Цель атаки в каратэ — вывести противника из боя по возможности одним ударом. К этой цели ведут следующие средства:
удары наносятся с максимально достигаемой скоростью;
удары нацелены в жизненно важные центры противника;
каждый должен наноситься с мыслью, что это единственный шанс одолеть противника, чтобы в удар была вложена вся энергия и сила.
Р. Хаберзетзер (3 дан).
Путеводитель Марабу по каратэ.
ПРЕАМБУЛА
На пустыре между школой и филармонией — традиционном месте всех т о л к о в и щ, и больших и малых, Гарандин бил Колпакова. По принятым в микрорайоне меркам происходящее не относилось даже к малым — обыденный эпизод уличной жизни. Один в ы с т у п а л н е п о д е л у, другой за это с него п о л у ч а е т.
Так и было. Гарандин подошел в шумной толчее последней перемены, глядя в сторону, сказал:
— Я с тебя имею.
И удалился скользящим боксерским шагом.
Теперь он получал. Вначале удары были несильными, простой обряд унижения, потерпи — тем дело и кончится, даже следов на физиономии не останется. Но Генка, проявив крайнюю глупость, дал сдачи, зеваки оживились, сидящий в стороне на штабеле досок Бычок настороженно дернул круглой стриженой башкой с проплешинами то ли лишаев, то ли шрамов. А Алька вошел в азарт и замолотил вовсю: расквасил Генке нос, губы, подбил глаз, и по животу навешал, и в солнечное...
Грош ему цена, хоть и боксер, вон сколько кирпичей, палок под ногами, драл бы без оглядки до самого дома, если бы не щербатый ублюдок с металлическими — взамен выбитых — зубами, веселящийся в полную меру своего недалекого разумения:
— Лупи, братан, насмерть, га-га-га! Ложи, ложи в нокаут! Вот так, молоток!
Генка упал сам: отступая, зацепился за камень, но Гарандин торжественно поднял руки, отмечая чистую победу!
— Пусть знает, как выступать! — Бычок спрыгнул на землю. — Дай пару рваных, надо обмыть это дело.
Зеваки потянулись вслед за братьями, толковище опустело быстро, как после заурядного спектакля. Только для одного человека происходящее оказалось не рядовым житейским фактом, а чрезвычайным событием. Генка был самолюбив. Его никогда не били. Впервые он испытал чувство унижения. Первый раз в жизни он струсил. Это угнетало больше всего.
К счастью, матери дома не оказалось. Петуховым он тоже не попался на глаза, хотя долго обмывал холодной водой распухшее лицо.
Из ванной проскользнул в комнату, лег, накрылся с головой одеялом. Детская привычка. Но в его возрасте уже не удается так легко спрятаться от неприятностей и печалей реального мира.
На душе тяжело. А что особенного случилось? Все уже в прошлом. Забыть, сделать вид, что ничего не произошло, обмануть самого себя. Девять мальчишек из десяти так бы и поступили, тем самым закрепив на подсознательном уровне рефлекс труса. Генка совершенно точно знал, что этот путь ему не подходит.
Воображение услужливо рисовало сладкие картины мести, но он их прогонял, не желая уподобляться беспомощным слабакам, находящим утешение в собственных фантазиях.
Попробовал думать о приятном: синие сумерки, плещущая вокруг черная вода, рыжий костер, стреляющий искрами, когда он палкой выгребал обугленные рассыпчатые картофелины, темный силуэт Лены на фоне желтой палатки...
— Ты знал, что Саша не вернется?
— Откуда? Сказал: возьму ребят и обратно. Может, с лодкой что?
— Знал. Просто ты украл меня п о - н а с т о я щ е м у... Не ожидала. То-то Алик взбесится.
«При чем здесь он?» — хотел спросить Генка. В последнее время Гарандин начал к а д р и т ь Лену, а поговаривали, что он водится с девчонками н е п р о с т о т а к. Генка путался под ногами, мешал и сегодня, в походе, Гарандин прямо предупредил, чтобы он о т в а л и л, иначе пожалеет. Генка не ответил, зная, что через час в условленное место подойдет на лодке Зимин и они своей компанией отправятся на Зеленый остров, и Лена будет с ними. Но почему она вспоминает этого хлыща?
— Пусть бесится, наплевать!
— Не ожидала...
В голосе Лены слышались странные, непонятные ему интонации. Она вообще была другой — за два месяца, что они встречались, он не знал ее такой, хотя вряд ли смог бы объяснить, в чем состоит перемена. И позже, в палатке, спасающей от ветра и комаров, вдруг наступил миг, когда ему показалось, что она ждет от него опытности, которой он не имел и которой она, конечно же, тоже не могла ожидать. Он убедил себя, что ошибся, пауза длилась вечность, и она спросила:
— Ну что, будем спать?
Тогда вопрос показался обычным, а сейчас вдруг приобрел скрытый оттенок, и все неясности и странности поведения Лены добавили горечи в его нынешнее состояние.
Яркая объемная картина приятных воспоминаний поблекла, стала плоской. Было холодно, дым костра выедал глаза, и эти комары... А у Саши испортился мотор. Как бы Гарандин и с ним не учинил расправу...
Отвлечься не удалось, и заснул Генка с черными мыслями.
В школу он не пошел, ставил холодные компрессы и примочки из бодяги, скрывая от самого себя, ждал Лену: слухи обязательно разнесутся, и она вполне может зайти проведать.
Но пришли только Сашка с Николаем.
— К врачу не ходил? Этот гусь хвастает, что послал тебя в нокаут. Надо проверить, нет ли сотрясения мозга...
— Все нормально.
Генка испытывал неловкость за свою разрисованную физиономию. И за что-то еще.
— Может, втроем его? Да и Бычка заодно?
— Не выйдет. Бычок всю шпану приведет под школу.
— Да-а...
— Ты смотри, в четверг контрольная по физике. Анна Павловна говорит — решающая.
— Куда я с такой мордой?
— Наплюй! Скоро экзамены.
— Ты бы наплевал?
— Да-а-а...
Натянутость не проходила.
— Ленка знает? — через силу спросил Генка.
— Уж наверно. Этот гусь от нее не отходит. Он какой-то новый поход затевает, на два дня. Возьму, говорит, только избранных.
— Вот гад, что придумал! — Обычно сдержанный Николай сжал кулаки. — Из двоек не вылазит, а туда же — «избранных»!
