Главная » 2022»Октябрь»12 » Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. У ПРИСТАНИ. Книга третья. 091
23:33
Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. У ПРИСТАНИ. Книга третья. 091
***
=== — А вот, мои дорогие, любые, — заговорила она слабым еще, рвущимся голосом, — уже не знаю, как и называть вас: детками ли, братчиками ли, или друзьями? Господь таки свел нас всех, зажег ваши очи счастьем, а мои утехой, потому что ласки у него, как звезд на небе. А помните, ведь такой точно был день, светлый и снежный, когда мы с тобой, Олесю, приехали сюда и наскочили на гвалт за колокол, и отняли его, и с колокольни взяли ее, Оксанку?
— Как же не помнить, — отозвался горячо Морозенко, — разве это можно забыть не то что на этом свете, а и на том. Коли бы не панночки ангельская душа, кто бы пригрел ее, сиротку, кто бы в люди вывел?
— Никто! — воскликнула со слезами в глазах Оксана. — Мать бы родная не сделала того! — И она бросилась целовать руки Ганны.
— Не целуй рук, дай обнять тебя, моя родненькая, — протестовала Ганна, вырывая руки и целуя Оксану в лицо... А Олекса в свою очередь ловил эти худые руки и покрывал их поцелуями.
— Да стойте, стойте же, ошалели, — отбивалась Ганна, — видят, что я слабая да бессильная, и напали. А ты, Оксана, не меня благодари, а его: это он тогда упросил меня; я и не думала было тебя брать, а он как пристал, смотрит на тебя, а ты, клубочком свернувшись, вон там спала, на той канапе, смотрит да слезы глотает...
— Так ты такой добрый был, а я и не знала! — взглянула игриво Оксана на своего жениха и озарила его таким счастливым взглядом, какой переполнил его сердце отрадой, вырвавшейся только одним словом:
— Зиронька моя!
— Да, да, будьте счастливы, вы заслужили его. Мы с братом говорили, и как только минут рождественские святки, коли даст бог мне дожить...
— Ненько наша, порадница наша! — всплеснула Оксана руками и, припав к коленям Ганнуси, заплакала тихими, радостными слезами.
— Даст господь, не обидит нас, — проговорил тронутым голосом Олекса, — мы все за тебя, благодетельницу нашу, бога молим, да что мы, — народ весь... Матерью тебя величает, заступницей... Верят, что твоим молитвам внял господь...
— Что ты, Олексо? — заволновалась Ганна и вспыхнула даже румянцем. — Значит ли что-либо там, у престола всевышнего, моя грешная молитва? Не говори, я не достойна, не достойна таких слов. О себе думала... Господь оглянулся не на мои, а на материнские слезы, на слезы сирот. А я... Ох, не говори этого! — Какая-то мучительная мысль взволновала Ганну. Она оборвала свою речь и стала вздыхать порывисто, тяжело, закрывши рукою глаза.
Оксана переглянулась тревожно с Олексой. Все замолчали. Наконец Ганна, преодолев душевное потрясение, открыла снова лицо и постаралась снова улыбнуться, но лицо ее было так бледно, а улыбка так страдальчески-печальна.
— Да, — заговорила она снова прерывающимся голосом, — кажется, все это было вчера, а сколько невзгод, сколько ужасов и туч пронеслось над нашими головами; но вот проглянул солнечный луч и заиграл радостно — и даже руины оживились, — улыбнулась она горько и провела рукою по лбу, словно желая отогнать от себя какие-то налетевшие мысли. — Слушай, моя горлинка, — заговорила она, меняя тон и целуя Оксану, — расскажи же мне все, что случилось с тобой; мне это так интересно и развлечет меня... Ты вчера остановилась на том, что вы с дедом вышли из Хустского монастыря.
— Так, так, моя родненькая, — заговорила нежно Оксана, — только вы не принимайте все так близко к сердцу, а то чтобы еще хуже не стало, и то у меня души нет. Лежите вот так, смирно, и слушайте: все ведь, слава богу, прошло, а что прошло, то и не вернется... Так вот мы и отправились с дедом да с небольшой ватагой в Гущу, — чутка была, что туда подступили загоны Морозенка и Чарноты... Ну, как я услыхала, что Олекса там, так меня уж ничто не могло удержать.
— А я, как на грех, искавши ее по окрестностям, опоздал... С ума чуть не сошел от тоски! — вскрикнул Олекса. — Нет и нет ее нигде. Даже слуху нет. В одном только месте нашел след, да и то слабый, — не вывел он меня на шлях. И хотел было уж я наложить на себя руки, так вязал меня гетмана, батька моего, наказ, да и та еще думка, что в общем горе стыдно считаться своим и квитовать только себя, когда руки для бездольного края нужны. Эта думка только и удержала меня на свете.
