***

***

***

В пятнадцать лет я попала в больницу, в отделение кардиологии, потому что всё чаще у меня случались странные спазмы в груди: я дрожала, мне было тяжело дышать и рези между рёбрами наполняли нестерпимой болью. И после очередного приступа как-то зимним вечером я послушала врачей и позволила увезти себя на машине скорой помощи.

Меня поместили в шестиместную палату, где уже находилось четверо больных, и две кровати пустовали. Другие пациенты были самого преклонного возраста, и я сначала, рассказывая о них маме, говорила по-доброму, называла бабушками, но очень скоро из бабушек они превратились в тех самых бабок, желчных старух, подобных тем, что целыми днями заседали перед нашим домом, распускали сплетни, обсуждали и осуждали всех, кто встречался им. Больничные бабки кряхтели, вертелись, ёрзали, поминутно вызывали медсестру, по лицу которой было понятно, что видеть их она больше не желала, а в остальное время затевали бестолковые разговоры: они обсуждали известных певцов и актёров, выдавая такое количество странных, личных, а иногда и вовсе непристойных фактов, что, наверное, сами артисты подивились бы своей кипучей жизни; ругались на правительство, на страну, вспоминали старые времена и сплетничали о врачах и медсёстрах.

***

Конечно же, как новенькая и самая младшая, я заинтересовала их, они хотели знать обо мне всё: почему была тут, если такая молодая, почему такая худая, почему говорила в нос и был ли у меня ухажёр, – я не знала куда деться от них. Вскоре меня уже просили о мелких одолжениях: то принести стакан воды, то забрать еду из больничной столовой или поправить подушки, а однажды одна из бабок – самая боевая и громкая, с буклей на голове и угрожающе трясущимися щеками – вежливо, но твёрдо, попросила перестелить ей постель. Сначала я замялась в нерешительности, потому как совсем не хотела быть чьей-то прислугой и вообще находилась там же – в кардиологическом отделении – как и они, по причине нездоровья, но уважение к старости не позволило мне отказать. Я сделала это раз, потом выполнила ещё одно поручение, потом ещё и, когда спустя пару дней всё та же боевая старушка попросила меня снова помочь ей с постельным бельём, я позвала медсестру. Но та лишь раздражённо фыркнула и сказала: «У меня дел по горло! А ты молодая, тебе делать нечего – вот и перестели ей постель – некогда мне!» Так до конца своего двухнедельного пребывания в больнице между анализами и процедурами я ухаживала за другими пациентами.

Но как-то ночью на пустующую постель привезли новую больную. Она, в халате, слегка распахнутом, точно надетом в спешке, тяжело вздыхая, вошла в палату в сопровождении так сильно занятой медсестры. Пациентка, женщина на вид средних лет, выглядела неопрятной: её редкие, тёмные волосы, как будто смазанные маслом, были туго стянуты в хвост, и от этого казалось, что кожа у неё на лбу должна вот-вот лопнуть. Громко вздыхая, едва поднимая от пола ноги, чтобы сделать шаг, она проследовала к пустой кровати, самой дальней у окна, и мне стало её очень жалко. Когда больную наконец-то устроили на подушках и укрыли одеялом я смогла разглядеть её бледное, совсем непривлекательное лицо, в котором что-то насторожило и даже оттолкнуло меня. Мы встретились глазами: это был колкий, злой и какой-то испытывающий взгляд крохотных чёрных глазок, точно маленьких пуговок, без ресниц и век, а её бесцветные, как обескровленные, губы неестественно растянулись в приветственной улыбке, и я заметила маленькие неровные зубы, – мне тут же захотелось отвернуться и никогда больше не видеть этого лица.

На утро навестить женщину приехали её сыновья. Я вернулась в палату после завтрака и застала их всех вместе. Вот они стояли – я могла видеть их немного сбоку – трое мальчиков: старший, наверное, мой ровесник, и двое помладше, – они были похожи на хрупкие деревянные фигурки, с поникшими головами и руками, сложенными одна поверх другой впереди на уровне больничной кровати. Мальчики, бледные и безмолвные, даже не шевелились, и со стороны могло показаться, что так бы они скорее стояли над гробом своей матери, нежели над постелью, где она лежала живая. Все молчали, а больная, чуть приподнявшись на подушках, закрыла глаза и тоже сложила впереди себя руки – все четверо сосредоточенно молились. Мне стало неловко, и я поспешила снова выйти из палаты, а бабки оживлённо и хитро следили за происходящим сквозь прищуренные глаза и переглядывались между собой.