— Много званых, да мало избранных, — блеснул начитанный Саша.
— И Ленка тоже... Она жила в старом доме возле сквера, в детдоме своего двора не было, нас туда гулять водили. Выйдет на балкон, расфуфыренная, с бантами, ест шоколадные конфеты, мы таких и не видели, иногда бросает вниз по одной. Только бросает не просто так, надо кружком ходить, руки перед грудью, будто собачки на задних лапах хоровод водят. Многие дети ходили, дрались из-за этих конфет, а она хохочет, в ладоши хлопает.
Тося-дворничиха раз увидела, она с войны контуженая, мы думали, злая, нас не любит, а тут схватила камень, как пустит им в окно... Мамаша у нее этакая барыня, а тут выскочила и в крик по-базарному, да куда ей с Тосей тягаться.
— Ты это к чему?
— Да к тому. Она уже тогда себя выше других ставила. И сейчас с этим ничтожеством спелась. Так что не о чем тебе переживать. И не о ком.
Слово было сказано. Неудачливого мальчика Гену пожалели и успокоили. И так может быть в жизни не раз и не два. Если...
Надо было думать, как жить дальше.
Через несколько дней Генка отправился к Рогову, Рогов был знаменит. Еще стояла возле ДФК щегольская «Волга» с серебряными перчаточками на зеркальце за лобовым стеклом, еще терпеливо дожидалась мужа у входа красавица Стелла, еще охотились за автографами поклонники и поклонницы, еще не истрепались спортивные костюмы с гербом и надписью «СССР».
Со стороны казалось, что чемпион на вершине, что поражение — досадная случайность, что впереди снова бесконечная череда побед. Но сам Рогов знал, что это не так, чувствовал, что сделал первый шаг с ринга, хотя и не подозревал, как далеко придется идти. И глаза у него были тусклыми и печальными.
— Что, тезка, обиделся? — Рогов жестко взял Генку за подбородок, крутнул вправо-влево, усмехнулся невесело. — И ты хочешь выучиться драться, чтобы их проучить?
Чемпион не признавал скоропалительных, принятых под влиянием ситуации решений и никогда не брал к себе обиженных и жаждущих мести. Но с Генкой они десять лет прожили в одной квартире, это меняло дело.
— Давай, попробуй... Если охота не пройдет. И если получится.
Через месяц Рогов оставил Генку после тренировки.
— Ты почему в лицо не бьешь первым? Не знаешь? Сказать? Ждешь, пока тебя ударят, чтобы озлился! Значит, характера не хватает. А без характера какой бокс?
Когда-то, в пору жизни в коммуналке, Рогов считал Генку младшим братом и сейчас вовсе не хотел его обидеть.
— Я тебя не гоню — ходи, занимайся, я просто объяснить хочу... Ты думаешь, в бою сколько раундов? Три? Не правильно! Это только на виду три. А перед ними — сто или триста. И после них столько же. Ты со своей мягкотелостью еще в предварительных проиграешь. Потому что все будут знать твою слабость и будут использовать ее как тактический прием! В боксе, да и не только, в любом противоборстве жалости быть не должно! Кто злей, кто сильней — тот впереди.
Генка молчал. Рогов, наверное, был прав, но его правота не убеждала. И чемпион почувствовал неприятие своих слов.
— Знаешь, почему я проиграл первенство мира? Не поскользнулся, нет, это объяснение для журналистов. И не перетренировался до потери формы — это для спортивного начальства. Просто мне за все предыдущие годы так набили голову, что иногда нарушается координация, в глазах плывет... Вот она, правда, но ее только Литинский знает. Потому я и ушел из сборной...
Рогов подошел к снарядам.
— А тебе рассказал, чтобы на всю жизнь запомнил — не жди, пока ударят. Молоти первым!
Он лениво ткнул мешок и рефлекторно добавил левой. В пустом зале гулко разнесся хлесткий шлепок знаменитого, некогда победного удара.
— А не можешь — бросай вообще это дело. Оно тебе и ни к чему. В шахматы играешь, учишься отлично, на олимпиадах грамоты берешь... Зачем лезть под кулаки?
Рогов обнял Генку за плечи, улыбнулся.
— А случ чего — беги ко мне, не дам в обиду!
Стелла сидела в машине, лучезарно улыбаясь. Рядом толклись любопытные.
— Идет, идет...
— Рог еще себя покажет!
— Многих забодает...
— Когда снова в сборную?
— Можно автограф?
Чемпион снисходительно улыбался, расписывался в подставленных блокнотах, вскидывал в приветствии мощную руку. Спокойный и уверенный, как всегда, он ловко сел в машину, газанул так, что провернулись на асфальте колеса, заложил лихой вираж и скрылся за поворотом. Толпа восторженно смотрела вслед.
— Рог свое возьмет...
— Он тренируется тихо, без афиши...
— Рог, Рог, Рог...
И только он, Генка Колпаков, знал, что это остаточная инерция славы.
Домой он шел пешком, размышляя.
Рогов прав. Ему не нравилась прямолинейная грубость бокса, не нравились развинченные пацаны, сквернословящие и плюющие на пол в раздевалке, не очень-то скрывающие, что готовятся к уличным дракам. Бросить! И остаться беззащитным перед Гарандиным, Бычком и прочей швалью. Нет, черта с два!
В школе не ладилось. Казалось — все обсуждают его позор, смеются за спиной, тычут вслед пальцами. Нахватал четверок, по алгебре умудрился получить тройку. Лена х о д и л а с Гарандиным, оскорбленный Генка делал вид, что ему все равно. Да и что здесь изменишь?
С тренировками тоже дела не шли на лад. Бить в лицо научиться не мог, сам получал удары, проигрывал, с обреченностью отчаявшегося продолжал заниматься.
Вмешался случай. За нарушение режима Литинский выгнал Гарандина из своей секции, а Рогов взял к себе. В зале стало тесно. Ненавистный соперник насмешливо рассматривал Генку, подавал ядовитые реплики. Генке казалось, что тот видит его насквозь. Он пропустил одну тренировку, вторую, потом две сразу, а потом и вовсе забросил перчатки на шкаф.
Говорят, случайность есть проявление закономерности. Через пару недель кто-то из дворовых ребят бросил камешек в окно.
— Петька Котов приехал, айда змею смотреть!