— Милый мой! — улыбнулась ему ласково и нежно Оксана. — Сколько горя приняла я, сколько мук вытерпела, чтобы увидеть своего сокола! Дид покойничек понимал это и не удерживал, — и в брошенном на козака взгляде было столько беззаветной любви, что козак не выдержал и обнял горячо свою дивчыну.
Оксана вся вспыхнула и не могла долго говорить от душившего ее счастья.
— Вот мы и пошли, — начала она снова, переведя несколько раз дыхание. — Ночь была бурная, грозовая, чисто горобиная. У наших парубков только и оружия было, что дубина да свяченые ножи. Идем мы лесом, вдруг видим — вдали огни горят, обрадовались мы все, а я так уж сердца в груди удержать не могу, думаем: наверное, это Чарнота и Морозенко! Послали вперед на разведки меня, дида да еще других. Подползли мы неслышно к самому обрыву, смотрим — действительно, в лесной долине расположился табор, и порядочный; присматриваемся ближе... Господи, да ведь это все козаки! Ну, тут уж мы и скрываться не стали, полетели что есть духу к своим да через полчаса все в долине и очутились, только все там, кроме меня, и навеки остались.
— Как! Что? — приподнялась с живейшим интересом Ганна.
— Оказалось, панно родная моя, что это не козаки были, а лядская шайка Ясинского. Переоделись они, ироды, в козаков для того, чтоб им беспечнее было от хлопов. Как узнал он, что нас меньше, чем их, так сейчас и скрываться не стал, а велел всех сразу вешать, жечь и на колы сажать.
— Батько его порешил уже сам под Збаражем, — заметил каким-то виноватым голосом Олекса.
— Собаке собачья смерть! — вскрикнула Оксана и вся вспыхнула от гнева, сдвинув свои черные брови. — Ну, да цур ему! Так вот, напали они на нас, их втрое больше, вооружены все пиками, и саблями, и мушкетами. Принялись наши обороняться, да что с одними мушкетами поделаешь? Через четверть часа перевязали нас всех — и началась панская потеха! Всех уже почти казнили, до меня доходила очередь, я бросила диду письмо, а в это время схватил меня, дьявол, и, ой боженьку мой, узнал, каторжный, и в хлопья- чем уборе! «А, — рычит он мне, — не уйдешь!» Только тут, на счастье мое, раздался вдали топот конский, обрадовалась я —думала, что теперь бросятся паны бежать, а меня по-, кинут, так нет же! Бросились-то все бежать, да Ясинский велел меня скрутить и перебросить через его седло. Ой господи, что со мной было! Я кусала им руки, чтоб меня убили, я грызла коня, чтоб он понес и убил нас. Но все было напрасно. Одно только у меня было утешение, что нагонит нас погоня, что это козаки появились в лесу.
— Да это я и был! Я и письмо потом нашел, да спешил к батьку к Пилявцам, а потому и не погнался за ляхами! — вскрикнул в отчаянии Олекса. — Кажется, если бы узнал об этом тогда, голову б себе рассадил.
— Бог с тобой, Олексо! — положила свою руку к нему на руки Оксана.
— Бог все на счастье нам делает. Кто знает, что бы со мною было, если бы ты забрал меня тогда? Может, убил бы меня кто, а так я хоть и горя натерпелась, зато пересидела бурю далеко-далеко.
— Крохотка моя! — поцеловала ее Ганна. — Сколько горя перетерпела, а мы еще с своим носились!
А Олекса не сводил с своей коханой влюбленных очей; он уже, может быть, в десятый раз слушал ее рассказы, но они все-таки, как и в первый раз, казались ему трогательными, и волновали, и восхищали его душу.
— Не успели мы отъехать к лесу — начала снова Оксана, —как налетела на нас козачья ватага, — дядька Кривоноса и твоя, как оказалось потом. Ну, ляхи сразу до лясу, кто был на коне, а кто около трупов возился — те врозтич. А нам вслед затрещали мушкеты, засвистали пули и стрелы, и угодила одна пуля в нашего коня, — зашатался он и грохнулся в лесу. Ясинский вскочил, а я попала ногами под коня. Раздались по лесу гики, и лях удрал. Но, на горе мое, козаки погнались за ляхами в другую сторону, и я осталась одна. Ни стонов моих, ни криков никто не слыхал. Так прошло два дня и две ужасные ночи. Ног я не чувствовала. Жажда меня страшно томила, внутри у меня словно горело все, голова кружилась. Я думала, что настал уже мой конец; одно только я шептала: «Боже, прости мне и сохрани от лиха Олексу».
