Доктор Крупов

А. И. Герцен

Повесть

Начало...

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

  Много и много лет прошло уже с тех пор, как я постоянно посвящаю
время, от лечения больных и исполнения обязанностей остающееся, на
изложение сравнительной психиатрии с точки зрения совершенно новой. Но
недоверие к силам, скромность и осторожность до-реле воспрещали мне всякое
обнародование моей теории. Ныне делаю первый опыт сообщить благосклонной
публике часть моих наблюдений. Делаю оное, побуждаемый предчувствием
скорого перехода в минерально-химическое царство, коего главное
неудобство - отсутствие сознания. Полагаю, что на мне лежит обязанность
узнанное мною закрепить, так сказать, вне себя добросовестным рассказом для
пользы и соображения сотоварищам по науке; мне кажется, что я не имею права
допустить мысль мою бесследно исчезнуть при новых, предстоящих большим
полушариям мозга моего, химических сочетаниях и разложениях. Узнав случайно
о вашем сборнике, я решился послать в него отрывок из введения потому
именно, что оно весьма общедоступно: в оном, собственно, содержится не
теория, а история возникновения оной в, голове моей. При сем не излишним
считаю предупредить вас, что я всего менее литератор и, проживая ныне лет
тридцать в губернском городе, удаленном как от резиденции [От Москвы], так
и от столицы, я отвык от красноречивого изложения мыслей и не привык к
модному языку. Не должно, однако, терять из виду, что цель моя вовсе не
беллетристическая, а патологическая. Я не пленить хочу моими сочинениями, а
быть полезным, сообщая чрезвычайно важную теорию, доселе от внимания
величайших врачей ускользнувшую, ныне же недостойнейшим из учеников
Иппократа наукообразно развитую и наблюдениями проверенную.
 Сию теорию посвящаю я вам, самоотверженные врачи, жертвующие временем
вашим печальному занятию лечения и хождения за страждущими душевными
болезнями.
 I
Я родился в одном помещичьем селении на берегу Оки. Отец мой был
диаконом. Возле нашего домика жил пономарь, человек хилый, бедный и
обремененный огромной семьей. В числе восьми детей, которыми бог наградил
пономаря, был один ровесник мне; мы с ним вместе росли, всякий день вместе
играли в огороде, на погосте или перед нашим домом. Я ужасно привязался к
товарищу, делился с ним всеми лакомствами, которые мне давали, даже крал
для него спрятанные куски пирога, кашу - и передавал через плетень.
Приятеля моего все звали "косой Левка", он действительно немного косил
глазами. Чем более я возвращаюсь к воспоминаниям о нем, чем внимательнее
перебираю их, тем яснее мне становится, что Пономарев сын был ребенок
необыкновенный; шести лет он плавал, как рыба, лазил на самые большие
деревья, уходил за несколько верст от дома один-одинехонек, ничего не
боялся, был как дома в лесу, знал все дороги и в то же время был
чрезвычайно непонятлив, рассеян, даже туп. Лет восьми нас стали учить
грамоте; я через несколько месяцев бегло читал псалтырь, а Левка не дошел и
до складов. Азбука сделала переворот в его жизни. Отец его употреблял
всевозможные средства, чтобы развить умственные способности оы-ва - и не
кормил дня по два, и сек так, что недели две рубцы были видны, и половину
волос выдрал ему, и запирал в темный чулан на сутки, - все было тщетно,
грамота Левке не давалась; но безжалостное обращение он понял, ожесточился
и выносил все, что с ним делали, с какой-то злою сосредоточенностию. Это
ему не дешево стоило: он исхудал, вид его, выражавший прежде детскую
кротость и детскую беззаботность, стал выражать дикость запуганного зверя;
на отца он не мог смотреть без ужаса и отвращения. Побился еще года два
пономарь с сыном, увидел наконец, что он глупорожденный, и предоставил ему
полную волю.
 Освобожденный Левка стал пропадать целые дни, приходил домой греться
или укрываться от непогоды, садился в угол и молчал, а иногда бормотал про
себя разные неясные слова и вел дружбу только с двумя существами - со мной
и с своей собачонкой. Собачонку эту он приобрел неотъемлемым правом. Раз,
когда Левка лежал на песке у реки, крестьянский мальчик вынес щенка,
привязал ему камень на шею и, подойдя к крутому берегу, где река была
поглубже, бросил туда собачонку; в один миг Левка отправился за нею, нырнул