Кроме чучела кобры, у Петьки было два копья, лук со стрелами, ритуальные маски красного и черного дерева. Но для Генки встреча с Котовым оказалась знаменательной совсем не этим. Другим.
Но на это ушли годы.
ГЛАВА I
1
— Значит, все дело в принципе?
В тоне Гончарова угадывалась усмешка, сопутствующая обычно их спорам на эту тему, но Колпаков, как всегда, не обратил на нее внимания.
— И последовательно. Ежедневная и ежечасная работа. Крохотные, микроскопические, незаметные сдвиги в сознании, мироощущении...
— Ты серьезен, как проповедник.
Усмешка стала явной.
— Потому что понял серьезность дела. И надеюсь со временем убедить тебя.
— Вряд ли...
— Посмотрим. А пока одолжи тестер, мой барахлит.
Колпаков вернулся к стенду и занялся схемой. В индивидуальном плане, который он составлял на неделю вперед и старательно выполнял пункт за пунктом, сегодня значились окончательная доводка и регулировка. Но работа не ладилась, полдня ушло впустую. Значит, следует увеличить скорость и внимательность, спрессовать время, чтобы уложиться в график.
— Пойдем обедать?
— Нет, я потом.
Отчего не идет наложение сигнала? Не иначе где-то просмотренный «хомут». Но где? Схема прозванивалась десятки раз... Вход — норма. И здесь. Нормально. А отсюда — фон. Возвращаемся по усилительному каскаду... В нем ничего быть не может — сам монтировал, сам проверял... Но все же посмотреть надо... И здесь... Вот! Черт побери! Нашел? Точно.
Дымящееся жало паяльника проникло в переплетение монтажных жгутов, прижалось к матовому зернышку пайки, припой расплавился, и Колпаков узким клювиком пинцета оторвал тоненький проводок. Поставим его куда положено... Фон исчез. Что и требовалось... Теперь посмотрим выходной блок...
Закончив со схемой. Колпаков взглянул на часы. Все шло по плану. И замечательно, что нацеленный на конкретную задачу мозг не отвлекался на посторонние мысли. Молодец, Генка!
О том, что Лена в городе, он узнал только вчера. Зимин позвонил насчет распространения билетов и попутно сообщил, что видел ее на улице. Саша ждал реакции на новость, но Колпаков промолчал — в тот момент он сам не знал, как поступит. Решение оформилось к концу дня, и после работы Колпаков отправился прямиком к ней, удовлетворенно отметив, что раньше не отважился бы на это.
Громадный, на весь квартал, когда-то респектабельный и престижный дом здорово обветшал. И мать Лены, некогда эффектная крашеная блондинка, заметно сдала: располнела, обрюзгла, только апломб остался прежним — как в те времена, когда все звали ее Барыней.
— Милый, передайте Софье Зенитовне, что это типичное не то, — небрежно кивнув в ответ на приветствие, царственно произнесла она. — Зайдите в прихожую, я отдам обе коробки. Почему вы без сумки?
Колпаков, вежливо улыбаясь, не перебивал.
— Как вы их собираетесь нести? — В голосе появилось раздражение. — Что вы стоите как столб?
— Лена дома?
— Ах, Лена... Я немного ошиблась.
Она внимательно осмотрела Колпакова, и вряд ли он ей понравился.
— ...Скоро придет, можете подождать. Во дворе.
Дверь захлопнулась.
Вот курица, а какое самомнение! Ведь она всерьез рассказывала соседкам о блестящей карьере дочери в столице: многочисленные поклонники, сделавший предложение иностранный дипломат, предстоящее распределение в Минвнешторг, квартира в столице, интеллектуально-богемное окружение — ученые, писатели, артисты, в перспективе — работа за границей...
Такие же клуши, как она, ахали и восхищались. Трезвые люди представляли, что желающих жениться дипломатов гораздо меньше, чем студенток в московских вузах, и что едва ли молодого экономиста ждет столь сказочная жизнь, однако вряд ли кто-либо смог бы переубедить Барыню, если бы даже взялся за столь заведомо неблагодарное дело.
Теперь Лена вернулась, прекраснодушные мечты этой дурехи разбиты в прах, и она наверняка отыгрывается на дочери. Жаль девчонку.
В подъезд прошел парень с огромной тощей сумкой, когда он выходил, сумка раздулась во весь объем.
— Софье Зенитовне привет! — крикнул Колпаков.
Парень нервно оглянулся, недоуменно кивнул и ускорил шаг.
А во двор входила Лена...
— Послушай, мыслитель, на собрание опоздаешь! — В лабораторию заглянул Гончаров. — Не получается со схемой?
— У меня все должно получиться.
— Ах да, я забыл... — Снова насмешливый тон. — Хомут?
Колпаков кивнул.
— Надолго собрание?
— Думаю, что нет. Попереливают из пустого в порожнее. Иван Фомич непотопляем!
— Вот как?
У Колпакова мелькнула шальная мысль. А почему бы и нет?
Он снял халат, повесил на складную вешалку, вернувшись, расправил складку и вслед за Гончаровым направился в актовый зал. Действительно, почему бы не разворошить муравейник?
Собрание закончилось через два часа. Разгоряченные сотрудники не успокаивались и в вестибюле.
— Щенок, набрался наглости!
— Не побоялся авторитета, принципиальный.
— Откуда он узнал про водопровод для матери?
— Клевета! Эти студенты уже от Ивана Фомича не зависели. Помогли от чистого сердца, из уважения...
— Все правильно, молодец! Или правда глаза колет?
Точно, муравейник!
Колпаков был почти спокоен, пульс не превышал восьмидесяти. Дело сделано, что говорилось вокруг, не имело никакого практического значения, простое сотрясение воздуха, на которое не стоит обращать внимания. Ему предстояла сегодня еще одна задача, ее тоже следовало решить с блеском.
Он нетерпеливо посмотрел на часы и подавил неразумное желание рассечь толпу, как глиссер рассекает мелкие волны. И все же опаздывать он не любил и, выйдя на улицу, два квартала до автобуса мчался бегом, легкими наклонами корпуса избегая столкновений с ошарашенными прохожими. Навстречу в синих вспышках пронеслась «скорая» — Колпаков не обратил на нее внимание.
К месту встречи он успел минута в минуту, но Лены не было, как и уверенности в том, что она вообще придет. Так всегда случается, когда пользуешься одолжениями. Но недостижимых целей нет.
