Главная » 2021»Январь»20 » Машина различий. Уильям Гибсон, Брюс Стерлинг. 003
17:27
Машина различий. Уильям Гибсон, Брюс Стерлинг. 003
Сидя возле прохода в третьем ряду "Гаррика", Сибил безрадостно размышляла о том, что выступление техасского генерала не вызвало особого
наплыва публики. Люди еще подходили, поштучно и небольшими группами, тем
временем оркестр из пяти человек пиликал, бухал и дудел. Прямо перед ней
рассаживалось семейство в полном составе: два мальчика в матросках и синих
штанишках, маленькая девочка в шали и платьице с кружевами и две совсем уж
маленькие девочки, их опекала гувернантка, худющая горбоносая особа с
водянистыми глазами, непрерывно сморкавшаяся в кружевной платок. Гордо
прошествовал прыщавый, саркастически улыбающийся подросток, старший сын.
Затем - отец во фраке, с тросточкой и бакенбардами, и толстая мамаша с
длинными подвитыми локонами, свисающими из-под жуткой шляпки, и с тремя
золотыми кольцами на пухлых, как сосиски, пальцах. Наконец все они устроились, шурша пальто и шалями, чмокая засахаренными апельсинными корочками -- тошнотворно благопристойные, терпеливо ожидающие поучительного зрелища. Прилично обеспеченные, намытые и наглаженные, в приличной,
фабричного пошива, одежде.
Рядом с Сибил уселся очкастый, конторского вида парень; верхняя часть
его лба отливала предательской синевой -- подбрил, значит, волосенки,
высоколобым интеллектуалом хочет выглядеть. Он читал Микову программку и с
наслаждением сосал кислый лимонный леденец. Чуть дальше -- трое офицеров,
отпускников из Крыма, высокомерные профессионалы пришли послушать о
старомодной войне в Техасе, которую вели старомодными способами.
То там, то здесь -- ярко-красные пятна мундиров: солдатики...
Их товарищи сидят сейчас по кабакам, лакают джин да щупают девок, а эти
-- вон какие чинные. Копят себе королевское жалование, зубрят артиллерийскую
арифметику, а потом вернутся домой, чтобы работать на железных дорогах и
верфях, карабкаться вверх по социальной лестнице.
Если уж на то пошло, театр был набит такими карабкателями: лавочники,
продавцы и провизоры со своими опрятными женами и отпрысками. Во времена
Уолтера Джерарда Уайтчепел населяли злые тощие оборванцы, ни на секунду не
расстававшиеся с дубинками и ножами. Но с приходом радикалов все стало не
так, теперь даже в Уайтчепеле появились добела отмытые, затянутые в корсеты
женщины и придурковатые, вечно посматривающие на часы мужчины, читающие
"Словарь полезных знаний" и "Журнал нравственного развития" в надежде
преуспеть.
Пламя в газовых рожках осело и потухло, оркестр грянул примитивное
переложение песенки "Приди ко мне". Затем из-под сцены донеслось громкое
"пых", вспыхнул калильный свет и занавес, прикрывавший до этого момента
экран, разъехался в стороны. Сквозь гром музыки прорывалось пощелкивание
встающих на место кубиков, по краям экрана возникла узорная рамка, нечто
вроде черной изморози, а посередине -- высокие причудливые литеры машинной
готики, черные на белом:
КОМПАНИЯ
ПАН-ОПТИК
ПРЕДСТАВЛЯЕТ.
Из-за левой кулисы появилась грузная, неопрятная фигура Хьюстона. Чуть
прихрамывая, герой дня направился по окутанной полумраком сцене к трибуне.
Сибил рассматривала генерала с любопытством и настороженностью -- ей
впервые представился случай взглянуть на Микова работодателя. Она уже видела
в Лондоне достаточно американских беженцев, чтобы составить о них
представление. Юнионисты, если у них были деньги, одевались примерно так же,
как обычные британцы, тогда как конфедераты имели склонность к нарядам ярким
и аляповатым. Если судить по Хьюстону, техасцы представляли собой народ еще
более странный и свихнутый. Генерал, крупный человек с красным мясистым
лицом, возвышался -- возможно, за счет тяжелых башмаков -- на добрых шесть
футов. Его широкие плечи были укутаны в длинное домотканое одеяло или
попону, нечто вроде накидки с узором из каких-то дикарских полосок. Красное,
черное и коричневое, это одеяло мело сцену "Гаррика", как тога трагика. В
правой руке генерал держал толстую, красного дерева трость -- не опирался на
нее, а только небрежно помахивал, однако ноги его подкашивались. Сибил
отлично видела, как дрожит золотая опушка лампасов.
Затем Сэм Хьюстон взошел на все еще затемненную трибуну, вытер нос и
отпил из стакана чего-то, что явно не было водой. Над головой у него
кинотроп выщелкнул цветную картинку: британский лев и нечто вроде
длиннорогого быка. Братающихся зверей осеняли скрещенные государственные
флаги Британии и Республики Техас. Одинаковая -- сине-бело-красная --
расцветка "Юнион Джека" и "Одинокой Звезды" удачно подчеркивала их единство.
Руки Хьюстона, скрытые трибуной, что-то там поправляли, скорее всего --
небольшое зеркало, чтобы во время речи поглядывать на экран и ничего не
перепутать.