и через минуту явился на поверхности с щенком; с тех пор они не
разлучались.
 Лет двенадцати меня отправили в семинарию. Два года я не был дома, на
третий я приехал провести вакационное время к отцу. На другой день утром
рано я надел свой новый затрапезный халат и хотел идти осматривать знакомые
места. Только я вышел на двор, у плетня стоит Левка, на том самом месте,
где, бывало, я ему давал пироги; он бросился ко мне с такою радостью, что у
меня слезы навернулись. "Сенька, - говорил он, - я всю ночь Ждал Сеньку,
Груша вчера молвила: "Сенька приехал", - и он ласкался ко мне, как зверок,
с каким-то подобострастием смотрел мне в глаза и спрашивал: "Ты не сердит
на меня? Все сердиты на Левку, - не сердись, Сенька, я плакать буду, не
сердись, я тебе векшу поймал". Я бросился обнимать Левку; это так ново, так
необыкновенно было для него, что он просто зарыдал и, схвативши мою руку,
целовал ее, я не мог ее отдернуть, так крепко он держал ее. "Пойдем-ка в
лес", - сказал я ему. "Пойдем далеко за буераки, хорошо будет, очень
хорошо", - отвечал он. Мы пошли; он вел версты четыре лесом, поднимавшимся
в гору, и вдруг вывел на открытое место; внизу текла Ока, кругом верст на
двадцать стелился один из превосходных сельских видов Великороссии.
 "Здесь хорошо, - говорил Левка, - здесь хорошо". - "Что же хорошо?" -
спросил я его, желая испытать. Он остановил на мне какой-то неверный
взгляд, лицо его приняло другое, болезненное выражение, он покачал головой
и сказал: "Левка не знает, так хорошо!" Мне стало смерть стыдно. Левка
сопровождал меня на всех прогулках, его безграничная преданность, его
беспрерывное внимание сильно трогали меня. Привязанность его ко мне была
понятна, один я обходился с ним ласково. В семье им гнушались, стыдились
его; крестьянские мальчики дразнили его, даже взрослые мужики делали ему
всякого рода обиды и оскорбления, приговаривая: "Юродивого обижать не надо,
юродивый - божий человек". Он обыкновенно ходил задами села, когда же ему
случалось идти улицей, одни собаки обходились с ним по-человечески; они,
издали завидя его, виляли хвостом и бежали к нему навстречу, прыгали на
шею, лизали в лицо и ласкались до того, что Левка, тронутый до слез,
садился середь дороги и целые часы занимал из благодарности своих
приятелей, занимал их до тех пор, пока какой-нибудь крестьянский мальчик
пускал камень наудачу, в собак ли попадёт или в бедного мальчика; тогда он
вставал и убегал в лес.
 Перед сельским праздником мой отец, видя, что Левка весь в лохмотьях,
велел моей матери скроить ему длинную рубашку и отдать ее сестрам сшить.
Управитель, услышавши об этом, дал толстого домашнего сукна для него на
кафтан. При господском доме был приставлен старик лакей, он был приставлен
не столько по способности смотреть за чем-нибудь, сколько За пьянство. Этот
лакей был фершал и портной; он весьма затруднился, когда получил от
управляющего приказ сшить Левке кафтан, - как скроить дурацкий кафтан?
Сколько он ни думал, все выходил довольно обыкновенный кафтан, а потому он
и решился на отчаянное средство - пришить к нему красный поротник из
остатков какой-то старинной ливреи. Левка был ужасно рад и новой рубашке, и
кафтану, и красному воротнику, хотя, по правде сказать, радоваться было
нечему. Доселе крестьянские мальчики несколько удерживались, но когда на
Левку одели парадный мундир дурака - гонения и насмешки удвоились. Одни
Женщины были на стороне Левки, подавали ему лепешки, квасу и браги и
говорили иногда приветливое слово; мудрено ли, впрочем, что бабы и девки,
задавленные патриархальным гнетом мужниной и отцовской власти,
сочувствовали безвинно гонимому мальчику. Мне было чрезвычайно жаль Левку,
но помочь ему было трудно; унижая его, казалось, добрые люди росли в своих
собственных глазах. Серьезно с ним никто слова не молвил; даже мой отец,
от природы вовсе не злой человек, хотя исполненный предрассудков и лишенный
всякого снисхождения, и тот иначе не мог обращаться с Левкой, как унижая
его и возвышая себя.
 - А что, Левка, - говорил он ему, - любишь ли ты кого-нибудь больше
этого пса смердящего?
 - Люблю, - отвечал Левка, - Сеньку люблю больше.
