00:59 Вера... | |
*** ***В пятнадцать лет я попала в больницу, в отделение кардиологии, потому что всё чаще у меня случались странные спазмы в груди: я дрожала, мне было тяжело дышать и рези между рёбрами наполняли нестерпимой болью. И после очередного приступа как-то зимним вечером я послушала врачей и позволила увезти себя на машине скорой помощи.
Меня поместили в шестиместную палату, где уже находилось четверо больных, и две кровати пустовали. Другие пациенты были самого преклонного возраста, и я сначала, рассказывая о них маме, говорила по-доброму, называла бабушками, но очень скоро из бабушек они превратились в тех самых бабок, желчных старух, подобных тем, что целыми днями заседали перед нашим домом, распускали сплетни, обсуждали и осуждали всех, кто встречался им. Больничные бабки кряхтели, вертелись, ёрзали, поминутно вызывали медсестру, по лицу которой было понятно, что видеть их она больше не желала, а в остальное время затевали бестолковые разговоры: они обсуждали известных певцов и актёров, выдавая такое количество странных, личных, а иногда и вовсе непристойных фактов, что, наверное, сами артисты подивились бы своей кипучей жизни; ругались на правительство, на страну, вспоминали старые времена и сплетничали о врачах и медсёстрах.
*** Конечно же, как новенькая и самая младшая, я заинтересовала их, они хотели знать обо мне всё: почему была тут, если такая молодая, почему такая худая, почему говорила в нос и был ли у меня ухажёр, – я не знала куда деться от них. Вскоре меня уже просили о мелких одолжениях: то принести стакан воды, то забрать еду из больничной столовой или поправить подушки, а однажды одна из бабок – самая боевая и громкая, с буклей на голове и угрожающе трясущимися щеками – вежливо, но твёрдо, попросила перестелить ей постель. Сначала я замялась в нерешительности, потому как совсем не хотела быть чьей-то прислугой и вообще находилась там же – в кардиологическом отделении – как и они, по причине нездоровья, но уважение к старости не позволило мне отказать. Я сделала это раз, потом выполнила ещё одно поручение, потом ещё и, когда спустя пару дней всё та же боевая старушка попросила меня снова помочь ей с постельным бельём, я позвала медсестру. Но та лишь раздражённо фыркнула и сказала: «У меня дел по горло! А ты молодая, тебе делать нечего – вот и перестели ей постель – некогда мне!» Так до конца своего двухнедельного пребывания в больнице между анализами и процедурами я ухаживала за другими пациентами.
На утро навестить женщину приехали её сыновья. Я вернулась в палату после завтрака и застала их всех вместе. Вот они стояли – я могла видеть их немного сбоку – трое мальчиков: старший, наверное, мой ровесник, и двое помладше, – они были похожи на хрупкие деревянные фигурки, с поникшими головами и руками, сложенными одна поверх другой впереди на уровне больничной кровати. Мальчики, бледные и безмолвные, даже не шевелились, и со стороны могло показаться, что так бы они скорее стояли над гробом своей матери, нежели над постелью, где она лежала живая. Все молчали, а больная, чуть приподнявшись на подушках, закрыла глаза и тоже сложила впереди себя руки – все четверо сосредоточенно молились. Мне стало неловко, и я поспешила снова выйти из палаты, а бабки оживлённо и хитро следили за происходящим сквозь прищуренные глаза и переглядывались между собой.