Изображение снова стало черно-белым, кубики мигали, опрокидываясь ряд
за рядом, как костяшки домино. Сверху вниз возник портрет, прорисованный
чуть зазубренными линиями: высокий с залысинами лоб, затем тяжелые брови,
мясистый нос, окаймленный густыми бакенбардами. Тонкие губы решительно
сжаты, подбородок вскинут. Затем под портретом возникла подпись: "ГЕНЕРАЛ
СЭМ ХЬЮСТОН".
Вспыхнула вторая друммондова горелка, пятно света выхватило трибуну,
отчего фигура генерала неожиданно появилась перед аудиторией. Сибил
захлопала первой -- и кончила хлопать последней.
-- Премного вам благодарен, леди и джентльмены Лондона. -- У Хьюстона
был низкий хриплый голос умелого оратора, несколько подпорченный иностранной
тягучестью. -- Вы оказываете чужаку большую честь. -- Он окинул взглядом
партер. -- Я вижу здесь немало джентльменов из войск Ее Величества. --
Движением плеча он распахнул свое одеяло, и приколотые к мундиру ордена
резко вспыхнули в друммондовом свете. -- Ваш профессиональный интерес весьма
лестен, господа.
Впереди беспокойно ерзали дети. Один из мальчиков ткнул девочку -- ту,
что побольше, -- в бок; девочка негромко взвизгнула. -- Я вижу тут и будущего британского воина!
Последовала россыпь удивленных смешков. Хьюстон скосился в зеркало,
потом облокотился на трибуну; его тяжелые брови добродушно сошлись на
переносице.
-- Как тебя звать, сынок?
Вредный мальчишка вытянулся на своем стуле.
-- Билли, сэр, -- пропищал он. -- Билли... Уильям Гринакр, сэр.
Хьюстон степенно кивнул.
-- Скажите мне, мистер Гринакр, хотелось бы вам убежать из дому и жить
с краснокожими индейцами?
-- О да, сэр, -- выпалил мальчишка и тут же поправился: -- О нет, сэр!
В зале снова засмеялись.
-- В вашем возрасте, мистер Гринакр, меня тоже манили приключения. И я
послушался этого зова.
Кубики за спиной генерала снова перетасовались, на экране возникла
цветная карта, контуры различных американских штатов, причудливой формы
провинции с малопонятными названиями. Хьюстон посмотрел в зеркало и
заговорил быстрее:
-- Я родился в американском штате Теннесси. Моя семья была из
шотландских дворян, но жизнь на нашей маленькой пограничной ферме была
тяжелая. Американец по рождению, я, однако, не питал верноподданнических
чувств к далекому вашингтонскому правительству янки.
На экране возник портрет американского дикаря: безумное, утыканное
перьями существо, на щеках -- разноцветные полосы.
-- За рекой от нас, -- продолжал Хьюстон, -- жило могучее племя чероки,
безыскусные люди, исполненные врожденного благородства. Они привлекали меня
гораздо больше, чем жизнь в среде американцев, чьи души, увы, разъедены
алчностью, беспрестанной погоней за долларом.
Хьюстон сокрушенно покачал головой, показывая, насколько ему больно
говорить британской аудитории об этой национальной слабости американцев. Вот
он и расположил их к себе, подумала Сибил.
-- Чероки покорили мое сердце, -- продолжал Хьюстон, -- и я убежал к
ним, не имея, леди и джентльмены, ничего, кроме куртки из оленьей кожи и
"Илиады", великой поэмы Гомера.
По экрану кинотропа прокатилась снизу вверх волна, кубики сложились в
черно-белый рисунок с греческой вазы: воин в шлеме с гребнем и с поднятым
копьем. В левой руке воина был круглый щит с изображением распростершего
крылья ворона. Картинка понравилась зрителям, кое-кто из них даже захлопал.
Хьюстон отнес эти аплодисменты на свой счет и скромно, с достоинством
кивнул.
-- Дитя американского фронтира, -- продолжил он, -- я не могу
утверждать, что получил хорошее образование, однако, похоже, я наверстал
упущенное и смог возглавить нацию. В юности моими учителями были древние
греки. Каждая строка поэмы слепого певца навечно запечатлелась в моей
памяти. -- Левой рукой Хьюстон поднял увешанный орденами лацкан. -- Сердце в
этой израненной груди, -- он ударил в означенную грудь кулаком, -- билось и
бьется в такт благороднейшей из историй, чьи герои были готовы вызвать на
бой самих богов и хранили свою воинскую честь незапятнанной... до самой
смерти!
Он замолчал. Через несколько секунд в зале захлопали -- без особого,
правда, энтузиазма.
-- Я не видел противоречия между жизнью гомеровских героев и жизнью
моих любимых чероки, -- не сдавался Хьюстон.
На лице греческого воина проступила боевая раскраска, его копье обросло
перьями и стало похожим на индейский охотничий дротик.
Хьюстон заглянул в свои заметки.
-- Вместе мы охотились на медведей, оленей и кабанов, вместе ловили
рыбу в прозрачных струях и растили золотую кукурузу. У костра, под звездным
небом, я рассказывал своим краснокожим братьям о нравственных уроках, какие
мое юношеское сердце почерпнуло из слов Гомера. И потому они нарекли меня
Вороном, в честь пернатого духа, которого они почитают мудрейшей из птиц.
Грек распался, вместо него на экране раскинул крылья величественный
ворон с полосатым щитом на груди.