— Янгелятко мое! — прошептал Олекса, сжав свои руки, но уже сдержал свой порыв.
Ганна смотрела на Оксану глазами, полными слез, и только тихо стискивала ей руку.
— Я уже не помню хорошо, как это сталось, — говорила Оксана, — только привел меня в чувство пожилой пан, поляк, уходил он из Корца, что ли, в свои далекие поместья аж за Краковом. Я по-польски говорить не умела, и он принял меня за козачка какого-либо пана да и взял с собою. Я было и порешила в уме, что коли что, так у меня останется же порадник свяченый, да опять и захотелось увидать всех. Оказались, на счастье, и пан, и семья его добрыми и милостивыми людьми. Только трудно было крыться; одной бабусе-челядке из наших я призналась, и мне хорошо зажилось; только тоска грызла, ух, какая тоска! Уж сколько раз решалась я бежать, только даль и страх останавливали. Так прошел год. Коли слышу, что паны мои заворушились: объявлено было королем посполитое рушение. Ну, я выпросилась, вымолилась ехать в поход с паном, — быть его джурой, — пан растрогался и взял меня с собой. Мы дошли до стоянки короля, а потом двинулись с ним в Зборов. Тут, когда я доведалась, что подступили наши, то, недолго думая, перекрестилась и удрала ночью к своим. Меня было и ранили, да й то байдуже.
В это время в соседней комнате раздался шум шагов и громкий говор. Все притихли и насторожились.
— Как хотите, панове, — говорил злобно хриплый голос, в котором Ганна узнала тотчас Кривоноса, — а это зрада, измена всему! Мне Богдан первый друг, я за него стона- дцать раз готов был отдать вот эту башку. Но против правды я не могу: народ мне еще больший приятель, еще ближайший друг, а этот народ, эта оборванная и ограбленная голота забыта им, нет, мало, — люд продан, продан с головой нашим врагам, они опять обращают его в рабов, в быдло! — крикнул он с воплем.
Кто-то заметил, что по соседству больная, и притушил поднявшийся было гомон.
— Да, этот Зборовский договор, — заметил после некоторой паузы мрачно, хотя и сдержанным голосом брат Ганны Золотаренко, — совсем умолчал о поспольстве. И теперь дозволено вот снова панам возвращаться в свои оставленные маетки, а поселянам предписано гетманскими универсалами быть по-прежнему покорными своим панам и работать на них усердно, а иначе поставлена им угроза страшных кар.
— Поставлена? — возразил пылко Чарнота, и его молодой, звонкий голос заставил Ганну вспыхнуть надеждой, что вслед за ним раздастся еще более звонкий другой. — Да уже проявились эти кары и пытки на деле во многих селах, вот, я сам знаю, в Гливенцах, Сербах, Пылыпенцах на Подолии, а то еще и на Волыни. Там уже катуют лозами простой народ и рубят ему головы.
— Еще бы не рубили! — отозвалась какая-то октава. — Теперь ведь паны еще с большим зверством накинутся на народ, коли им развяжут руки: прежде они изводили его лишь поборами да сверхсильной работой, а теперь будут еще мстить.
— Да я за панов уже и не говорю, — продолжал голос Чарноты, — те уже известны, а вот рубят народу головы по наказу самого гетмана. Стало быть, вновь продолжает литься русская кровь!
— Проклятие! — завопил Кривонос, а Ганна привскочила даже и села на постели от грома, раздавшегося в соседней светлице удара. — За что же они, эти несчастные мученики, проливали свою кровь и дали в руки гетмана все победы? Да, почитай, все! — кричал, не сдерживая своего голоса, Кривонос. — И Запорожье все укомплектовалось, удвоилось в числе бежавшими хлопами, и на всем пути первого похода они, эти мученики хлопы, приставали к нашему войску сотнями, а при приближении к Корсуню — тысячами, а в Белой Церкви — уже десятками тысяч. Ведь тогда всех рейстровых козаков было тысяч до шести, не больше, значит, остальное войско, тысяч до полтораста, составил народ. Да и в походах кто нам доставлял и харч, и всякий припас, и подводы? Народ, тот же самый простой народ, который восстал по призыву гетмана, обещавшего ему в своих грамотах и листах полную свободу и землю... Где же гетманское слово? Где же эта обещанная свобода? Ведь тот самый народ теперь за все свои жертвы отдался снова в руки врагов!.. Что же это — шельмовство, зрада? Да ведь выходит, что мы, вся старшина, те же иуды, те же предатели!.. За сребреники, за полученные нами льготы отдали вероломно на поталу наших братьев обездоленных, клавших широко и услужливо за нас свои головы! Нет, я больше таким вероломцем, таким псом продажным быть не хочу!.. Ни чина полковника, ни этих цацек, добытых бесчестно, носить не стану... Всё вон! К хлопам пойду и буду вместе с ними работать на панов либо с панами считаться! — брякнул он раза два чем-то и грузно повалился на лаву.