Позже, когда сыновья уехали, женщина какое-то время дремала, но проснулась ровно к обеду; а уж после него, совершенно подкрепив силы, непринуждённо устроилась на постели, откинув одеяло ниже пояса так, что стало видно её рыхлое, бесформенное тело, проступавшее изгибами через светлую ночную рубашку, – такие же дома носили бабушка и мама. В этой ленивой и какой-то бесцеремонной позе мне померещилось неприкрытое бесстыдство, словно эта уже не молодая, неухоженная женщина выставляла себя на показ, чувствуя давно забытую молодость, вновь обретённую в обществе старух. Меня женщина, казалось, не замечала, а возможно, видела лишь маленькой девочкой, то есть вовсе не соперницей себе. Но самое большое бесстыдство было ещё впереди! Новая пациентка оказалась ярой сторонницей морали и нравственности, которые она отстаивала, порицая и уличая всех вокруг в необратимой грешности и рассказывая для наглядности неприличные истории, каких ещё раньше я никогда не слышала, что бы посторонние взрослые позволяли себе рассказывать при детях. Боевая бабулька – та, что всегда нуждалась в свежем белье, – нашла в новой пациентке добрую подругу и слушала её, затаив дыхание, иногда лишь поддакивая и задавая уточняющие вопросы.
Началась самая первая проповедь с того, что «Имя Господне нельзя произносить всуе!» И тогда все, кто когда-либо восклицал: «Боже мой! Не дай Бог! Бог знает что!» – и другие похожие выражения, грешил каждый день, сам не понимая того, навлекая на себя адский пламень, оскорбляя всё святое, что было в мире. Молились люди не так, пост не соблюдали, прелюбодействовали, одевались и вели себя безнравственно каждый день своих жалких, запущенных жизней.
«Греховные все! – почти с пеной у рта кричала больная, вздрагивая рыхлым телом. – Один грех только и вижу вокруг! Что такое творится?! А девки какие пошли?! – странно покосившись в мою сторону, продолжала она. – Ещё не замужем, а уже юбки задирают да ноги раздвигают, а потом удивляются, почему их насилуют! Потому, что стыд знать надо! Но ещё больший грех, когда её насилуют, а она не сопротивляется! Нужно сопротивляться! Грех иначе!!! Вот, если бы меня насиловали, – и тут рассказчица вдруг вскочила с постели и, встав босыми ногами в проходе между кроватями, стала трясти верхней частью туловища на цыганский манер, расставив руки с сжатыми кулаками в стороны, точно её держали невидимые налётчики. – Если бы меня насиловали! – ещё громче повторила она. – Я бы не далась, я бы билась, но не допустила греха!
Мне хотелось зажать уши и бежать вон! На какое-то время мне удалось уходить из палаты, но спастись от страшных проповедей совсем шанса не было. Неравнодушная блюстительница закона божьего замолкала только во время сна или приёма пищи. Моя голова гудела и готова была вот-вот лопнуть!
Много ещё нового я узнала от праведной пациентки, в том числе, и об особенностях мужского организма, о которых никогда раньше даже не подозревала. Конечно, будучи девочкой, выросшей в строгой семье, состоящей из одних только женщин, я всё-таки знала об интимных отношениях между мужчиной и женщиной, но никогда до конца не рисовала суть процесса в своём воображении. И вот так в пятнадцать лет совершенно неожиданно в чужом месте от чужого человека я услышала неизвестное, и как оказалось запретное, слово «эрекция». Я была потрясена до глубины души и почему-то, необъяснимо для себя, напугана.
Ещё одна история травмировала меня на многие годы ужасным знанием о человеческом горе и слепой, безумной, ничем неоправданной жестокости. Праведница, не смиряя своего религиозного пыла, разразилась новой проповедью в один послеобеденный час, предостерегая всех и, наверное, меня особенно, от злой и коварной мужской природы. История, которую я хотела бы забыть и никогда не знать вовсе, была трагедией, в которой сын, чтобы отомстить отцу, во сне отстригшему его длинные волосы и тем самым принизив перед дворовыми друзьями, на следующий день убил свою мать. Это был занавес – финал, безмолвная пустота, когда смолкали все звуки и внутри умирало всё! Картины ужасного насилия и злобы случившегося ещё долго преследовали меня чудовищными видениями, и было невозможно вырвать, вычеркнуть их из памяти.
Что ещё, большее чем это, я могла бы ожидать от полоумной больной?