 - Видишь, губа-то не дура, ну, а еще кого больше любишь?
 - Никого, - простодушно отвечал Левка.
 - Ах, глупорожденный, глупорожденлый, ха-ха-ха, а мать родную меньше
любишь разве? - Меньше, - отвечал Левка.
 - А отца твоего?
 - Совсем не люблю.
 - О господи боже мой, чти отца твоего и матерь, твою, а ты, дурак,
что? Бессмысленные животные и те любят родителей, как же разумному подобию
божию не любить их?
 - Какие животные?
 - Ну какие - лошади, псы, всякие.
 Левка качал головой: "Разве щенята, а большие нет. Они так любят, кто
по нраву придется, вот наша кошка Машка любит моего Шарика".
 И батюшка мой хохотал от души, прибавляя: "Блаженны нищие духом!"
 Я тогда уже оканчивал риторику, и потому нетрудно понять, отчего
мне в голову пришло написать "Слово о богопротивном людей обращении с
глупорожденными". Желая расположить мое сочинение по всем квинт
иллиановским правилам, с соблюдением законов хряй, я, обдумывая его, пошел
по дороге, шел, шел, не замечая того, очутился в лесу; так как я взошел в
него без внимания, то и не удивительно, что потерял дорогу, искал, искал и
еще более терялся в лесу; вдруг слышу знакомый лай Левкиной собаки; я пошел
в ту сторону, откуда он раздавался, и вскоре был встречен Шариком; шагах в
пятнадцати от него, под большим деревом, спал Левка. Я тихо подошел к нему
и остановился. Как кротко, как спокойно спал он! Он был дурен собой на
первый взгляд, белые льняные волосы прямо падали с головы странной формы,
бледный лицом, с белыми ресницами и несколько косившимися глазами. Но никто
никогда не дал себе труда вглядеться в его лицо; оно вовсе не было лишено
своей красоты, особенно теперь, когда он спал; щеки его немного
раскраснелись, косые глаза не были видны, черты его выражали такой мир
душевный, такое спокойствие, что становилось завидно.
 Тут, стоя перед этим спящим дурачком, я был поражен мыслью, которая
преследовала меня всю жизнь. С чего люди, окружающие его, воображают, что
они лучше его, отчего считают себя вправе презирать, гнать это существо,
тихое, доброе, никому никогда не сделавшее вреда? И какой-то таинственный
голос шептал мне: "Оттого, что и все остальные - юродивые, только на свой
лад, и сердятся, что Левка глуп по-своему, а не по их".
 Странная мысль эта выгнала у меня из головы все хрии и метафоры, я
оставил спящего Левку и пошел бродить наудачу по лесу, с какой-то
внутренней болью перевертывая и вглядываясь в новую мысль. "В самом деле, -
думалось мне, - чем Левка хуже других? Тем, что он не приносит никакой
пользы, ну, а пятьдесят поколений, которые жили только для того на этом
клочке земли, чтобы их дети не умерли с голоду сегодня и чтобы никто не
знал, зачем они жили и для чего они жили, - где же польза их существования?
Наслаждение 5КИЗНИЮ? Да они ей никогда не наслаждались, по крайней мере
гораздо меньше Левки. Дети? Дети могут быть и у Левки, это дело нехитрое.
Зачем Левка не работает? Что за беда; он ни у кого ничего не просит,
кой-как сыт. Работа - не наслаждение, кто может обойтись без работы, тот не
работает, все остальные на селе работают без всякой пользы, работают целый
день, чтобы съесть кусок черствого хлеба, а хлеб едят для того, чтобы
завтра работать, в твердой уверенности, что все выработанное не их. Здешний
помещик, Федор Григорьевич, один ничего не делает, а пользы получает больше
всех, да и то он ее не делает, она как-то сама делается ему. Жизнь его,
сколько я знаю, проходит в большей пустоте, нежели жизнь Левки, который,
чего нет другого, гуляет, а тот все сердится. Чем Левка сыт, я не понимаю,
но знаю одно, что как он ни туп, но если наберет земляники или грибов, то
его не так-то легко убедить, что он может есть одни неспелые ягоды да
сыроежки, а что вкусные ягоды и белые грибы принадлежат, ну, хоть отцу
Василию. Левка никогда дома не живет, не исполняет ни гражданских, ни
семейных обязанностей сына, брата. Ну, а те, которые дома живут, разве
исполняют? У него есть еще семь братьев и сестер, живущих дома в каком-то
состоянии постоянной войны между собой и с пономарем. Все так, но пустая
жизнь его. Да отчего же она пустая? Он вжился в природу, он понимает ее
красоты по-своему - а для других жизнь - пошлый обряд, тупое одно и то же,
ни к чему не ведущее".