Вдали мелькнул знакомый красный сарафан. Колпаков недовольно отметил, что пульс зачастил, и, направляясь навстречу девушке, поспешил привести его к норме.
— Привет.
Поздоровавшись, он не выпустил узкую кисть, а одним движением взял девушку под руку. И тут же пожалел, получилось слишком развязно. Хотя с технической стороны выполнено безукоризненно.
— Однако! — Лена убрала руку. — За эти семь лет ты основательно поднабрался самоуверенности.
— Нет. Просто уверенности.
— Полезное качество. Если не переходит границ.
Сказано вроде в шутку, но довольно прохладно. И вообще...
Колпаков на миг пожалел, что с напористостью атакующего танка сломил противодействие Лены и склонил ее к сегодняшней встрече.
Лена вовсе не выглядела неудачницей, скорей наоборот. Держалась с подчеркнутым достоинством. Говорила свысока и несколько иронично.
Мужчины откровенно рассматривали ее, оборачивались вслед. Она поправила лямку сарафана, и Колпаков подумал, что у нее красивые плечи. Даже в мертвенном свете ртутных фонарей не поблекли забранные в тугой узел тяжелые волосы медно-красного отлива.
— Где работаешь?
На красивом лице мелькнула гримаска.
— На ТЗБ... Ну, торгово-закупочная база. Отдел изучения спроса потребителей. Хотя чего там изучать: что есть, то и берут.
Колпаков вспомнил прожекты Барыни.
— А мать?
— Что мать?
Она осеклась, и Колпаков понял, что задел за живое. Не будет же девушка рассказывать каждому про глупость не имеющей диплома и болезненно переживающей этот факт Барыни, которая по-своему представляет блага высшего образования.
— Давай лучше сходим в кино.
Между плакатом с наставившим на прохожих длинноствольный револьвер красавцем и светящейся надписью «Билеты проданы» бушевала толпа.
— Так ведь билетов нет...
Лена взглянула удивленно.
— И ты не можешь достать?
— Как же я их достану?
Она пожала плечами:
— Одной уверенности в жизни мало.
Колпаков молчал. Он был недоволен собой и раздражен. Это усиливало недовольство: холодное спокойствие — единственное допустимое состояние.
— О чем задумался?
— О прошлом. Похоже, что ты все забыла.
— А ничего и не было... — В улыбке Лены холода имелось в избытке. — Может быть, сны... С годами грань между сном и явью стирается, особенно у впечатлительных юношей.
— С моей впечатлительностью давно покончено.
— Рада за тебя.
Разговор не клеился. Наступила томительная пауза.
— Расскажи лучше, как жила в Москве? — бодро спросил Колпаков.
На лице девушки отразилась досада.
— Да что рассказывать... Совсем другая жизнь. Прекрасные театры, шикарные рестораны, интересные люди. Даже не знаю, что я теперь буду здесь делать?
Это беспросветное «здесь» относилось к городу, в котором Колпаков родился и вырос, привычному укладу, сложившемуся кругу общения и, конечно, к нему самому. Гена Колпаков испытал давно забытое ощущение маленького мальчика, которого пацаны постарше тычками и подзатыльниками отгоняли от недоступных, а оттого еще более притягательных рассказов о тайнах взрослой жизни.
Он быстро взял себя в руки, хотя неприятный осадок от проявленной, пусть даже только самому себе, слабости не проходил. У Лены тоже испортилось настроение, и, судя по всему, совместно проведенный вечер грозил стать не только первым, но и последним.
Такого, конечно, случиться не должно, судьба обязательно выбросит выигрышную карту, и Колпаков ждал события, которое придет ему на помощь. Или которое можно будет использовать себе на пользу. И такое событие произошло.
Они проходили по центральной аллее чистенького скверика, вдоль ухоженной клумбы, а чуть в стороне, за живой изгородью, прятался павильон «Соки — воды — мороженое». Ни того, ни другого, ни третьего там испокон веку не водилось, зато продавали на розлив дешевое вино, ссуживались в обмен на пустую бутылку мутные выщербленные стаканы. И посетители собирались соответствующие: мятые хмыри с оловянными глазами, безвольная пьянь из окрестных дворов, нервически-взвинченная блатная мелочевка да совсем зеленая шпана, опасная непредсказуемыми, «на авторитет», выходками. Они пили, жевали, глотали и выпускали табачный дым, сквернословили, ссорились, порой доходило до драк.
На этот раз скандал начался звоном разбитой посуды, невнятными выкриками, кто-то упал вместе со стулом, место происшествия мгновенно обступила плотная толпа зевак, и визг толстой буфетчицы: «Он с ножом!» — известил, что каша заваривается круче обычного.
— Что там? — Лена брезгливо сморщила носик.
— Пойдем посмотрим.
На опустевшей веранде возле перевернутого стула длинноволосый парень зажимал разбитый рот. В опущенной руке тускло отсверкивал металл.
— Хде фета ссука?
Он отнял ладонь, бессмысленно уставился на испачканные пальцы.
— Где? — Длинноволосый нетвердо шагнул вперед, выругался. — Запорю!
Толпа откачнулась, Лена вцепилась Колпакову в рукав.
— Ужас! Пошли отсюда!
— Нет. Вначале я его успокою.
Колпаков сказал это достаточно громко и не торопясь двинулся к веранде, чувствуя, что мгновенно оказался в центре внимания.
— Брось нож, дубина!
Он говорил немного иронично, с ленцой, и видел себя со стороны — уверенного, подтянутого, в отглаженном костюме, коротко подстриженного — полная противоположность измятому, окровавленному перегарному субъекту, бездарно размахивающему своей жалкой железкой.
— Ты слышал, что я сказал!
Парень попятился.
Черт! Трусливый бык может испортить всю корриду!
Тупое лицо, бессмысленный взгляд, сейчас он готов воткнуть холодный металл в мягкое человеческое тело, чтобы завтра каяться, просить прощения, упирая на то, что чувствует силу, потому и пятится, мерзость, как бы еще бежать не бросился...
Может, так бы и получилось, но распахнулось наглухо задраенное окошко выдачи и буфетчица панически завизжала:
— Не лезь на рожон, зарежет!
Испуганный крик вернул длинноволосому утраченную было агрессивность, он кинулся вперед, выставив перед собой нож.
Эффектней всего выпрыгнуть и ударить пяткой в лицо, но на скользком кафеле рискованно, да и неэстетично, к тому же этот болван сам облегчил задачу защиты выставленной далеко вперед рукой.