Инстинктивно, словно ещё надеясь на чудесное спасение, я шагнула дальше по проходу между кроватями, – я хотела забиться в угол и стать невидимой. Когда священник подошёл к первой старухе, я опустила глаза и уставилась в пол. Послышался шёпот приглушённой молитвы, потом – нерешительное и сдавленное шуршание первой исповедовавшейся души. Я не могла смотреть на это! Не могла слышать! Мне хотелось зажмуриться, зажать руками уши, чтобы не напитаться ядом гнусного представления – этим показательным выступлением лицемеров. Я замерла и стала тихо дрожать, не зная, когда всё закончится, не зная, как дождаться своей очереди, пятой по счёту, когда всё будет позади. Как долго это длилось – минуту, две, полчаса – но опять в сознание меня привели вой и стоны женщины, пригласившей священника. Больная, хватаясь руками то за голову, точно хотела вырвать остатки волос, то за руку священника или край его одеяния, выла, нечеловеческим голосом, а он – этот ни в чём неповинный молодой человек – выглядел таким смущённым, как будто и ему было неловко, не по себе от происходящего.
Когда очередь дошла до меня, я смогла лишь почти беззвучно поздороваться. Я стояла в полузабытьи и не могла вымолвить ни слова. Я не знала, что говорить. И хотя священник был добр, обращаясь ко мне, я чувствовала ужасный груз, – нет, ужасное удушение, словно меня давили, делали со мной против воли что-то такое, чему я противилась всей душой. Далёкий и чужой голос спросил меня о чём-то… Я знала каждое слово, но тут же забыла вопрос. Я молчала, силясь найти хоть что-то для ответа. И неожиданно во мне вспыхнула злоба на мою бабушку. Я видела её лицо, представляла одной из этих кающихся старух, для которых любые добрые слова были лишь пустым звуком, красивым набором бессмысленных образов, – так легко они вскоре забывали про них, срываясь на брань. Священник выжидающе стоял рядом, не теряя надежды, и снова обратился ко мне. А я, не поднимая головы, прошептала, что иногда злюсь на свою бабушку, но не смогла объяснить почему. Мне казалось, что все эти люди в палате затаились, чтобы в жестоком и алчном любопытстве подслушать, как будто ненароком, боль другого человеческого существа. Я молчала, потом что-то мямлила, сама не понимая, что такое говорила. И мне вспомнилось, что в детстве под впечатлением от рассказов из детской библии и фильма «Иисус из Назарета» я сделала серию рисунков о жизни Христа и Девы Марии, и о том светлом чувстве, которое было во мне, пока я рисовала. Я рассказала об этом. Священник внимательно посмотрел на меня, а потом мягко заметил, что нельзя запечатлевать образ господний без разрешения церкви, и что, поскольку я была ещё маленькой и не знала о запрете, этот грех мне прощался. Я слушала его, глядя перед собой на одеяло, и мне начало мерещиться, что на нём разложены рядками те самые рисунки, которые я так неуверенно выводила простым карандашом: мягкие, прерывающиеся линии одежд Пресвятой Девы, личико и ручки младенца Иисуса, полукружия нимбов над их головами – рисунки лежали передо мной, и больше я не видела и не помнила ничего.
Когда священник ушёл, бабки и новая пациентка стали наперебой обсуждать его молодость: какие голубые глаза, с поволокой, у него были, какие густые брови и ровный стан, какой кудрявый волос, – раскаянье явно пошло недавним грешницам на пользу, и они блистали в сиянии своих обновлённых душ. Одна даже заметила, ёрзая на перине и расправляя одеяло: «Я как новенькая теперь! Так чувствую себя хорошо – совсем безгрешной и святой стала!»
«Аминь!» – добавила я мысленно.
