00:05 Смерть Дантона. А. Н. Толстой. 02 | |
*** Картина седьмаяТам же. Вечер. Бульвар освещен светом фонаря. Сквозь деревья виден закат. На скамье сидит Дантон. Между деревьями появляется Луиза. Луиза. Это я, не бойся. (Садится около него.) Они никогда не посмеют поднять на тебя руку. Дантон. Я не боюсь, я сижу спокойно. Луиза. Сейчас была у Люси. Бедняжка плачет, умоляет Камилла пойти к Робеспьеру. Ведь они школьные товарищи. Робеспьер крестил у них маленького. Боже, мне кажется, все это — сон. Дантон. Да, все это — сон. Луиза. При мне пришел к ним какой-то незнакомый, сказал, что тебя ищут повсюду, по всему Парижу. Уедем. Дантон. Я не хочу прятаться. Не бежать же мне за границу. Луиза, сейчас спускалось солнце, и моя тень протянулась до конца бульвара. Я долго глядел на эту красноватую тень. Вот истинный размер моего тела. Куда же мне прятаться? Когда человек вырастает до таких размеров, он должен стоять неподвижно. Ты говоришь — сон. Как странно, я весь оцепенел, — так бывает во сне, я весь точно пророс корнями. Когда я иду, мне трудно отдирать подошвы от земли. Мне хочется только одного: лечь на землю и заснуть. Да, Люлю, нельзя отвратить нож гильотины: если назначено ему пасть, он упадет на мою шею. Луиза. Да хранит тебя пречистая матерь божия! Молись, молись со мной. Твой разум потемнел. Дантон. Когда я был маленьким, мы с матушкой становились на колени перед кроватью и молились о нашей семье, об урожае, о хромом нищем, о короле. О чем мне сейчас молиться? Я уйду в темноту, в вечную тылу. И там я не хочу ничего ни помнить, ни о чем не сожалеть. Вот сладость смерти: забыть все. Луиза. Ты же любишь меня хоть немного? Зачем ты отталкиваешь мою руку? Я не хочу разлучаться. Дантон. Меня тяготят воспоминания. Их с каждым днем все больше. Сначала они шли в одиночку, теперь бредут в моем мозгу целыми толпами. Я слышу их страшные шаги, Луиза. Это кочевые орды воспоминаний. До твоего прихода я сидел и внимал, — улицы затихали, зажигались огни. Стало так тихо, что я слышал биение моего сердца. Понемногу все громче, все торжественнее шумела кровь в моих жилах. Ее шум походил на глухой ропот толпы. Я различал в ее таинственном шуме бешеные вопли, крики, лязг стали. Я различал, как завывали голоса в моей крови: сентябрь, сентябрь! Зачем он протягивает ко мне окровавленные руки? Луиза. Разве ты забыл, — республика была на краю гибели. Дантон. Да, да, я спас республику. Луиза. Враги наводнили границы, двигались к Парижу. Дантон. Да, да, герцог Брауншвейгский и прусский король двигались к Парижу [12]. Луиза. Париж был наполнен заговорщиками и предателями. Никто не мог удержать народ от кровавой расправы. В сентябре ты один взял на свою совесть спасение Франции. Дантон. Пять тысяч ни в чем не повинных стариков, женщин, детей было зарезано в тюрьмах. Кто выдумал, что для спасения человечества нужно залить его — его же кровью. Я не верю более ни в себя, ни в тебя, ни в день, ни в ночь, ни в правду, ни в ложь! Луиза, спаси меня. В глубине бульвара слышны голоса, виден свет факела. Луиза. Матерь божия, помилуй нас! Дантон. Это за мной. Идем домой, Луиза. Я не хочу быть пойманным, как уличный вор. Дантон и Луиза уходят. Появляется Симон, солдаты с факелами, несколько граждан. Симон. Клянусь гильотиной, — он где-то здесь! Я видел, как сюда пробежала его жена. Эй, Дантон! Живым или мертвым, а мы его захватим. Если он улизнет в Англию, республика погибла. Эй, Дантон! Занавес Картина восьмаяРеволюционный трибунал. Скамьи заполняются публикой. На первом плане Фукье Тенвиль перелистывает бумаги, рядом с ним Герман. Фукье. Ты боишься Дантона? Герман. Он будет защищаться. С остальными справиться нетрудно. Фукье. А Камилл Демулен? Герман. Этот не страшен. Фукье. У него есть заслуги в прошлом. Все же он первый начал революцию. Герман. Он ее и кончит. Змея ужалит собственный хвост. Фукье (складывает бумаги в папку). В