После этого за дверью наступило грозное молчание. Ганна вся дрожала, как в лихорадке; глаза у нее зажглись огнем, на щеках заалели пятна... Оксана не сводила с нее очей и вся застыла в тревоге. Морозенко, бледный как стена, стоял статуей, закусив до крови губы и поворотив голову к двери.
LXXIV Спустя несколько минут разговор в соседней комнате возобновился; жадно прислушивалась к нему Ганна.
— Ох, правда все это, да еще какая правда! — говорил какой-то незнакомый старческий голос. — Зачем мне только было доживать до такого позора?.. Гетман наш, прославленный, излюбленный народом, совсем о нем и не думает!
— Да уж и народ не прославляет его больше, — откликнулся Чарнота.
— Ох, господи! — застонала тяжело Ганна и схватилась руками за грудь, словно желая задавить проснувшуюся в ней острую боль.
Морозенко этого не заметил, а Оксана бросилась поддержать ее, так как Ганна порывалась встать.
— И доступиться даже к гетману невозможно, — заговорил Золотаренко, — окружил себя наемною татарскою стражей, так что теперь нужно добиваться и добиваться долго возможности увидеться с гетманом и сказать ему правдивое слово; теперь, сказывают, держат его в руках Тетеря да Выговский с Еленой, затевают какое-то сватовство Тимка с мультанскою коронованною господаревкой, ведут тайные переговоры о чем-то с Турцией и Ракоцем... Одним словом, исподтишка приторговываются, кто даст за нас больше?
— Так как же нам-то терпеть все эти кривды, панове? — зарычал Кривонос. — Ведь это полная зневага всем нашим правам! Ведь без подтверждения рады он, хоть и гетман, а не имеет права даже дома решать важных вопросов, а тем более вершить нашу долю с басурманами или иноверцами.
— Да мы теперь, хоть перережь нас, а не пойдем в згоду с рыцарством не нашего креста! — загалдели многие голоса. — А то вот на то самое выйдет: бился люд за свою свободу, а его опять в крепаки! Боронили мы свою веру, а ее опять либо под Магомета, либо под ксендза!
— Народ теперь уже, помимо нас, бежит целыми толпами на московские земли, за Псел, — заметил кто-то язвительно.
Так как же нам молчать и потурать гетману? — закричал уже бешено Кривонос. — Мы должны, наконец поднять голос, а не мирволить новым бесчинствам на Украйне! Коли гетман изменил и народу, и нам, и всему краю, то не должен больше держать в руках булавы; и клянусь всем моим сердцем и святым моим крестом, что я вырву ее из недостойной руки!
— Так, так! — начали раздаваться сперва робко, а потом дружней и дружней голоса. — Мы сначала составим свою раду, а потом созовем и черную раду.
— Да мы и тут, вот сейчас, — рада, — заметил Золотаренко.
— И благо народа прежде всего, — добавил Чарнота.
— Так долой гетмана! — раздался общий крик.
Ганна давно уже стояла на йогах, поддерживаемая Оксаной; этот последний взрыв крика возбудил горячечный подъем ее нервов; она промолвила порывисто: «Помогите!» — и двинулась стремительно к дверям. Морозенко едва успел подхватить ее под руку.
— На бога! — остановила она жестом толпу козаков, собравшихся было уже бурною толпой выйти на площадь, где собрались возмущенные слухами поселяне.
— Появление этой бледной фигуры, дрожащей от волнения, с приподнятой рукой и пламенным взором, произвело на всех импонирующее впечатление.