 И я постоянно возвращался к основной мысли, что причина всех гонений
на Левку состоит в том, что Левка глуп на свой особенный салтык, - другие
повально глупы; и так, как картежники не любят неиграющего, а пьяницы
непьющего, так и они ненавидят бедного Левку. Однако диссертации я не
написал; для меня, ученика семинарии, казалось трудным и даже неприличным
писать о таких суетных предметах. Нас учили всё писать о предметах
возвышенных, душу и сердце возносящих горе. Вакационное время прошло, пора
мне было возвращаться в монастырь. Когда батюшка мой заложил пегую лошадку
нашу в телегу, чтобы отвезти меня, Левка пришел опять к плетню, он не
совался вперед, а, прислонившись к верее, обтирал по временам грязным
спущенным рукавом рубашки слезы. Мне было очень грустно его оставить; я
подарил ему всяких безделушек, он на все смотрел печально. Когда же я стал
садиться в телегу, Левка подошел ко мне и так печально, так грустно сказал:
"Сенька, прощай", - а потом подал мне Шарика и сказал: "Возьми, Сенька,
Шарика себе". Дороже предмета у Левки не было, и он отдавал его. Я насилу
уговорил его оставить Шарика у себя, что, пусть он будет мой - но жить у
него. Мы поехали. Левка пустился лесом и выбежал на гору, мимо которой шла
дорога; я увидел его и стал махать платком. Он стоял неподвижно на горе,
опираясь на свою палку.
 Мысль о Левке, о причине его странного развития не выходила из головы
моей. Она мешала мне вполне предаваться изучению духовных предметов, и я
вместо превыспренних созерцаний стремился к изучению предметов земных,
несмотря на то что я знал ничтожность всего телесного и суетность всего
физического. Мало-помалу во мне развилось непреодолимое желание изучать
медицину. Когда я впервые заикнулся об этом отцу моему, он взошел в
неописанный гнев. "Ах ты, баловень презорный, - кричал он на меня, - вот
как схвачу за вихры, так ты у меня и узнаешь, где раки зимуют. Деды твои и
отцы не хуже тебя были, да не выходили из своего звания, а ты что вздумал?
Пришлось под старость дожить до такого сраму, - вот, и радость, приносимая
сыном, от плоти моей рожденным. Не один, видно, пономарь посещен богом,
недаром с дураком валандаешься вечно, свой своему поневоле брат. А все ты,
малоумная баба, испортила его", - прибавил батюшка, обращаясь к матушке.
Почему именно матушка была виновата, что я хотел учиться медицине, этого я
не знаю. "Господи, - думал я, - да что же я сделал такое, мне хочется
заниматься медициной, а послушаешь батюшку, право, подумаешь, что я
просился на большую дорогу людей резать". Дал я место, родительскому гневу,
промолчал; через месяц опять завел было речь; куда ты - с первого слова так
его лицо и зардело. Делать нечего, жду особого случая, а сам только и
занимаюсь латынью. Отец ректор славно знал латинский; язык и полюбил меня
за мои успехи. Я выбрал минуту добрую да в ноги ему; он так кротко и
благосклонно сказал: "Встань, сын мой, встань, что тебе надобно, говори
просто". Я рассказал ему о моем желании и просил замолвить отцу. Отец
ректор покачал головой и велел мне утром и вечером сверх обыкновенной:
читать, другую молитву, говорил, что это влияние нечистой силы, отвлекающей
от служения престолу к служению мирскому, от лечения духовного - к лечению
плотскому. Потом напомнил четвертую, заповедь, дал прочесть сочинение Нила
Сорского о монашеском житии. Я все исполнил в точности, но не мог
переломить влечения и медицине.
 На вакации поехал я опять домой. Левка еще более одичал, он
добровольно помогал пастуху пасти стадо и почти никогда не ходил домой.
Меня, однако, он принял с прежней безграничной, нечеловеческой
привязанностью; грустно мне было на него смотреть, особенно потому, что у
него язык как-то сделался невнятнее, сбивчивее и взгляд еще более одичал.
Через год мне приходилось окончить курс, временить было нечего, батюшка уже
готовил мне место. Что было делать, утопающий за соломинку хватается;
слыхал я от дворовых людей, что сын нашего помещика (они жили это лето в
деревне) - добрый барин, ласковый, я и подумал, если бы он через Федора
Григорьевича попросил обо мне моего отца, может, тот, видя такое высокое
ходатайство, и согласился бы. Почему не сделать опыта? Надел я свой