Позже, когда сыновья уехали, женщина какое-то время дремала, но проснулась ровно к обеду; а уж после него, совершенно подкрепив силы, непринуждённо устроилась на постели, откинув одеяло ниже пояса так, что стало видно её рыхлое, бесформенное тело, проступавшее изгибами через светлую ночную рубашку, – такие же дома носили бабушка и мама. В этой ленивой и какой-то бесцеремонной позе мне померещилось неприкрытое бесстыдство, словно эта уже не молодая, неухоженная женщина выставляла себя на показ, чувствуя давно забытую молодость, вновь обретённую в обществе старух. Меня женщина, казалось, не замечала, а возможно, видела лишь маленькой девочкой, то есть вовсе не соперницей себе. Но самое большое бесстыдство было ещё впереди! Новая пациентка оказалась ярой сторонницей морали и нравственности, которые она отстаивала, порицая и уличая всех вокруг в необратимой грешности и рассказывая для наглядности неприличные истории, каких ещё раньше я никогда не слышала, что бы посторонние взрослые позволяли себе рассказывать при детях. Боевая бабулька – та, что всегда нуждалась в свежем белье, – нашла в новой пациентке добрую подругу и слушала её, затаив дыхание, иногда лишь поддакивая и задавая уточняющие вопросы.

Началась самая первая проповедь с того, что «Имя Господне нельзя произносить всуе!» И тогда все, кто когда-либо восклицал: «Боже мой! Не дай Бог! Бог знает что!» – и другие похожие выражения, грешил каждый день, сам не понимая того, навлекая на себя адский пламень, оскорбляя всё святое, что было в мире. Молились люди не так, пост не соблюдали, прелюбодействовали, одевались и вели себя безнравственно каждый день своих жалких, запущенных жизней.

«Греховные все! – почти с пеной у рта кричала больная, вздрагивая рыхлым телом. – Один грех только и вижу вокруг! Что такое творится?! А девки какие пошли?! – странно покосившись в мою сторону, продолжала она. – Ещё не замужем, а уже юбки задирают да ноги раздвигают, а потом удивляются, почему их насилуют! Потому, что стыд знать надо! Но ещё больший грех, когда её насилуют, а она не сопротивляется! Нужно сопротивляться! Грех иначе!!! Вот, если бы меня насиловали, – и тут рассказчица вдруг вскочила с постели и, встав босыми ногами в проходе между кроватями, стала трясти верхней частью туловища на цыганский манер, расставив руки с сжатыми кулаками в стороны, точно её держали невидимые налётчики. – Если бы меня насиловали! – ещё громче повторила она. – Я бы не далась, я бы билась, но не допустила греха!

Мне хотелось зажать уши и бежать вон! На какое-то время мне удалось уходить из палаты, но спастись от страшных проповедей совсем шанса не было. Неравнодушная блюстительница закона божьего замолкала только во время сна или приёма пищи. Моя голова гудела и готова была вот-вот лопнуть!

Много ещё нового я узнала от праведной пациентки, в том числе, и об особенностях мужского организма, о которых никогда раньше даже не подозревала. Конечно, будучи девочкой, выросшей в строгой семье, состоящей из одних только женщин, я всё-таки знала об интимных отношениях между мужчиной и женщиной, но никогда до конца не рисовала суть процесса в своём воображении. И вот так в пятнадцать лет совершенно неожиданно в чужом месте от чужого человека я услышала неизвестное, и как оказалось запретное, слово «эрекция». Я была потрясена до глубины души и почему-то, необъяснимо для себя, напугана.

Ещё одна история травмировала меня на многие годы ужасным знанием о человеческом горе и слепой, безумной, ничем неоправданной жестокости. Праведница, не смиряя своего религиозного пыла, разразилась новой проповедью в один послеобеденный час, предостерегая всех и, наверное, меня особенно, от злой и коварной мужской природы. История, которую я хотела бы забыть и никогда не знать вовсе, была трагедией, в которой сын, чтобы отомстить отцу, во сне отстригшему его длинные волосы и тем самым принизив перед дворовыми друзьями, на следующий день убил свою мать. Это был занавес – финал, безмолвная пустота, когда смолкали все звуки и внутри умирало всё! Картины ужасного насилия и злобы случившегося ещё долго преследовали меня чудовищными видениями, и было невозможно вырвать, вычеркнуть их из памяти.