— На бога, остановитесь! — повторила она напряженным, рвущимся голосом. — Не совершите такого дела, от которого будет краснеть родная земля! Вспомните заслуги нашего гетмана, ведь все-таки он, отмеченный богом, направил толпу и составил из нее непобедимые полки... ведь он повел эти юные силы на брань, и за разумом, отвагой и сердцем вождя эти полчища одолели непобедимого прежде врага... Если в ваших словах все правда, если гетман ошибся, если этою ошибкой он причинил зло, то еще никто не доказал, что эта ошибка умышленна, что он нарочито ведет всех к погибели. Никто этого не доказал, и я этому не верю! Как же вы, честные козаки, хотите без спросу даже его самого осудить гетмана, сместить его, затоптать ногами, утопить в грязи? Ведь это было бы таким позором, какой не искупили бы ни ваши дети, ни внуки! Ведь это было бы кощунством над лаской божьей. Нет, честное лыцарство, я глубоко чту вас и верю, что вы не допустите такой кривды! Пойдите к гетману, потолкуйте... вразумите... Это ваше право... Да я сейчас сама отправлюсь к нему, вместе с вами... Отправлюсь и скажу всю правду. Я знаю его золотое сердце: оно отзовется на вопль народа... Я пойду! Только молю вас: не учините бесчестного гвалта! — И она, обессиленная, полумертвая, упала на колени перед смущенною и пораженною ее словами старшиной.
Вечернее солнце склонялось к горизонту, длинные лучи его пронизывали освобожденные от снега деревья гетманского Чигиринского сада. С остроконечных крыш замка мерно и весело падали прозрачные капли. Птицы как-то особенно весело и живо перелетали и перескакивали с ветки на ветку. Во всем пейзаже чувствовалось близкое наступление весны.
У широкого венецианского окна одного из покоев Чигиринского замка сидела молодая гетманша Елена; голова ее опиралась как-то бессильно о высокую спинку обитого красным штофом кресла. Казалось, она прислушивалась к чему-то... Прямо против нее на небольшом табурете сидел молодой итальянец, так сильно поразивший Елену своею красотой еще при первой встрече. Действительно, наружность его не могла не останавливать на себе внимания.
Это было такое совершенное соединение мужества, молодости и чисто итальянской грации, какое трудно было встретить в ком-нибудь.
Одет он был так, как одевались в это время в Венеции: черный бархатный кафтан, вышитый серебром и опушенный дорогим мехом, плотно охватывал его гибкий стан, вокруг талии лежал кованый серебряный пояс с прикрепленною к нему небольшою шпагой. Стройные ноги его облекало шелковое трико; на ногах итальянца не было тех тяжелых, украшенных звенящими шпорами сапог, в которых ходили все шляхтичи и козаки, а мягкие шелковые туфли. При дворе Хмельницкого итальянец этот казался Елене сказочным принцем.
И теперь грудь Елены поднималась слегка взволнованно. Итальянец не отрывал от нее своего жгучего, пламенного взгляда. Елена хотела заговорить — и не могла преодолеть охватившего ее волнения. Она, всегда такая спокойная, такая холодная, и вдруг теперь... Каждый взгляд его, звук его голоса заставляют трепетно биться ее сердце. Уже целый месяц, как итальянец поселился у них, и чем дальше, тем сильнее и сильнее охватывает ее непослушное волнение.
Правда, она отвыкла от людей, все одна да одна или с дикими козаками; быть может, это и влияет на нее... Ах, это верно, если бы не он, можно было бы умереть с тоски! Но откуда же это трепетание сердца, которого не слыхала она раньше?.. Откуда? Итальянец молчал, опустивши свою красивую руку на лютню, лежавшую у него на коленях.
Очевидно, перед этим мгновением разговор их только что оборвался и никто не желал нарушать наступившей сладкой тишины.
— Ах, как хорошо на дворе... — произнесла наконец Елена, подымая свои опущенные веки, — весна идет!
— О да! — подхватил с жаром итальянец. — Наконец и над этим краем появится солнце.
— А у вас не бывает таких холодов, таких снегов, таких долгих зим?
— О нет, ваша маестатность, — ответил он с увлечением. — Небо у нас синее, как очи синьоры, море у нас глубоко и безбрежно, как душа поэта, цветы у нас дышат опьяняющим ароматом, как поцелуи влюбленного, солнце греет ярко и сильно, люди любят безумно и горячо!
— Как хорошо говоришь ты о своей стране, синьор, — улыбнулась Елена, — но ты обещал мне спеть сложенную тобою песню... Спой, кругом так тихо и прекрасно... я буду слушать тебя.
Итальянец приложил свою руку к сердцу и, пробежавши пальцами по струнам, запел негромко, но мелодично и нежно.
Мелодичный звук лютни оборвался, но, казалось, еще с минуту он дрожал в наступившей тишине. Елена молчала. Солнце, уже почти спустившееся к горизонту, заливало их розовыми лучами и наполняло комнату нежным, ласкающим светом.
Елена подавила непослушный вздох и произнесла тихо:
— Как хороша твоя песня! Где ты выучился ей?