Конвенте Робеспьер победил пока что. Его речь произвела весьма сильное впечатление. Весьма. Герман. О чем он говорил? Фукье. Робеспьер говорил о чистоте принципов, о величии духа и о жертвах, которых требует революция. Когда он дошел до жертв, по скамьям пролетело веяние ужаса. Депутаты слушали в оцепенении, каждый ожидал, что будет произнесено его имя. Когда же выяснилось, что Робеспьер требует только выдачи Дантона и дантонистов, Конвент облегченно вздохнул, начались раболепные гнусные аплодисменты. Это была минута величайшей в истории подлости. Затем на трибуну вошел Сен-Жюст и с ледяным спокойствием доказал, чисто философически, что человечество в своем движении к счастью всегда перешагивает через трупы. Это так же закономерно, как явление природы. Сен-Жюст успокоил совесть Конвента, и Дантон был выдан нам головой. Вот как было дело, но все же это пока только половика победы. Дантон может до смерти напугать присяжных и увлечь на свою сторону парижские улицы. Ну-с, а если присяжные его оправдают? Герман. Этого нельзя допустить. Фукье. Ты уверен в присяжных? Герман. Пришлось обойти закон. Я выбрал присяжных не по жребию, а подобрал самых надежных. Фукье. На них можно будет положиться? Герман. Один глухой и свиреп, как дьявол. Двое алкоголики, — они будут дремать во все время заседания и откроют рот только для того, чтобы сказать «виновен». Еще один неудавшийся художник, голодный, озлобленный, у него принцип: из революционного трибунала одна дорога — на гильотину. Остальные также надежны. Фукье. Но народ, народ! Посмотри, что делается под окнами. Они подходят к окну. Фукье нюхает табак. Послушай, Герман, а что, если бы в тюрьме, скажем, случился маленький заговор? Герман. Заговор в тюрьме? Фукье. Да. Предположим, заключенные подкупают сторожей. Герман. Так. Фукье. Раздают деньги народу, чтобы вызвать в городе возмущение судебным процессом. Герман. Так, так. Фукье. Это бы могло весьма сильно поддержать наше обвинение. Герман. Да, ты прав. Входит служитель. Фукье. Присяжные собрались? Служитель. Присяжные все в сборе, народ ломится в двери. Фукье. Начнем. Герман (служителю). Введите судей, откройте двери. Скамьи быстро заполняются публикой. Появляются присяжные судьи. Члены трибунала занимают свои места. Гражданин в красном колпаке. Да здравствует республика, да здравствует революционный трибунал! Голоса в публике. Да здравствует республика! Смерть врагам республики! Гражданин в черной шапочке. Граждане члены революционного трибунала, мы требуем, чтобы обвиняемым был вынесен смертный приговор. Голоса в публике: — Смертный приговор тому, кто это крикнул! — Тише, тише! — Кто сказал? — Кто это говорит? — Здесь заговор! — Смерть заговорщикам! Гражданин в красном колпаке. Закрыть все двери, обыскать всех! Волнение, шум в публике. Герман (звонит в колокольчик). Введите подсудимых. Гул голосов, звон колокольчика. Вводят Дантона, Камилла Демулена, Лакруа, Геро, Филиппо., Вестермана и др. Гражданин в черной шапочке. Дантон, на, получи от честного гражданина! (Плюет в него сверху.) Дантон (оборачиваясь к публике). Глядите и наслаждайтесь. Редкое зрелище на скамье подсудимых. Гражданин в красном колпаке. Ты награбил народные деньги, — потрудись дать в них отчет. Голоса в публике: — Вор, развратник! — Убийца, мясник! — Захлебнитесь теперь в собственной крови! — Мы не забыли сентября. Мы не забыли сентября! Герман (звонит). Прошу тишины. Заседание открыто. (Обращается к Геро.) Подсудимый, ваше имя? Геро. Геро де Сешель. Герман. Возраст? Геро. Тридцать семь или тридцать восемь лет. История выяснит это точно после моей смерти. Герман. Род занятий? Геро. Депутат, член Конвента. Коллекционер дамских перчаток. (Садится, в публике смех.) Герман (Камиллу). Подсудимый, ваше имя? Камилл (с гневом). Ты его знаешь, негодяй! Фукье. Подсудимый мне лично известен, его имя Камилл Демулен. Камилл. Тебе-то слишком знакомо должно