нанковый сюртук, тщательно вычистил сапоги, повязал голубой шейный платок и
пошел в господский дом. На дороге попался Левка.
 - Сенька, - кричал он мне, - в лес, Левка гнездо нашел, птички
маленькие, едва пушок, матери нет, греть надо, кормить надо.
 - Нельзя, брат, иду за делом, вон туда.
 - Куда?
 - В барский дом.
 - У-у! - сказал Левка, поморщившись, - у-у! Весной, весной дядя
Захар - его били, Левка смотрел, дядя Захар здоровый, сильный, а дурак
стоит, его бьют - а он ничего - дядя Захар дурак, сильный, большой и стоит. 
Не ходи, прибьют.
 - Небось, дело есть.
 Он долго смотрел мне вслед, потом свистнул своей собаке и побежал к
лесу, но, едва я успел сделать двадцать шагов, Левка нагнал меня. "Левка
идет туда - Сеньку бить будут - Левка камнем пустит", - при этом он мне
показал булыжник величиною с индеичье яйцо. Но меры его были не нужны,
люди отказали, говоря, что господа чай кушают; потом я раза три приходил,
все недосуг молодому барину; после третьего раза я не пошел больше. И чем
же это молодой барин так занят? Вечно ходит или с ружьем, или так просто,
без всякого дела, по полям, особенно где крестьянские девки работают.
Неужели он не мог оторваться на пять минут?
...
 Таким образом поскучав в Поречье до вечера, я вышел на берег реки;
откуда ни возьмись - Левка тут, и он, бедняга, приходил на праздник, сам не
зная зачем. Его никто не звал и не потчевал. Стоит лодочка, причаленная к
берегу, и покачивается; давно я не катался, - смерть захотелось мне ехать
домой по воде. На берегу несколько мужичков лежали в синих кафтанах, в
новых поярковых шляпах с лептами; выпивши, они лихо пели песни во все
молодецкое горло (по счастию, в селе Поречье не было слабонервной барыни).
"Позвольте, мол, православные, лодочку взять прокатиться до Раздершнина", -
сказал я им. "С нашим удовольствием, мы-де вашего батюшку знаем. Митюх,
Митюх, отвяжь-ка лодочку-то, извольте взять", - и Митюх, несколько
покачиваясь и без нужды ступая в воду по колена, отвязал лодку, я принялся
править, а Левка грести; поплыли мы по Оке-реке. Между тем смерклось, месяц
взошел, с одной стороны было так светло, а о другой черные тени берегов,
насупившись, бежали на лодку. Поднимавшаяся роса, словно дым огромного
пожара, белела на лунном свете и двигалась по воде, будто нехотя отдираясь
от нее.
 Левка был доволен, мочил беспрестанно свою голову водой и встряхивал
мокрые волосы, падавшие в глаза. "Сенька, хорошо?" - спрашивал он, и когда
я отвечал ему; "Очень, очень хорошо", - он был в неописанном восторге.
Левка умел мастерски гресть, он отдавался в каком-то опьянении ритму
рассекаемых воли и вдруг поднимал оба весла, лодка тихо, тихо скользила по
волнам, и тишина, заступавшая мерные удары, клонила к какому-то полусну, а
издали слышались песни празднующих поречан, носимые ветром, то тише, то
громче.
 Мы приехали поздно ночью, Левка отправился с лодкой назад, а я домой.
Только что я лег спать, слышу - подъезжает телега к нашему дому. Матушка -
она не ездила на праздник, ей что-то нездоровилось, - матушка послушала да
говорит:
 - Это не нашей телеги скрып - стучат, треба, мол, верно,
какая-нибудь.
 - Не вставайте, матушка, я схожу посмотреть, - да и вышел, отворяю
калитку, пореченский голова стоит, немножко хмельный.
 - Что, Макар Лукич?
 - Да что, - говорит, - дело-то неладно, вот что.
 - Какое дело? - спросил я, сам дрожу всем телом, как в лихорадке.
 - Вестимо, насчет отца диакона.
 Я бросился к телеге: на ней лежал батюшка без движения.
 - Что с ним такое?
 - А бог его ведает, все был здоров, да вдруг что ни есть прилучилось.
 Мы внесли батюшку в дом, лицо у него посинело, я тер его руки,
вспрыскивал водой, мне казалось, что он хрипит, я уложил его на постель и
побежал зa пьяным портным; на этот раз он еще был довольно трезв, схватил
ланцет, бинт и побежал со мною. Раза три просек руку, кровь не идет... я
стоял ни живой ни мертвый; портной вынул табакерку, понюхал, потом начал
грязным платком обтирать инструмент.
 - Что? - спросил я каким-то не своим голосом.
 - Не нашего ума дело-с, экскузе, -
отвечал он, - а извольте молитву читать.
 Матушка упала без чувств, у меня сделался озноб, а ноги так и
подламывались.  Читать дальше ... 