— Я сложил ее сам, ясновельможная пани.
— Сам? Но кто же тебя научил слагать такие дивные песни?
— Сердце.
— Ах, ты оставил, верно, дома невесту и тоскуешь по ней?
— Синьора-владычица, у меня нет невесты, но сердце мое полно тоски... Та женщина, которую я люблю, так высока, как звезда на небе, и принадлежит не мне, — произнес тихо итальянец, устремив на Елену жгучий, выразительный взгляд.
— Она замужем? — невольно вырвалось у Елены.
— Да, — вздохнул итальянец.
С минуту оба молчали.
— Так забудь ее, — произнесла через минуту Елена.
— Любящее сердце не может забыть.
— Ты утешишься скоро: у нас есть красавиц немало, любая полюбит тебя...
— Но я не полюблю никого.
Елена улыбнулась и произнесла кокетливо:
— Какая же тебе будет награда от неразделенной любви?
— Один взгляд, одна улыбка богини, которую я люблю
без ума, без воли... — заговорил страстным шепотом итальянец, приближая к Елене свое взволнованное лицо.
— Оставь, уйди, — перебила его Елена, подымаясь порывисто с места, — зачем говоришь ты мне это?
Итальянец хотел было что-то возразить, но в это время двери распахнулись и в комнату вошел Тимко; при виде итальянца лицо его сразу приняло мрачное и угрюмое выражение.
— Меня прислал к тебе отец, — произнес он сурово, останавливаясь у дверей.
— В таком случае я оставлю светлейшую синьору, — поднялся с места итальянец и с любезным поклоном направился к двери. Тимко молча посторонился, чтобы пропустить его, и когда двери за итальянцем затворились, он быстрыми шагами подошел к Елене и, остановившись перед ней, произнес отрывистым, хриплым голосом:
— О чем ты говорила с ним?
— Тимко, что это за голос, что это за лицо? — попробовала было улыбнуться Елена, но Тимко перебил ее злобно:
— Я не шучу, отвечай мне сейчас, или я расскажу отцу то, чего он не замечает до сих пор!
— Что скажешь ты? — побледнела внезапно Елена и отступила на шаг.
А Тимко продолжал, задыхаясь от волнения:
— Скажи, о чем ты говоришь с ним всегда? Скажи, отчего с тех пор, как он приехал сюда, ты целые дни проводишь с ним вместе, ты слушаешь его глупые песни, ты позволяешь ему неотступно следовать за тобою, ты встречаешься с ним взглядами? Ты...
— Ха-ха-ха! — перебила бурный поток слов молодого козака холодным, надменным смехом Елена. — Зачем я слушаю его, зачем я провожу время с ним? А с кем же мне проводить время, кого слушать, скажи? Разве гетман думает обо мне? С тех пор, как мы приехали в Чигирин, разве я вижу его? Целые дни сидит он, запершись в своем кабинете, или радится с писарем, или сам пишет лысты. Не обо мне он думает. Судьба его грязных хлопов ему дороже моей любви! Ха-ха-ха! Вот как думает он о своей молодой жене! — разразилась она опять смехом.
— У батька теперь скопилось много горя, — произнес угрюмо Тимко, — сама знаешь: митрополита не пустили в сейм, кругом бунты, свавольства.
— Да, да, бунты, свавольства! — злобно вскрикнула Марылька. — А он еще хлопочет о привилегиях и вольностях хлопов; да если бы они были все вольны, так не сносить бы нам своих голов! Кто не умеет сдержать лошадей, пусть не садится на козлы, — произнесла она быстрым шепотом, наклонясь к Тимку, и в глазах ее вспыхнул злой огонек.
— Ты говоришь против батька! — отшатнулся от нее Тимко. ;
— Да, против батька! Зачем он шепчется с московскими послами, зачем мирволит всем бунтарям, зачем печется о хлопах и забывает о всей стране?
— Потому что народ наш вольный, как дикий конь, он не наденет узды! — вспыхнул Тимко.
— Но диким конем не возделаешь поля, — произнесла уже с покойною улыбкой Елена и, заметивши, что отчасти проговорилась перед пылким молодым козаком, переменила сразу тон и заговорила грустным голосом: — Ты говоришь, зачем я сижу с этим чужеземцем? С кем лее мне сидеть, с кем поговорить, когда все сторонятся меня, далее ты?
— Я не умею петь песен, как итальянский маляр или дзыгармейстер! — отвечал угрюмо, не глядя на нее, молодой козак.
— Не хочешь, не любишь меня! — проговорила Елена, охватывая его шею рукою и стараясь заглянуть ему в глаза.