Люди, восхвалявшие Господа в своих словах, но совершавшие каждый день ужасные, бесчеловечные поступки, были в моём сознании хуже тех, кто вообще ни во что не верил. Почти все верующие, которых я знала и видела в детстве и отрочестве, были пустыми, лживыми людьми, которые приходили к богу лишь с корыстными целями: найти в его милости защиту и обещание помощи в трудные времена. Одна девочка, которую когда-то я считала подругой, хвалилась и благодарила бога, услышавшего её мольбы и пославшего деньги, которые она нашла на улице в чужом потерянном кошельке: «Вот, что бывает, когда веришь в бога и просишь его помочь!» – горделиво говорила она и склоняла имя Господнее налево и направо. Люди боялись Бога, обращались к нему, взывали, благодарили за блага и достаток, но никто и не думал искать в вере духовное начало, которое сделало бы их лучше и добрее, сердечнее к своим ближним. Бог представлялся им добрым торговцем, кто за небольшое поклонение и пару зажжённых свечек внимал бы их желаниям, исполняя в самом скором времени. Но если что-то выходило не так, если беда обрушивалась на их головы, того же самого, доброго, бога винили, как могли, бранили за безразличие, за увлечённость другими делами. Верующие сразу отворачивали свои головы, взывая к справедливости, упрекая в ошибках и несчастьях кого угодно, и бога первого, чтобы только скрыть собственные просчёты и глупость. А как любили они, потрясая именем Господнем, запугивать всех остальных, склоняя на свою сторону, добиваясь угодного им поведения других людей. Отовсюду только и слышалось: «Бог тебя накажет! Бог всё видит! Боженька-то всё знает! Проси у него прощения, а не то кара небесная настигнет тебя! Тебя и до седьмого колена твоих детей и внуков! Грешно так думать, а вот так грешно делать…» – и так далее и тому подобное.
Копошащиеся, как стайка мышей, церковные бабки, словно по чьему-то замыслу содержавшиеся при каждой церкви, появлялись из ниоткуда и ругали самыми последними словами зазевавшихся прихожан, кто неумело крестился или не так ставил свечки, кто, утомлённый долгой службой, присаживался отдохнуть на скамью, кто смел одеться неподобающим образом для входа в храм господний. Для этой особой касты людей точно больше не существовала заповедь: «Не суди, да не судим будешь» – как изгалялись они в своих унижениях ошарашенных, захваченных врасплох людей!
Коррумпированность человеческих умов и сердец не начиналась снизу, она всегда шла сверху: когда я видела расшитые золотыми нитками, украшенные драгоценными камнями одежды лиц высокого духовенства, я не могла поверить своим глазам. Я не верила, что дорогие наряды приближали этих кривляк и богатеев к небесной благодати. Тщеславие и карьеризм облачались в подобающее служение богу, и я не могла представить, что Иисус возносился на небо в таких же дорогих покровах.
Тошнота подступала к моему горлу, когда сквозь закрытую стеклянную дверь большой комнаты я видела размытый силуэт бабушки, погрузившейся в молитву, – притворство, лживость происходящего ошеломляли меня ещё ребёнком. Бог должен был гнушаться того низкого лицемерия, с которым к нему обращался этот человек. Как было возможно всё это? Как земля не разверзлась под ней, поглотив, навсегда скрыв в адском пламени? Она должна была гореть в аду за всё зло, причинённое мне…
Но ада не существовало, кроме того, который создавали сами люди на земле.
Я перестала бояться того, что за чертой, потому что там для меня ничего не было – была одна настоящая жизнь, прожить которую, обретя смысл и радость, могла только я; только я была в ответе за свои поступки, – я могла сделать всё здесь в настоящем, а не питаться иллюзиями о другой, особенной, переписанной, пережитой заново жизни. Мне не хотелось ни о чём просить, не хотелось упрекать – моя жизнь была бы результатом только моих решений. ( Источник... ) (Из книги "История маленького человека") Вера в бога (вторая часть)
Наши авторы и теги:*** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** *** ПОДЕЛИТЬСЯ
*** *** *** *** *** Источник : https://v-belyavskaya.livejournal.com/12173.html
*** *** *** ***
*** На Ясенской косе, поход на переправу Просматривая страницы архива Я.Ру №3 Просматривая страницы архива Я.Ру №2 Просматривая страницы архива Я.Ру №1 ***
***
***
| |
|
Всего комментариев: 0 | |