быть мое имя, Фукье Тенвиль. Я посадил тебя на это кресло публичным обвинителем. Герман. Ваш возраст? Камилл. Мне ровно столько лет, сколько было знаменитому санкюлоту, Иисусу Христу, в день смерти. Голоса в публике: — Браво! — Хорошо отвечено! — Эй, Герман, спроси его еще о чем-нибудь! Герман. Род занятий? Камилл (кричит в бешенстве). Революционер, патриот, народный трибун! Голоса в публике: — Браво, Камилл Демулен! — Он верно говорит, он наш трибун. — Он добрый патриот. Герман (звонит, Дантону). Подсудимый, ваше имя? Дантон. Мое имя всем здесь присутствующим хорошо известно. Голоса в публике: — Дантон, Дантон! Герман. Возраст? Дантон. Мне тридцать пять лет. Герман. Род занятий? Дантон. Министр юстиции французской республики, член Конвента, член Комитета общественной безопасности. Герман. Ваше местожительство? Дантон. Моим жилищем скоро будет ничто, мое имя будет жить в пантеоне истории. Голоса в публике: — Браво, Дантон! — Браво, Дантон, смелее! — Дантон, тряхни львиной гривой! — Дантон, зарычи! Председатель звонит. Камилл. Герман, спроси-ка еще, сколько у Дантона зубов во рту. В публике смех. Дантон (ударяет по балюстраде рукописью). Вот обвинительный акт. Какой-то негодяй старательно трудился очернить и оболгать мое имя. Оскорбление нанесено не мне, но революции. Всей Франции нанесена пощечина этой кучей дрянной бумаги. Герман. Я вас призываю к порядку. Дантон, вас обвиняют в сношении с двором Людовика Капета [13]: вы получили деньги из личных сумм казненного короля, вас обвиняют в сообщничестве с покойным Мирабо в целях восстановления монархии, вас обвиняют в дружбе с генералом Дюмурье [14], вы тайно сносились с генералом, имея целью возбудить армию против Конвента и повернуть ее на Париж. Вашей задачей было восстановление конституционной монархии и возведение на престол герцога Орлеанского. Дантон. Все это отвратительная ложь! Герман. Итак, мы приступим к чтению обвинительного акта. Дантон. Обвинительный акт с начала до конца ложь! Я требую слова. Герман (звонит). Вам будет дано слово в свое время. Голоса в публике: — Пусть говорит! — Мы требуем, чтобы он говорил! — К черту формальности! — Долой председателя! — Долой революционный трибунал! Дантон. Пусть негодяй, оклеветавший меня, выступит открыто. Пусть явится на суд с поднятым забралом. Я не боюсь клеветы. Я не боюсь смерти. Такие люди, как я, рождаются в столетие раз, на их челе сияет печать гения. Так где же мои клеветники? Где эти тайные обвинители, наносящие удар исподтишка. Я их не вижу. (К публике.) Быть может, вы обвиняете меня в измене республике? Гул голосов. Вот обвинительный акт. Меня обвиняют в раболепстве перед двором Людовика Капета, меня обвиняют в тайных сношениях с изменником Дюмурье. О, Сен-Жюст, ты ответишь мне за эту низкую клевету. Аплодисменты. Вы покушаетесь на мою жизнь. Мой инстинкт подсказывает мне защищаться. Каждый пункт обвинительного акта я разобью, как глиняную химеру. Я вас похороню под любой из моих заслуг. Вы их забыли. Напоминаю. Когда Лафайет расстреливал вас из пушек на Марсовом поле [15], я объявил войну монархии. Десятого августа я ее разбил. Двадцать первого января я ее убил [16]. Я, как перчатку, швырнул к ногам монархов Европы окровавленную голову короля. Бурные аплодисменты среди публики. Герман (звонит). Неужели вы не слышите звонка? Дантон. Голос человека, защищающего жизнь и честь, должен заглушить звон колокольчика. Да, в сентябре я поднял последние волны народного гнева. Народ зарычал так свирепо, что герцог Брауншвейгский в ужасе отдернул руку, уже протянутую к Парижу. Европа затрепетала. Я выковал народу оружие из золота аристократов. Две тысячи революционных батальонов я бросил на восточную границу. Кто смеет бросить в меня камень?! Аплодисменты, крики, в Дантона бросают цветы. Голоса в публике: — Да здравствует Дантон! — Да здравствует народный трибун! — Мы требуем освобождения! — Освободить, освободить