Колпаков шагнул навстречу, развернулся корпусом, уходя с линии атаки, для страховки поставил блок левой, а правой схватил запястье противника, вывернул наружу, чувствуя, как прогибаются кости, и рванул книзу, одновременно выстрелив коленом вверх, в локтевой сустав. Раздался тихий, но отчетливый хруст.
Колпаков аккуратно опустил бесчувственное тело на пол, нашел отлетевший нож. Обычный перочинный, на синей пластмассе выштамповано «цена 1 р. 40 коп.». Клинок в тусклых мазках, воняет рыбой.
Он брезгливо бросил нож на прилавок.
— Отдадите милиции. А понадобится свидетель... — Он записал на салфетке фамилию, место работы и телефон.
— Молодец, парень! — похвалила буфетчица. И, понизив голос, предложила: — Налить стаканчик? Я угощаю!
— Спасибо, — усмехнулся Колпаков. — Не пью.
Окруженный почтительным молчанием, он подошел к Лене. Она смотрела с интересом.
— Молодец! Я не знала, что ты такой отчаянный! Совсем не испугался!
— Нет. Испугался. Пульс подскочил до сотни. Впрочем, учитывая ситуацию — это допустимо.
— Что с тобой? Временами у тебя делается отсутствующий взгляд и какой-то деревянный голос...
— Не обращай внимания, я снимал напряжение.
— Ты и это умеешь?
Лена взяла его под руку, прижалась, испытующе заглянула в лицо.
— Да, ты здорово изменился... Надо же! А почему ты почти каждую фразу начинаешь словом «нет»?
— Потому что возражать трудней, чем соглашаться.
— А ты любишь преодолевать трудности?
— Приучил себя их не обходить. Теперь препятствие на пути только увеличивает мои силы.
— Вот это здорово. Таким и должен быть настоящий мужчина.
Колпаков сдержал довольную улыбку и подвел Лену к круглой, под старину, афишной тумбе.
— Читай!
— Что? А... Зеленый театр. Спортивно-показательный вечер «Знакомьтесь — каратэ». В программе: что такое каратэ, сокрушение предметов, демонстрационный бой. Вход по пригласительным...» Про это я слышала, но говорят, что пробиться совершенно невозможно...
— Здесь я могу блеснуть. Держи.
— О! Ты просто кладезь сюрпризов! Если быстро не иссякнешь, я могу и влюбиться!
Небрежная обыденность фразы царапнула самолюбие, но вида он не подал. Весело болтая, они дошли до Лениного подъезда и тепло распрощались. Вечер удался. И, возвращаясь домой, Колпаков подумал, что должен благодарить за это патлатого хулигана, который так вовремя подвернулся под руку.
2
Проснулся Колпаков ровно в шесть, как приказал себе накануне — последние годы он даже не заводил будильник для страховки. Тихо размялся, чтобы не потревожить спящую за ширмой мать, она работала допоздна — прикнопленный к доске чертеж почти окончен. Полсотни раз отжался на кулаках, потом на кистях, на пальцах, выполнил норму приседаний, работать на макиваре без того, чтобы не переполошить всю квартиру, было нельзя, и он только ткнул обтянутую поролоном пружинную доску.
После обычной восьмикилометровой пробежки Колпакову удалось проскочить в ванную, которую, как правило, крепко оккупировали Петуховы, но не успел он порадоваться своему везению, как выяснил, что нет горячей воды, а холодного душа, несмотря на всю его полезность, он терпеть не мог — одна из немногих оставшихся неизжитыми слабостей.
Ругая слесаря, домоуправление и откладывающийся уже четвертый год снос вконец обветшалого дома, Колпаков подавил недостойное желание ограничиться обтиранием влажным полотенцем и стал под слабые ледяные струйки.
Завтракал он в полвосьмого, к этому времени мать накрывала в комнате стол — Геннадий не любил есть на общей кухне, — подавала отварное мясо или рыбу, овсяную кашу, овощи, вместо чая — стакан теплой кипяченой воды.
После еды он полчаса занимался медитацией
[2]
, сегодня распорядок оказался нарушенным, и, выходя за дверь, Геннадий поймал удивленный взгляд матери — окружающие привыкли к его крайней пунктуальности.
Отклонившись на несколько кварталов от повседневного маршрута. Колпаков подошел к длинному, выкрашенному унылой блекло-голубой краской зданию, двумя прыжками преодолел бетонную лестницу, ступени которой — грязно-серые, растрескавшиеся, с крошащимися краями, напоминали о тех немощах, страданиях и болях, которые приносят с собой посетители городского травматологического пункта, миновал шеренгу выстроившихся в вестибюле жестких просиженных стульев и решительно толкнул обитую вечным черным дерматином дверь, из-за которой невнятно доносились голоса: один тихий и просительный, другой уверенный и гулкий.
Первый принадлежал неказистому серенькому мужичку из тех, которые обречены быть неуслышанными даже при максимальном напряжении голосовых связок. Он осторожно баюкал загипсованную руку, напротив хирург рассматривал черный прямоугольник рентгеновского снимка, от которого и исходила отчетливо ощущаемая в кабинете напряженность.
Колпаков поздоровался, мужичок на мгновение повернул изможденное небритое лицо, но не ответил, плаксиво добубнивая начатую фразу:
— ...жена ругается — сколько можно на бюллетне сидеть... Да и мне маяться уж невмоготу... Только лечить надо-то по-хорошему, на то вы и врачи, калечить каждый умеет...
— Я тебя калечил? — равнодушно спросил врач. — Пей меньше в другой раз.
Хирург был приземист, бородат, могуч, когда он говорил, то выдыхал воздух с такой силой, что казалось, в бочкообразной груди работает кузнечный мех.
— Видишь снимок? Срослось неудачно, бывает. Надо ломать!
— Несогласный я, и жена...
— А то хуже будет, — раздраженно повысил голос травматолог. — Чего бояться? Делов на копейку, раз — и все!
Он сжал в огромном кулаке карандаш, раздался хруст.
— Вам, конечно, ничего, моя боль-то...
Мужичок обреченно втянул голову в плечи и, неловко сморкаясь здоровой рукой, шагнул к выходу.
— Завтра и приходи, я мигом управлюсь, — напутствовал его хирург, а когда дверь закрылась, по инерции договорил, обращаясь к Колпакову:
— Разнылся из-за пустяков! Надо же быть мужчиной...