Доктор Крупов. ( Герцен А.И)

***

***

Доктор Крупов

А. И. Герцен

Повесть

*** Продолжение...

***

***

***

***

II
 После смерти отца матушка не препятствовала, и я выхлопотал себе
наконец увольнение из семинарии и вступил в Московскую медико-хирургическую
академию студентом. Читая печатную программу лекций, я увидел, что адъюнкт
ветеринарного искусства, если останется время, будет читать студентам,
оканчивающим курс
 
 ... 
 
 Читать дальше »

***

***

***

Аудиокнига        

Аудиокнига "А.И. Герцен - Доктор Крупов, Елена" слушать онлайн и скачать бесплатно

Великий бунтарь, революционер, вольнодумец в лучшем смысле этого слова, Александр Иванович Герцен является писателем, внесшим огромный вклад в русскую и мировую литературу. В молодые годы он уже познал изнанку русской общественной жизни. Самоуправство чиновников и их невиданное мошенничество, бестолковость провинциальной жизни, место «маленьких людей» и их бесправие, дикость и тупость обывателей. Все это Герцен лаконично и ярко изобразил в короткой повести «Доктор Крупов».

В произведении «Доктор Крупов» Герцен не старался дипломатично и мягко указать на недостатки общества. Он прямо и безапелляционно заявил, что существующий порядок не подчиняется законам логики и здравого смысла. А все люди, которые не замечают глупостей во всех сферах жизни, потакают им и принимают за ценность, явно страдают психическими заболеваниями. Приравнивал Герцен к сумасшедшим не только высокопоставленных деятелей государства, знать, но и простых людей. Не только людей, которые распоряжались судьбами тысяч, но и людей, которые часто не могли управлять собственной жизнью.

Семен Крупов родился в семье пономаря. С ранних лет водил дружбу с Левкой, малоумным своим сверстником. Все свое детство Сенька наблюдал, как люди относятся к беззащитному Левке, какие ценности имеют окружающие и его друг, насколько они разнятся между собой. В юношестве Крупов понял, что Левка, при всей своей видимой юродивости, не отличается от всех остальных. А точнее они не отличаются от него. Люди работают днем и ночью, но не имеют ничего. А те люди, которые не делают ничего, имеют доход. Вот в этом социальном неравенстве и определил первую причину повального безумия молодой Сенька Крупов.

Сделав вывод о сумасшествии людей, Сенька решает заняться медициной, а именно психиатрией. И для наблюдения он выбирал не только «так называемых сумасшедших», находящихся на лечении. Но и bibe.ru но и простых людей – свою кухарку, ее мужа, товарищей по службе, писарей, мелких чиновников, князей. В ходе своих наблюдений Крупов заметил, что на общем фоне «сумасшедшие» выглядят даже оригинальней и самобытнее, чем все остальные люди. Полоумный Левка имел обаяния, преданности, самоотверженности, дружбы и любви больше, чем любой другой знакомый доктора Крупова.