Сибил его узнала. Это был американский орел, символ их разобщенного
союза. Однако здесь белоголовый хищник янки превратился в черного ворона
Хьюстона. Ловко придумано. Даже слишком ловко: два кубика в левом верхнем
углу экрана заело на осях, и там остались синие пятнышки -- погрешность
мелкая, но раздражающая, как соринка в глазу. Кинотроп "Гаррика" еле
справлялся с Миковыми изысками.
Отвлекшись, Сибил потеряла нить повествования.
-- ...Призывный клич боевой трубы в лагере волонтеров Теннесси.
Возник еще один кинопортрет: человек, очень похожий на Хьюстона, но с
высокой копной волос и впалыми щеками, означенный как "ГЕН. ЭНДРЮ ДЖЕКСОН*".
В зале послышалось шиканье, инициаторами которого были скорее всего
солдаты; толпа зашевелилась. Некоторые британцы все еще поминали Гикори
Джексона без особой приязни. По словам Хьюстона, Джексон храбро сражался
против индейцев и даже был одно время президентом Америки; но все это
упоминалось мельком. В первую очередь он восхвалял Джексона как своего
учителя и покровителя, "честного солдата, который ценил в людях их
внутреннюю сущность, а не богатство и умение пускать пыль в глаза"; зал
захлопал, но как-то уж очень жидко и неуверенно.
Теперь на экране возникла другая картина, нечто вроде примитивного
пограничного форта. Хьюстон пустился в разглагольствования о какой-то осаде
в самом начале своей военной карьеры, когда он участвовал в кампании под
командованием Джексона против индейцев племени крик. Однако внимание
естественной своей аудитории, солдат, он, похоже, потерял -- трое ветеранов
Крыма из одного с Сибил ряда продолжали поносить Гикори Джексона. "Эта
проклятая война закончилась еще до Нового Орлеана..."*
Зловещий кроваво-красный цвет внезапно залил экран -- скрытый под
сценой Мик поставил светофильтр. Пушки форта окутались клубами порохового
дыма, пронеслись крошечные, в один элемент экранного изображения, пушечные
ядра, все это сопровождалось глухим грохотом -- теперь Мик молотил в
литавры.
-- Ночь за ночью до нас доносились жуткие, леденящие кровь боевые песни
крикских фанатиков, -- выкрикнул Хьюстон. -- Яркое освещение превратило его
в огненный столп, будто подпиравший экран. -- Нужно было идти на приступ,
врукопашную, с клинками в руках! Говорили, что штурмовать эти ворота --
значит идти на верную смерть... Но недаром я был теннессийским волонтером...
К крепости метнулась крохотная, в несколько черных квадратиков,
фигурка, затем вся сцена потемнела; раздались удивленные аплодисменты.
Галерка пронзительно свистела. Потом Хьюстона вновь окружил ореол
друммондова света. Генерал принялся похваляться своими ранами: две пули в
руку, ножевой удар в ногу, стрела в живот -- Хьюстон не произнес этого
вульгарного слова, а лишь настойчиво потирал соответствующую область жилета;
можно было подумать, что у него желудочные колики. Всю ночь он пролежал на
поле битвы, а потом много дней его везли по бездорожью, на провиантной
телеге, истекающего кровью, в бреду от болотной лихорадки...
Клеркообразный сосед Сибил сунул в рот очередной леденец и взглянул на
карманные часы. Теперь, когда Хьюстон повествовал о своем долгом
балансировании на грани смерти, в похоронной черноте экрана стала медленно
проступать пятиконечная звезда. Один из заклиненных кубиков сумел наконец
провернуться, но зато застрял другой, справа внизу.
Сибил с трудом подавила зевок.
Хьюстон начал рассказывать о том, как пришел в американскую политику,
главным образом -- дабы спасти от гонений своих любимых чероки; звезда
разгоралась все ярче. При всей экзотичности антуража это был, по сути, тот
же пустопорожний треп, какой можно услышать на любом предвыборном митинге;
зал начинал проявлять нетерпение. Зрители охотнее послушали бы про войну или
о жизни среди индейцев, Хьюстон же долдонил о том, как его выбирали в
какой-то недоделанный парламент, о каких-то своих непонятных должностях в
провинциальном правительстве, и все это время звезда росла и хитрым образом
корежилась, превращаясь в герб штата Теннесси.
Веки Сибил тяжелели, опускались, а генерал продолжал вещать.
И вдруг тон Хьюстона изменился, стал сентиментальным; странным образом
даже неприятная его манера растягивать слова казалась теперь нежной, почти
чувственной. Речь пошла о женщине.
Сибил выпрямилась и навострила уши.
Хьюстон был избран губернатором, сколотил себе капиталец и зажил
припеваючи. Со временем он нашел себе подружку, какую-то теннессийскую
барышню, а там и женился.
Но на киноэкране от краев к центру ядовитыми змеями сползались щупальца
тьмы. Они угрожали теннессийскому гербу.
Едва Хьюстоны успели свить себе гнездышко, как новоиспеченная миссис
Хьюстон взбрыкнула и сбежала домой, к мамочке. Она оставила письмо, сказал
Хьюстон, письмо, содержавшее ужасную тайну. Тайну, которую он никому и
никогда не открывал и поклялся унести с собой в могилу.
-- Личное дело, про такое не может и не должен говорить человек чести.