Что ещё, большее чем это, я могла бы ожидать от полоумной больной?

Но однажды утром она объявила, что пригласила к нам священника для исповеди и причастия. Растерянная от неожиданной новости, я сидела на своей постели, не зная, что делать и говорить. Внутри меня начинало закипать негодование. Как могли исповедовать, причащать меня – несовершеннолетнюю девочку, – даже не спросив разрешения моих родителей, не спросив меня, не оставив никакого выбора, а лишь исподтишка ошарашить очередным бесстыжем актом самоуправства? А если бы я не верила в бога, или не чувствовала себя грешной, если не хотела ни о чём говорить при всех, а если бы мне не понравился священник, – миллион колючих, неприятных мыслей, точно рой встревоженных пчёл, зажужжал в моей голове. Бежать, скрыться? Но где? Чтобы меня искали и, найдя, с позором вернули в палату, принудив, но на сей раз униженную и осуждаемую всеми, покаяться? Нет, этого я тоже не могла допустить! А если бы мне всё же удалось надёжно спрятаться, то потом старые стервятницы заклевали бы меня насмерть, осыпая упрёками, застыдили бы, чтобы я сама, первая, пожалела о случившемся и корила себя за собственное непослушание, бунтарство и пренебрежение великой православной верой. Захваченная своим тяжёлым раздумьем, я уже ничего не видела и не слышала вокруг, я что-то теребила на постели, склоняя голову, чтобы скрыть лицо и подступившие слёзы в тени за падающими волосами. Я копошилась, судорожно собираясь с силами, машинально одеваясь. Я пропустила завтрак и была совершенно разбита. А когда очнулась от своего забытья, оглянувшись, увидела умытых, причёсанных старух, как цариц, горделиво восседавших на оправленных постелях, и ненавистную новую больную, повязавшую цветастый платок на свои жидкие, слипшиеся волосы, – её сухое лицо лучилось в предчувствии божественного откровения. Они все были готовы, и вот уже в открытой двери показался молодой, невысокий мужчина, с тёмными волосами и аккуратно постриженной бородой, во всём чёрном, как тень. Он, смущаясь, словно школьник на экзамене, обвёл взглядом палату, встретившись с жадными глазами старой знакомой, приветственно кивнул ей и тихо вошёл.

Инстинктивно, словно ещё надеясь на чудесное спасение, я шагнула дальше по проходу между кроватями, – я хотела забиться в угол и стать невидимой. Когда священник подошёл к первой старухе, я опустила глаза и уставилась в пол. Послышался шёпот приглушённой молитвы, потом – нерешительное и сдавленное шуршание первой исповедовавшейся души. Я не могла смотреть на это! Не могла слышать! Мне хотелось зажмуриться, зажать руками уши, чтобы не напитаться ядом гнусного представления – этим показательным выступлением лицемеров. Я замерла и стала тихо дрожать, не зная, когда всё закончится, не зная, как дождаться своей очереди, пятой по счёту, когда всё будет позади. Как долго это длилось – минуту, две, полчаса – но опять в сознание меня привели вой и стоны женщины, пригласившей священника. Больная, хватаясь руками то за голову, точно хотела вырвать остатки волос, то за руку священника или край его одеяния, выла, нечеловеческим голосом, а он – этот ни в чём неповинный молодой человек – выглядел таким смущённым, как будто и ему было неловко, не по себе от происходящего.