Сам хирург, безусловно, считал себя мужчиной. Иссиня-черная шерсть выбивалась из-под не сходившихся на широких запястьях рукавов халата, курчавилась на шее, пучками торчала из ушей, и раз он еще завел бороду и отпустил длинные завивающиеся локоны, значит, расценивал чрезмерную волосатость как несомненный признак мужественности.
«Интересно, посчитал бы ты пустяком, если бы я тебе сейчас сломал палец?» — подумал Колпаков, и, очевидно, хозяин кабинета почувствовал его настроение.
— Что у вас?
Впрочем, сухость вопроса могла быть обычной манерой разговора с посетителями.
— Вчера вечером к вам доставили парня с травмой руки...
— Хулигана-то? Жаль, не на меня нарвался — сразу бы в морг свезли. Родственничек?
— Я его задержал и, кажется, перестарался. Он сильно пострадал?
— Вот люди! — Хирург яростно сверкнул круглыми, чуть навыкате глазами и вскочил с места. — Людишки! Все подряд — либо слабаки, либо трусы, либо слюнтяи! Надо же! Поймал бандита и распустил сопли, ах, не сделал ли ему больно? Да эту мразь давить, в землю вгонять, головы отрывать! А ты проведать пришел, беспокоишься: сю-сю, сю-сю. Мужчина...
Последнее слово он процедил с таким презрением, что Колпаков не выдержал.
— Ты мужчина — по два раза руки ломать...
Бородач подскочил вплотную. Колпаков разглядел дряблость и пористость кожи.
— Меня не задевай — по стенке размажу!
Но Колпаков уже овладел собой.
— А как же клятва Гиппократа? — И спокойно, как ни в чем не бывало, предложил: — Давай лучше потягаемся, кто кому палец разожмет.
Бородач мертвой хваткой вцепился в протянутую руку, дернулся, напрягаясь, потом еще раз.
— Не получается? — сочувственно спросил Колпаков. — Вот так надо...
Одним рывком, хотя и с трудом, он разогнул толстый палец противника. Тот ошеломленно моргал, не понимая, как мог проиграть там, где обязательно должен был выиграть. Ярость улетучилась бесследно, ее сменила растерянность. Оказалось, что хирург моложе, чем кажется на первый взгляд, — не больше тридцати.
— Как же это ты? Ну-ка, покажи руку...
Травматолог профессионально осмотрел кисть Колпакова, отметил два шрама — следы перелома, потрогал окостеневшие мозоли у основания первой и второй фаланг..
— А-а-а... Извините за грубость, сэнсэй...
Колпаков чуть улыбнулся.
— В курсе?
Бородач почтительно кивнул.
— В институте была секция, да меня этот узкоглазый не взял. Не знаю почему — я и штангой занимался, и боксом, физическая подготовка — дай Бог...
«Ясно почему», — подумал Колпаков и перешел к делу.
Через пять минут Колпаков покинул травмпункт. Хирург проводил его до выхода из больницы, с непривычной для самого себя вежливостью попрощался. Внешне расставание выглядело вполне дружеским, хотя нельзя было сказать, что они остались вполне довольны друг другом.
Колпаков испытывал к новому знакомому глухую неприязнь, хотя и связанную с его комплексом сверхполноценности, но вызванную не этим, а каким-то запрятанным в подсознание обстоятельством, докопаться до которого он сейчас не мог.
А могучий бородач, глядя в удаляющуюся спину Колпакова, с раздражением думал, что слюнтяйство и сентиментальность свойственны даже сильным людям. На кого же в таком случае можно ориентироваться в этом мире?
Колпаков свернул за угол, травматолог швырнул на мостовую недокуренную сигарету, длинно сплюнул и недоумевающе покрутил головой.
«И охота было ему тратить зря время!»
Но бородач ошибался: Колпаков ничего не делал напрасно.
В институт он пришел как всегда — за десять минут до начала работы. Вчерашние страсти еще не улеглись: некоторые разговоры при его появлении смолкали, сторонники Ивана Фомича демонстративно отворачивались, противники — столь же демонстративно приветливо здоровались.
На кафедре еще никого не было, и Колпаков толкнул дверь соседнего кабинета — заведующий любил работать утром. И точно — Дронов оказался на месте. Он положил ручку, посмотрел внимательно, будто раздумывая, привстав, протянул руку, жестом пригласил сесть напротив.
— Послушай, Геннадий, ты сам решил выступить или тебе кто-то подсказал?
— Кто мне мог подсказывать? — напряженно спросил Колпаков.
Шеф во многом был старомоден, и если видел в ком-то хотя бы тень непорядочности, такой человек переставал для него существовать. К тому же он страдал чрезмерной мнительностью и мог заподозрить то, чего на самом деле нет.
— Мало ли кто! Институт кишит интриганами. Вместо занятий наукой они изощряются в склоках и сплетнях — еще бы, ведь снискать славу здесь куда легче! Иван Фомич когда-то был крупным ученым, но, к сожалению, последние десять лет погряз в этой трясине. И стал большим мастером, да-да...
Илья Михайлович тяжело вздохнул и дунул на поверхность стола, очищая ее от видимых только ему соринок.
— С ним никто не мог тягаться, все недруги оказывались бессильны, и вчерашнее обсуждение тоже кончилось бы ничем...
— Дронов посмотрел Колпакову прямо в глаза.
— И вдруг на сцене появляется зеленый юнец с горящим взглядом и убийственными, безошибочно нацеленными аргументами и сваливает монументальную фигуру с пьедестала. Да с каким грохотом!
Дронов сделал паузу и многозначительно похлопал ладонью по стопке исписанных фиолетовыми чернилами листов.
— Естественно, возникает вопрос, откуда взялся этот прыткий молодой человек, кто вложил ему в руки оружие, чью силу чувствует он за собой, кто, опытный и авторитетный, стоит за ним, придавая смелость и уверенность?
Ощущая неприятное волнение. Колпаков расслабился и перешел на дыхание низом живота.
— И ответ у многих готов: Дронов! Вот кто направлял своего ученика! В интригах примитивное мышление свойственно не только низким умам, к тому же известная логика в таком объяснении есть. Но я тебя ничему, кроме радиофизики, не учил! Потому и спрашиваю: кто?