Это было для меня страшным ударом...
На него ополчились газеты. И кто бы мог подумать, что у них там, в
Теннесси, есть газеты?
-- Клеветники и сплетники, -- стенал генерал, -- излили на меня яд
своей ненависти. -- На экране снова появился греческий щит с вороном, и в
него полетели черные комки, судя по всему -- грязь.
Откровения становились все более шокирующими. Генерал довел дело до
конца, развелся с женой -- событие ужасное, почти небывалое. Общественность,
естественно, возмутилась и вышвырнула его с должности. Было странно, с какой
это стати Хьюстон заговорил о столь безобразном скандале, неужели он
надеется, что лондонские слушатели одобрят разведенного мужчину. И все же,
как заметила Сибил, дамы слушали это горестное повествование с напряженным
интересом -- и не без симпатии. Даже толстая мамаша нервно обмахивала свой
двойной подбородок веером.
А что, собственно, удивляться, ведь этот человек (иностранец, да к тому
же, по собственному признанию, полудикий) говорил о своей жене с нежностью,
как об истинной любви, загубленной какой-то жестокой и таинственной правдой.
Его грохочущий голос срывался от наплыва чувств; он несколько раз промокнул
лоб модным кружевным платочком, извлеченным из жилетного кармана. Жилет у
него был меховой, леопардовый.
К тому же он недурен собой, подумала Сибил. За шестьдесят, почти
старик, но такие даже лучше, они относятся к девушке с большим сочувствием.
Его признания выглядели смело и мужественно, ведь это он сам вытащил наружу
это давнее скандальное дело с разводом и с таинственным письмом миссис
Хьюстон. Он говорил обо всем этом без остановки, но не выдавал тайны, все
более разжигая интерес слушателей -- Сибил и сама умирала от любопытства.
Ну вот, обругала она себя, развесила, дура, уши, а ведь дело-то все
наверняка простое и глупое, и вполовину не столь глубокое и загадочное, как
он изображает. И барышня эта вряд ли была таким уж ангелочком, вполне
возможно, что девичья ее добродетель была уже похищена каким-нибудь
смазливым теннессийским бабником задолго до появления Ворона Хьюстона.
Мужчины придумали для своих невест строгие правила, сами вот только никогда
им не следуют.
А может, Хьюстон сам во всем и виноват. Может, у него были какие-нибудь
дикие представления о семейной жизни, после всех-то этих лет с дикарями.
Или, может быть, он лупцевал супругу чем ни попадя -- легко себе
представить, каким буяном может быть этот человек, когда выпьет лишнего.
На экране появились гарпии, символизировавшие клеветников Хьюстона,
тех, кто замарал его драгоценную честь чернилами бульварной, помоечной
прессы, -- отвратительные горбатые существа, черные и красные; экран тихо
жужжал, и они перебирали раздвоенными копытами. Сибил в жизни не видела
ничего подобного; напился, наверное, этот манчестерский спец до зеленых
чертиков, вот и стал изображать такие ужасы. Теперь Хьюстон рассуждал о
вызовах и чести, то бишь о дуэлях; американцы -- отъявленные дуэлянты, они
прямо-таки влюблены в свои ружья-пистолеты и способны угробить друг друга не
за понюх табаку. Он убил бы пару-другую подлых газетчиков, громогласно
настаивал Хьюстон, не будь он губернатором и не будь это ниже его
достоинства. Так что он оставил борьбу и вернулся к своим драгоценным
чероки. На бравого генерала было жутко смотреть, настолько распалил он себя
собственным красноречием. Аудитория тихо веселилась, обычная британская
сдержанность не устояла перед вылезающими из орбит глазами и налитыми кровью
жилами техасца.
Веселье это, однако, опасно граничило с брезгливым отвращением.
А вдруг, думала Сибил, растирая в кроличьей муфте озябшие руки, он
сделал что-нибудь ужасное? Вдруг он заразил жену стыдной болезнью? Некоторые
виды этой болезни просто кошмарны: могут свести с ума, оставить слепым или
калекой. Возможно, в этом и заключается его тайна. Мик -- вот кто должен
знать. Мик наверняка знает.
Хьюстон тем временем объяснял, что он с отвращением оставил Соединенные
Штаты и отправился в Техас; при этих его словах появилась карта, посреди
континента расплылось большое пятно с надписью "ТЕХАС". Хьюстон заявил, что
он отправился туда в поисках свободных земель для своих несчастных
страдающих чероки, но все это было не слишком вразумительно.
Сибил спросила у соседа время. Прошло около часа. Кончалась первая
треть речи.Скоро ее выход.
-- Представьте себе страну, -- говорил Хьюстон, -- во много раз большую
ваших родных островов. Страну, где нет настоящих дорог -- только
протоптанные индейцами тропы, где не было в те дни ни одного паровоза, ни
одной мили рельсового пути, не говоря уж о телеграфе. Даже я,
главнокомандующий национальных сил Техаса, не имел для передачи своих
приказов средства более быстрого и надежного, чем верховые курьеры, чей путь
преграждали команчи и каранкава, мексиканские патрули и бессчетные опасности
диких прерий. Стоит ли удивляться, что полковник Тревис получил мой приказ
слишком поздно и трагичнейшим образом понадеялся на то, что с минуты на
минуту подойдет отряд полковника Фаннина. Окруженный силами неприятеля в
пятьдесят раз превышающими его собственные, полковник Тревис провозгласил:
"Победа или смерть", -- прекрасно понимая, что исход сражения предрешен.