Когда очередь дошла до меня, я смогла лишь почти беззвучно поздороваться. Я стояла в полузабытьи и не могла вымолвить ни слова. Я не знала, что говорить. И хотя священник был добр, обращаясь ко мне, я чувствовала ужасный груз, – нет, ужасное удушение, словно меня давили, делали со мной против воли что-то такое, чему я противилась всей душой. Далёкий и чужой голос спросил меня о чём-то… Я знала каждое слово, но тут же забыла вопрос. Я молчала, силясь найти хоть что-то для ответа. И неожиданно во мне вспыхнула злоба на мою бабушку. Я видела её лицо, представляла одной из этих кающихся старух, для которых любые добрые слова были лишь пустым звуком, красивым набором бессмысленных образов, – так легко они вскоре забывали про них, срываясь на брань. Священник выжидающе стоял рядом, не теряя надежды, и снова обратился ко мне. А я, не поднимая головы, прошептала, что иногда злюсь на свою бабушку, но не смогла объяснить почему. Мне казалось, что все эти люди в палате затаились, чтобы в жестоком и алчном любопытстве подслушать, как будто ненароком, боль другого человеческого существа. Я молчала, потом что-то мямлила, сама не понимая, что такое говорила. И мне вспомнилось, что в детстве под впечатлением от рассказов из детской библии и фильма «Иисус из Назарета» я сделала серию рисунков о жизни Христа и Девы Марии, и о том светлом чувстве, которое было во мне, пока я рисовала. Я рассказала об этом. Священник внимательно посмотрел на меня, а потом мягко заметил, что нельзя запечатлевать образ господний без разрешения церкви, и что, поскольку я была ещё маленькой и не знала о запрете, этот грех мне прощался. Я слушала его, глядя перед собой на одеяло, и мне начало мерещиться, что на нём разложены рядками те самые рисунки, которые я так неуверенно выводила простым карандашом: мягкие, прерывающиеся линии одежд Пресвятой Девы, личико и ручки младенца Иисуса, полукружия нимбов над их головами – рисунки лежали передо мной, и больше я не видела и не помнила ничего.

Когда священник ушёл, бабки и новая пациентка стали наперебой обсуждать его молодость: какие голубые глаза, с поволокой, у него были, какие густые брови и ровный стан, какой кудрявый волос, – раскаянье явно пошло недавним грешницам на пользу, и они блистали в сиянии своих обновлённых душ. Одна даже заметила, ёрзая на перине и расправляя одеяло: «Я как новенькая теперь! Так чувствую себя хорошо – совсем безгрешной и святой стала!»

«Аминь!» – добавила я мысленно.

Однажды я прочитала, что Господь прощает человека в первое мгновение раскаянья, когда оно ещё звучит в его сердце неожиданным откровением, неизвестное больше никому; когда сожаление смывает боль и стыд. Тогда для чего же было это представление? Зачем посредник, если бог всегда видел меня, знал об истинных чувствах? Если бог везде – вокруг меня и во мне – то он знал и слышал меня, наперёд видел и чувствовал, что чувствовала я, и тогда, конечно же, задолго до исповеди знал об искренности моего раскаянья. И мы стояли один на один – смотрели друг другу в глаза… Ведь покаяние перед священником не означало раскаянья внутреннего, настоящего; сама процедура исповеди – формальность, как индульгенция. Но и человек, который не прибегнул к тайне исповеди в церкви, мог быть искренним в своём сожалении о содеянном. Так что же было важнее? В поисках ответа я всё чаще и с грустью понимала, что церковь была лишь оплотом власти одного человека над другим.

Когда вышел фильм «Страсти Христовы», в тёмном зале кинотеатра я плакала так, как никогда в жизни. В Иисусе Христе я видела человека, самого живого из всех, того, кто страдал, потому что само его существо, человечное, искреннее, настоящее, оскорбляло то в зверином сознании людей, истязавших его, что всегда скрывалось в гнусной массе человеческого стада во все времена и во всех странах: жалкую ненависть к самим себе, корысть, жестокость, гниение человеческих разума и души, – и потому любого, кто был иным, полагалось уничтожить. И я видела и понимала в боли Христа свою собственную боль человека, всегда отвергаемого всеми, начиная с собственных матери и отца, замыкая этот круг теми, кто окружал и знал меня каждый день моей жизни; кто издевался надо мной, потому что я была не такой, как они, и не было мне прощения. Если людей потрясала сила духа Господа, вынесшего в обличии человека всю возможную боль, то я видела ужас, порождённый невиданной людской жестокостью. Как было возможно такое? В этой самой грустной из историй я слышала отголоски собственных страданий. Я не отождествляла себя с Господом, нет, но я отождествляла свою боль с его. «Они не ведали, что творили!» – это было правдой и для тех, кто растил меня, кто воспитывал, кто грубо и бесцеремонно навязывал свою искажённую, преломлённую точно в страшном кривом зеркале, картину мира, и они зверели, доходя до безумного исступления, если видели, что я не хотела, не могла принять их взгляды. В глазах, наполненных ненавистью, тех, кто бросался на меня, кто порицал, кто хотел сломить и уничтожить, сломать самый стержень моей детской души, я видела звериную злобу, ожесточение тупости, скупость их недоразвитых человеческих сердец. Моя мать, кричавшая о Боге, была для меня тем самым истязателем, который подобно истязателям Христа, считал удары кнутов и повторял: «Терпи!» И всё равно она не понимала, что творила.