Дантона! — Долой революционный трибунал! — К черту судей! Герман (звонит). Объявляю перерыв на десять минут. Дантон. Народ, ты сам будешь судить меня. Твоему суду и справедливости отдаю свою жизнь. Рукоплескания, крики. Занавес Картина девятаяПлощадка перед зданием революционного трибунала. Третий день процесса. Обеденный перерыв, сквозь окна видно, как сторожа убирают зал суда. Симон (появляется на площадке. В окно — сторожу). Алло! Пашен. Сторож (выглядывая в окно). Что тебе? Симон. Я недурно пообедал здесь, за углом в кофейной. Сторож. Ну, и вари себе на здоровье, если ты сытно пообедал. Симон. Не в том дело, Пашен. Пропусти-ка меня, старина, в трибунал. Я хочу заранее занять местечко поближе. Сторож. А ведь дела-то плохи. Судьи совсем струсили, Дантон делает с ними что хочет. Симон. Дантон рычит так, что его слышно на другом берегу Сены. Весь народ за Дантона. Коммуна также за Дантона. Вот дела какие. Сторож. Получается так, что не Дантона судят, а Дантон судит революционный трибунал. Симон. Скажу тебе по совести, Пашен, я сам ничего больше не понимаю: за кого мне стоять, за Дантона или за Робеспьера? Дантон друг народа, и Робеспьер друг народа. И тот и другой мне очень нравятся. Но почему-то все же одному из них нужно отрубить голову. Пойми меня, Пашен, — я выпил перед обедом целых три аперитива и впал в страшную меланхолию, я не могу решить, кому из них нужно отрубить голову. Мой патриотизм сбит с толку. Сторож. Ну, иди, я тебя пропущу. Симон уходит в подъезд, и затем видно через окно, как он проходит на места для публики. На площадке появляются Колло и Фукье. Колло. Победа Дантона будет поражением революции. Дантон — это остановка. Это революция, ушедшая в пищеварение. Его необходимо убрать с дороги какой бы то ни было ценой, хотя бы ударом кинжала. Фукье (нюхает табак). Обвиняемые требуют вызова в суд депутатов Конвента и членов Комитета общественного спасения. Колло. Но тогда мы погибли, этого нельзя допускать! Фукье. Это их право. Закон бессилен отказать. Колло. Привлеки еще свидетелей обвинения. Фукье. Свидетели все уже допрошены. Колло. Найди новых. Заплати им денег. Мы рискуем сейчас своей головой. Плати им по тысяче франков за каждое слово. Фукье. Дантон все время обращается к народу. Возбуждение в зале и суде не поддается описанию. Судьи сидят, повесив носы, как мокрые вороны. Дантон, Камилл и Лакруа так ругаются, что женщины визжат от наслаждения. (Протягивает табакерку.) Прошу. Большой ошибкой было начинать этот процесс. Колло. Я говорил Робеспьеру, что нужно обождать. В народе еще бродят дрожжи анархии. В Париже еще не притупился вкус к переворотам и мятежам. Идея железной государственной власти еще не опирается на народные массы. Фукье. Что же ответил тебе на это Робеспьер? Колло. Робеспьер, как всегда в таких случаях, застегнул наглухо сюртук, и нос у него стал белый, как кость. Фукье. Может быть, он и прав. Входит Сен-Жюст. Сен-Жюст. Я тебя искал, Фукье: только что получен донос из Люксембурга. В тюрьме раскрыт заговор. Жены Дантона и Демулена организовали раздачу денег народу. Сторожа подкуплены. Готовится разгром тюрем, говорят, что здание Конвента будет взорвано. Колло. Мы спасены! Фукье. Есть свидетели? Сен-Жюст. Арестованы восемнадцать человек. Пока молчи обо всем. Я иду в Конвент и заставлю его спешно издать декрет, — чтобы процесс продолжался при закрытых дверях. Фукье (захлопывая табакерку). Да, это смертный приговор. Занавес Картина десятаяТам же через час. У решетки толпится народ. Сквозь окна видны в зале трибунала судьи, обвиняемые, часть публики. Дантон (видный во весь рост в окне). Вы должны знать правду. Франции грозит диктатура. Шайка честолюбцев и негодяев стремится набросить железную узду на республику. Смертельная опасность грозит всем вольностям, правам человека и завоеваниям революции. Я обвиняю Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона и Колло д’Эрбуа в стремлении к диктатуре. Я обвиняю их в государственной измене. Они хотят утопить республику в крови, разогнать Конвент и учредить Директорию [17]. Народ, ты требуешь хлеба, а тебе бросают головы твоих трибунов. Ты томишься жаждой, а тебя заставляют лизать кровь на ступеньках гильотины. Голоса в толпе: — Долой диктаторов! — Долой, долой, долой диктаторов! — Да здравствует Дантон! Отдельный голос. Он правильно говорит. Вместо вина нам дают пить кровь. Нем бросают отрубленные головы вместо хлеба. Женские голоса. Хлеба, хлеба, хлеба! Отдельные голоса. Граждане, идем разнесем трибунал! Граждане, пароль: Дантон и хлеба! Голоса: — Дантон и хлеба! — Дантон и хлеба! — Дантон и хлеба! Толпа напирает, несколько солдат с ружьями стараются ее оттеснить. Дантон (кричит судьям). Мерзавцы! Вы слышите, что кричит народ! Держите крепче свои головы. Камилл (кричит судьям). Мы требуем отдельной комиссии. Герман (звоня в колокольчик, схватившись за растрепанный парик). Я призываю вас к порядку. Имейте уважение к суду. Лакруа. Это не суд, а шайка подкупленных мошенников. Замолчи, негодяй. Камилл. Герман, поправь парик, он упадет в чернильницу. Геро. Гражданин председатель, именем Фемиды, перестаньте звонить, у меня лопнут уши. Дантон. Приказываю тебе прервать эту гнусную комедию. Камилл. Мы требуем прервать заседание до созыва комиссии. Лакруа. Прервать заседание! К черту! Шум, судьи растерянны, обвиняемые встают. Толпа ломится к окошкам. Дантон. Народ, тебя пытаются обмануть... Мы раскрыли чудовищный заговор. Голоса: — Освободить Дантона! — Долой предателей. Бей окна! В это время сквозь толпу трибунала протискивается К о л л о. Колло. Дорогу, дорогу, дорогу. Декрет Конвента, декрет Конвента! (Входит в зал суда.) Голоса в толпе: — Это Колло д’Эрбуа! — Кровопийца! — Он сказал — декрет Конвента. — Опять какая-нибудь подлость. — Новый заговор против народа. — Одна шайка. Хулиганы! Кровопийцы! — А мы без хлеба сидим. — Хлеба, хлеба, хлеба! — Освободить Дантона! Фукье (которому Колло передал бумагу). Декрет Конвента. Мгновенная тишина. Конвент постановил. Вследствие того, что в Люксембургской тюрьме обнаружен мятеж среди заключенных, вследствие того, что гражданки Люси Демулен и Луиза Дантон раздавали народу ассигнации в целях поднять восстание против правительства, вследствие того, что генерал Диллон, подкупив сторожей, сделал попытку бежать из тюрьмы и стать во главе мятежников, вследствие того, что обвиняемые по настоящему процессу принимали участие в этих преступных замыслах и неоднократно оскорбляли суд, — революционному трибуналу предписывается продолжать судоговорение без перерыва и вменяется в право лишать слова обвиняемого, буде обвиняемый не обнаружит должного уважения перед лицом закона. Дантон. Я протестую. Мне зажимают рот, чтобы ловчее перерезать глотку. Это не суд, это убийство! Камилл (судьям). Мерзавцы, мясники. Герман. Я вас лишаю слова. Камилл. Так подавись моим словом. (Швыряет скомканную рукопись в лицо Герману.) Герман. Я объявляю высшую меру пресечения: прошу публику очистить зал. Голоса в зале трибунала: — Позор! — Протестуем! — Не уйдем! — Требуем отмены декрета! — Позор, позор, позор! Солдаты очищают места для публики. Голоса перед трибуналом: — Граждане, что же это такое? — Какой это суд, это убийство! — Убейте нас, стреляйте в нас! — Все равно подыхать! — Освободить Дантона! Дантон (бросается к окну, протягивает руки к толпе). Граждане, братья, защитите, нас убивают! Взрыв голосов. Герман. Закрыть окна, спустить занавеси. Служитель оттаскивает Дантона, закрывает окна, спускает занавеси. В толпе смятение, драка. Отчаянные крики. Из двери наружу валит народ, бывший в зале. Гражданин в красном колпаке (поднявшись на фонарь). Граждане, слушайте, граждане, тише! Вы хотите знать, почему в Париже нет хлеба? Голоса: — О чем он говорит? — Говорит, почему в Париже нет