Защитники Аламо пали все до последнего человека. Благородный Тревис,
бесстрашный полковник Боуи и легендарный Дэвид Крокетт*...
Господа Тревис, Боуи и Крокетт получили по трети киноэкрана; от такой
тесноты их лица стали несколько квадратными.
-- ...купили драгоценное время для моей фабианской стратегии*!
И еще, и еще, и все -- про войну. Теперь генерал сошел с трибуны и
начал тыкать своей тростью в экран.
-- Силы Лопеса де Санта-Аны располагались здесь -- с лесом по левому их
флангу и речными болотами Сан-Хасинто в тылу. Его саперы окружили обоз
окопами и частоколом из заостренных бревен -- все это обозначено здесь.
Однако моя армия из шести сотен человек, преодолев в тайне от неприятеля
Бернемовский брод, заняла лесистую заболоченную низину Буффало. Атака
началась коротким артобстрелом из техасского центра... Теперь мы видим
передвижения техасской легкой кавалерии... Пехота смяла врага, мексиканцы в
панике бежали, бросив артиллерию, которую они даже не успели поставить на
лафеты.
Голубые квадраты и ромбы медленно наседали на прогибающиеся красные
полосы мексиканских полков, преследуя их по бело-зеленой мешанине болот и
лесов. Сибил поерзала на сиденье, пытаясь облегчить боль в натертых
кринолином ягодицах. Кровожадная похвальба Хьюстона достигла апогея.
-- Окончательный подсчет показал: погибли двое техасцев и шестьсот
тридцать захватчиков. Трагедии Аламо и Голиада были отомщены кровью
сантанистов! Две мексиканские армии были полностью разгромлены, мы захватили
четырнадцать офицеров и двадцать пушек!
Четырнадцать офицеров и двадцать пушек -- вот оно, пора.
-- Отомстите за нас, генерал Хьюстон! -- взвизгнула Сибил, но горло у
нее перехватило от страха, и крик получился еле слышный. Она сделала еще
один заход, заставила себя встать на ноги и взмахнуть рукой: -- Отомстите за
нас, генерал Хьюстон!
Хьюстон смолк в некотором замешательстве.
-- Отомстите за нашу честь, сэр! -- пронзительно кричала Сибил. --
Отомстите за честь Британии!
В зале зашумели и зашевелились; Сибил чувствовала на себе взгляды,
шокированные взгляды, какими награждают помешанных.
-- Мой брат... -- выкрикнула она, но от страха не сумела продолжить.
Это было хуже, чем петь со сцены, много хуже.
Хьюстон поднял обе руки, полосатое одеяло широко распахнулось и стало
похоже на тогу античного героя. Странным образом этот жест успокоил людей,
снова переключил их внимание на генерала. Над его головой медленно
остановился кинотроп, кубики повернулись раз, другой и замерли, оставив
победу при Сан-Хасинто незавершенной.
-- В чем дело, юная леди? Что вас тревожит? Скажите мне.
Суровый -- и в то же время смиренный -- взгляд Хьюстона горел желанием
понять и помочь. Сибил схватилась за спинку переднего кресла, зажмурилась и
пошла по заученному тексту:
-- Сэр, мой брат -- в техасской тюрьме! Мы -- британцы, но техасцы
бросили его в тюрьму, сэр! Они отняли ферму и скот! Они украли даже железную
дорогу, на которой он работал. Британскую железную дорогу, построенную для
Техаса... -- Ее голос сорвался.
Мику это не понравится. Мик будет ругаться. Эта мысль встряхнула Сибил,
влила в нее новые силы, заставила открыть глаза.
-- Этот режим, сэр, воровской техасский режим... Они украли британскую
железную дорогу! Они ограбили рабочих в Техасе и акционеров здесь, в
Британии, никому ничего не заплатили.
С исчезновением яркой игры картинок кинотропа атмосфера в театре
изменилась. Все обрело некую странную интимность, словно она и генерал
оказались каким-то образом в одной рамке, две фигуры на посеребренном
дагерротипе. Молодая лондонская женщина в шляпке и элегантной шали с
красноречивым отчаянием взывает к старому чужеземному герою; два актера под
удивленными взглядами безмолвной публики.
-- Вы пострадали от хунты? -- спросил Хьюстон.
-- Да, сэр! -- крикнула Сибил, в ее голосе появилась заученная дрожь.
"Не пугай их, -- учил Мик, -- бей на жалость". -- Да, это сделала хунта. Они
швырнули моего брата в свою кошмарную тюрьму безо всякой вины, сэр. Мой
несчастный брат попал в тюрьму только потому, что он был человеком Хьюстона!
На выборах президента Техаса он голосовал за вас! Он проголосовал бы за вас
и сегодня, но я очень боюсь, что они скоро его убьют!
-- Как звать вашего брата, моя дорогая леди? -- встревожился Хьюстон.
-- Джонс, сэр, -- торопливо крикнула Сибил. -- Эдвин Джонс из
Накогдочеса, он работал на железнодорожную компанию Хеджекокса.
-- Кажется, я помню молодого Эдвина! -- объявил Хьюстон, в голосе его
звучало удивление. Он сжал трость и гневно нахмурился.
-- Слушай, Сэм, слушай! -- прогремел низкий голос.