— Разве я сказал нечто неизвестное? — Голос Колпакова звучал совершенно ровно. — Просто все считают, что некоторые вещи следует обходить молчанием, и старательно делают вид, будто их вообще не существует. А мне это надоело! Почему кто-то должен был специально учить меня сказать правду? Или вы считаете, что сам я на это не способен?
— Гм... Но... Как бы это лучше выразить... Откуда такая смелость? Даже не так... я вовсе не считаю себя трусом, но молодому человеку, не защищенному степенями, званиями и прочими регалиями, обычно свойственна осторожность... Иногда это качество еще называют благородным. Поэтому твоя эскапада нетипична и вызывает удивление...
— Охотно объясню, — перебил Колпаков. — Я уже почти семь лет занимаюсь особой тренировкой духа по восточной методике...
— Духа? — изумился Дронов. — Вы с ума сошли! Не хотите же вы сказать...
— Не волнуйтесь, Илья Михайлович, материалистическое начало во мне незыблемо. Просто неточно выразился: тренировка тела, но и укрепление характера...
— Это другое дело... — пробурчал профессор.
— И сейчас мне «осторожность» и «благоразумие», о которых вы говорили, представляются тем, чем являются в действительности — обычной трусостью!
Дронов ничем не выразил несогласия.
— А бороться с ней можно только одним способом — сделать то, чего делать не хочется. Я почувствовал, что спокойней отсидеться молча, и пересилил себя — встал и выступил.
— Гм... Такое, конечно, и в голову никому не пришло. Мы вчера долго беседовали с ректором, и Петухов был, и Гавриленко, весь «треугольник»... Ты известен как чрезвычайный рационалист, из того и исходили... Фомичу больше не работать, на его место, и это ни для кого не секрет, пойдет Дронов, — профессор чуть наклонил голову, будто представляясь.
— На заведование кафедрой тоже один кандидат — Гончаров. Неплохо иметь друга непосредственным начальником, а научного руководителя — первым проректором и председателем совета?
Колпаков дернулся, порываясь вскочить с кресла, но все же остался на месте.
«Два часа медитации в день, неврастеник», — сказал он себе, а вслух хладнокровно спросил:
— Какие же поступки, уважаемый учитель, дали вам основание считать меня расчетливым мерзавцем?
— Ну, зачем же так? Я сказал, что твой рационализм тут ни при чем, скорее — юношеский максимализм и стремление к справедливости, товарищи со мной согласились... А сегодня я просто хотел проверить свои сомнения, точнее, опровергнуть их твоими аргументами. Извини, если этим тебя обидел.
— Не стоит, все нормально.
Действительно, полное самообладание, хороший пульс...
— Однако и выдержка у тебя, Геннадий! — преувеличенно весело сказал профессор. — Что там у тебя за система? Может, и мне поучиться на старости лет, а то на советах так иногда и ждешь, что кондрашка хватит!
Дронов несколько принужденно рассмеялся. Он изо всех сил старался загладить последствия неприятного разговора.
— Приходите сегодня вечером, — Колпаков положил на стол пригласительный билет, потом добавил еще несколько. — А эти предложите кому-нибудь. Может, Петухов или Гавриленко заинтересуются, а может, и сам... Колпаков показал пальцем вверх. — Будет очень наглядно, если у кого остались сомнения — сразу рассеются. Тем более что я активно участвую...
— Никаких сомнений! — замахал руками Илья Михайлович. — Теперь все понятно, я подтвержу товарищам свое вчерашнее мнение...
Профессор Дронов был рад, что все хорошо кончилось. Он не любил обижать людей, причинять кому-либо боль. Поэтому система Геннадия Колпакова для него совершенно не годилась.
Выйдя из кабинета заведующего, Колпаков не вернулся на кафедру, а направился в конец коридора, свернул за угол и оказался в крохотном тупичке у пожарной лестницы, с окном, выходящим во внутренний двор института. Глядя на вымощенный серыми и коричневыми плитами пустынный прямоугольник, Колпаков задумался.
Он сказал Дронову правду — выступая против Ивана Фомича, он действовал почти рефлекторно: сработала неприязнь к этому надутому демагогу, злость на молча прячущих глаза «благоразумных» и, конечно, привычка ломать собственные слабости.
Но, вставая с уютного, такого неприметного в общей массе стула, привлекая внимание настороженно затихшего зала и беспокойно зашевелившегося президиума, он увидел и те благоприятные для себя последствия, о которых говорил Илья Михайлович Дронов. Увидел вторым зрением, со стороны, как научился видеть результат еще не нанесенного мощного атеми
[3]
, нацеленного в самую уязвимую точку противника.
Что же было первичным? Неужели неосознанно закрепленный на подсознательном уровне рационализм? И тогда он, Геннадий Колпаков, не властелин своего духа, а марионетка Системы, используемой последние годы как раз для того, чтобы очиститься от присущих человеку недостатков и безукоризненно владеть собой...
По двору прошел Веня Гончаров, и поток неприятных размышлений прервался.
Чушь! Колпаков повернулся к красному пожарному щиту, обозначил цуки
[4]
в конусообразное ведро, четко зафиксировав кулак в нескольких миллиметрах от шершавой поверхности. Чушь! Взвинтив еще несколько прессующих воздух ударов в свои сомнения, Колпаков не торопясь двинулся обратно, на ходу приводя к норме чуть участившееся дыхание — он всегда стремился к абсолюту.
Гончаров уже сидел за своим столом.
— Поспешите, Геннадий Валентинович, через пять минут звонок, а надо еще подготовить оборудование. Я только что дал старосте ключ, но вы лично проследите, чтобы все было в порядке.
— Хорошо, Вениамин Борисович. Читать дальше...
...В деревне была срочно созвана сходка: требовалось немедленно решить, как наилучшим образом выполнить наказ Земли. Сошлись на том, что нужно со всей возможной быстротой перестроить привычный уклад жизни на земной манер в соответствии с древними книгами.- Что-то я никак в толк не возьму, зачем вам преступник, - сказал Том.- На Земле преступник играет чрезвычайно важную роль в жизни общества, - объяснил мэр. - На этом все книги сходятся. Преступник не менее важен, чем, к примеру, почтальон. Или, скажем, начальник полиции. Только разница в том, что действия преступника должны быть антисоциальны. Он должен действовать во вред обществу, понимаешь, Том? А если у нас никто не будет действовать во вред обществу, как мы можем заставить кого-нибудь действовать на его пользу? Тогда все это будет ни к чему.