хлеба. — Тише, он говорит о хлебе. Гражданин в красном колпаке. Я спрашиваю, почему вы помираете с голоду? А только потому, что этот изменник Дантон тайно продавал хлеб англичанам. Голоса. Врешь, Дантон не станет продавать хлеба англичанам. Гражданин в черной шапочке (забравшись на другой фонарь). Граждане, у меня есть достоверные данные, что Дантон предатель. Гражданин в красном колпаке. Граждане, вас едят вши. На вас, как на покойниках, истлела одежда. А вы знаете, как живет Дантон? Гражданин в черной шапочке. Дантон купил в Севре дворец. Дантон носит шелковое белье. Гражданин в красном колпаке. Дантон Жрет фазанов и купается в бургундском. Дантон кормит охотничьих собак белым хлебом. Голоса. О, о, о! Гражданин в черной шапочке. Дантон был раньше так же беден, как мы все. Дантон поехал в Бельгию и получил от герцога Орлеанского пять миллионов франков золотом. Голоса. О, о, о! Гражданин в красном колпаке. Правительство передало Дантону, как министру юстиции, на хранение бриллианты проклятой австриячки. Я спрашиваю: где эти сокровища? Гражданин в черной шапочке. Бриллианты австриячки вывезены в Испанию, золото продано англичанам. Дантон богат. Дантон по шею в золоте. Голоса. О, о, о! Гражданин в красном колпаке. А вы знаете, граждане, как живет Робеспьер, истинный друг народа? За пять лет он не сшил себе нового сюртука. У него две рубашки — все в заплатах. Я сам видел, как одна гражданка подарила ему носовой платок. Робеспьер с негодованием швырнул носовой платок в лицо глупой женщине. Он сказал: «Я не желаю предаваться излишествам, покуда у французского народа нет хлеба, чтобы утолить голод». И такого человека Дантон хотел очернить и бросить под нож гильотины. Гражданин в черной шапочке. Да здравствует Робеспьер! Голоса: — Да здравствует Робеспьер! — Да здравствует Неподкупный! — Да здравствует друг народа! Гражданин в красном колпаке. Смерть Дантону! Голоса: — Долой Дантона! — Смерть, смерть Дантону! Занавес Картина одиннадцатаяТюрьма, сводчатое помещение. В глубине окно. На койках лежат Дантон, Камилл, Лакруа, Филиппо и Геро. Посредине — стол с остатками еды. Входит сторож с фонарем. Сторож. Иные перед смертью много едят и пьют, а иные ничего не едят и не пьют, а иные едят и пьют без всякого удовольствия, вспомнят, что наутро голова будет валяться в корзине, — и их тошнит, и в желудке останавливается пищеварение. (Смотрит в бутылки, в тарелки.) Эти все съели, все вино выпили. Нет, ведь, чертовы дети, сторожу оставить. Не все ли равно: натощак тебе голову отрубят, или ты набил живот свининой. (Освещает фонарем койки, считает пальцем.) Раз, два, три, четыре, пять. Геро (поднимает голову). Кто это? Сторож. Может быть, еще спрятали где-нибудь бутылку-то? Геро. Это ты, Диоген. Ищи, голубчик, ищи. Сторож. А куда спрятали-то? Геро. Далеко спрятано и глубоко, а завтра запрячут навсегда. Сторож. Ты про что это говоришь? Геро. Про человека, Диоген, про человека. Сторож. Глотка собачья, а я говорю про бутылку. Геро. Мы выпили все вино до последней капли и уходим с пиршества с такой легкой головой, будто ее и нет на плечах. Сторож. Ну, ладно, спите, чертовы дети. Вдалеке звонят часы. Три часа, скоро за вами придут. (Уходит, замкнув за собою дверь.) Лакруа. Я весь съеден. Геро. Ты не спал? Лакруа. Здесь необыкновенное количество насекомых. Невыносимо! Геро. С завтрашнего дня нас будут кушать насекомые другой породы. Лакруа. Черви? Да. В окне показывается луна, тюрьма озаряется ее светом. Геро. Мы взошли на палубу таинственного корабля. Паруса уже распущены. Мы полетим по этим голубым волнам. Родная земля задернется туманом и уйдет навсегда. Это неизбежно и очень грустно, но что ж поделаешь. Мы все лишь на короткое время посещаем нашу прекрасную планету. Лакруа. Я боюсь не смерти, но боли. Говорят, эта сотая секунды, когда нож гильотины перерезывает шею, — исступленно мучительна и долга, как вечность. Какое было