Сибил встревоженно обернулась. Это был человек из "Аргайл Румз" --
толстый рыжий актер в бархатном жилете.
-- Эти мошенники из хунты прибрали хеджекоксовскую железную дорогу к
своим грязным лапам! Хорошенькие дела, и это считается наши союзники! Так-то
они отблагодарили Британию за столько лет и защиты, и помощи! -- Пузатый
актеришка сел.
-- Они просто воры и бандиты! -- резво продолжила Сибил. Она порылась в
памяти, вспоминая роль. -- Генерал Хьюстон! Я беззащитная женщина, но вы
человек высокого полета, человек великих свершений! Неужели в Техасе
невозможна справедливость? Неужели все эти злодеяния так и останутся
неотомщенными? Неужели мой несчастный брат сгниет в этом кошмарном застенке,
а жулики и тираны так и будут красть нашу британскую собственность?
Но цветистую риторику Мика заглушал нарастающий в зале шум. Сквозь
общее одобрительное бормотание прорывались отдельные громкие выкрики;
засевшие на галерке мальчишки радостно вопили.
Ну что ж, деньги плочены -- надо развлекаться. Может быть, подумала
Сибил, кто-то из них поверил в трогательную историю, проникся жалостью.
Большинство же просто гогочет и упражняется в остроумии, радуясь нежданному
оживлению занудной лекции.
-- Сэм Хьюстон всегда был верным другом Британии! -- взвизгнула она в
поднятые лица зрителей.
Бесполезные слова потерялись в шуме. Сибил прижала руку ко взмокшему
лбу. Сочиненные Миком реплики кончились, так что она позволила своим
дрожащим ногам подломиться и упала в кресло.
-- Воздуху мисс Джонс! -- встревоженно громыхнул Хьюстон. -- Леди
дурно!
Сквозь полуприкрытые веки Сибил смотрела на расплывчатые фигуры
обступивших ее людей. Темные фраки и шорох кринолина, тонкие духи, мужской
запах табака; кто-то взял ее за руку и стал щупать пульс. Одна из женщин
обмахивала Сибил веером, тихонько подкудахтывая. Господи, брезгливо
съежилась Сибил, да это же толстая мамаша из переднего ряда. С этим
невыносимым масленым видом доброй женщины, исполняющей свой нравственный
долг. Ее передернуло от стыда и отвращения. На какое-то мгновение она
почувствовала неподдельную слабость, с покорной легкостью погружаясь в тепло
их заботы; с полдюжины хлопотунов бормотали вокруг нее, притворяясь -- или
искренне считая? -- будто что-то понимают в таких вещах. Хьюстон же тем
временем гремел что-то со сцены, хрипло и возмущенно.
Она позволила поставить себя на ноги. Увидев это, Хьюстон замолк; зал
негромко зааплодировал. Сибил чувствовала себя слабой, опустошенной. Она
бледно улыбнулась и покачала головой, страстно желая сделаться невидимой.
-- Сэр, помогите мне, пожалуйста, выйти, -- прошептала она мужчине,
щупавшему ей пульс.
-- Я провожу леди домой, -- сообщил окружающим невысокий человек с
умными голубыми глазами и первыми признаками седины в разделенных на пробор
волосах. Он накинул пелерину, надел цилиндр и галантно предложил даме чуть
согнутую в локте руку. Сибил почти повисла на своем спасителе и вышла в
проход, пряча глаза от окружающих. Теперь зрители были в полном восторге.
Возможно, они только теперь начали воспринимать Хьюстона как человека, а не
как некий диковинный экспонат.
Маленький джентльмен отвел перед Сибил замызганную бархатную портьеру,
и они вышли в фойе, сырое, холодное помещение с грязными потеками на
искусственном мраморе стен и облезлыми купидонами.
-- Вы очень любезны, сэр. Даже не знаю, что бы я делала без вашей
великодушной помощи, -- осторожно закинула удочку Сибил. Судя по виду, у
этого человека могут быть деньги. -- Вы, наверное, врач?
-- Учился когда-то, -- пожал плечами джентльмен; на его щеках пылали
красные пятна.
-- Это накладывает особый отпечаток, -- сказала Сибил без какой-либо
определенной цели, а просто чтобы не молчать. -- Я имею в виду серьезное
образование.
-- Да нет, мадам. Ко мне это вряд ли относится. Я не столько изучал
науки, сколько виршеплетствовал. Должен сказать, вы сейчас выглядите вполне
оправившейся. Очень жаль, что вашего брата постигло такое несчастье.
-- Благодарю вас, сэр. -- Сибил искоса взглянула на несостоявшегося
медика. -- Боюсь, я вела себя несколько опрометчиво, но меня захватило
красноречие генерала Хьюстона.
Он бросил на нее скептический взгляд -- взгляд мужчины, подозревающего,
что женщина водит его за нос.
-- Честно говоря, я не разделяю вашего энтузиазма. -- Джентльмен
судорожно закашлялся в скомканный носовой платок, потом вытер им рот. --
Этот лондонский воздух когда-нибудь меня прикончит.
-- И тем не менее, я благодарю вас, сэр. Жаль, конечно, что никто нас
не познакомил...
-- Ките*, -- представился джентльмен. -- Мистер Ките. -- Он вытащил из
жилетного кармана серебряный хронометр, прибор размером с небольшую
картофелину, и взглянул на один из многочисленных циферблатов. -- Мне не
очень знаком этот район, -- неуверенно сказал он. -- Я думал поймать для вас
кабриолет, но в такой час...