Люди, восхвалявшие Господа в своих словах, но совершавшие каждый день ужасные, бесчеловечные поступки, были в моём сознании хуже тех, кто вообще ни во что не верил. Почти все верующие, которых я знала и видела в детстве и отрочестве, были пустыми, лживыми людьми, которые приходили к богу лишь с корыстными целями: найти в его милости защиту и обещание помощи в трудные времена. Одна девочка, которую когда-то я считала подругой, хвалилась и благодарила бога, услышавшего её мольбы и пославшего деньги, которые она нашла на улице в чужом потерянном кошельке: «Вот, что бывает, когда веришь в бога и просишь его помочь!» – горделиво говорила она и склоняла имя Господнее налево и направо. Люди боялись Бога, обращались к нему, взывали, благодарили за блага и достаток, но никто и не думал искать в вере духовное начало, которое сделало бы их лучше и добрее, сердечнее к своим ближним. Бог представлялся им добрым торговцем, кто за небольшое поклонение и пару зажжённых свечек внимал бы их желаниям, исполняя в самом скором времени. Но если что-то выходило не так, если беда обрушивалась на их головы, того же самого, доброго, бога винили, как могли, бранили за безразличие, за увлечённость другими делами. Верующие сразу отворачивали свои головы, взывая к справедливости, упрекая в ошибках и несчастьях кого угодно, и бога первого, чтобы только скрыть собственные просчёты и глупость. А как любили они, потрясая именем Господнем, запугивать всех остальных, склоняя на свою сторону, добиваясь угодного им поведения других людей. Отовсюду только и слышалось: «Бог тебя накажет! Бог всё видит! Боженька-то всё знает! Проси у него прощения, а не то кара небесная настигнет тебя! Тебя и до седьмого колена твоих детей и внуков! Грешно так думать, а вот так грешно делать…» – и так далее и тому подобное.

Копошащиеся, как стайка мышей, церковные бабки, словно по чьему-то замыслу содержавшиеся при каждой церкви, появлялись из ниоткуда и ругали самыми последними словами зазевавшихся прихожан, кто неумело крестился или не так ставил свечки, кто, утомлённый долгой службой, присаживался отдохнуть на скамью, кто смел одеться неподобающим образом для входа в храм господний. Для этой особой касты людей точно больше не существовала заповедь: «Не суди, да не судим будешь» – как изгалялись они в своих унижениях ошарашенных, захваченных врасплох людей!

Коррумпированность человеческих умов и сердец не начиналась снизу, она всегда шла сверху: когда я видела расшитые золотыми нитками, украшенные драгоценными камнями одежды лиц высокого духовенства, я не могла поверить своим глазам. Я не верила, что дорогие наряды приближали этих кривляк и богатеев к небесной благодати. Тщеславие и карьеризм облачались в подобающее служение богу, и я не могла представить, что Иисус возносился на небо в таких же дорогих покровах.