бы счастье — достать яду. Филиппо. Молчите, я хочу спать. Геро. Когда я был маленьким, я часто видел сон: плыву в фантастическом корабле по лунному свету. Филиппо. Если бы можно было избавиться от насекомых! Лакруа. Это ужасно! Филиппо. Республика — это просто мясная лавка! Нас устраняют, — превосходно! Но кто останется? Народ без вождей, страна без головы, — одно брюхо. Ради бога, хотя бы намек на здравый смысл в нашей казни. Мучительна бесцельность. Разве только одно, что Робеспьер протянет еще лишних два-три месяца, но и он попадет под нож. Весь цвет страны, весь гений народа срезан. Торжествуйте, лавочники!.. Торжествуйте, мещане!.. Лакруа. Замолчи, не все ли тебе равно теперь, — поздно, поздно. Геро. Одно хорошо. Там мы будем молчать. Это меня примиряет со смертью. Тихо и прилично. Лакруа, не тащи с меня одеяло. Откуда-то страшно дует. Я бы не хотел, чтобы к утру распух нос. Камилл слезает с койки и идет к окну и на подоконнике пишет письмо. Филиппо. Пять лет мы летим по стеклянной плоскости в бездну. Ни секунды остановки. Какое ничтожество, какое возомнившее о себе ничтожество человек! Лакруа. Приближаются палачи, бросаются на тебя, как на зверя... «Правосудие совершено!» Это ужасно. Дантон. Они посмеют отрубить мне голову! Невероятно! (Встает с койки и ходит из угла в угол.) Лакруа, ты можешь понять это во всю силу разума? Лакруа. Мне тошно. Я слишком много съел, пища стоит комом в желудке. Геро. Жонглеры, цирковые акробаты, жокеи никогда не едят много перед выступлением. Плотный желудок тянет к земле и мешает делать чистые сальто-мортале. Филиппо. Сальто-мортале! Сначала нужно научиться ходить по земле, а Франция сразу начала прыжки смерти. Дантон. Я перестану быть! Завтра во Франции не будет Дантона! Но ведь никто из них не понимает, как нужно управлять страной. Какое ликование подымется в Англии: французы сошли с ума! (Берется за дверную решетку и потрясает ее.) Французы сошли с ума! Эй, французы! Революция сошла с ума! Голос из соседней камеры. Не мешайте мне спать. Геро (вскакивает с койки). Дантон, подожди. Кто там говорит за стеной? Что? Голос за стеной. Не мешайте мне спать. Геро. Это он! Это голос Андре Шенье! [18] Филиппо. Быть этого не может! Андре Шенье брошен в тюрьму? Дантон. Робеспьер давно уже внес его в проскрипционный список. Его арестовали на прошлой неделе, ночью, около отеля Буленвилье. Они арестовали бы Вольтера и Руссо. Казнить обыкновенных людей — старо и скучно. Вали их в известковую яму хоть десятками, а вот поднять над эшафотом голову национального гения, — о, такую роскошь может позволить себе не каждый народ. Завтра, завтра — веселый день для парижан. Подумайте, какой обмен впечатлениями за рюмкой аперитива. А вы видели, как Дантон всходил на эшафот? Великолепная фигура! Как он откинул гриву и оглядел площадь, брезгливо поморщился и лег, и — хрясть! отскочил мячик от плеч. Геро. В особенности будут довольны женщины. Завтра ночью они увидят тебя во сне. Завтра ночью сто тысяч молоденьких парижанок изменят мужьям с твоею тенью. В одну ночь сто тысяч любовниц, — недурно, Дантон! (Щелкает пальцами.) Лакруа. Тише... Стойте... Бьют часы. Филиппо. Половина четвертого. Дантон. Я выхожу из тележки на эшафот. Впереди два столба, между ними доска с круглой дырой, в эту дыру я должен просунуть голову. Тридцать пять лет я жил, любил, наслаждался, потрясал мир. Я поднялся выше всех — только для того, чтобы последним усилием просунуть голову в эту дыру, не шире моей шеи. Ворота из жизни в небытие! Стоило устраивать революцию. Стоило создавать человека, стоило создавать эту дурацкую землю! Геро. Я высчитал. Из моего тела получится все же горсточка чернозема, на ней вырастет артишок. Камилл (у окна). Люсиль, Люсиль, дорогая моя Люсиль. (Склоняется головой на лист письма и плачет.) Геро. Ну, дело дошло до слез. (Вытаскивает из-под подушки книгу, раскрывает ее и углубляется в