-- О, нет, мистер Ките, благодарю вас, я прекрасно доеду подземкой.
Глаза джентльмена удивленно расширились. Ни одна респектабельная
женщина не поедет подземкой без провожатого.
-- Но вы так и не назвали мне свою профессию, мистер Ките, -- сказала
Сибил в надежде отвлечь его от своего грубого ляпа.
-- Кинотропия, -- ответил Ките. -- Приемы, использованные в сегодняшнем
шоу, крайне интересны. При том, что разрешение экрана более чем скромно, а
скорость замены просто черепашья, удалось достичь воистину замечательных
эффектов, надо думать -- посредством алгоритмического сжатия... Боюсь, я
утомляю вас техническими вопросами. -- Он убрал хронометр. -- Так вы
решительно отказываетесь от моих услуг в поисках кэба? Вы хорошо знаете
Лондон, мисс Джонс? Я мог бы сопроводить вас к ближайшей остановке омнибуса
-- это такой безрельсовый экипаж...
-- Нет, сэр, благодарю вас. Вы были исключительно добры.
-- Всегда к вашим услугам, -- с плохо скрываемым облегчением сказал
мистер Ките и придержал перед Сибил створку стеклянных дверей. В то же
мгновение откуда-то сзади появился тощий мальчишка; он проскользнул мимо них
и выскочил на улицу. На плечах мальчишки болтался длинный грязный
брезентовый плащ, вроде рыбацкого. Странная одежда для лекции, подумала
Сибил, хотя на бедных можно увидеть и не такое. Рукава дождевика свободно
болтались, как будто мальчишка обнимал себя руками -- может быть, от холода,
да и шел он как-то странно, согнувшись в три погибели, словно пьяный или
больной.
-- Эй! Молодой человек!
Мистер Ките извлек монету, и Сибил догадалась, что он хочет послать
мальчишку за кэбом. Мальчишка обернулся -- влажный блеск испуганных глаз на
бледной маске лица -- и тут же рванул вперед, явно не настроенный выполнять
какие бы то ни было поручения. Не успел он пробежать и нескольких шагов, как
из-под грязного дождевика вывалился некий темный круглый предмет --
вывалился, весело запрыгал по мостовой и завершил свой путь в сточной
канаве. Мальчишка настороженно оглянулся на Сибил и мистера Китса.
-- Да это же шляпа! -- догадалась Сибил. -- Цилиндр.
Мальчишка потрусил назад, по-прежнему не спуская с них глаз, подхватил
цилиндр, сунул его за пазуху и растворился во тьме, хотя на этот раз не
столь поспешно.
-- Ну надо же, -- с отвращением проговорил мистер Ките. -- Да этот
малец -- вор! Его макинтош набит шляпами зрителей!
Сибил не нашлась что ответить.
-- Надо думать, мошенник воспользовался суматохой, которую вы учинили.
-- В голосе Китса проскальзывало подозрение. -- Жаль! В наше время никогда
не знаешь, кому доверять.
-- Сэр, по-моему, вычислитель уже разводит пары для кинотропа...
Мистер Ките нырнул в двери театра столь поспешно, что даже не
попрощался с дамой.
"Вытяжная вентиляция,-- писала "Дейли Телеграф",-- заметно улучшила
воздух в метрополитене, однако лорд Бэббидж придерживается мнения, что
современная подземная дорога должна работать исключительно на принципах
пневматики, без сгорания какого бы то ни было топлива, подобно тому, как в
Париже передается почта".
Сидя в вагоне второго класса и стараясь не дышать слишком глубоко,
Сибил думала, что все это чистый треп, по крайней мере в том, что касается
"улучшения", ну а насчет будущего -- там дело другое, радикалы способны
сотворить любые чудеса. Только разве не в их газетах печатались статьи
продажных врачей, что, мол, сернистый дым полезен от астмы? Дым... а тут
ведь не только паровые машины дымят, тут еще и зловоние сточных вод,
просачивающихся в туннель, и утечки из резиновых баллонов, питающих эти вот,
в стеклянных абажурах и проволочных сетках, газовые рожки, да чего тут
только нет.
Странное это дело, подземка, если думать о ней, сидя в громыхающем
поезде, который несется сквозь тьму под Лондоном, где работяги наткнулись на
свинцовые трубы римского водопровода, на монеты, и мозаики, и подземные
ходы, и слоновьи бивни тысячелетней давности...
А проходка продолжалась -- сегодня, как и во все прочие ночи, -- потому
что, стоя рядом с Миком на тротуаре Уайтчепела, она слышала пыхтение
огромных машин. Экскаваторы работали беспрестанно, выкапывая новые, все
более глубокие линии под лабиринтами канализационных и газовых труб, под
изгнанными с поверхности в глубь земли, превращенными в улицы речками. Новые
линии одеваются сталью, и скоро бездымные поезда лорда Бэббиджа заскользят
по ним беззвучно, как угри, хотя в этом было что-то нечистое.
Резкий толчок потревожил подачу газа, и все лампы вагона вспыхнули
разом; лица пассажиров вынырнули из полумрака: смуглый господин, чем-то
похожий на удачливого трактирщика, круглощекий старый квакерский священник,
пьяный денди в пальто нараспашку, канареечный жилет густо забрызган
кларетом...