Религия всегда шла рука-об-руку с принуждением, устрашением и подавлением человеческой души, вечно напоминая каждому о его ничтожности и жалкости, – именно так и я чувствовала себя, заходя в церковь – ни просветление, ни надежду, а жестокое уличение в собственной гнусности и греховности. Вместо проповеди были угрозы и обещания ужасов ада. Никто не пытался наставить меня, сделать лучшим человеком. Путём запугивания меня хотели лишь заставить слепо следовать ряду правил, и было неважно, понимала ли я свои действия или нет до тех пор, пока беспрекословно подчинялась. Человек был движим ни желанием творить добро, а страхом наказания. Я же, внутри себя, всегда полагала, что смысл веры человека в бога был ни в бездумном следовании заповедям, а в духовном совершенствовании и превращении в лучшего человека как результата сознательного выбора. Единственное, чего за годы моего детства и отрочества добились те, кто пытался воспитать во мне, привить, навязать общепринятые религиозные взгляды и следование традициям – это создание в моём воображении устрашающего образа жестокого божества, не имеющего ничего общего с тем, как я представляла себе Иисуса Христа. Бог этих людей носился над миром и, в частности, надо мной, подгоняя угрозами, обещая наказания и муки за малейшее неповиновение, всё больше, тем самым, напоминая мне тех, кто родил и вырастил меня. Этот бог был таким же суровым и непрощающим, как мои бабушка и мама, мелочным и мстительным, как они, опустившимся до того, чтобы карать ребёнка за ошибки его родителей, нависавшим надо мной грозной тёмной тенью и следовавший за мной по пятам, не позволяя иметь своих мыслей, желаний и надежд, если они отличались от мыслей, желаний и надежд тех, кто принёс меня в этот мир. Их бог был больше похож на греческого бога-громовержца, чем на христианского бога-спасителя! Я должна была оглядываться и дрожать, ни на мгновение не забывая, что за мной следят, и каждое моё действие будет отмечено и оценено соответственно. Столько раз мне грозили карой небесной, что образ божий однажды превратился в безжалостного и жестокого палача. И я отказывалась принимать его – я не могла верить!

Каждый год в преддверии Пасхи у нас дома начинались настоящие религиозные представления. За неделю до светлого праздника бабушка вдруг становилась тиши, незаметнее, а потом, в положенное воскресенье, она, подкараулив меня, выпаливала: «Прости меня!» – и, не дожидаясь ответа, оправлялась по своим делам. Я стояла поражённая, сначала не веря в искренность, правдивость её слов, и почти вдогонку отвечала, что прощаю только лишь оттого, что так было принято в Прощённое Воскресенье. Как бабушка не понимала того, что говорила, и не вкладывала в это настоящего смысла, так и я, конечно же, не могла простить её, потому как она всегда считала себя правой и ни в чём не раскаивалась. Наступал день Пасхи, и ехидным, неприятно слащавым голосом она говорила мне и маме: «Хри-и-и-истос воскре-е-е-е-е-се!» – ожидая в ответ: «Вои-и-и-и-и-стину воскре-е-е-е-е-е-се!» Какими неестественными казались мне эти слова. Для чего было необходимо так коверкать их, искажать язык на манер какого-то древнего наречия? Ещё одна бессмысленная церемония, пустая и вычурная! Я давилась в тот момент, когда бабушка и мама выпячивали на меня свои глаза, чтобы услышать ответ. И я выталкивала, изрыгала из себя эти слова, сгорая от стыда притворства, сгорая от нелепости, надуманности происходящего. На кухне был готов кулич и крашенные яйца, и все улыбались от блаженства, чтобы на следующий день вернуть всё на свои места и продолжить тихо ненавидеть и унижать друг друга.

Самым же ярким впечатлением моего детства, связанным с верой, было зрелище моей бабушки, когда она, сидя на краю своей постели, читала из молитвенника «Отче наш», закрыв глаза, беззвучно шевеля губами и почему-то раскачиваясь вперёд и назад, точно в экстазе.  Каждый день она замаливала свои грехи и каждый день совершала их снова. Наоравшись вдоволь и с упоением на меня маленькую, старая женщина начинала реветь, выть о своей невыносимой боли, кричать, как я измотала ей душу. «Дрянь ты эдакая!!! Дрянь!!! – вопила она на меня. – Сладу с тобой нет! Ремнём бы тебя выдрать, как сидорову козу! Дрянь!» И тем же поганым ртом через минуту она произносила святые слова. А я стояла перед ней, облитая желчью её омерзительной злобы, её ненависти, поникшая, с опустившимися плечами и дрожащими руками, предчувствуя неминуемую расправу. Чудовище, которое я презирала всей своей детской душой, которое мечтала уничтожить, имело надо мной неограниченную, ужасающую власть. Как приятно было ей безнаказанно вымещать на маленьком подневольном существе всю подлость, всю гнусность её недалёкого сознания! Как упивалась она своим жалким владычеством над единственным человеком, которого не боялась! Воистину она выбрала достойного противника!