— Пусти! — вырвался с силою Тимко и, отвернувшись в сторону, произнес отрывисто: — Батько прислал меня сказать тебе, чтобы к вечеру было приготовлено все с достойной гетмана Украйны пышностью: он будет угощать всех послов.
Елена опустилась в кресло.
— А больше? — спросила она с лукавою, улыбкой.
— Больше ничего!
— И ты уйдешь?
Тимко молчал потупившись.
— Ну, подойди же ко мне, Тимоше, зачем обижать так бедную Олесю? — продолжала она жалобным детским тоном.
Тимко сделал несколько нерешительных шагов по направлению к ней.
— Ну, так вот, так, а теперь сядь сюда, — подвинула она ему ногой низкий табурет.
Козак словно нехотя опустился. Елена положила на его черноволосую голову свою руку и, погрузивши в его черные кудри свои тонкие пальцы, произнесла шепотом, наклоняясь к нему и заглядывая ласково в глаза:
— Видишь ли, мой любый, дикий коник, я хочу наложить на тебя маленькую, легкую уздечку, чтобы ты немножко слушался и любил меня...
К вечеру весь Чигиринский замок горел сотнями огней. Во всех залах, залитых светом, стояла у дверей почетная варта, которую гетман устроил себе теперь из венгров и татар; везде толпились гости, среди которых виднелись шляхтичи со своими женами, знатные козаки, свита приезжих послов и множество других лиц. Все это направлялось в большую залу, где гетман должен был принимать послов. В большой зале Чигиринского замка было полно гостей; среди них были и прибывшие польские комиссары
{451}
. Гетман наконец-то дождался их, ему давно хотелось показать перед Польшей все свое величие, сделать их свидетелями дружественных посольств к нему от иностранных дворов, и наконец-то удался этот торжественный момент.
В богатом собольем кобеняке, с булавою в руках стоял Богдан на возвышении, опираясь рукой на спинку высокого Кресла, устроенного наподобие трона; его окружали генеральная старшина, писарь, Тетеря и другие. Подле возвышения помещалась почетная стража, а дальше уже стояли кругом избранные гости.
Против трона Богдана находились послы со своими ассистенциями. Здесь был посол турецкий, посол князя
Ракочи, посол молдавский и волохский, послы московского царя и, наконец, Кисель, воевода киевский, со своею ассистенцией, в которой находился Дубровский. Каждый из послов подходил к Богдану и, поднося ему ценные подарки, произносил при этом соответственно торжественную речь. Богдан благодарил и отвечал тем же. Все было кругом так великолепно, так торжественно, что можно было без ошибки подумать, что находишься в королевском дворце. Между тем, пока происходили все эти сцены, польские комиссары вели между собою тихий разговор.
— Заметил, пане воевода, уже и трон воздвиг себе? — заметил с саркастическою улыбкой Дубровский, указывая глазами в сторону возвышения, устроенного для кресла гетмана.
— Да, поистине ему недостает только скипетра, чтобы уподобиться коронованному монарху, — ответил злобно один шляхтич из ассистенции Киселя.
— И он добьется вскорости и этого, — продолжал Дубровский. — Но хотел бы я знать, что привлекает сюда всех этих послов?
— Горе нашей отчизны, —вздохнул глубоко Кисель, — они предчувствуют, что недуг ее тяжел, и думают в наступающих смутах урвать и себе какой-нибудь сытный кусок.
— И только подумаешь, что это беглый лейстровик! — воскликнул Дубровский, но Кисель остановил его:
— Тише, тише, панове! Смотрите, прием уже, кажется, окончен, ясновельможный сам идет к нам.
Действительно Богдан подходил.
— Прошу простить меня, ясновельможное панство, если заставил вас поскучать немного, — приветствовал он их любезно, но довольно сдержанно. — Всё хлопоты, всё послы!.. Каждому ведь надо сказать приветливое слово. Однако же, дела теперь окончены и я прошу вас, мои дорогие гости, почтить своим присутствием мой стол — отведать если не кушаний, то хоть вин и медов; они ведь польские, — заключил он с улыбкой.
На последнюю остроту гетмана Кисель и окружающие его шляхтичи кисло улыбнулись и двинулись вслед за ним по направлению к другим покоям, где были роскошно сервированы столы и откуда уже доносились веселые возгласы и оживленный шум.
В это время к Богдану подошел Выговский и, нагнувшись к нему, произнес тихо:
— Ясновельможный гетмане, прошу тебя остаться на пару слов.
Богдан наклонил голову и произнес, обращаясь к гостям:
— Ясновельможное панство, прошу не ждать меня, — через минуту я буду с вами.
Все наклонили головы и молча двинулись в назначенные для пира залы.
LXXV — Ну, что такое? — спросил поспешно Богдан, отходя с Выговским в сторону.
— Ясновельможный гетман, здесь турецкий посол; я задержал его: ведь ты хотел сам от себя передать ему несколько слов.
— О так! Из всех союзников, как вижу я, на горе, всех вернее будет для нас пока Порта. Где же он?
— Ждет здесь.
— А, хорошо. Ты же приготовь ласковые и покорные письма к султану; пиши ему, что мы с райской радостью услыхали его желание принять нас под свою оборону, что сердцем и мечом будем распространять по всему свету его славу.
— Так, —улыбнулся Выговский. — А что же отписать Ракочи?
— Что больше всего желаем мы соединиться с ними, что союз этот для козака — самое отрадное побратимство, и между прочим, вскользь пообещай ему польскую корону.
— А королю?
— Ну, что же? Что мы его верные и покорные слуги; чтобы не верил никакой клевете, которую распространяют о нас наши враги, что по первому его приказанию готовы мы двинуться войною, на кого он укажет.
По лицу Выговского пробежала тонкая усмешка.
— Ну, а пресветлому московскому царю?
— Что к нему мы все льнем душою, как к батьку дети, что молим его взять нас к себе под высокую руку и обещаем завоевать ему за это и турок, и татар.
— Риторика? — приподнял насмешливо бровь Выговский.
— Нет, Иване, — ответил серьезно Богдан, — рыба, говорят, ищет, где глубже, а человек — где лучше; нельзя отталкивать от себя никого, пока еще не знаешь, на кого придется опереться.
— О гетмане, — воскликнул с чувством Выговский, — твой ум умеет прозревать далеко в будущее, только будь смелее, не отклоняй от себя господней руки! Теперь удобное время: перессорить всех ничего не стоит! Между Польшей и Москвой уже начались неудовольствия; татарам сообщить, что Польша с Москвой собирались на них и приглашали к этому и нас, а Турции доставить документы, что покойный король, а значит и сейм, подбивали нас затеять с нею войну. Ха! Теперь все нити у нас в руках, — запутать их всех в этом водовороте...
— Поймать печеного рака, — перебил его со смехом Богдан.
— Тебе бояться этого нечего, — ответил смело Выговский, — только окрепнуть на силах, Тимка женить в Молдавии, Украйну одеть в порфиру.
— Стой, — остановил его за руку Богдан, — об этом еще рано, нам надо раньше дать лад и спокойствие внутри, окрепнуть.
— Да, — протянул Выговский, — а внутренние смуты губят наши силы, и подрывают твою власть, и ведут к погибели всех.
— Что? Снова бунты, свавольства, измены?! — повернулся к нему быстро Богдан.
— От святейшего митрополита письмо; он умоляет и заклинает господом, гетмане, усмирить кровопролитие и осушить слезы изгнанников; он пишет, что хлопы, несмотря на мир, злодейски мучат и убивают панов — не только ляхов, но и своих!
— О, проклятье, проклятье мне! — вскрикнул бешено Богдан. — До чего я довел страну!
— Ясновельможный гетмане, свавольство всегда вызывает ярость; поусмирить, попридержать, — продолжал вкрадчиво Выговский. — Что требовать от хлопа, когда сами значные козаки...
— Что, что? — схватил его за руки Богдан.
— Нечай собрал тысяч десять и грозит тебя сбросить с гетманства; на Запорожье отыскался какой-то шляхтич и собирает против тебя козаков; кругом бунты...
{452}
— На пали их всех! — зарычал, покрываясь багровой краской, Богдан. — Я покажу им, что в моей руке булава не пошатнется.
Источники : http://www.rulit.me/books/bogdan-hmelnickij-read-441130-2.html === https://libcat.ru/knigi/proza/klassicheskaya-proza/72329-mihajlo-starickij-bogdan-hmelnickij.html === https://litvek.com/se/35995 ===
---
Слушать аудиокнигу - Богдан Хмельницкий - https://knigavuhe.org/book/bogdan-khmelnickijj/
***
***
***
ПОДЕЛИТЬСЯ
---
***
Древние числа дарят слова
Знаки лесов на опушке…
Мир понимает седая глава,
Строчки, что создал нам Пушкин.
Коля, Валя, и Ганс любили Природу, и ещё – они уважали Пушкина.
Коля, Валя, и Ганс, возраст имели солидный – пенсионный.
И дожили они до 6-го июня, когда у Пушкина, Александра Сергеевича, как известно – день рождения...