Рассматривая не личность отдельно, а общество и историю, главный герой замечает, что правила жизни в городе мало отличаются от правил в палате умалишенных. А история – это не что иное, как автобиография сумасшедшего человечества. Войны за любовь, убийства для спасения души, глупые обоснования превосходства одних людей над другими. Слушая это произведение сегодня, не найдем ли мы и у себя признаки сумасшествия?

Повесть «Елена», в отличие от яркого сатирического «Доктора Крупова», не выводит на первый план недостатки общества. Конечно, Герцен не мог не показать тщетность бытия некоторых людей. Но все же сияют здесь преданность, любовь, огонь жизни, порядочность, прощение, сострадание.

Иван Сергеевич жил в небольшом доме на небольшой улице. Да и вся жизнь его была «небольшой», малозаметной. До 45 лет он не нашел ту единственную, которая бы поняла его и пригрела, не нажил он себе и врагов. Отличался кротостью, скромностью, уступчивостью и порядочностью. Никто никогда не видел на лице его печать грусти, смущение, гнев, злость или недовольство. Он всегда был одинаково ровен, спокоен и доброжелателен. Из близких у него была только горничная Устинья и пес Пултус. Так было до тех пор, пока к себе его не пригласил князь Михаил.

В личной беседе молодой князь рассказал о своей жизни, о своих радостях и грехах. Блистая в Петербурге при дворе Императрицы, князь все же сумел завоевать себе репутацию вспыльчивого и неуравновешенного юнца. За это его сослали в Москву. Здесь он познакомился с прекрасной, невинной девушкой, сиротой Еленой. Она полюбила князя всей силой чистого сердца, поняла глубину его души, отдалась ему вся без остатка. И князь чувствовал, что ему нужна эта любовь, воспользовался и утешился ею. Вскоре Елена родила ему сына Анатолия и была несказанно счастлива от простых женских радостей.

Молодого князя тем временем вызывают снова ко двору, где его ждет любимая и любящая дочь генеральши. Князь, чувствует страшные угрызения совести. Он понимает, какую чудовищную роль он сыграет в жизни Елены, но не противится ходу событий. Михаил поручил Ивану Сергеевичу оберегать Елену и маленького Анатолия в его отсутствие, обеспечивать их материальное благополучие и слать вести в Петербург.

В Петербурге молодой князь скоро женился на дочери генеральши. Елена же отказалась от любой помощи со стороны князя. Она решила сама обеспечивать себя и своего сына вышиванием. Вскоре она перестала печалиться и даже весело говорила о своей судьбе. Но через несколько месяцев Елена скончалась. Последние слова ее были о Мишеле, последняя молитва ее была о нем же.

Иван Сергеевич забрал на воспитание Анатолия и сильно полюбил мальчика, отыскивая в нем ангельские черты его матери. Князь, узнав о смерти Елены, принял всю вину на себя. Он истощал, погрузился в кошмарный мир грез и сновидений. Но понемногу таял. Мертвая Елена не отпускала его. Избавиться от преследований призраками он мог только одним путем – стереть память, стереть рассудок.

Озвучил повести Александра Ивановича Герцена Валерий Карнаух. Не первый раз диктор радует слушателей сайта своими работами. И в этот раз Валерий показал мастерство не только диктора, но и актера. Выразительное чтение, яркое оформление.

 Скачать бесплатно:  

Аудиокнига «Герцен - Доктор Крупов» Это полная версия аудиокниги.

***

Источник: Доктор Крупов

А. И. Герцен
повесть

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

*** ПОДЕЛИТЬСЯ

***

***

***

***  Прикрепления: Картинка 1 · Картинка 2 · Картинка 3

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***$IMAGE1$ 

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

 Разные разности

•  Из НОВОСТЕЙ 
•  

*** 

• Новости                                     

 Из свежих новостей - АРХИВ...

11 мая 2010

Аудиокниги

11 мая 2010

Новость 2

Аудиокниги Слушай-Книги.ру – слушать и скачать аудиокниги mp3

17 мая 2010

Семашхо

 В шести километрах от железнодорожной станции Кривенковская (по прямой) по оси Главного Кавказского хреб

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***