Тошнота подступала к моему горлу, когда сквозь закрытую стеклянную дверь большой комнаты я видела размытый силуэт бабушки, погрузившейся в молитву, – притворство, лживость происходящего ошеломляли меня ещё ребёнком. Бог должен был гнушаться того низкого лицемерия, с которым к нему обращался этот человек. Как было возможно всё это? Как земля не разверзлась под ней, поглотив, навсегда скрыв в адском пламени? Она должна была гореть в аду за всё зло, причинённое мне…

Но ада не существовало, кроме того, который создавали сами люди на земле.

Была только одна жизнь и каждый проживал её так, как хотел, или мог, или как ему позволяли другие. Людям было страшно представить, что их существование – случайность – что, не выбирая родиться, они не выбирали и свою смерть; было страшно, что никто не объяснял им смысла собственных жизней, и тогда выходило, что всё становилось бессмыслицей, а в конце пути – только смерть. Всё было напрасно до тех пор, пока человек ни наполнил бы пустоту смыслом. В его силах было стать счастливым и делать добро ради добра, но не ради призрачной награды райских садов или из страха вечных мук, – всё это затуманивало рассудок людей, было вывернуто наизнанку, переиначено животным ужасом перед наказанием и агонией сиюминутной корысти. Нет! Я верила только в одну жизнь – здесь и сейчас – сколько бы она ни продлилась, и хотела быть Человеком, потому что иначе не могла, а не в угоду чуждых мне идей и складного строя одухотворённого общества, из которого я вышла.

Я перестала бояться того, что за чертой, потому что там для меня ничего не было – была одна настоящая жизнь, прожить которую, обретя смысл и радость, могла только я; только я была в ответе за свои поступки, – я могла сделать всё здесь в настоящем, а не питаться иллюзиями о другой, особенной, переписанной, пережитой заново жизни. Мне не хотелось ни о чём просить, не хотелось упрекать – моя жизнь была бы результатом только моих решений.

( Источник...  )

(Из книги "История маленького человека")

Вера в бога (вторая часть)

• 5 июн, 2020 в 18:13

v_belyavskaya

Наши авторы и теги:

• Добро и Зло, 
• Общество, 
• Религия

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

ПОДЕЛИТЬСЯ

***

***

***

***

*** 

Затмение 001

Затмение 002  

Затмение 003 

Затмение 004

Затмение 005

 Затмение 006  

                       Затмение 007          Ещё читать  ...       

Источник :      https://v-belyavskaya.livejournal.com/12173.html         

 

Затмение. Вера Белявская (v_belyavskaya) 

 

В начало

***

***

***

***

***

На Ясенской косе, поход на переправу

Просматривая страницы архива Я.Ру №3

Просматривая страницы архива Я.Ру №2

Просматривая страницы архива Я.Ру №1

***

***

Анна

... Читать дальше »

***

***

***

***

***

***

***

***

*** 

***

***

***

  Быстро кончается жизненный срок, 
В шахматах Смысл, где то меж строк.
Есть где-то он,  Жизни источник, 
Гостем, в Природе…, ищу многоточье…

Знать не хочу о случайной кончине!
Надо, так сделаю, по важной причине.
Много задач, на полях, в них резон.
То, что кончается – призрачный сон…
26.01.20      Источник : http://www.stihi.ru/2017/06/12/6869

***

***

***

***

***

***

***   ... Читать дальше »

Прикрепления: Картинка 1 ·Картинка 2 ·Картинка 3 ·Картинка 4 ·Картинка 5 ·Картинка 6 ·Картинка 7 ·Картинка 8 ·Картинка 9 ·Картинка 10·Картинка 11 ·Картинка 12 ·Картинка 13 ·Картинка 14 ·Картинка 15 ·Картинка 16 ·Картинка 17 ·Картинка 18 ·Картинка 19 ·Картинка 20 ·Картинка 21 ·Картинка 22 ·Картинка 23 ·Картинка 24 ·Картинка 25 ·Картинка 26

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

Шахматы. 20 мая 2018. Станица Бриньковская.Кубань

***

      На турнире в станице Бриньковской. Шахматы. 20 мая 2018 ...     https://yadi.sk/d/XJJ4l8FF3WEsHm***              

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***