Том покачал головой.
- Все равно не понимаю, зачем это нужно.
- Не упрямься, Том. Мы должны все устроить на земной манер. Взять хотя бы эти мощеные дороги. Во всех книгах про них написано. И про церкви, и про тюрьмы. И во всех книгах написано про преступников.
- А я не стану этого делать, - сказал Том.
- Встань же ты на мое место! - взмолился мэр. Появляется инспектор и встречает Билли Маляра, нашего начальника полиции. Инспектор хочет видеть тюрьму. Он спрашивает: "Ни одного заключенного?" А я отвечаю: "Конечно, ни одного. У нас здесь преступлений не бывает". "Не бывает преступлений? - говорит он. - Но во всех колониях Земли всегда совершаются преступления. Вам же это хорошо известно". "Нам это не известно, - отвечаю я. - Мы даже понятия не имели о том, что значит это слово, пока на прошлой неделе не поглядели в словарь". "Так зачем же вы построили тюрьму? - спросит он меня. - Для чего у вас существует начальник полиции?"
Мэр умолк и перевел дыхание.
- Ну, ты видишь? Все пойдет прахом. Инспектор сразу поймет, что мы уже не настоящие земляне. Что все это для отвода глаз. Что мы чуждый элемент!
- Хм, - хмыкнул Том, невольно подавленный этими доводами.
- А так, - быстро продолжал мэр, - я могу сказать: разумеется, у нас есть преступления - совсем как на Земле. У нас есть вор и убийца в одном лице - комбинированный вор-убийца. У бедного малого были дурные наклонности, и он получился какой-то неуравновешенный. Однако наш начальник полиции уже собрал улики, и в течение ближайших суток преступник будет арестован. Мы запрячем его за решетку, а потом амнистируем.
- Что это значит - амнистируем? - спросил Том.
- Не знаю точно. Выясню. Ну, теперь ты видишь, какая это важная птица - преступник?
- Да, похоже, что так. Но почему именно - я?
- Все остальные мне нужны для других целей. И кроме того, у тебя узкий разрез глаз. У всех преступников узкий разрез глаз.
- Не такой уж у меня и узкий. Не уже, чем у Эда Ткача.
- Том, прошу тебя, - сказал мэр. - Каждый из нас делает что может. Ты же хочешь нам помочь?
- Хочу, конечно, - неуверенно сказал Том.
- Вот и прекрасно. Ты будешь наш городской преступник. Вот, смотри, все будет оформлено по закону.
Мэр протянул Тому документ. В документе было сказано: "Ордер на убийство. К всеобщему сведению. Предъявитель сего, Том Рыбак, официально уполномочивается осуществлять воровство и убийство. В соответствии с этим ему надлежит укрываться от закона в темных закоулках, околачиваться в местах, пользующихся дурной славой, и нарушать закон".
Том перечел этот документ дважды. Потом сказал:
- Какой закон?
- Это я тебе сообщу, как только его издам, - сказал мэр.
...Том дожидался наступления темноты, а пока что наблюдал за происходящим в деревне. Он видел, что почти все солдаты напились пьяными. Они разгуливали по деревне с таким видом, словно кроме них никого больше не существовало на свете. Один из солдат выстрелил в воздух и напугал всех маленьких, пушистых, питающихся травой зверьков на много миль в окружности.
Инспектор и мистер Грент все еще оставались в доме мэра. Наступила ночь. Том пробрался в деревню и притаился в узком переулочке между двумя домами. Он вытащил из-за пояса нож и стал ждать.
Кто-то шел по дороге. Человек приближался. Фигура его неясно маячила во мраке.
- А, это ты, Том! - сказал мэр. Он поглядел на нож. Что ты тут делаешь?
- Вы сказали, что нужно кого-нибудь убить, вот я и...
- Я не говорил, что меня, - сказал мэр, пятясь назад. Меня нельзя.
- Почему нельзя? - спросил Том.
- Ну, во-первых, кто-то должен принимать инспектора. Он ждет меня. Нужно показать ему...
- Это может сделать и Билли Маляр, - сказал Том. Он ухватил мэра за ворот рубахи и занес над ним нож, нацелив острие в горло. - Лично я, конечно, ничего против вас не имею, - добавил он.
- Постой! - закричал мэр. - Если ты ничего не имеешь лично, значит, у тебя нет мотива!
Том опустил нож, но продолжал держать мэра за ворот.
- Что ж, я могу придумать какой-нибудь мотив. Я, например, был очень зол, когда вы назначили меня преступником.
- Так ведь это мэр тебя назначил, верно?
- Ну да, а то кто же...
Мэр потащил Тома из темного закоулка на залитую светом звезд улицу.
- Гляди!
Том разинул рот. На мэре были длинные штаны с острой, как лезвие ножа, складкой и мундир, сверкающий медалями. На плечах - два ряда звезд, по десять штук в каждом. Его головной убор, густо расшитый золотым галуном, изображал летящую комету.
- Ты видишь. Том? Я теперь уже не мэр. Я - Генерал!
- Какая разница? Человек-то вы тот же самый.
- Только не с формальной точки зрения. Ты, к сожалению, пропустил церемонию, которая состоялась после обеда. Инспектор заявил, что раз я теперь официально произведен в генералы, мне следует носить генеральский мундир. Церемония протекала в теплой, дружеской обстановке. Все прилетевшие с Земли улыбались и подмигивали мне и друг другу.
Том снова взмахнул ножом с таким видом, словно собирался выпотрошить рыбу.
- Поздравляю, - с неподдельной сердечностью сказал он, но ведь вы были мэром, когда назначили меня преступником, значит, мой мотив остается в силе.
- Так ты уже убиваешь не мэра. Ты убиваешь генерала! А это уже не убийство.
- Не убийство? - удивился Том.
- Видишь ли, убийство Генерала - это уже мятеж!
- О! - Том опустил нож. - Прошу прощения.
- Ничего, все в порядке, - сказал мэр. - Вполне простительная ошибка. Просто я прочел об этом в книгах, а ты - нет. Тебе это ни к чему. - Он глубоко, с облегчением вздохнул. - Ну, мне, пожалуй, надо идти. Инспектор просил составить ему список новобранцев.
Том крикнул ему вдогонку:
- Вы уверены, что я непременно должен кого-нибудь убить?
- Уверен! - ответил мэр, поспешно удаляясь. - Но только не меня!