Женщин, кроме нее, в вагоне не было.
"Прощайте, милостивые господа! -- мысленно воскликнула Сибил. --
Оставайтесь в своем Лондоне". Отныне она авантюристка, присягнувшая на
верность учителю, она на пути в Париж, пусть даже первый этап этого пути --
будничное, за два пенни, возвращение в Уайтчепел...
Священник поднял голову, заметил Сибил и брезгливо скривился.
Холод стоял собачий, у Сибил зуб на зуб не попадал; по пути на улицу
Флауэр-энд-Дин она успела сто раз пожалеть, что вышла из дома не в привычной
теплой накидке, а в этой щегольской шали. В лужах газового света
свежезаасфальтированная мостовая искрилась злым, колючим инеем.
Из месяца в месяц булыжник лондонских улиц исчезал под липкой черной
массой, которая раскаленным вонючим потоком извергалась из утроб огромных
фургонов; чумазые рабочие разравнивали ее граблями, затем приезжал паровой
каток.
Мимо пронесся смельчак, в полной мере использующий преимущества новой
шершавой поверхности. Парень полулежал в поскрипывающей раме
четырехколесного велосипеда, ботинки его были привязаны к педалям, изо рта
вырывались белые клубы пара. Он был с непокрытой головой, в защитных очках и
в костюме из толстого полосатого джерси, за спиной трепетал длинный вязаный
шарф. Изобретатель...
Лондон прямо кишел изобретателями; те, что победнее и побезумнее,
сходились на площадях, чтобы, разложив чертежи и модели, изводить прохожих
своей болтовней. За последнюю только неделю Сибил успела полюбоваться на
зловещего вида приспособление для завивки волос электричеством, детский
волчок, игравший Бетховена, и устройство для гальванического серебрения
трупов.
Свернув с асфальта на булыжную мостовую Рентон-пасседж, она различила
вдалеке вывеску "Оленя" и услышала дребезжание пианолы. Это миссис
Уинтерхолтер устроила ей комнату над "Оленем". Сам по себе этот паб был
местом вполне приличным, женщины в него не допускались. Приказчики и клерки,
составлявшие основную массу посетителей "Оленя", стекались сюда ради
новомодного развлечения -- игральной машины.
Жилые комнаты располагались над трактиром, к ним вела крутая лестница,
не освещенная ничем, кроме окна в крыше, покрытого толстым слоем копоти.
Выходила лестница на площадку с парой совершенно одинаковых дверей; правая
квартира сдавалась жильцам, левую мистер Кэрнз, домохозяин, оставил для
себя.
Сибил вскарабкалась по ступеням, выудила из муфты коробок и щелкнула
люцифер* о стенку. Здесь, на площадке, Кэрнз держал свой двухколесный
велосипед, приковав его цепью к железным перилам; в свете горящей спички
ярко блеснул латунный висячий замок. Сибил потушила люцифер, надеясь, что у
Хетти хватило ума не закрывать замок на защелку. Хватило -- ключ гладко
повернулся в замке.
Тоби чуть не сшиб хозяйку; он выписывал восьмерки, бесшумно ступая по
некрашеным доскам пола, отирался о ее ноги то с одной, то с другой стороны и
оглушительно мурлыкал.
Масляная лампа, стоявшая в прихожей на столике, едва горела, над ней
вился широкий язык копоти. Нагар нужно снять, подумала Сибил. И зря это
Хетти оставила горящую лампу в таком месте, вот прыгнул бы Тоби, и что
тогда? Но все-таки как приятно приходить в освещенную квартиру. Она взяла
кота на руки и почувствовала запах рыбы.
-- Так, значит, Хетти тебя покормила?
Тоби тихонько мяукнул и тронул лапой ленту ее капора.
Свет лампы плясал на стенах. В прихожей не было окна, сюда никогда не
проникало солнце, и все же цветы на обоях поблекли, почти сравнялись по
цвету с пылью.
В комнате Сибил было целых два окна; к сожалению, они упирались в
глухую, заросшую копотью кирпичную стену, упирались почти буквально: только
заколоченные оконные рамы мешали потрогать стену рукой. И все же погожим
днем, когда солнце стояло высоко, сюда проникало немного света. Комната
Хетти попросторнее, зато окно там всего одно. Или спит уже Хетти, одна, безо
всяких гостей, или дома ее нет -- вон же, ни лучика света из-под двери.
Приятно было иметь собственную комнату, хоть какое-то уединение. Сибил
опустила протестующего Тоби на пол и перенесла лампу в свою комнату. Там все
было так, как она оставила перед уходом, хотя Хетти, похоже, заходила: на
подушке лежал последний номер "Иллюс-трейтед Лондон Ньюс". На передней
полосе -- гравюра, горящий город. Опять Крым. Сибил поставила лампу на
потрескавшуюся мраморную крышку комода и задумалась, что делать дальше. Тоби
вился вокруг ног, словно надеясь получить еще рыбы.
Тиканье большого жестяного будильника, казавшееся иногда невыносимым,
теперь успокаивало; по крайней мере, часы идут, да и время на них вроде бы
правильное, четверть двенадцатого. Сибил подзавела будильник -- просто так,
на всякий случай. Мик придет в полночь, а предстоит еще многое решить, он
посоветовал не брать с собой слишком много вещей.
***