чтение.) Дантон (тихо). Мерзавцы, мерзавцы! Лакруа. Если бы знать, что там, за смертью? Филиппо. Дурной сон, бред, сумасшествие! Дантон. Что там, за смертью? Плевать. Во всяком случае, я хорошо воспользовался жизнью. Наделал много шуму на земле, выпил много вина. Да, может быть, это мудро, что я ухожу вовремя. (Подходит к Камиллу.) Не нужно плакать. Ты пишешь Люси? А я в эти дни ни разу не вспомнил о моей жене. Бедняжка, она беременна. Не плачь, прочти мне. Камилл (читает). «Благодетельный сон сократил мои мучения. Небо сжалилось надо мной. Я видел тебя во сне, Люси. Я целовал твои руки, твои губы, твое заплаканное лицо. Я проснулся со стоном, и вот снова в тюрьме. В окошко светит холодная луна. Боже, какой там холод! Какой холод! Люсиль, Люсиль, где ты?» (Зарыдал.) Дантон. Ну, ну. Камилл. «Умоляю тебя, — если ты увидишь завтра, как меня повезут, молчи, не разорви мне сердце, не кричи, стисни зубы. Ты должна жить ради нашего ребенка. Говори ему обо мне. Говори, что я хотел великого счастья. Я хотел такой республики, которую обожал бы весь мир. Я умираю, Люси. Я верю, что есть бог. За мою любовь, за мои страдания господь простит меня. Я верю, там я увижусь с тобою, Люси. Прощай, моя жизнь, моя радость, мое божество. Прощай, Люсиль, моя Люсиль, моя дорогая Люсиль. Я чувствую, как убегает берег жизни, но мои связанные руки еще обнимают тебя, и моя отделенная от туловища голова не отводит от тебя потухших глаз, Люси». Дантон. У нас не осталось вина? Сильный стук в дверь. Лакруа. Кто там? Палач? Дантон. Пришли за нами, простимся. Прощай, Камилл, будь мужественен. Геро (захлопывая книгу). Пора в путь. Дверь раскрывается, входит тюремщик с фонарем, солдаты и палач. Занавес Картина двенадцатаяДождливое утро. Часть площади. Кучки любопытствующих. У стены стоит Люси, закрыв голову черной шалью. У ног ее — Луиза, —- спрятав голову ей в колени. В глубине — эшафот гильотины. Появляется Симон. Симон. Везут, везут. В толпе волнение, сдержанный гул голосов. Луиза стремительно поднимается, озирается. Люси снова прижимает ее голову к груди. Слышен приближающийся грохот колес. Вбегают Жанна и Розалия. Где-то запели карманьолу и сейчас же оборвали. Граждане, правосудие совершается. Враги революции сложат головы. Запомните эту минуту. Глаза всего света в эту минуту устремлены туда. (Указывает на эшафот.) Вон на те два столба с блестящим лезвием. Вы знаете, что означают эти два столба и лезвие. Это суровый ангел истории, это мститель времен, гений человечества. Эта машина вышла из небытия, чтобы, как огненный ангел, вести французский народ к бессмертной славе. Ее вид прост и страшен: два столба и лезвие. Вглядитесь, вглядитесь в нее хорошенько. Она прекрасна. От нее идут ослепительные лучи. Вы ослепнете, если будете долго глядеть на нее. С ее помоста струятся молоко и мед. Ее подножие из печеного хлеба. Она стоит на золоте, на грудах золота. Она сияет, как солнце. Грохот колес приближается. Жанна. Везут, везут! Розалия. Я боюсь, уйдем. Жанна. Молчи. Смотри — вот они. Появляется тележка с осужденными. У всех — связаны руки за спиной. Тележка сквозь молча раздвинувшийся народ подъезжает к эшафоту. Вокруг него становятся солдаты со штыками. Люси молча протягивает руки к тележке. Прощай, Дантон! Розалия громко плачет. Дантон первый выходит из тележки на эшафот, отталкивает палача. Дантон. Французы, я оставляю вам мою славу. А ты, палач, хорошенько покажи мою голову народу, она стоит этого. Громко затрещали барабаны. Шум голосов. Осужденные выходят из тележки на эшафот. Камилл протягивает руки, ища в толпе Люси. Глухой удар ножа. Трещат барабаны. Конец Условные сокращенияГИЗ — А. Н. Толстой. Собрание сочинений в пятнадцати томах. М. — Л., ГИЗ, 1927—1931. Зверева-— Л. И. Зверева. А. Н. Толстой — мастер исторической драматургии. Львов, «Виша школа», 1982. Комментарии.
| |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |