомненно, часть Южной Америки, лежащая, по всей вероятности, недалеко от
испанских владений. Весьма возможно, что там живут дикари-людоеды и что,
если бы я попал туда, мое положение было бы еще хуже, чем теперь.
Эта мысль доставила мне живейшую радость.
Значит, напрасно я проклинал свою горькую участь. Жизнь моя могла бы
оказаться гораздо печальнее. Значит, я совершенно напрасно мучил себя
бесплодными сожалениями о том, зачем буря выбросила меня именно сюда, а не
в какое-нибудь другое место. Значит, я должен радоваться, что живу здесь,
на моем необитаемом острове.
Размышляя таким образом, я не спеша подвигался вперед, причем мне
приходилось убеждаться на каждом шагу, что эта часть острова, где я
находился теперь, гораздо привлекательнее той, где я устроил свое первое
жилье. Всюду здесь зеленые поляны, разукрашенные дивными цветами,
прелестные рощи, звонко поющие птицы.
Я заметил, что здесь во множестве водятся попугаи, и мне захотелось
поймать одного: я надеялся приручить его и научить говорить. После
нескольких неудачных попыток мне удалось изловить молодого попугая: я
подшиб ему палкой крыло. Оглушенный моим ударом, он свалился на землю. Я
подобрал его и принес домой. Впоследствии мне удалось добиться того, что
он стал называть меня по имени.
Дойдя до морского берега, я еще раз убедился, что судьба забросила
меня в самую худшую часть острова.
Здесь весь берег был усеян черепахами, а там, где я жил, я за полтора
года нашел только трех. Здесь было несметное множество птиц всевозможных
пород. Были и такие, каких я никогда не видал. Мясо некоторых оказалось
очень вкусным, хотя я даже не знал, как они называются. Среди известных
мне птиц самыми лучшими были пингвины.
Итак, повторяю еще раз: этот берег был во всех отношениях
привлекательнее моего. И все же я не имел ни малейшего желания
переселяться сюда. Прожив в своей палатке около двух лет, я успел
привыкнуть к тем местам, здесь же я чувствовал себя путником, гостем, мне
было как-то не по себе и тянуло домой.
Выйдя на берег, я повернул к востоку и прошел по прибрежью около
двенадцати миль. Тут я воткнул в землю высокий шест, чтобы заметить место,
так как решил, что в следующий раз приду сюда с другой стороны, и
направился в обратный путь.
Я хотел вернуться другой дорогой.
"Остров так невелик, - думал я, - что на нем нельзя заблудиться. В
крайнем случае, я взберусь на горку, осмотрюсь и увижу, где находится мое
старое жилье".
Однако я сделал большую ошибку. Отойдя от берега не больше двух-трех
миль, я незаметно спустился в широкую долину, которую так тесно обступали
холмы, поросшие густыми лесами, что не было никакой возможности решить,
где я нахожусь. Я мог бы держать путь по солнцу, но для этого надо было в
точности знать, где находится солнце в эти часы. Хуже всего было то, что в
течение трех или четырех дней, пока я блуждал в долине, погода стояла
пасмурная, солнце совсем не показывалось. В конце концов пришлось снова
выйти на берег моря, на то самое место, где стоял мой шест.
Оттуда я вернулся домой прежней дорогой. Шел я не торопясь и часто
присаживался отдохнуть, так как погода была очень жаркая, а мне
приходилось нести много тяжелых вещей - ружье, заряды, топор.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Робинзон возвращается в пещеру. - Его полевые работы
Во время этого путешествия моя собака вспугнула козленка и схватила
его, но загрызть не успела: я подбежал и отнял его. Мне очень хотелось
взять его с собой: я страстно мечтал раздобыть где-нибудь пару козлят,
чтобы развести стадо и обеспечить себе мясную пищу к тому времени, когда у
меня выйдет весь порох.
Я смастерил для козленка ошейник и повел его на веревке; веревку я
давно уже свил из пеньки от старых канатов и всегда носил ее в кармане.
Козленок упирался, но все-таки шел. Добравшись до своей дачи, я оставил
его в ограде, сам же пошел дальше: мне хотелось поскорее очутиться дома,
так как я путешествовал больше месяца.
Не могу выразить, с каким удовольствием воротился я под крышу своего
старого дома и снова разлегся в гамаке. Эти скитания по острову, когда мне
негде было приклонить голову, так утомили меня, что мой собственный дом
(как называл я теперь мое жилье) показался мне необыкновенно уютным.
С неделю я отдыхал и наслаждался домашней едой. Большую часть этого
времени я был занят важнейшим делом: мастерил клетку для Попки, который
сразу же сделался домашней птицей и очень привязался ко мне.
Затем я вспомнил о бедном козленке, сидевшем в плену на даче.
"Наверное, - думал я, - он уже съел всю траву и выпил всю воду, какую я
ему оставил, и теперь голодает". Надо было сходить за ним. Придя на дачу,
я застал его там, где оставил. Впрочем, он и не мог уйти. Он умирал с
голоду. Я нарезал веток с ближайших деревьев и перебросил ему за ограду.
Когда козленок поел, я привязал к его ошейнику веревку и хотел вести
его, как раньше, но от голода он сделался таким ручным, что веревка стала
не нужна: он побежал за мной сам, как собачонка.
Дорогой я часто кормил его, и благодаря этому он стал таким же
послушным и кротким, как и прочие жильцы моего дома, и так ко мне
привязался, что не отходил от меня ни на шаг.
Наступил декабрь, когда должны были взойти ячмень и рис. Возделанный
мною участок был невелик, потому что, как я уже говорил, засуха погубила
почти весь посев первого года и у меня оставалось не более осьмушки бушеля
каждого сорта зерна.
На этот раз можно было ожидать отличного урожая, но вдруг оказалось,
что я снова рискую потерять весь посев, так как мое поле опустошается
целыми полчищами разнообразных врагов, от которых едва ли возможно
уберечься. Этими врагами были, во-первых, козы, во-вторых, те дикие
зверьки, которых я назвал зайцами. Сладкие стебли риса и ячменя пришлись
им по вкусу: они проводили на поле дни и ночи и съедали молодые побеги,
прежде чем те успевали заколоситься.
Против нашествия этих врагов было лишь одно средство: огородить все
поле плетнем. Я так и сделал. Но эта работа была очень тяжела, главным
образом потому, что надо было спешить, так как враги нещадно истребляли
колосья. Впрочем, поле было такое небольшое, что через три недели изгородь
была готова.
Изгородь оказалась довольно хорошей. Покуда она не была закончена, я
отпугивал врагов выстрелами, а на ночь привязывал к изгороди собаку,
которая лаяла до утра. Благодаря всем этим мерам предосторожности враги
оставили меня в покое, и мои колосья стали наливаться зерном.
Но чуть только хлеб заколосился, появились новые враги: налетели стаи
прожорливых птиц и начали кружиться над полем, выжидая, когда я уйду и
можно будет наброситься на хлеб. Я сейчас же выпустил в них заряд дроби
(так как никогда не выходил без ружья), и не успел я выстрелить, как с
поля поднялась другая стая, которой я сначала не заметил.
Я был не на шутку встревожен.
"Еще несколько дней такого грабежа - и прощай все мои надежды, -
говорил я себе, - у меня нет больше семян, и я останусь без хлеба".
Что было делать? Как избавиться от этой новой напасти? Ничего
придумать я не мог, но твердо решил во что бы то ни стало отстоять свой
хлеб, хотя бы мне пришлось караулить его круглые сутки.
Раньше всего я обошел все поле, чтобы установить, много ли вреда
причинили мне птицы. Оказалось, что хлеб порядком попорчен. Но с этой
потерей можно было еще примириться, если бы удалось сберечь остальное.
Птицы притаились на ближайших деревьях: они ждали, чтобы я ушел. Я зарядил
ружье и сделал вид, что ухожу. Воры обрадовались и стали один за другим
опускаться на пашню. Это страшно рассердило меня. Сначала я хотел было
подождать, чтобы опустилась вся стая, но у меня не хватило терпения.
"Ведь из-за каждого зерна, которое они съедят теперь, я, может быть,
лишаюсь в будущем целой ковриги хлеба", - сказал я себе.
Я подбежал к изгороди и начал стрелять; три птицы остались на месте.
Я поднял их и повесил на высоком столбе, чтобы запугать остальных. Трудно
себе представить, какое поразительное действие произвела эта мера: ни одна
птица не села больше на пашню. Все улетели из этой части острова; по
крайней мере, я не видал ни одной за все время, пока мои пугала висели на
столбе. Можете быть уверены, что мне эта победа над птицами доставила
большое удовольствие.
К концу декабря хлеб поспел, и я снял жатву, вторую в этом году.
У меня, к сожалению, не было ни косы, ни серпа, и после долгих
размышлений я решил воспользоваться для полевых работ широкой саблей,
взятой мною с корабля вместе с другим оружием. Впрочем, хлеба было у меня
так немного, что убрать его не составляло большого труда. Да и убирал я
его своим собственным способом: срезал только колосья и уносил с поля в
большой корзине. Когда все было собрано, я перетер колосья руками, чтобы
отделить шелуху от зерна, и в результате из одной осьмушки бушеля семян
каждого сорта получил около двух бушелей риса и два с половиной бушеля
ячменя (конечно, по приблизительному расчету, так как у меня не было
мерки).
Урожай был очень хороший, и такая удача окрылила меня. Теперь я мог
надеяться, что через несколько лет у меня будет постоянный запас хлеба. Но
вместе с тем предо мною возникли и новые затруднения. Как без мельницы,
без жерновов превратить зерно в муку? Как просеять муку? Как вымесить из
муки тесто? Как, наконец, испечь хлеб? Ничего этого я не умел. Поэтому я
решил не трогать урожая и оставить все зерно на семена, а тем временем, до
следующего посева, приложить все усилия к тому, чтобы разрешить главную
задачу, то есть изыскать способ превращать зерно в печеный хлеб.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Робинзон изготовляет посуду
Когда шел дождь и нельзя было выйти из дому, я между делом учил
своего попугая говорить. Это очень забавляло меня.
После нескольких уроков он уже знал свое имя, а потом, хотя и не
скоро, научился довольно громко и четко произносить его.
"Попка" было первое слово, какое я услышал на острове из чужих уст.
Но разговоры с Попкой были для меня не работой, а подспорьем в
работе. В то время у меня было очень важное дело. Давно уже я ломал голову
над тем, как изготовить глиняную посуду, в которой сильно нуждался, но
ничего не мог придумать: не было подходящей глины.
"Только бы найти глину, - думал я, - и мне будет очень нетрудно
вылепить что-нибудь вроде горшка или миски. Правда, и горшок и миску нужно
будет обжечь, но ведь я живу в жарком климате, где солнце горячее всякой
печи. Во всяком случае, моя посуда, просохнув на солнце, станет достаточно
крепкой. Ее можно будет брать в руки, можно будет держать в ней зерно,
муку и вообще все сухие запасы для предохранения их от сырости.
И я решил, что, как только найду подходящую глину, вылеплю несколько
больших кувшинов для зерна. О такой глиняной посуде, в которой можно было
бы стряпать, я пока и не помышлял.
Читатель, несомненно, пожалел бы меня, а может быть, и посмеялся бы
надо мною, если бы я рассказал ему, как неумело я приступал к этой работе,
какие нелепые, неуклюжие, безобразные вещи выходили у меня на первых
порах, сколько моих изделий разваливалось оттого, что глина была
недостаточно круто замешана и Не выдерживала собственной тяжести. Одни
горшки у меня потрескались, так как я поторопился выставить их на солнце,
когда оно жгло слишком сильно; другие рассыпались на мелкие части еще до
просушки, при первом прикосновении к ним.
Два месяца я трудился не разгибая спины. Много труда ушло у меня на
то, чтобы найти хорошую гончарную глину, накопать ее, принести домой,
обработать, и все же после долгих хлопот у меня получились всего только
две уродливые глиняные посудины, потому что назвать их кувшинами было
никак невозможно.
Но все-таки это были очень полезные вещи. Я сплел из прутьев две
большие корзины и, когда мои горшки хорошо высохли и затвердели на солнце,
осторожно приподнял их один за другим и каждый поставил в корзину. Все
пустое пространство между посудиной и корзиной я для большей сохранности
заполнил рисовой и ячменной соломой. Эти первые горшки предназначались
покуда для хранения сухого зерна. Я боялся, что они отсыреют, если я буду
держать в них влажные продукты. Впоследствии я предполагал хранить в них
муку, когда я найду способ размалывать мое зерно.
Крупные изделия из глины вышли у меня неудачными. Гораздо лучше
удавалась мне выделка мелкой посуды: маленьких круглых горшочков, тарелок,
кувшинчиков, кружек, чашек и тому подобных вещей. Мелкие вещи легче
лепить; кроме того, они ровнее обжигались на солнце и потому были более
прочными.
Но все же моя главная задача оставалась невыполненной. Мне нужна была
такая посуда, в которой можно было бы стряпать: она должна была
выдерживать огонь и не пропускать воду, а для этого сделанные мною горшки
не годились.
Но вот я как-то развел большой огонь, чтобы испечь на угольях мясо.
Когда оно испеклось, я хотел загасить уголья и нашел между ними случайно
попавший в огонь черепок от разбившегося глиняного кувшина. Черепок
раскалился, стал красен, как черепица, и затвердел, как камень. Я был
приятно удивлен этим открытием.
"Если глиняный черепок так затвердел от огня, то, значит, с таким же
успехом можно обжигать на огне и глиняную посуду", - решил я.
Я думаю, ни один человек в мире не испытывал такой радости по столь
ничтожному поводу, какую испытал я, когда убедился, что мне удалось
изготовить горшки, которые не боятся ни воды, ни огня.